Текст книги "Время, люди, самолеты"

Автор книги: Израиль Рабкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

На переднем крае этого особого фронта вместе с другими отрядами советских людей сражались испытатели авиационной техники.

Перебирая в памяти события, происходившие в нашем подразделении института накануне войны, мне хочется напомнить о нашумевшей в свое время истории с испытаниями самолета МиГ-3 на дальность. Придавая большое значение этой характеристике машины, руководство института добилось принятия специального постановления, обязывавшего авиаконструкторов обеспечить возможность получения дальности полета не менее 1000 километров.

Как уже упоминалось, институт совместно с ОКБ организовал в Крыму специальные испытания самолета МиГ-3 на дальность, однако из-за катастрофы их не удалось завершить. Я уже писал и о том, что в феврале 1941 года институт (на своем аэродроме) выполнил полеты на дальность на двух самолетах МиГ-3 и получил вместо заданных 1000 километров 820 и 857 километров. Этот результат был следствием невозможности пользоваться высотным корректором (устройством, позволявшим экономить топливо на больших высотах), об этом было написано в официальном отчете НИИ ВВС.

Дальнейшие события развивались следующим образом. ОКБ договорилось с главным конструктором мотора А.А. Микулиным о временном (на один полет) снятии запрета на пользование высотным корректором и выпустило двух своих летчиков в перелет из Москвы в Ленинград. Он прошел успешно. После приземления из самолетов слили оставшееся горючее. Результат показал, что МиГ-3 способен пролететь 1000 километров.

Это обрадовало коллектив ОКБ и испытателей института, да и всех работников авиапромышленности и ВВС – словом, всех тех, кто искренне желал быстрейшей доводки самолета и всемерно способствовал этому важному делу. Доклад ОКБ, в котором излагались результаты выполненного перелета, вызвал, однако, совершенно неожиданные последствия. Где-то сравнили результаты, полученные ОКБ, с теми, которые были получены в НИИ ВВС, и, не вдаваясь в суть дела, сделали вывод о том, что институт преднамеренно занизил летные данные самолета МиГ-3. Чудовищный вывод! Последовали оргвыводы. А. И, Филина, А.С. Воеводина, П.С. Никитченко, Н.И. Максимова, Б.В. Лушина, С.Г. Онисько и еще нескольких товарищей из числа ведущих специалистов института отстранили от занимаемых должностей.

Это случилось недели за три до начала войны. Запомнился первый утренний разбор, проведенный без Воеводина. Молча выслушали мы сообщение о принятом решении. Вопросов не задавали. Однако на лицах присутствовавших нетрудно было прочесть недоумение. «В чем все-таки провинились наши товарищи? За что наказали тех, кто, по нашему глубокому убеждению, самым лучшим образом боролся за создание и совершенствование новой боевой техники, кто служил примером беззаветной преданности своему служебному долгу?»

…Жизнь между тем продолжалась. Она властно требовала идти вперед и только вперед. Запас прочности у нас был большим, и мы продолжали делать свое дело, очень нужное для нашей авиации, для нашей армии, для нашего народа.

Каким оно было в последние мирные дни? Какого рода трудности встречались на нашем пути и как мы преодолевали их? Попытаюсь рассказать об этом на примере проведенных мною контрольных испытаний серийного самолета ЛаГГ-3.

Первой неожиданностью, с которой мы столкнулись, было существенное ухудшение летных данных серийного самолета по сравнению с опытным. Максимальная скорость на высоте 5000 метров уменьшилась на 34 километра в час, а время набора высоты 5000 метров увеличилось почти на целую минуту. Это было большой неприятностью. Основательно подпорченной оказалась аэродинамика самолета.

В ОКБ и на заводе без должного внимания отнеслись к отделке внешней поверхности машины и к тому, что у нее появились такие дополнительные источники вредного сопротивления, как костыльное колесо, которое конструктор решил сделать неубирающимся, и наружная антенна радиостанции. Не дожидаясь конца испытаний, я написал письмо на завод (за подписью начальника института) с категорическим требованием улучшить внешнюю отделку и усилить верхний узел крепления костыльной установки, чтобы восстановить возможность уборки ее в полете, вернуть самолету данные по скорости и скороподъемности.

Следующей неприятностью было появление сильной вибрации на педалях ножного управления при увеличении скорости на пикировании (более 600 километров в час по прибору). Месяца два назад Никашин на головном самолете первой серии достиг на пикировании 700 километров в час, и все было в порядке. Стало быть, снизилось качество изготовления деталей и качество сборки системы ножного управления самолетом, и это ухудшение прошло мимо внимания ОКБ и ОТК завода. Было подготовлено еще одно письмо на завод, а заодно и проект указания главкома ВВС об ограничении предельной скорости пикирования величиной 600 километров в час по прибору.

А 13 июня произошла неприятность, которая могла закончиться тяжелым летным происшествием. В полете разрушился фонарь кабины. Мимо летчика пронеслись куски остекления и вслед за ними вся подвижная часть фонаря. Ворвавшийся в кабину воздушный поток заставил его пригнуться и в неестественном положении продолжать управлять самолетом.

Летчик-испытатель Константин Афанасьевич Груздев рассказывал о том, что произошло в полете, с присущей ему артистичностью. Он демонстрировал, как сидел в кабине съежившись, как высовывал из нее на мгновенье голову и тотчас же убирал назад, как приспособился держаться за ручку управления, не теряя представления о пространственном положении и местонахождении самолета. Это были очень трудные минуты полета, минуты тревожного ожидания, что с самолетом может случиться еще худшее, – летчик чувствовал, что и с управлением произошло что-то неладное, – это были минуты предельного напряжения духовных и физических сил. Но пилот сумел доставить израненный самолет на аэродром.

От фонаря кабины остался маленький кусочек одной из трубок каркаса козырька. На стабилизаторе, киле и радиомачте появились глубокие вмятины и надрезы – следы попадания в них обломков фонаря. На рулях отсутствовали большие куски полотняной обшивки. Самым слабым местом в фонаре, с которого и началось его разрушение, оказался левый нижний угол каркаса. Составили акт на поломку, в котором потребовали от главного конструктора усилить это место.

Доработка фонаря, на которой, как видит читатель, мы оказались вынужденными настаивать, должна была неминуемо привести к отдалению сроков окончательной доводки самолета до боеспособного состояния.

Ох уж эти сроки! Они, как горизонт в пустыне, казались то близкими, то далекими. Еще в апреле нам казалось, что в течение ближайших трех-четырех месяцев удастся полностью устранить все дефекты, зачисленные в разряд первоочередных, то есть опасных для полета и делающих самолет небоеспособным. Но потом выявился массовый брак в местах склейки силовых элементов крыла, который вынудил внедрить новую ее технологию и развернуть ремонтные работы на всех ранее выпущенных самолетах. Это отодвинуло сроки доводки самолета еще месяца на два. И вот теперь нужно довести скорости пикирования до 700 километров в час по прибору, улучшить аэродинамику самолета, усилить фонарь кабины.

Последние ли это доработки? Никто не мог ответить на этот вопрос. Каждый день испытаний и начавшейся эксплуатации в частях преподносил новые сюрпризы. Приблизить день завершения всех важнейших доработок могла только работа – самая интенсивная и самоотверженная работа. Мы были оптимистами и были убеждены, что этот момент скоро наступит, что мы можем приблизить его.

Я еще больше влюбился в свою работу. Мне нравилось в ней все: и то, что приходилось иметь дело с самой передовой техникой, и то, что видна была ее большая необходимость и тесная связь между тем, что делали мы, и тем, что делалось в стране. Техника эта предоставляла неограниченные возможности для профессионального роста, проявления инициативы и самостоятельности. И даже то, что ее всегда было очень много, что она была такой беспокойной и нередко приносила большие неприятности, также нравилось мне.

Немногим более года прошло с того дня, как я впервые переступил порог института. Срок небольшой, но сколько событий произошло, в скольких из них довелось принять непосредственное участие! Поднакопился опыт, мне стали поручать более ответственные задания. А в июне 1941 года меня повысили в должности: перевели из помощников в ведущие инженеры. Обязанности остались те же, однако спрос стал теперь большим.

В своем рассказе об испытаниях ЛаГГа я упомянул о летчике-испытателе Груздеве. Такие люди, как он, встречаются нечасто, они оставляют неизгладимое впечатление. Не поделиться им было бы непростительно.

Груздев появился в институте в середине 1940 года, но как-то очень скоро, гораздо быстрее многих, сумел вписаться в коллектив испытателей, завоевать в нем большой авторитет и даже больше, чем авторитет, – сумел завоевать всеобщую любовь.

Прибыл он в НИИ будучи уже опытным летчиком-истребителем, прослужившим в частях ВВС около семи лет. Если бы в те годы существовала современная классификация летного состава, то ему, вне всякого сомнения, присвоили бы звание военного летчика первого класса, столь высоким был уровень его летной подготовки.

Как-то рассказал он мне о выпавших на его долю испытаниях, связанных с неудавшейся поездкой в Испанию. В авиационной части, в которой он служил, был объявлен набор добровольцев. Груздев тотчас же вместе со своим неразлучным другом – Павлом Рычаговым выразил желание отправиться на фронт. С ним он рос, учился в летной школе и служил в части.

Просьбу друзей удовлетворили, но отправили к месту назначения разными дорогами. Рычагов попал в группу, которую доставили морским путем, благополучно добрался до Испании и, как известно, проявил себя бесстрашным асом, сбил несколько десятков фашистских самолетов и, овеянный славой, со Звездой Героя Советского Союза, вернулся на Родину, где и был вскоре назначен начальником Военно-Воздушных Сил. А что касается Кости Груздева, то его судьба сложилась иначе. Его отправили в Испанию транзитом через несколько европейских государств.

После того как поезд пересек чехословацко-германскую границу, в купе вагона, в котором находился Груздев и еще один советский летчик, вошли агенты гестапо. Их арестовали, долго и с пристрастием допрашивали, но, не добившись желаемых результатов, бросили в тюрьму на долгих восемь месяцев. На физические страдания, обусловленные царившим в тюрьме произволом, наложились душевные – сознание невозможности передать на Родину весть о себе. Порой казалось, что о них забыли, давно вычеркнули из списка живых и что теперь суждено до конца гнить в фашистском застенке.

Но Родина их не забыла. Спустя восемь месяцев ворота тюрьмы раскрылись, летчиков посадили в машину, провезли к швейцарской границе и передали в руки советских представителей.

Груздев вернулся к своей семье и к любимому летному делу. Его назначили летчиком-испытателем в НИИ ВВС, и на этом новом для него поприще он стал добиваться больших успехов: много летал, выполнял важные испытательные полеты и нередко попадал в сложные переделки, в так называемые «особые случаи» полета. Можно даже сказать, что ему определенно «везло» на них. Но из самых трудных положений он выходил победителем.

Повседневно общаясь, мы смогли хорошо узнать друг друга и подружиться. Я чувствовал, что Костя доверяет мне и моим знаниям, видит и ценит мои старания понять и облегчить труд летчика, мое желание советоваться с ним, причем не только перед полетом, при проработке полетного задания и не только непосредственно после полета при обсуждении его результатов, но и при анализе результатов и написании отчета.

Такого рода отношения между ведущим инженером и летчиком-испытателем, будучи сами по себе очень приятными, приносят и большую пользу общему делу. Они обогащают ведущего инженера очень ценными знаниями особенностей работы летчика в полете, особенностей поведения самолета и способствуют повышению творческой активности летчика на всех стадиях подготовки и проведения летного эксперимента. При таких отношениях летчик становится предельно откровенным со своим ведущим инженером и начинает делиться с ним самыми первыми, еще не оформившимися и не сложившимися впечатлениями о поведении самолета, рассказывать о том, в чем он еще не совсем уверен и что на поверку может оказаться иным. Такая откровенность позволяла нам обоим скорректировать методику проведения предстоящих летных экспериментов и быстрее добраться до истины.

Груздев был подлинным самородком. Не раз задавал я себе такой вопрос: «Можно ли было перед войной заметить в нем черты ее будущего героя?» И неизменно отвечал: «Да, можно».

Весь его облик говорил об этом. От его маленькой, ладно скроенной фигурки, от его баритона и манеры говорить, действовать исходила большая внутренняя энергия, вырывался наружу неуемный темперамент. В нем кипела страсть к познанию нового, к поиску и преодолению трудностей и опасностей.

Вот совсем незначительный, но характерный пример. Как-то полетели мы с Груздевым в недалекую служебную командировку на двухместном учебном самолете УТ-2 и попали в сильнейшую грозу. Как он обрадовался этому обстоятельству! То и дело оборачивался ко мне, подмигивал и всем своим видом и особенным блеском в глазах выражал удовольствие от возможности хоть немного да усложнить этот тривиальный для летчика-испытателя полет. Теперь уже на законном основании он перешел на бреющий полет, прибавил скорость и, смело маневрируя, точно вывел самолет к месту назначения.

К вопросам выявления и оценки боевых возможностей самолета он относился с особым вниманием. Охотно и умело выполнял задания на стрельбу, на имитацию воздушного боя и высший пилотах. Он подходил к выполнению таких заданий творчески, искал и находил новые, более эффективные тактические приемы. Во всем этом чувствовалось, что он постоянно думает о войне и не перестает готовить себя к ней.

Обычные посадочные щитки. Устройство, получившее широкое распространение уже в предвоенные годы. Они предназначены для улучшения посадочных свойств самолета. Но потом их начали применять и на взлете. Будучи отклоненными наполовину, щитки позволяли ускорить отрыв самолета от земли. Но Груздеву и этого оказалось мало. Он задумал использовать их для улучшения характеристик виража. Вернувшись однажды из полета на пилотаж, который он выполнял на ЛаГГе, он сказал, что два из заданных четырех виражей он выполнил с выпущенными на 20 градусов посадочными щитками.

В глазах появились знакомые радостные искорки:

– Понимаешь, вираж получился с меньшим радиусом, и времени на его выполнение потребовалось меньше. Ты только подумай, что это даст в воздушном бою. Допустим, мы сошлись с противником и крутимся на виражах. Крутимся на равных, и никто из нас не в состоянии зайти друг другу в хвост. И тут я выпускаю на двадцать градусов щитки и за счет этого получаю возможность срезать траекторию виража и таким образом подойти к противнику на дистанцию эффективного огня. Ну как, здорово?!

Это было и в самом деле здорово. Здорово еще и потому, что я не обнаружил на самолете никаких признаков деформации щитков, несмотря на то, что они не были рассчитаны на такое использование, которое уготовил им Груздев. К слову, этим тактическим приемом не раз во время войны пользовался сам Груздев и многие другие летчики.

А как он умел веселиться и заражать весельем других! С его появлением в летной комнате всегда поднималось настроение. Груздев умел не только замечательно летать и хорошо испытывать самолеты, он хорошо плясал, играл на баяне и на других музыкальных инструментах, был горазд на выдумки. Даже из своей лысины (след пребывания в фашистской тюрьме), обычно искусно прикрытой остатками волос, он умел извлечь материал для импровизированных миниатюр. И неудивительно, что, когда его вызвали в полет и он покидал летную комнату, там еще долго сохранялась атмосфера радости и восхищения.

Груздев погиб в феврале 1943 года. Погиб не на фронте, где находился в течение года и, участвуя в воздушных схватках, сбил 17 самолетов противника, а после своего возвращения в институт, при испытании одного из истребительных самолетов.

…Человек обладает способностью надолго запоминать одни события и начисто вычеркивать из памяти другие. Такое трагическое событие, как день начала войны, естественно, запомнилось на всю жизнь. Запомнились также и несколько предшествующих дней. Об одном из них – о предпоследнем мирном дне, о пятнице 20 июня 1941 года, я и хочу рассказать.

Это был обычный трудовой день, один из многих похожих и непохожих друг на друга. Многое не ладилось в тот день на моем ЛаГГе. Дневник испытаний показывает, что запланированный на утро полет не состоялся. Обнаружилась течь воды из системы охлаждения мотора, да еще в таком месте, которое с трудом поддавалось ремонту.

Полдня ушло на устранение дефекта, а когда с ним справились и выпустили самолет в полет, Груздев обнаружил, что не работает управление самописцем расхода горючего. Поскольку задание было на замер его расхода, то продолжать полет с неработающим самописцем не имело смысла. Груздев вернулся. После того как устранили и эту неисправность, самолет выпустили в повторный полет. На этот раз все работало нормально, и задание было выполнено.

Часы показывали семь вечера, когда я освободился от всех своих дел на аэродроме. Хотел было направиться к себе в комнату и поработать еще часа два. Испытания подходили к концу, и надо было форсировать «подбивание бабок». Но чем ближе я подходил к своему «жилью», тем громче давали о себе знать сомнения: «А есть ли смысл начинать? Пока возьмешь документы, пока их разложишь да найдешь то место, на котором остановился вчера, половина времени и уйдет. И вообще, не грешно ли в такой чудесный вечер да еще после столь долгого и напряженного рабочего дня забиваться в комнату и корпеть над бумагами? Не устроить ли сегодня отдых и, пока не поздно, пойти на природу?»

Сомнения сделали свое дело: я сдался и пошел соблазнять на грех своих друзей. Зашел к Васе Алексеенко. Он был на месте и, не в пример мне, продолжал работать. Он сидел со своим ведущим летчиком и шлифовал летную оценку к отчету. В ответ на приглашение пойти на речку у него загорелись глаза: «Прекрасная идея! Мы скоро кончим. Минут через десять – пятнадцать я буду готов».

От него я двинул в комнату напротив, к Саше Розанову. Он «держал» речь, а его слушатели – Никашин и Ершиков – сидели за своими столами, вполоборота к нему и внимали. Это были минуты словесной разминки.

У Александра всегда наготове были разные варианты розыгрышей и «покупок», самые неожиданные выдумки и рассказы. Он умел видеть смешное и не проходить мимо него. В качестве объектов своих шуток он выбирал не кого попало, а тех, кто давал повод для этого, тех, кто по своей простоте готов был «клюнуть». Умел Александр Сергеевич Розанов много, хорошо и с огоньком работать. Обладая острым умом, он быстро освоил все сложности работы инженера-испытателя, стал впоследствии и летчиком-испытателем, оставил заметный вклад в среде испытателей авиационной техники. Иметь с ним дело, работать вместе и находиться в его обществе как в служебные, так и в свободные часы было всегда приятно. Такие люди во все времена высоко ценятся в коллективе. Благодаря им создается благоприятный климат, одинаково хороший для работы и для отдыха. (Впоследствии он вместе с В.И. Алексеенко, В.Ф. Болотниковым и А.А. Соколовым окончил военную школу летчиков-истребителей и стал инженером-летчиком-испытателем.)

Саша одобрил мое предложение, и через четверть часа все трое уже шагали по направлению к лесу. В этот вечерний час он был переполнен. Казалось, что сюда переселилось все население. Прихватив с собой подстилки, игрушки, книги и домашнюю снедь, женщины, дети и освободившиеся от работы мужчины располагались здесь семьями и компаниями, читали, играли, пели, беседовали, поджидали с ужином мужей и отцов, которые еще не вернулись с работы, – словом, отдыхали. Это была мирная жизнь.

Не сбавляя темпа, мы шли к реке. Не терпелось скорее окунуться. Операция «Купание» началась с традиционного прыжка в воду с прибрежной кочки. Вынырнув метрах в десяти от берега и проплыв еще примерно столько же, мы оказывались на противоположном берегу. Не выходя на него, поворачивали назад, потом еще раз туда и обратно и так до тех пор, пока не чувствовали, что вода сделала свое дело и дошла «до нутра». Потом выходили на берег и с удовольствием ложились на траву.

Хорошо! В такие минуты уходят куда-то тревоги, заботы, и жизнь поворачивается к тебе самой привлекательной стороной.

Были мы в ту пору холостяками, и связывало нас троих не только учеба в академии и общие интересы по службе, но и взаимное расположение друг к другу. Мы вместе проводили те редкие свободные дни и часы, которые выпадали на нашу долю.

Никого из нас начальство не собиралось пока посылать в командировку. Мало того, оно обещало объявить воскресенье выходным днем. Как не воспользоваться такими обстоятельствами?! Тут же на травке состоялся «военный совет» с одним-единственным вопросом: как и где провести субботний вечер и воскресный день?

Обсуждение было недолгим. Решили в субботу вечером собраться в Москве, в Колпачном переулке, на квартире у Васи, где, как мы хорошо знали, нас с неизменным радушием встретит его мать. Где имелся телефон, с помощью которого можно было быстро связаться со знакомыми девушками, где был патефон с набором модных по тому времени пластинок, а если чего-то и не было, то можно было приобрести это в близлежащих магазинах. Было также решено предложить присоединиться к нам еще двум непременным членам нашего холостяцкого клуба – инженеру из бомбардировочного отделения М. Панюшкину и инженеру из отделения авиавооружения А. Аронову. Детальные планы воскресенья не разрабатывались. О них решили поговорить при полном сборе участников.

Потом мы снова купались и снова отдыхали на травке.

Разошлись, когда уже совсем стемнело, довольные хорошо прожитым днем и с надеждой на то, что ждет нас впереди немало таких, а может быть, и еще лучших дней. Что много всего будет у нас впереди. Но впереди была война.

В первые же дни было решено сформировать боевые части из высококвалифицированных специалистов института – летчиков, инженеров и техников. Один из самых известных летчиков-испытателей – Степан Павлович Супрун – обратился с такой просьбой к Верховному Главнокомандующему И.В. Сталину, который одобрил эту идею.

Было образовано пять боевых полков, в том числе два истребительных, командирами которых стали С.П. Супрун и П.М. Стефановский. 30 июня 1941 года полки вылетели на фронт. Они успешно сражались в это тяжелое для Родины время, но в 1942 году по приказу Верховного Главнокомандующего большинство летчиков и специалистов было отозвано для продолжения испытательной работы.

Испытательный институт ВВС в интересах фронта должен был продолжать деятельность, для которой он предназначался. Необходимо было проводить испытания, связанные с доработками и модификацией самолетов, потребность которых выявлялась при боевом применении техники. Была нужда и в том, чтобы проводить летные исследования по отработке оптимальных методов использования наших самолетов и испытания трофейных для выявления их слабых и сильных сторон, выбора тактики борьбы с ними.

На испытания поступали также иностранные самолеты, передаваемые нам нашими союзниками по ленд-лизу, а также некоторые новые машины наших конструкторских бюро.

Было необходимо проводить и контрольные испытания серийных самолетов, выпускаемых нашими заводами, для подтверждения их соответствия требованиям и выявления недостатков. Это диктовалось также и тем, что многие самолеты выпускались на эвакуированных заводах, работавших в условиях, в которых трудно было гарантировать высокое качество продукции.

Специалисты НИИ ВВС проводили и работы во фронтовых авиационных частях, связанных с войсковыми испытаниями новых и модифицированных самолетов, оказывали помощь войскам в освоении новых самолетов и в устранении недостатков авиационной техники.