Текст книги "Черный город"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

– А с господином Эсе и его ломовыми телегами как поступить? – спросил Бибок.

– Никак! Относительно господина Эсе не будет никаких распоряжений. Пусть себе едет с богом навстречу своей судьбе. Понятно?

– Понятно. Чего же тут не понять? – протянул Бибок, но по недоуменному его тону легко было догадаться, что он не уловил смысл этого приказа хозяина.

– Видите ли, Бибок, судьба еще допускает, чтобы люди вносили в ее решения небольшие поправки. Но если попытаешься захватить вожжи в свои руки, чего доброго, лопнет у нее терпение.

– Словом, вы, ваше высокоблагородие, не хотите вмешиваться в это деле?

– Совершенно верно. Угадали.

– Только вы не все предусмотрели, ваше превосходительство. Не таков человек Янош, Гёргей, чтобы ему можно было сказать: "Прошу вас, поедемте со мною домой", – и он тут же протянет ручки, чтобы я их связал. Вот если бы вы дали письменный приказ доставить Яноша Гёргея живым или мертвым, за это бы я взялся. А вы хотите, чтобы вам господина Яноша Гёргея живым доставили, – это очень уж мудреное дело. Даже мышь и ту живой не поймаешь, ежели ты не кошка. Я, например, видел у господина Яноша Гёргея ружье. Да и сабля, наверное, где-нибудь в возу запрятана. А если он меня атакует, то я за себя не ручаюсь. Кто на меня руку поднимет, может считать себя покойником, даже если он в шелковой сорочке родился. Так что, ваше превосходительство, дайте мне в письменной форме приказ об аресте – пусть ваш братец самолично его прочитает.

– Может быть, вы и правы, – согласился вице-губернатор и, вернувшись к себе в кабинет, написал приказ об аресте брата. А когда он снова вышел на крыльцо, весь отряд был уже на конях. Гёргей еще раз подозвал к себе Бибока.

– Вот вам приказ, полковник. Действуйте умно, а главное – держите язык за зубами. Чтобы ни одна живая душа не знала, о чем мы сейчас с вами говорили.

Затем Гёргей достал мешочек серебряных талеров и, передав его Бибоку, добавил:

– Для того чтобы вести войну – нужны деньги. Когда вернетесь, отчитаетесь за все.

Над холмом, из-за овина Валдай, показался серп месяца, закукарекали петухи, вдали на болоте раздался гулкий крик выпи, нарушивший ночную тишину. Скрипнули в петлях арочные дубовые ворота замка, и конники ускакали.

У Гёргея стало легче на душе, он возвратился к себе в опочивальню, но едва начал раздеваться, как ворота снова заскрипели и под окнами послышался конский топот.

– Престон, выйди взглянуть, что там такое…

Престон долго не возвращался. Это вывело Гёргея из терпения, и он уже собирался послать за ним одного из стражей, когда наконец старый слуга приковылял сам.

– Ползаешь, как улитка! – накинулся на него Гёргей. – Ну что там!?

– Нарочный из Ошдяна. Сердце Гёргея забилось.

– С чем прислан? – нетерпеливо спросил он.

– Письмо привез, – уклончиво отвечал Престон.

– Так давай же его сюда, – нервно бросил вице-губернатор.

– Письмо я не принес: его прежде нужно дымом окурить.

– А где сам нарочный?

– И его тоже нужно окурить.

– Сразу все не можешь сказать? Умная твоя башка! Почему нарочного-то нужно окуривать?

– Потому… ну… как его… потому что в Ошдяне… эта самая… чума…

Смертельная бледность залила лицо вице-губернатора.

– И потому как барыня, сестрица ваша, госпожа Дарваш, уже скончалась от чумного мора, царство ей небесное…

Гёргей, огромный, могучего сложения человек, едва не упал, будто бык от удара обухом, у него вырвался стон, из глаз покатились слезы.

На минуту душа сурового вице-губернатора смягчилась. В его памяти промелькнули картины детства: Катаринка, совсем еще маленькая девочка, вместе с ним бегает по лугу за бабочками; вспомнилось, как они с помощью ослика разыграли сцену в духе супругов Добози:[33]33
  …разыграли сцену в духе супругов Добози… – По преданию, Михай Добози, герой битвы при Мохаче (1526), заколол свою жену мечом, чтобы спасти ее от угона в рабство, а сам геройски погиб в схватке с турками. Пример супружеской верности и гражданской чести, проявленной Михаем и Илоной Добози, был воспет поэтами и послужил темой для целого ряда произведений живописи.


[Закрыть] мальчик посадил сестренку на ослика позади себя, – в точности так, как видел на картине, вставил ослику в ухо тлеющий трут, и тогда тот пустился сломя голову вскачь, вплоть до самого Дурста, а там, стряхнув с себя ребятишек, бросился в ручей и начал кататься в нем, норовя окунуть в воду подпаленное ухо. (Люди, считающие ослов – ослами, сами великие ослы!) Вспомнилось, как плакала потом бедная Каталинка, как они сушили на солнце ее промокшие до нитки юбочки, боясь возвращаться домой. Боже, какой же дивной красоты была малютка! Он, как сейчас, видел ее спящей под ивой на берегу ручья в мокрой, прилипшей к тельцу сорочке. И вот нет ее больше, нет! Но еще сильнее, чем боль утраты, в сердце Гёргея всколыхнулась волна беспокойства: что с Розалией?

– Письмо! Дай немедленно письмо! – крикнул Гёргей.

Престон помчался вниз, но на лестнице столкнулся с тетушкой Марьяк, которая, ухватив письмо щипцами и держа его на отлете, несла в господскую опочивальню.

– А, Престон, вот хорошо-то, что я вас встретила! Пойдите разбудите кого-нибудь из писарей, – распорядилась она. – Пусть придут прочитать барину письмо. Не можем же мы отдать такое письмо барину прямо в руки. Только вот которого из писарей? Может быть, Дравецкого? Нет, не надо. Дравецкий – богатый юноша. Разбудите лучше этого чахлого Палежнаи, он все равно чахоточный, кровью харкает. Нет, голубчик, его тоже нельзя. По нему мать будет убиваться. Разбудите лучше Ферн Бано, он прошлый раз за обедом сказал, будто я не умею слоеные пироги печь! Вот теперь мы посмотрим: умеет ли он читать…

Однако все ее распоряжения оказались излишними: едва она отворила дверь в спальню вице-губернатора и просунула в щель щипцы, Гёргей схватил в руки письмо, не дав экономке опомниться, и сам прочел его:

"Милый шурин!

Когда я пишу это письмо, нашу бедную Каталину господь бог неисповедимой волей своей уже призвал к себе, послав на вас страшный мор, имя коего чума. Я сам уже чувствую ее приближение. Топот лошадей святого Михая[34]34
  Топот лошадей святого Михая… – В Венгрии катафалк называли иносказательно колесницей святого Михая.


[Закрыть] уже отдается в моих ушах. Я распорядился, чтобы меня похоронили рядом с моей милой Катой. С тем же самым нарочным, что привезет тебе это письмо, я отослал в Рожнё в церковный совет свое завещание, в котором упоминается и Розалия. Жаль, не дожили мы до ее свадьбы. Моровую язву завез к нам торговец оружием из Смирны: он проездом в Красногорку ночевал у нас в Ошдяне, у нас и умер. При первой же вести о болезни мы отослали Розалию к лесничему – жена его была когда-то самой первой нянькой Розалии, Жужа Марьяк (теперь она по мужу Жужа Варга) любит Розалию пуще всего на свете. Живут они с мужем в глубине Сабадкинского леса, а уж там чистейший воздух, что по нынешним временам великое счастье. Лес принадлежит некоему турецкому паше, осевшему в наших краях, – по правде сказать, он лишь время от времени наезжает туда, чтобы насладиться жизнью в кругу своих многочисленных жен. Не удивляйся, шурин, что я без стеснения говорю об этом и, не завидуя ничьему счастью и радостям любви, равнодушно отношусь к своей собственной беде. Наступает час, когда я предстану перед творцом небесным, и чем он ближе, тем меньше желаний и печалей обуревает меня. Вернее – уже и нет их больше. В последний путь не готовлюсь, потому что знаю: и без того прибуду; не тороплюсь, потому что не опоздаю; не огорчаюсь разлукою с Катой, потому что скоро мы вновь соединимся с нею. Приезжай за своей доченькой, – ты найдешь ее у лесничего Варги, человека честного, истинного христианина, хотя он и зарабатывает хлеб свой на службе у турецкого паши. В Ошдян не заезжай – опасно. На наши похороны все равно опоздаешь: нас быстренько похоронят. Не будет нам торжественного погребения с надгробным словом, хоть и знаю, какую красивую проповедь приготовил наш пастор Даниэль Поханка, которого я за свой счет учил в иностранных духовных академиях и из батрацкого сына вывел в священники. Может быть, бог где-нибудь записал мне этот добрый поступок, но тут, на земле, мне уже ничто не поможет. Если хочешь, оставь Розалию и дальше жить у лесничего, потому что там ей меньше грозят опасности, чем где бы то ни было, а уж тем более у вас в Гёргё. Близится большая война. На днях я получил письмо от шурина Яноша, в котором он под строжайшим секретом предложил мне вооружиться и в условленном месте присоединиться к его отряду, ибо князь Ракоци с войском уже направляется в Венгрию и в конце этой недели будет ждать их на польской границе возле Лавочне. Я не смог ответить шурину, потому что он, по-видимому, уже в пути, но, если ты встретишься с ним где-нибудь, скажи ему, пусть на этот раз они делают все умнее, чем до сих пор, а я уже не смогу быть с ними: меня уже призвал самый главный полководец, собирающий свою армию на вечный отдых.

Вспоминайте обо мне, милый шурин. Смогу ли я вспоминать вас, не знаю.

Писано июня 9-го дня, 1703 года, в Ошдяне.

Дарваш.

P. S. В погребе у меня стоят двести тридцать четыре бочонка вина, выпить которое я уже не успею; из них двадцать бочек крепкого красного вина с моего виноградника, в Отрокоче, посаженного в свое время еще королем Матншем, остальное – белое столовое. Если будешь продавать вино, смотри, не продай, оставь себе те три бочонка, на которых бедная Каталина написала мелом слово «Attends» [Подожди (франц.)] – в них токайское урожая 4663 года, того самого знаменитого года, когда знойное лето длилось до дня всех святых.[35]35
  …знойное лето длилось до дня всех святых. – То есть до глубокой осени: день всех святых празднуется католической церковью 2 ноября.


[Закрыть] Но мне этого вина уж, как видно, не пить. Аминь".

Гёргей прочел это письмо, написанное без всякой горечи, пожалуй, даже веселым тоном, – предсмертное письмо, в котором Дарваш словно подтрунивал над смертью, и у него немного полегчало на душе. Так умеют умирать только венгры.

Первой мыслью Гёргея было отправиться в Ошдян – сейчас же, под покровом ночи. Но тут же он подумал: "А как же Янош? Ведь его к утру привезут мои наемники! Яноша я не могу доверить никому, да и сбежит он снова, если оставить его здесь. Нет, Яноша я заберу с собой, по крайней мере, хоть брата уберегу от смерти".

Приняв такое решение, вице-губернатор больше уж не ложился и, раскурив трубку, стал ждать рассвета. Нежданные и такие сложные события не испугали его. Пожалуй, наоборот, сделали мысль острее: он чувствовал себя в своей стихии, птицей-буревестником среди туч, громов и молний. Итак, он дождется Яноша и сразу же отправится в Сабадкинский лес за своей дочкой, захватив с собою экономку Марьяк. Да, но где поместить Розалию? Не оставлять же ее в лесу. (Что за смешная мысль родилась у шурина!) Девочке уже четырнадцать лет, скоро и замуж выдавать. Наступила пора, завершающие два года, когда на воспитание девушек наводят последний глянец. За эти два года она должна стать барышней. Теперь или никогда. В Топорц он дочь не отправит. Против Топорца по-прежнему восставала его душа, все еще не вырвавшаяся из когтей подозрения. Да в Топорце девочка и не будет в безопасности. Топорц – первое село, которое сожгут лабанцы; не надо быть пророком, чтобы предвидеть такой исход. Привезти Розалию домой, в Гёргё? Только этого не хватало! Все равно что под нож подвести. Но что же ему с ней делать?

И вдруг в голове Гёргея родился отчаянный план, подсказанный ему известной в то время новеллой немецкого писателя о том, как принцесса Хлодвиг спаслась от своих преследователей, поселившись в доме лондонского палача, где ее никто и не подумал искать. Вот Гёргею и пришло в голову: памятуя об угрозе надвигающейся войны, поместить девочку в какой-нибудь хорошо укрепленный город, например в Лёче, хотя жители Лёче готовы в ложке воды утопить ее отца. Прекрасная мысль! Ведь это же просто, как дважды два – четыре, нужно только обдумать все заранее. В Лёче Розалия будет недосягаема. Там безопасно и удобно, так как в городе есть пансион для благородных девиц, который содержит Матильда Кяёстер, и, как старик Луженский сказал однажды: ей отдают девочку-подростка, а получают придворную даму.

Подробности плана были для Гёргея еще не ясны. А ведь подробности – самое трудное дело. Замысел нужно осуществить в глубочайшей тайне. Только в тайне. И Гёргей отказался от первоначального своего намерения взять с собой экономку Марьяк. Даже Матильда Клёстер не должна подозревать, что она воспитывает дочь Пала Гёргея.

Он обдумывал свой план до утра. Уже выглянула из-за горизонта золотая тарелка солнца, а от Бибока и его отряда ни слуху ни духу! Гёргей забеспокоился. После завтрака он сам поднялся на сторожевую башню и долго осматривал оттуда окрестность. Нигде не было видно ни отряда, ни даже пыльного облака на дороге. Куда же они все запропастились? Вот беда! Наконец около полудня на взмыленной, запаленной лошади прискакал Пали Шолтес. Гёргей поспешил ему навстречу.

– А где остальные? – крикнул он еще издали. Шолтес ничего не ответил и с коня не сошел, только кивер снял, чтобы отереть ладонью струившийся по лицу пот.

– Едут? – переспросил вице-губернатор.

– Уехали! – коротко отвечал солдат.

– Не понимаю, братец.

– Там остались. Как поговорили с ними господин Эсе да брат вашего превосходительства, которого мы должны были схватить, так все наши ребята и прилипли к ним, будто шмели к меду. Очень уж красно оба барина говорили. Одним словом, приняли ребята присягу и ушли все до единого к Ракоци.

Вице-губернатор понурил голову и тихо проговорил:

– Ну что ж, видно, такова воля божья.

(Тетушка Марьяк, отличавшаяся тонким слухом, уверяла, что барин при этом заскрежетал зубами.)

– И Бибок тоже? – спросил вице-губернатор.

– А разве он не вернулся? – удивился всадник. – В село Стоянце, у развилки дорог, полковник разделил наш отряд на две части, и сказал: встретимся в долине Долгицы. Командиром назначил младшего Бибока. Мы-то встретились, а вот полковник куда-то запропал. Сказывали, что он от Брагловинского леса назад, в Гёргё, повернул, потому как занедужилось ему.

Глаза вице-губернатора гневно засверкали, но он подавил готовое сорваться с языка ругательство.

– Н-да, хороши дела! Ну, ладно, хоть ты-то вернулся.

Однако всадник покачал головой.

– Никак нет, ваше высокопревосходительство, я тоже вот вернулся! (И в самом деле парень, по-видимому, и не собирался сойти с коня.) Я только известие привез вам от господина Эсе. Потому как брат вашего превосходительства сказали: "Из приличия надо бы сообщить моему брату, что вы здесь остаетесь. Кто возьмется?" – "Я возьмусь", – ответил я и поскакал сюда передать на словах, что так, мол, и так: господа Тамаш Эсе и Янош Гёргей шлют поклон и очень сожалеют, что не могут вернуть лошадей. Лошади-то ваши, а души-то у людей венгерские, но люди не хотят идти пешком, говорят: "Куруц не собака на своих ногах бегать". Поэтому господа Эсе и Гёргей не могут ничего поделать и просят ваше превосходительство немного погодить, пока они возвратятся и разочтутся ужо с вами за лошадей…

Выпалив все это, всадник отдал честь, пришпорил коня и ускакал со двора.

Гёргей, охваченный скорее изумлением, чем гневом, смотрел молча вслед всаднику, пока тот не скрылся за облаком пыли, поднявшейся над дорогой, где-то возле недостроенной кенделевской гостиницы. "Ну, ничего не поделаешь, раз уж вес так обернулось. В моей груди ведь тоже бьется венгерское сердце".

И, как человек умный, Гёргей быстро прикинул: солдат и лошадей у него забрали – это для пользы общего дела; то, что их забрали против воли Гёргея, должно оправдать его в глазах императора, и, наконец, то, что он, узнав о случившемся, не выразил недовольства, зачтется ему при дворе князя Ракоци.

– Тетушка Марьяк, – сказал он экономке, – соберите меня в дорогу! Еду на похороны. А пока заложат бричку, пошлите кого-нибудь и Бибокам: интересно, вернулся полковник или он замыслил какую-то подлость…

– Не вернулся, барин, не вернулся! Только что была здесь его жена, спрашивала про него, где он. Я еще сказала ей: "Кому это он понадобился?" А она покраснела, как рак вареный… Верно вы сказали, ваше превосходительство: он замыслил подлость! Ах, негодяй, чтобы вариться ему в котле адовом! Если только черти не выбросят из преисподней такого подлеца.

– За что же вы так сердиты на него?

– Да как же не сердиться? Вы не смотрите, что я простая женщина, вдова бедного скорняка, – я все понимаю! Кто, как не он, сманил наших солдатиков? Ведь пока его солдатня никому не нужна была, – они здесь сидели, даром хлеб жрали, будто саранча. А теперь, когда вашему превосходительству в дороге хорошая охрана понадобится, нет больше нашего войска!

– Не нужно оно мне.

– А если дорогой нападут на вас разбойники или эти безбожники – лёченцы?

– Все под богом ходим, тетушка Марьяк.

– Верно, ваше превосходительство, только очень уж многих людей должна защищать рука божья. Не лишним было бы вашему превосходительству прихватить с собой парочку конников – из тех, что еще остались.

Однако Гёргей не внял совету тетушки Марьяк ("Ну, погодите, пожалеете!" – ворчала она) и не взял с собою не только охраны, но даже и кучера. Вместо кучера, на козлах дребезжащей тележки, запряженной парой лошадок, сидел верный Престон в простой крестьянской рубахе. Поди догадайся, что позади возницы пристроился на охапке соломы и преспокойно покуривает трубку не кто иной, как сам могущественный вице-губернатор Сепеша.

Дорога была совсем не скучная, беда только, что долгая. Хотя слуги императора обирали Венгрию каждый год, до конца разорить ее они все же не смогли: каждый год ее богатства возрождались вновь. Приходил веселый, смеющийся красавец май и приносил снова все, что по осени забирали немцы. Так и этой весной все вокруг радовало взор: в долинах зеленели, густые травы, на склонах гор паслись отары тучных белых овец, а по мере того как тележка все дальше катилась по дороге, перед путниками открывалась настоящая страна сокровищ. Поля овса и гречихи сменились буйными клеверами, за ними пошли ржаные нивы, поля, засеянные маком, красиво пестревшие яркими цветами и, наконец, уже в комитате Гёмёр, заколыхалось море колосящейся пшеницы. Дорога здесь прихотливо вьется меж причудливых утесов, то взбираясь вверх, то спускаясь вниз, проходит по темным дубравам, по чудесной красы долинам. Все время путника сопровождают говорливые ручьи: выскочат ему навстречу где-нибудь на опушке леса и, словно щенята, бегут сбоку повозки, пока им не надоест. С горных утесов угрюмо смотрят вниз хмурые старинные замки. А вокруг них витают призраки – славные герои сказаний, сложенных в старину. То там, то сям виднеются мечети, превращающиеся постепенно в развалины, – словно напоминание о том, что чужеземного бога аллаха венграм удалось изгнать отсюда, но храмы его они оставили в покое. Зато на колокольнях чисто выбеленных христианских церквей вместо креста кое-где водружен петух, а на других церквях – наоборот, петуха опять крестом заменили![36]36
  Зато на колокольнях чисто выбеленных христианских церквей вместо креста кое-где водружен петух, а на других… петуха опять крестом заменили! – Намек на междоусобную борьбу христианских церквей – католической и протестантской (петух – символ последней).


[Закрыть] И всем становится понятно, что своего христианского бога венгры оставили в покое, но постоянно спорят между собой из-за его обитателей: кальвинисты и католики дерутся из-за них, причем те и другие убеждены, что они ведут свои свары в угоду богу, а ведь бог-то у них один и тот же.

Попадались по дороге и постоялые дворы, где можно было покормить лошадей и где хозяин и путники немало могли порассказать друг другу о том, что творится на белом свете. Вот так и тянется время от одной корчмы до другой. Побывает в них проезжий – и будто газету прочтет величиной с простыню, узнает о нуждах человечества, о его печалях и заботах.

А жизнь в стране была тогда беспокойная, люди нетерпеливо ждали чего-то или кого-то…

…Да вон уже цокают копыта «его» коня у Верецкого перевала!

Пара лошадок бежала рысцой всю ночь, а затем еще полдня. Только под вечер открылась наконец взору красивая Хонтская долина, а в ней на берегу светлой Римы, торопливо бегущей от Кленоца, – город Римасомбат (или как называли его крестьяне – Бать, а в старину он был селом и назывался Иштванфалу). В сиянии закатного света на колокольнях двух его церквей сверкали стальные петухи, питавшиеся в те годы человеческой-кровью, а не пшеничным охвостьем.

Позднее село Иштванфалу превратилось в город Римасомбат. Впрочем, повсюду, стоило где-нибудь появиться замку феодала (здесь это был замок Сабадка), как вокруг него вырастал город. Ведь замок был крупным потребителем, нуждавшимся в изделиях всякого рода, а значат, в труде ремесленников. И ремесленники тянулись к нему, словно овцы к соли. Особенно, если замок принадлежал богатому магнату, любившему роскошь. Кстати, и богатство барина в те времена мерили не нынешней меркой (велика ли его конюшня, да сколько балов задает он в год, у кого из парижских или венских портных заказывает свои туалеты его супруга), а спрашивали, велик ли город, выросший вокруг его замка. Так, например, замок богатого дворянского рода Хомоннаи положил начало городу Хомонна; Эстерхази – городам Кишмартон, Папа и Тата; родовой замок Кароев – городу Надькарой и так далее.

Но Римасомбату повезло, пожалуй, больше, чем следовало: замок Сабадка, а поэтому и город Римасомбат принадлежали очень знатному роду – Ракоци. А семейство это было такое беспокойное, что никак не могло ужиться на одном месте.

Но в те времена город Римасомбат внешне мало чем отличался от большой деревни: низенькие, в два окна, домишки под камышовыми или соломенными кровлями, и в этих лачугах уже и тогда в страшной тесноте трудились многочисленные кожевники, сукновалы, красильщики, гончары и прочий мастеровой люд. Правда, об их ремеслах в то время узнавали не по виду – тогда в городах еще не было ни вывесок, ни надписей, ни витрин, – а по запаху. Пока Гёргей с Престоном ехали по Римасомбату, их повсюду сопровождали запахи: то терпкий запах дубильного раствора – значит, поблизости живет кожевник, то дразнящий чесночный запах колбас и холодца – стало быть, миновали дом мясника, а когда Гёргей воскликнул: "Ради бога, Престон, погоняй, не то я задохнусь!" – было ясно как день, что повозка приблизилась ко двору, где льют сальные свечи, и тут, уж и правда, покрепче зажимай нос. Оттуда выберешься на улицу, где из распахнутых окон несет клейстером (признак того, что здесь трудится сапожник со своими подмастерьями), и испытываешь необыкновенное облегчение.

Так было по всему городу, из конца в конец: разные запахи – разные ремесла.

На большом прямоугольнике рыночной площади, среди гор пшеничных булок, огнем пылали дары лета – ягоды черешни. Ну конечно, природа – добрая мать, и в первую очередь она одаривает детвору. Гёргей сошел с тележки, чтобы захватить в подарок для Розалии немножко черешни. А тут, к счастью, пока торговка отвешивала ему ягоды, он заметил неподалеку и лавку прянишника. Конечно, надо и туда заглянуть. Там-то уж вдосталь подарков для Розалии. Изо всех ремесел – ремесло прянишника самое изобретательное. И находится оно под покровительством самого Амура, а не Меркурия. Изделия кондитеров – сплошная любовь, воплощенное кокетство, прянишник вовсе и не ремесленник, а поэт. Оба они, поэт – стихами, а кондитер – своими пряниками вызывают улыбки и румянец на девичьих лицах. Иной пряник – это, так сказать, способ разжевать и в рот положить кавалеру догадку о том, как понравиться красавицам, как привлечь их внимание или подшутить над ними. Например, медовый пряник в виде сердечка – прозрачный намек; гусар, посыпанный миндалем, – пророчество; пряник, изображающий спеленутого младенца или колыбельку, – сущее озорство. Но если пряники покупает девушке ее отец, то какой бы формы они ни были, это только лакомство, и ничего больше.

И Гёргей, накупив множество всяких сластей, отправился дальше, в Ошдян.

За сабадкинским мостом, перед корчмой "Три белки", стояла кучка людей, вооруженных копьями и железными вилами.

– А ну, стой! – закричали они, наставив вилы в грудь лошадям. – Вам куда?

– В Ошдян, – отвечал Гёргей, выпуская большущее облако дыма из своей пенковой трубки.

Ответ его, по-видимому, удивил того копейщика, что вел переговоры.

– Разве вы не знаете, что в Ошдяне черная смерть?

– Знаю, еще бы не знать.

– Гм… И все равно хотите туда ехать? Или уж больно важное у вас дело? К кому же вы едете?

– К Дарвашам, – просто отвечал Гёргей.

Из корчмы вышел пожилой седеющий человек с длинными волосами, прикрывавшими уши. Он чем-то напоминал хищную птицу. Не расслышав ответа, он с нескрываемым любопытством крикнул копейщику:

– А? Что он сказал? Куда едет?

– До Дарвашей, – отвечал копейщик (по его говору можно было догадаться, что он из города Бати) и, тут же повернувшись к Гёргею, с усмешкой на рябом лице заметил: – Ежели вы до Дарвашей, то вам не сюда.

– А куда же?

– А вон туда, – отвечал рябой, показав пальцем на небо.

– Как? Неужели? – испуганно воскликнул Гёргей.

– Так точно. На тот свет отправились господа.

– И барин тоже? – побледнев, пролепетал Гёргей.

– Вместе они теперь на том свете угольками торгуют. Вчера барыню закопали, а сегодня и самого. Но вы не беспокойтесь, если бы они даже и живы были, мы все равно бы вас к ним не пропустили. Ни одна живая душа не проберется туда помимо нашей воли. Мы – чумная застава, – заявил копейщик, выпятив грудь и стукнув о землю древком копья. – Держим черный мор взаперти за этими вот воротами.

Боль сжала сердце Гёргея, он выронил изо рта трубку и молча вперил взгляд в сразу опустевшую для него даль.

– Поворачивайте назад! – заторопил копейщик. – Чего стоите? Приказ есть приказ! По-другому не будет.

Престон, обернувшись к хозяину, вопросительно посмотрел на него:

– Поворачивать?

Гёргей вздрогнул, словно пробудившись от сна.

– Зачем же? Трогай, Престон. Если в Ошдян нельзя, не поедем туда. Но у меня и в Сабадкинском лесу есть дело. Пропустите нас, добрый человек!

– Нельзя, и все тут! – заупрямился караульный. – Не могу я вас пропустить.

– А кто вы такой?

– Кто есть, тот и есть, – заносчиво отвечал рябой копейщик. – Служебное лицо, вот я кто. Старший надзиратель в городской тюрьме – Келемен Пыжера! Господин бургомистр запретил пропускать из Ошдяна или в Ошдян кого бы то ни было, а не то уволят меня, да еще палками накажут. – Да, не приказано пропускать, пускай черный мор сам по себе заглохнет. Другого лекарства против него все равно нет.

– Да я и не собираюсь ехать в Ошдян, а только в Сабадкинский лес.

– Ха, так всякий может сказать!

– Мне вы можете поверить, я тоже "служебное лицо" и не стану врать в таком важном деле.

Келемен Пыжера скривил рот в недоверчивой усмешке.

– Ха, это всякий может сказать, что он – служебное лицо. А кто вы такой?

Гёргей замялся: не повредит ли его плану, если он раскроет свое инкогнито.

– Сепешский вице-губернатор! – невольно сорвалось с языка у Престона.

– Ну, это всякий может сказать, да только не всякий этому поверит! – воскликнул Пыжера, с подозрением осматривая бедноватый экипаж.

Тогда Гёргей сунул руку в карман и, поманив к себе Пыжеру, сунул ему в руку блестящий серебряный талер.

– Я-то вам верю, вы меня убедили, – нимало не смутившись, добавил рябой и отсалютовал ему копьем. – А все ж таки не советовал бы я вам, ваше превосходительство, ехать в Сабадкинский лес или еще дальше. Мы-то можем пропустить: ежели человек обязательно хочет помереть, это уж его дело! А ежели вам только к лесничему, то, может, вы и не помрете. Но в том-то и беда…

– Как так? – удивился вице-губернатор.

– А так, что, который человек умрет, этот на месте останется. Он уж не занесет в наш город чумы. А вот того, кто не умрет, застава обратно в Бать не пропустит, будь он даже сам король. Не можем же мы черную смерть напустить на наш народ. Значит, все дело в том, собираетесь ли вы, ваше превосходительство, ехать обратно или – нет?

– Гм, вы правы, – отвечал Гёргей. – А нельзя ли придумать какой-нибудь способ, чтобы мне все же можно было возвратиться?

Рябой копейщик почесал затылок.

– Есть один такой способ, – нехотя промямлил он, – ежели, к примеру, вы, ваше превосходительство, ехали бы к лесничему Варге.

– Да? А ведь я как раз и еду к лесничему Варге. Вы знаете его?

– Еще бы не знать!

– Говорят: хороший человек? – решил прощупать почву Гёргей.

– Верно говорят. Он и сегодня опять девять кегель сбил в Сабадкинской корчме.

– Так какой же способ?

– А вот, ежели бы два служебных лица проводили вас, ваше превосходительство, до господина Варги, а потом – обратно и под присягой подтвердили бы, что вы дальше его дома не ездили, тогда бы мы со спокойной душой пропустили вас и обратно.

Гёргею понравилось разумное предложение, и он вступил в переговоры с Пыжерой.

– Правильно! – заметил он. – Значит, все же можно туда проехать?

– Туда – легко, обратно – трудно. Мы вот только сегодня утром пропустили одного верхового. К слову сказать, он назвался человеком вашего превосходительства, едет, говорит, в Буду, а назад возвращаться не собирается. Как уж он там от Ошдяна дальше пробирался – его дело. По ту сторону Ошдяна точно такая же застава стоит. Власти наши так порешили, что, как только у черной смерти кончится провиант, она сама по себе прекратится.

– Вы говорите, верховой проехал туда?

– Да, военный один.

– И сказал, что он – мой человек?

– Да, хвастал, что он на службе у сепешского вице-губернатора состоит, и даже грозился всех нас саблей зарубить, ежели мы его не пропустим. А еще сказал, что он везет самому наместнику в Буду такую весть, что наместник велит весь наш город спалить, ежели гонец по нашей вине с опозданием к нему прибудет. Ну, господин бургомистр проверил его бумаги и велел пропустить.

– Каков из себя был этот военный?

Пыжера описал внешность и одежду всадника, но лучше всего ему запомнился конь, потому что конь этот шел иноходью и у него была звездочка на лбу.

– Гунар! – воскликнул Престон.

– Ах, висельник Бибок! – пробормотал Гёргей, тотчас же догадавшийся, какую тайну вез «полковник» на продажу в Буду, узнав из подслушанного разговора, что наместник сейчас находится в Буде. Гёргея мог вывести из себя какой-нибудь пустяк и могло совсем не взволновать самое серьезное дело, если он в это время был чем-то занят (например, стриг бы себе ногти), ничто, даже пожар в доме, не заставил бы его прервать свое занятие. Поэтому он и сейчас вернулся к основной своей заботе:

– А скажите, господин надзиратель, как мне получить двух служебных лиц в сопровождающие?

– Их мог бы выделить вам сам господин бургомистр, да только их благородие сейчас отсутствуют.

– А кто у вас теперь бургомистром?

– Их благородие господин Даниэль Катай.

– Даниэль Катай? Так ведь это же мой знакомый! Высокий, белокурый, на левую ногу прихрамывает?

– Зато ходит прямо.

– Прежде он был судебным заседателем в комитате Гёмёр?

– Он самый.

– Я встречался с ним года четыре назад, когда мы межевали комитетские границы.

– Ну, коли вы, ваше превосходительство, так хорошо знаете его, вам можно и домой к нему заехать.

– А где он живет?

– В Римавском порядке.

– Не хочется назад возвращаться. Я, признаться, суеверный человек. Может быть, написать ему? Как вы полагаете?