Текст книги "Время, люди, самолеты"

Автор книги: Израиль Рабкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Расположение некоторых точек вызвало у него сомнение, и он решил обратиться к исходным материалам. Расчетчица дала ему ленты самописцев, тарировочные графики и бланки с расчетами. Никакой ошибки в обработке замеров Таракановский не нашел, однако сказал, что его не удовлетворяет полученный результат и он будет повторять полеты.

Потом мы направились в приборную лабораторию на первый этаж. Вошли в комнату таких же размеров, как у расчетчиков, но выглядела она по-другому. У окон стояли верстаки с миниатюрными тисками и станочками. Склонившись над хитрыми внутренностями приборов, здесь работали файн-механики. Они были вооружены инструментом, которым пользуются часовые мастера.

Центральная часть комнаты была отдана под лабораторное оборудование, на котором проводились проверки и тарировки самопишущих приборов. У глухой стены стояли стеллажи со множеством самых разных приборов.

Михаил Иванович попросил начальника лаборатории подобрать для установки на Me-110 надежно работающий комбинированный оптический самописец. Начальник подвел его к одному из стеллажей и указал на стоявшие там два прибора и паспорта: «Выбирайте любой. Они только что прошли всестороннюю проверку, юстировку и работают вполне надежно».

Из лаборатории Таракановский поднялся в нашу комнату, дописал начатое накануне полетное задание и пошел с ним в комнату летчиков, к Николаеву. В ожидании ведущего тот коротал время за шахматами.

– Ты мне нужен. Прервись, пожалуйста.

Николаев пересел на диван и углубился в чтение задания. Потом они обсудили некоторые детали предстоявшего полета, после чего летчик занес в свою планшетку нужные цифры и пометки. Расписавшись в том, что задание им понято и усвоено, и выяснив, что до вылета у него еще есть время, он поспешил доиграть партию.

А ведущий направился было на стоянку, но путь ему преградил внушительный бородатый человек с осанкой генерала и с петлицами военинженера третьего ранга. «Ба! Да это же Березин!» Я его сразу узнал. Он был слушателем вооруженческого факультета и окончил академию на год раньше меня. Наш неизменный правофланговый головной академической шеренги на всех праздничных парадах на Красной площади. Березин не стал отвлекаться. Наскоро сунув мне руку, он набросился на Таракановского:

– Я хочу знать, когда вы дадите в мое распоряжение самолет? Вы вот-вот закончите свою часть программы, а потом потребуете от меня выполнения полетов на испытание вооружения, а я не смогу это сделать сразу, так как должен буду сначала выполнить большой объем наземных работ: и на стоянке, и в тире. Это на три дня, не меньше. Вы, ведущие инженеры, только о своих разделах программы думаете, а о нашем брате – инженерах по специальности – не очень печетесь! И ты, видно, будешь таким же. Последнее замечание относилось уже ко мне. «Выпустив очередь», Березин немного успокоился и повторил свой вопрос уже в более примирительном тоне: «Так когда я смогу приступить к своим наземным работам?»

– Вторая половина завтрашнего дня ваша, но только выберите такие работы, которые не помешали бы подготовить самолет к полету на следующее утро.

Увидев, что Березин готов снова взорваться, Таракановский добавил:

– Не беспокойтесь, я дам для ваших работ столько времени, сколько потребуется. Но не подряд, а с перерывами. Это не очень удобно для вас, я знаю, но по-другому сделать не могу. Если прервать полеты на три дня, то мы с вами не уложимся в установленные сроки испытаний.

На стоянке Михаил Иванович разыскал Стефановского, получил от него подпись на полетном задании и подошел к своему самолету. Выяснив, в каком состоянии находится самолет, что уже сделано и что предстоит еще сделать, ведущий объявил, что вылет назначается через тридцать минут.

Я дождался вылета, а потом продолжил свое хождение по стоянке. Не все, что удалось увидеть, тогда было понятно, однако о многом я представление получил. На дела, связанные с эксплуатацией самолетов, я не обращал внимания, но зато подолгу простаивал там, где производились работы испытательного характера. Я видел, как делают обмер самолета и определяют его нивелировочные данные, как замеряют емкости топливной и других систем, как устанавливают и проверяют действие контрольно-записывающей аппаратуры, наконец, как взвешивают самолет.

Казалось, не было конца разнообразию этих работ, как и не было конца тому интересному, что мне довелось увидеть в те дни. Меня охватило ощущение необъятности нового, а между тем поступавшая с каждым часом новая информация все больше захлестывала меня. Надо было подумать о том, чтобы как-то упорядочить процесс знакомства с новым для меня делом, подчинить его определенному плану.

И я набросал план-минимум, рассчитанный на две-три недели. В нем предусматривалось изучение нескольких методик проведения летных испытаний, знакомство с испытательной аппаратурой, приобретение навыков в обработке первичных материалов полетов, знакомство с образцами отчетов и другой документации, составление которой входило в обязанности ведущего инженера и его помощника.

Вооружившись методикой определения максимальных горизонтальных скоростей самолета, я уселся поудобнее и принялся было ее изучать. Однако ни в третий день моего пребывания в институте, ни в следующие две недели она так и не была дочитана.

В комнату, в которой я работал, вошел делопроизводитель штаба с большой пачкой документов в руках.

– Товарищ военинженер третьего ранга, ваша фамилия Рабкин?

– Да.

– Это вам, распишитесь.

Он положил на стол две пухлые папки и, получив расписку, вышел. Я отодвинул в сторону методику и положил на ее место полученные документы.

В сопроводительном письме к ним было написано, что на заключение в НИИ ВВС направляется эскизный проект одноместного одномоторного истребителя конструкции Д.Л. Томашевича. А наискосок резолюции. Много резолюций. По служебной лестнице сверху вниз: от самого большого до самого маленького начальника. В самом низу последняя резолюция: «Товарищу Рабкину. К исполнению. Срок – шесть дней. Воеводин».

Дальше писать было негде, а главное – некому.

Я понял, что время, данное мне на присматривание, кончилось – началась работа.

ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Углубившись в чтение эскизного проекта, я увлекся настолько, что оторвался от этого занятия, лишь перевернув последнюю страницу. Словно передо мной лежал не технический текст, почти целиком состоявший из формул, вычислений, схем и графиков, а художественное произведение с захватывающим сюжетом, сложными драматическими ситуациями и острейшими переживаниями героев.

Захотелось тут же поговорить с кем-нибудь из сослуживцев, поделиться мыслями и разузнать, как должно выглядеть то заключение, которое мне приказали написать. Вышел в коридор, прошелся по комнатам. Везде было пусто. Рабочий день давно кончился. Пришлось сдать документы и ехать домой.

Утром следующего дня ведущий дал мне массу полезных советов. Следуя им, я ознакомился с несколькими образцами заключений по другим эскизным проектам, обзавелся подходящими справочниками и руководствами, привлек для участия в предстоящей работе нескольких специалистов из других подразделений института.

Выделенные в мое распоряжение специалисты оказались опытными работниками и хорошо знали, что им нужно делать. Они приходили ко мне, внимательно прочитывали свои разделы проекта, делали из них выписки и уходили, пообещав принести готовые предложения для включения в общий текст заключения. Это были знатоки моторов и винтомоторных установок, вооружения, оборудования и броневой защиты. Жесткий срок выполнения задания их нисколько не смутил. Видимо, они привыкли к таким темпам и считали, что они вполне соответствуют важности подобного рода работ.

Проработанные спецами разделы составили примерно половину присланных на заключение материалов. Другой половиной предстояло заниматься мне. Начав повторное чтение своих разделов проекта, я уже не несся по ним галопом, а передвигался шагом, с частыми остановками, стараясь как следует вникнуть в прочитанное и хоть в первом приближении оценить содержание каждого абзаца, каждой строчки и каждой цифры проекта.

Потом я начал сопоставлять предлагаемые автором проекта решения с тем, что рекомендовалось официальными требованиями и руководствами. Все, решительно все я должен был подвергнуть сомнению и проверке. И правомерность использования каждой формулы, и обоснованность принятых в расчетах исходных данных, и правильность выполненных по ним расчетов.

Аэродинамический расчет самолета был выполнен безупречно. Только в двух-трех местах удалось обнаружить ошибки. Впрочем, это были даже не ошибки, а результат неудержимого стремления автора проекта показать свое творение в лучшем виде. Для этого в качестве исходных данных расчетов были приняты самые выгодные величины, что позволяло получить более высокие показатели самолета.

Когда мне удавалось обнаружить такие места, то – дело прошлое – я был доволен. Еще бы! Получить возможность найти погрешность не в ученическом, а в настоящем проекте боевого самолета, возможность «подправить» такого опытного конструктора, как Томашевич!

Проделать такую работу было нелегко. Пришлось «перелопатить» справочники, официальные и неофициальные руководства, а также учебники, которыми я пользовался в академии. И что примечательно. Когда я брал в руки академический учебник и восстанавливал в памяти нужные мне разделы, то сразу вспоминал и того, кто читал этот курс, того, кому я был обязан полученными знаниями.

Когда, к примеру, возникла необходимость разобраться в результатах продувок модели самолета в аэродинамической трубе и в обоснованности выбора величин коэффициентов аэродинамического сопротивления, по которым рассчитывались летные характеристики самолета, передо мной тотчас же возник образ Бориса Николаевича Юрьева, замечательного ученого, одного из ближайших учеников Жуковского, профессора, доктора технических наук, впоследствии действительного члена Академии наук СССР.

Борис Николаевич был в то время энергичным, средних лет мужчиной, источавшим нескончаемый поток идей. В лекциях по экспериментальной аэродинамике он не только отлично излагал программный материал, но и обильно иллюстрировал его увлекательными рассказами о прошлом авиации, о том времени, когда в России только начинали строить аэродинамические трубы, когда под руководством Жуковского в них проводились первые опыты по выбору наивыгоднейших форм самолета и его составных частей. Очень интересно рассказывал он и о дальнейшем пути развития своей науки, о научных исследованиях, проводившихся в ЦАГИ и других местах, в частности на его кафедре, которая построила свою небольшую аэродинамическую трубу.

А как было не вспомнить Владимира Сергеевича Пышнова, когда подошла пора разобраться в вопросах устойчивости и управляемости проектируемого самолета, возможности выполнения на нем фигур высшего пилотажа. Никто лучше профессора Пышнова не мог так доходчиво и вместе с тем строго научно объяснить самые сложные вопросы теории полета. И не было лучше его учебника по аэродинамике самолета, ставшего настольной книгой многих поколений слушателей академии, студентов авиационных вузов и авиационных инженеров.

Мне посчастливилось неоднократно встречаться и даже сотрудничать с Владимиром Сергеевичем в последующие годы, быть свидетелем его исключительно плодотворной деятельности. Более авторитетного, более человечного преподавателя и ученого мне видеть не приходилось.

…Подготовка заключения хоть и медленно, но продвигалась. Все бы ничего, да висел над головой как дамоклов меч срок – шесть дней. Все участники работы уже сделали свои разделы. Они были написаны в вызывающих зависть четких и лаконичных формулировках. А я все еще засиживался допоздна, бесконечное число раз перепроверяя написанное, и вносил все новые и новые исправления. Надежд на то, что Воеводин забудет о сроке или сделает скидку на неопытность, не было никаких.

На шестой день, в конце утреннего разбора он спросил:

– В каком состоянии находится заключение?

Я ответил, что оно готово, но только в рукописи.

– Принесите ее.

Я принес. А спустя несколько часов был снова вызван. Перед начальником лежал мой труд, испещренный множеством пометок. «Неужели столько ошибок?» – пронеслось в голове. Однако Воеводин ничем не проявлял своего недовольства, и я успокоился.

Он переходил от одной пометки к другой. Задавал вопросы и внимательно выслушивал мои доводы в защиту того, что было изложено. В тех случаях, когда эти доводы были, по его мнению, убедительными, он стирал свои пометки, а когда нет – объяснял почему и предлагал свою формулировку, объясняя при этом, чем она лучше моей. Делал он это тактично, стараясь не обидеть меня.

Это была во всех отношениях полезная беседа. Я получил предметный урок, как следует отрабатывать содержание и стиль ответственного технического документа. Она помогла понять, как надо подходить к оценке проекта современного боевого самолета, как по материалам проекта увидеть его достоинства и недостатки. И вся работа по написанию заключения оказалась тоже исключительно полезной. Я познакомился с тем, каким должен быть современный истребитель по конструкции и возможностям, какими средствами удовлетворяются предъявляемые к нему требования.

Закончив вносить поправки, Александр Сергеевич сказал:

– Вот теперь наши замечания по проекту будут выглядеть более обоснованными, и главный конструктор не сможет их опротестовать, он будет вынужден с ними согласиться.

Потом он распорядился сдать рукопись в машинописное бюро и в течение завтрашнего дня полностью разделаться с ее оформлением.

Он так и сказал «разделаться», так как приготовил для меня новое, тоже очень срочное задание. Послезавтра утром мне предстояло отправиться в Москву, на центральный аэродром, и заняться сборкой пяти немецких истребителей «Мессершмитт-109Е», поступивших из Германии по железной дороге. Вместе со мной выезжал Иван Васильевич Жулев, который, как сказал о нем Воеводин, был одним из лучших старших техников-испытателей нашего отделения.

Александр Сергеевич остановил на мне долгий изучающий взгляд:

– Вам все ясно?

– Пока все.

– Ну вот и хорошо.

…Прибывший груз находился в одном из деревянных ангаров дореволюционной постройки. Они стояли на том самом месте, на котором потом поднялось сверкающее стеклом и бетоном обширное здание столичного аэровокзала.

Покончив с несложными формальностями приемки пяти опломбированных самолетных ящиков, мы приступили к делу. Вскрыли один из ящиков и через небольшую дверцу в торце вошли вовнутрь. На стеллажах, на полу и по стенкам были закреплены отдельные части самолета и несколько небольших ящиков с запасными частями, инструментом и документацией. Взяв в охапку техническое описание, инструкции, формуляры и паспорта, я вышел наружу и тут же начал их изучать.

И снова добрым словом вспомнил свою академию, замечательную, умную и, как считали все, ужасно строгую преподавательницу немецкого языка Е.Г. Реброву. Текст документов оказался мне по силам, я смог обходиться без словаря.

Тем временем Жулев готовил к сборке рабочее место, инструмент, приспособления и расконсервировал все стыковочные узлы. Покончив с этим делом, он предложил начать сборку. Я ответил, что начнем ее тогда, когда дочитаю до конца те места в инструкции, которые относятся к сборке и подготовке самолета к облету. Мне показалось, что Ивану Васильевичу это не понравилось.

Его деятельной натуре не терпелось, он недоумевал, зачем читать инструкцию, когда и так все хорошо видно и ясно. Но здравый смысл подсказывал, что с инструкциями следует знакомиться до, а не после начала работ.

Впрочем, Иван Васильевич и сам изменил потом свое отношение к документации и не раз обращался ко мне с вопросом: «А что там немцы пишут по этому поводу?» Но это говорилось так, между прочим, чтобы я, упаси бог, не подумал, что он собирается верить немцам на слово и что он еще посмотрит, так ли это, как они говорят, дескать, мы тоже не лыком шиты.

Приступив к сборке первого самолета, мы справились с этим делом довольно быстро. И только при навеске тяжелых крыльев и винта обратились за помощью к рабочим ремонтных мастерских.

Потом мы выкатили самолет из ангара, заправили и подготовили к опробованию мотора. Я сел в кабину. Жулев вопросительно посмотрел на меня: не собираюсь ли я посягнуть на его традиционное право первому запустить мотор? Он был явно озадачен и ждал объяснений.

Мы тогда находились на той стадии знакомства, когда только еще присматриваются друг к другу, когда каждого все интересует в другом, и прежде всего, как с ним работать, как общаться.

Наши взаимоотношения с Иваном Васильевичем складывались хорошо. Чем лучше я его узнавал, тем проникался к нему большим уважением. Трудолюбие, энергия, природный ум и самостоятельность в суждениях удивительно хорошо сочетались в нем с большим тактом по отношению к тем, с кем ему приходилось работать. Смешинка, которая частенько стояла у него в глазах, была отнюдь не обидной: она шла от понимания жизни и склонности к иронии. Годами Жулев был намного старше меня. Служил в институте давно, начал красноармейцем, а потом, преодолев значительный пробел в своем образовании, стал авиамехаником, затем и техником-испытателем.

Я был очень доволен, что судьба свела меня с ним и что свои первые шаги в испытательной работе я делал, находясь с ним в одной «упряжке». Потому-то я и старался проявлять по отношению к нему как можно больше такта, и в разговорах с ним никогда не переходить на начальственный тон. И вот этот случай с пробой мотора…

Как предотвратить возможность размолвки? Как-то неловко было сказать ему, что с помощью этой пробы я хочу утвердить себя в его же глазах, доказать ему, да и себе тоже, что не боюсь я связанной с этим делом ответственности.

Словом, решил я попросить его по-хорошему:

– Иван Васильевич, я знаю, что проба мотора – ваша обязанность. Вы и будете этим всегда заниматься. А сейчас… позвольте мне его попробовать. Хорошо?

Не по душе, видно, пришлась ему эта просьба, однако ответил:

– Ну что ж, пробуйте. Но для страховки я примощусь вот здесь, на крыле, и понаблюдаю за моментом запуска. Перед дачей газа прошу предупредить, чтобы я успел соскочить.

– Договорились.

Сел поудобнее и скомандовал:

– От винта!

– Есть от винта!

– К запуску!

– Есть к запуску!

И в тишине, царившей на нашей одинокой стоянке, раздались первые вспышки и выхлопы, а потом нарастающий рокот мотора.

Прогрев его на малых оборотах и убедившись в правильности показаний приборов, я подал знак Жулеву и начал увеличивать обороты. Руки, ноги… все было напряжено до предела. Правая рука прижимала на себя до отказа ручку управления самолетом, левая – медленно передвигала вперед сектор газа, ноги с силой нажимали на педали тормозов обоих колес, а уши чутко прислушивались к изменениям в звуке работающего мотора.

Предельные обороты! Рев оглушительный! Самолет дрожит, напрягся, и кажется, вот-вот рванется вперед. И рванулся бы и наделал беды, если бы пустили его. Но надежно держат колодки, поставленные под колеса, зажаты тормоза, а, чтобы самолет не опрокинулся на нос, руль высоты прижимает его хвост к земле. Мотор работал нормально.

Покончив с пробой, мы обратили внимание, что к нам кто-то пожаловал. У входа в ангар стоял длинный черный лимузин ЗИС-101, а вышедшие из него трое пассажиров смотрели в нашу сторону, дожидаясь, видимо, момента, когда мы освободимся.

Один из них направился к нам.

– Работник Наркомвнешторга, – представился он и предъявил свое удостоверение.

Мы тоже представились.

– На каком основании вы занялись сборкой самолетов? Почему начали ее без представителя фирмы «Мессершмитт», который уже десять дней находится в Москве и дожидается, когда его пригласят, чтобы оформить передачу самолетов и оказать необходимую помощь в монтаже?

Я ответил товарищу, что сборкой мы занялись по приказанию своего начальства и что по существующим в армии порядкам других оснований не требуется. А что касается представителя фирмы, то о его существовании ничего не знали ни мы, ни наше руководство, так что в причинах несогласованности в действиях различных ведомств сподручнее разобраться ему, а не нам. Безнадежно махнув рукой, представитель Внешторга ушел к машине.

Я посмотрел на Жулева, он на меня, оба пожали плечами, вздохнули – влипли, дескать, в историю. А у машины тем временем шли переговоры, которые должны были уладить как-то возникший «международный конфликт».

Потом участники переговоров подошли к нам. Последовали приветствия, представления (третий был переводчиком), после которых нам объявили, что фирма «Мессершмитт» в лице своего представителя герра такого-то выражает протест по поводу самовольной сборки одного из проданных СССР самолетов и отказывается отвечать за него. В отношении остальных машин фирма выполнит полностью взятые на себя обязательства.

Представитель фирмы был среднего роста, белобрыс, с пробором посредине. У него было немолодое с желтизной лицо, высокомерный взгляд, устремленный вроде бы на нас и в то же время куда-то в сторону, поджатые тонкие губы. На лацкане пиджака значок: орел с распростертыми крыльями со свастикой в хищных когтях.

«Вот, значит, какая ты птица! – подумал я и подчеркнуто сухо ответил: «А мы на помощь фирмы и не рассчитывали».

Я позвонил Воеводину, доложил о случившемся и получил указание продолжать сборку в присутствии представителя фирмы. Стали привозить к нам этого немца каждый день. При нем мы вскрывали ящики, сверяли наличие с описью, он спрашивал, нет ли претензий к фирме, и просил расписаться. Во время сборки ходил вокруг нас и следил за тем, чтобы все делалось в строгом соответствии с инструкцией. Несколько раз я попытался было выяснить у него кое-что не относящееся к технологии сборки, а к устройству самолета и его данным, но ответа не получил: может быть, не знал немец, а может, знал, да не хотел говорить.

Он был пунктуален и не упускал случая подчеркнуть эту черту своего характера. Запомнился такой случай. На одном из самолетов оказалась неисправной бобина (агрегат в системе зажигания мотора). Он тут же заявил, что фирма незамедлительно удовлетворит нашу претензию и послезавтра, ровно в 12 часов 45 минут, вручит новую бобину. В ответ на мое замечание, что нас устроит и час дня, он, не дав сбить себя с серьезного тона, принялся объяснять, что сегодня самолет на Берлин уже ушел и потому он сумеет отправить туда отказавшую бобину только завтра утром и, следовательно, получить исправную только послезавтра.

Самолет сядет на этот аэродром в двенадцать тридцать и ему понадобится пятнадцать минут, чтобы доставить посылку. Он заверил, что все сработает точно: представитель фирмы в Берлине обязательно встретит самолет и немедленно отправит отказавшую бобину куда-то в провинцию, на агрегатный завод, проследит за тем, чтобы новая бобина была вовремя доставлена в Берлин, а оттуда в Москву.

Когда через день он вручил нам посылку, то попросил взглянуть на часы – было ровно 12 часов 45 минут.

В наших взаимоотношениях с представителем фирмы соблюдались все необходимые в таких случаях приличия; но постоянно чувствовалась взаимная настороженность. Он, видимо, понимал, что мы были недовольны его поведением в первый день знакомства, и пытался как-то сгладить неловкость. Но получалось это у него неуклюже, а главное, неискренне. Подошел он однажды к Ивану Васильевичу и, понаблюдав за тем, как тот ловко работает, покровительственно похлопал его по плечу и сказал: «Гут, Пауль».

Я заметил немцу, что Жулева зовут не Пауль, а Иван, но тот упрямо продолжал называть его Паулем, сославшись на то, что у них так принято называть старательных работников. Когда я перевел это Жулеву, то он придумал неплохой ответный ход и тоже стал называть немца Паулем, покровительственно похлопывая его по плечу. При этом на лице у Жулева появлялась такая обезоруживающая улыбка, что немец терялся окончательно и не мог решить, встать ли в позу и рассердиться или же сделать вид, что не замечает подобную фамильярность.

К нашему первенцу, к тому самолету, который был собран без разрешения фирмы, немец так ни разу и не подошел – соблюдал принцип. И мы о нем не заговаривали, словно этого самолета не было на свете. Но работать на нем продолжали и вскоре подготовили его к первому вылету и перегонке. Старались, конечно, на совесть, и все, что можно было осмотреть и предусмотреть, было осмотрено и предусмотрено. Я позвонил Воеводину и доложил, что самолет готов. Он пообещал прислать летчика незамедлительно.

Я смотрел на собранный самолет и думал о том, какой, однако, у него своеобразный силуэт, что эту своеобразность придают ему крылья с небольшой стреловидностью и с прямоугольными концевыми кромками, фюзеляж с почти овальной передней частью и почти треугольной хвостовой частью… Подумал и о том, как неприятно видеть на своей земле чужие опознавательные знаки: кресты и свастику (Жулев дал слово по прибытии домой закрасить эту гадость), и еще о том, что даже запах от самолета шел чужой – резкий и неприятный. Должно быть, от непривычного состава краски.

Уже первое знакомство с этим самолетом показало, что многое у него представляет большой интерес и должно быть самым тщательным образом изучено.

Самолет Ме-109Е был вполне современным. Им была вооружена почти вся истребительная авиация Германии. Разбойничья слава его началась на последнем этапе боев в небе многострадальной Испании. С тех пор он не на шутку разлетался. Фашисты бросали его с одной жертвы на другую. Покончив с одним европейским государством, они принимались за другое. И это до поры до времени сходило им с рук.

Мы не знали тогда, что через год с небольшим этот хищник будет летать и над нашей страной, неся смерть людям, разрушение селам и городам. Не знали мы и воровских повадок фашистов, их привычку действовать исподтишка, при численном превосходстве.

…Прилетел У-2, привез Николаева. Гарцующей походкой, с небрежно переброшенным через плечо парашютом и с усмешкой на молодом, не лишенном привлекательности лице, он подошел к нам:

– Привет, начальнички! Готов аэроплан?

– Готов.

– Порядок. Значит, сейчас полетим.

– Товарищ майор, – забеспокоился я, – мне нужно до вылета познакомить вас с некоторыми особенностями самолета.

– А какие тут могут быть особенности? Аэроплан как аэроплан.

И все той же походкой, с немалой долей рисовки обошел самолет, надел парашют и полез в кабину.

– Ну, инженер, рассказывай, какие ты тут нашел особенности?

Я начал было ему рассказывать по порядку, слева направо о назначении каждого из рычагов, приборов и тумблеров, но он очень скоро прервал меня:

– А это что? – указал он на прибор, до которого я еще не добрался.

Я ответил и хотел было продолжить свой рассказ, но он снова перебил и поинтересовался прибором, расположенным в самом правом углу приборной доски, а потом рычагом, находившимся рядом с сиденьем и штурвалом управления стабилизатором.

– А теперь, инженер, скажи, какая у самолета скорость планирования? А скорость набора высоты?

Получив ответы и на эти вопросы, он сказал, что это все, что ему нужно знать для перегонки самолета. Я понял, что заготовленную мной лекцию он слушать не намерен.

– Жулев, – скомандовал он, – к запуску!

– Есть к запуску! – мгновенно и, как мне показалось, радостно ответил Иван Васильевич.

Я был в недоумении: «Может быть, власть проявить? Задержать, заставить все изучить и сдать зачет? А что, если с летчиком-испытателем так поступать не положено? И вправе ли я ему приказывать?»

Пока я решал эту задачу, мотор был запущен и самолет двинулся к взлетной полосе. Как завороженный, смотрел я, как он дошел – до старта. Через несколько минут взлет. И вот уже убрано шасси, сделан круг над аэродромом. Самолет лег на курс и вскоре растаял в воздухе.

Жулев – золотая душа – вывел меня из состояния оцепенения:

– Вы не сомневайтесь, товарищ инженер, все будет в порядке. Николаев летал на многих самолетах, в том числе и на немецких… Вы куда?

Я побежал к вышке, где находилась служба руководства полетами, где можно было справиться о ходе и результатах перегона. Мысленно я находился рядом с Николаевым, следил за временем, рассчитывал пройденное расстояние, пытался представить себе, что делает в данный момент летчик, как ведет себя самолет.

Как ни старался я оставаться спокойным, этого не получалось. А вдруг что-то было упущено? И как некстати этот инцидент с представителем фирмы. В случае чего, она останется в стороне, и вся ответственность ляжет на нас. Словом, для меня это был первый вылет, и, как это бывает всегда в таких случаях, я очень волновался. «Может быть, потом, – думал я, – когда попривыкну к своей работе, то буду спокойнее?»

Это были наивные мысли! Не знал я тогда, что ни знания, ни опыт, ни обретенная с годами уверенность не смогут уберечь от волнений того, кто выпускает в полет летчика; что он всегда будет думать и беспокоиться о летчике. Что состояние, в котором я тогда находился, было нормальным, я бы сказал, естественным состоянием человека, решившего посвятить себя деятельности инженера-испытателя авиационной техники.

Узнав о том, что Николаев благополучно совершил посадку на нашем аэродроме, я с облегчением вздохнул.

Прошло еще несколько дней. Еще три самолета были отправлены в перелет: один на наш аэродром, а два – на аэродром летного отдела ЦАГИ. Остался последний, за которым с минуты на минуту должен был прилететь Николаев. Мы ждали его у самолета и обратили внимание на быстро идущего к нам офицера. Присмотревшись к нему, Иван Васильевич воскликнул: «Да это же наш Супрун!»

Я видел Супруна впервые, но много слышал о нем, а однажды, находясь среди сотен тысяч зрителей на авиационном празднике в Тушине, любовался его полетом.

Он возглавлял тогда пятерку истребителей, которая выполняла групповой пилотаж. «Так вот он какой, этот прославленный летчик-испытатель и непревзойденный мастер высшего пилотажа и воздушного боя!» Высокая стройная фигура, широкий размашистый шаг, хорошо пригнанная, я бы сказал, элегантно сидевшая на нем военная форма с двумя шпалами в петлицах и Звездою Героя Советского Союза, двумя орденами Ленина и значком депутата Верховного Совета СССР на груди.

Особенно привлекательным было его лицо – молодое, открытое, брызжущие искорками глаза и готовые расплыться в доброй улыбке пухлые губы. Такой молодец способен был привлечь к себе чьи угодно сердца, и в первую очередь женские.

Приветливо поздоровавшись с нами, Степан Павлович сказал, что узнал о нас из телефонного разговора с Воеводиным, после которого поспешил сюда, чтобы улететь вместе с нами домой. Потом попросил разрешения осмотреть самолет. Он быстро находил на нем то, что хотел увидеть, и свободно ориентировался в кабине. Из этого можно было заключить, что самолет был ему хорошо известен.