Текст книги "Последний долг"

Автор книги: Изидор Окпевхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

В общем, я мог бы долгое время считать себя вне конкуренции, если бы не этот выскочка Ошевире. Конечно, он получил в наследство плантацию не многим меньше моей – по дело не в этом. Не успел я моргнуть, как он стал переманивать у меня работников, потому что он больше платил или нм так казалось. Шуо! Немного погодя правительство понесло чепуху о чистоте млечного сока, и в ту же минуту заготовители начали от меня отворачиваться. А когда я сам отвез сгущенный сок в Торговую корпорацию в Идду, оценщики швырнули его мне назад, как коровью лепешку.

– Слишком много песку. Слишком много примесей. Слишком много грязи.

И все чаще они стали смотреть в сторону Ошевире. Заготовители обходили мой дом, как зачумленный, и ехали, ехали прямо к нему. Ошевире начал набирать силу и даже стал задирать пос. Однажды я, не подумав, спросил, дешево ли он покупает кислоту для сгущения сока, он ответил мне так, что я горько раскаялся в своей глупости.

– Ну… ну… – он презрительно растягивал слова, и на лице его было написано снисхождение, – все, знаете ли, зависит от того, какая вам нужна кислота. Кислота ведь бывает разная, разной концентрации. О какой концентрации вы говорите?

Тьфу!

Короче говоря, я решил не сидеть сложа руки и ноги и не дожидаться, пока меня выпрут с моего законного почетного места. Воображаю, что бы подумали люди, услыхав, что Тодже Оновуакпо больше не сводит концы с концами! Воображаю, что было бы, если бы люди рассказывали, что у Тодже Оновуакпо нет ничего и сам on никто! Воображаю, что стало бы, если бы на совете больше не прислушивались к моему слову или начали бы надо мной смеяться – в то время, как еще совсем недавно город Урукпе не называли, не прибавив к нему таких имен, как мое!

Отсутствие Мукоро Ошевире поэтому дает мне возможность выправить положение. Оно дает мне возможность вернуть былое значение, власть и то уважение, которое обязан оказывать мне весь город.

И только подумать, что натворил проклятый Рукеме своим дурацким выступлением на разбирательстве! Я с трудом заставил себя поверить, что напечатанное в газете имеет отношение к двуногому с мозгами в голове.

Воздушный налет на время прекратил связи города с миром, так что мы несколько дней не получали газеты. Перед самым налетом я смутно слышал по радио, как председатель комиссии подводил итог свидетельским показаниям Рукеме, и с нетерпением ждал газет, чтобы прочесть отчет полностью. Но тут случился налет. Поэтому после того, как через два дня меня посетил майор, я отправился в Идду, чтобы узнать обо всем на месте. Приехав в Идду, я зашел в дом знакомого и прочитал «Зонда обсервер» с подробным изложением заседания. Боже, какой болван этот Рукеме! Все было напечатано черным по белому.

Я не засиживался у приятеля. Я сразу начал искать Рукеме и довольно скоро нашел его в пивном баре – мне сказали, что обычно он там торчит. Когда он увидел меня в дверях бара, он задрожал, и я понял, как он хотел бы сбежать. Я подозвал его к уединенному столику – он не успел за него сесть, как ополоумел от страха.

– Я сделал, что мог, – забормотал он. – Честное слово, Тодже, я…

– Сначала сядь, – сказал я. – Не будем спешить. Что это ты пил? – Когда я увидел его в баре, перед ним стоял пустой стакан.

– Тодже, честно, мне было трудно…

– Я тебя спрашиваю, что это ты пил?

– Фанту.

Я посмотрел на него с удивлением:

– Ты приехал в такую даль для того, чтобы пить фанту? Ну-ну, приятель, что же ты будешь пить теперь?

– Пиво.

Я подозвал официанта.

– Пиво, один раз, – сказал я.

Рукеме ерзал на стуле, его руки нервно терли колени, в глазах были испуг и мольба.

– Что ж, Рукеме, расскажи мне, что произошло, – сказал я. – Нет, рассказывать, как прошло заседание, но нужно, это я узнал из газет. Я только хочу, чтобы ты рассказал мне, как это получилось, что на разбирательстве ты потерял голову.

– Я… вы… я… честное слово, Тодже, мне было трудно. Я старался…

– Что тебе было трудно?

– Знаете, полный зал. И комиссия. И все глядят. Я почти… Было так, как будто это меня судили. Они так на меня смотрели…

– Господи! А ты думал, они будут тебе улыбаться и пожимать руку за приятные известия?

– Клянусь… Мне было трудно… Трудно.

– Еще бы – а чего ты еще ожидал? Ты что, думал, что комиссия там развлекается? Правительство доверило ей свободу и, может быть, жизнь многих людей, и ты решил, что это очень веселое поручение?

Он все время смотрел в сторону, старательно избегая моего взгляда, но никак не мог успокоиться. Я не знал, что сказать такому круглому дураку, и от души пожалел, что доверил серьезное дело ничтожной твари.

– Хорошо, – сказал я. – Как ты думаешь, что теперь будет?

– Что? – Он на миг приподнял испуганные глаза.

– Как ты думаешь, что мы будем теперь делать? Конечно, тебе самому ясно, что твои показания комиссия полностью отвергла. Так что мы будем делать теперь, когда Ошевире достаточно сказать, что он невиновен, и его оправдают?

– Ну… Я думаю, ему надо это еще доказать.

– Да, сегодня голова твоя работает просто блистательно. Но ведь это было твое дело – доказать, что к чему. А посмотри, что ты наделал! Да мой маленький Робинзон не испугался бы и рассказал комиссии, какие пиры задавал Ошевире мятежным солдатам. И если бы его спросили, к чему это он клонит, он опять же не испугался бы и сказал бы комиссии, что никто в Урукпо так по угощал мятежников. И самой комиссии была бы дана возможность решить, какой стороне сочувствовал Ошевире. Неужели я требовал слишком многого, когда просил тебя выступить с показаниями, – тебя, у которого все причины на свете отомстить Ошевире, а кроме того, ты еще получил хорошие деньги – сколько я дал тебе?

– Сто пятьдесят фунтов.

– Сто пятьдесят фунтов! И ты не мог устоять на своих двоих перед этой тухлой толпой, не мог, глядя всем в глаза, прямо сказать, что хотел? Неужели тебя не поддерживали такие хорошие деньги, неужели ты позабыл, что тебя послал такой человек, как я? Так как ты думаешь, что теперь будет?

– Если… Я не знаю…

– Ты не знаешь? Я думаю, что за последние годы твоя семья слишком часто ничего не знала. Не так давно твоего отца поймали на месте преступления, и он тоже клялся, что ничего не знает, хотя млечный сок на его руках не просох.

– Это неправда, – сказал мерзавец. Так и сказал!

– Хоть мне-то не ври. Мы все про все знаем – просто иногда не раскрываем ртов из жалости к вам, ничтожным.

– Это неправда, – сказал он. – И вы это знаете. Вы там были сами, когда совет разбирал это дело.

– Да-да. Я там был. Конечно, был. Ну и что? Может, это я сочинил песенки про твоего отца?

– Это все ложь, Тодже, и вы это знаете.

– Хорошо же! – Я стукнул кулаком по столу так, что стакан с пивом, к которому он не притронулся, чуть не слетел на пол – подонок успел его подхватить. – Больше ни о чем я тебя не спрашиваю. Но это запомни как следует. Если его выпустят, значит, я не получил тех услуг, за которые заплатил сто пятьдесят фунтов. И я должен получить деньги назад. Иначе, обещаю тебе, кое-кто об этом горько пожалеет. Не забудь, что я еще вождь Тодже Оновуакпо из Урукпе. Можешь развлекаться в Идду, как хочешь, но не забывай каждое утро и каждый вечер молиться, чтобы Мукоро Ошевире не был оправдан.

Я резко встал и направился к выходу. Я видел, что на меня обращают внимание, – но какое мне дело?

Я был у самых дверей, когда официант подбежал ко мне:

– Ога, деньги за выпивку!

– Пошел прочь! – закричал я. – Получи вон с того выродка. Все деньги у него.

Я выбежал из проклятой пивной.

Даже за сто пятьдесят фунтов козла не заставишь сидеть на заднице! Господи, какое убожество! А его оправдания: видите ли, он чувствовал себя так, будто это его судили!

Я был слишком разгневан и возмущен, чтобы преодолеть досаду и хорошенько обдумать план действий. Но в конце концов, я приехал спасать положение. И я взял такси и направился в штаб Второй дивизии федеральной армии, где, несомненно, должен быть майор Акуйя Белло. Это ему я в свое время донес, что Ошевире сотрудничал с мятежниками. Он видел, какие чувства обуревали людей, когда федеральные войска вступили в наш город. Теперь он член Комиссии по разбирательству и, по-моему, должен смотреть на такие дела с большей серьезностью, чем когда он преследовал удиравших мятежников. И я рассудил, что если тогда он так меня уважал, что по первому указанию посадил Ошевире, то теперь он просто содрогнется от мысли, что такой почтенный человек, как я, приехал сюда из Урукпе только для того, чтобы напомнить о деле.

Шофер такси затормозил, он решил подвезти женщину с огромной корзиной. Собака!

– Ты это что? – спросил я.

– Как что – подвезти женщину.

– Езжай сейчас же! – закричал я.

– Вы что, заняли все сиденья? Раз так, платите до штаба пятнадцать шиллингов.

– Нет, – сказал я. – Десять шиллингов.

– Нет, сэр. – Он выключил мотор, снял фуражку и почесал голову. – Это очень далеко. Пятнадцать шиллингов, или я никуда не поеду.

Женщина дотащилась до машины, волоча за собой здоровенную корзину ямса. Шофер сидел развалясь.

– Ну, что скажете, сэр? – обернулся он.

От одного взгляда на женщину мне сделалось тошно. Терпеть не могу сидеть в машине рядом с простыми.

– Ладно. Договорились, – сказал я. – Езжай! И побыстрее!

Машина тронулась. Ночевать в Идду я не собирался. Я прибыл в город с грузовиком, который должен доставить ямс федеральным войскам и Урукпе, и предполагал вернуться с этим же, грузовиком. Кроме того, мои злоключения с потаскухой вызывают во мне отвращение ко всему Идду, и я дал себе слово никогда больше не поддаваться щекотке похоти и не делать опасных глупостей.

Таксист затормозил и выключил мотор, когда мы были ярдах в пятидесяти от ворот штаба. Я не мог понять, что случилось.

– Приехали, – заявил шофер.

– Куда? – спросил я. Я не мог понять этого негодяя.

– Вот же штаб. – Он оглянулся на меня. – Разве вам не сюда?

– Сюда, но только мы не доехали.

– Дальше я не поеду.

– Почему это?

– Не хочу неприятностей. – Он посмотрел на часовых у ворот.

Я взглянул на него. На этот раз я все понял, но не могу же я идти до ворот пешком, как паломник к святилищу! Кажется, я слишком велик для этого.

И все же я сокрушенно вздохнул и осторожно открыл дверцу. Осторожно я стал вылезать из такси – вперед посох, затем сам, придерживая на голове шапку с перьями, медленно, медленно я ступал небольшими шагами. Я приводил себя в порядок – а как же? Эти солдаты готовы нагрубить хоть кому, особенно если у человека нет царственной, великолепной осанки. Я расплатился с шофером – дурак, он от нетерпения уже включил мотор, – теперь предстояло самое главное.

Решетчатые ворота закрыты. Один солдат сидит к ним спиной, лицом к зданиям за оградой. Другой прислонился к столбу, автомат свисает с плеча, пилотка сдвинута на глаза. Еще двое в будке играют в карты. Я подхожу к воротам, никто не обращает на меня внимания, хотя я вижу, что они давно меня заметили. Я в некотором замешательстве. Если бы, скажем, к ним подошел нищий, у них было бы основание не замечать его.

Но я ведь явно не нищий, я не похож на нищего. И я кашлянул, чтобы привлечь их внимание, ибо его я заслуживаю. Не успел я откашляться, как один из игравших бросает не глядя:

– Чего тебе?

– Майор Белло здесь? – Я тоже спрашиваю.

– Чего тебе от него надо?

– У меня к нему неотложное дело, – говорю я.

Солдат, сидящий ко мне спиной, поворачивается, оглядывает меня с ног до головы и опять отворачивается. Стоящий у столба приподнимает пилотку, оглядывает меня с головы до ног налитыми кровью глазами и вновь опускает пилотку, так что больше меня не видит. Хо!

– Что за дело? – спрашивает картежник.

– Это дело касается только его и меня, – говорю я. – Если вы ему скажете, что я хочу его видеть, он все поймет.

Тут он откладывает карты и пронзительно глядит на меня.

– Послушай, старик, – говорит он, – ты не имеешь права являться сюда и по неизвестной причине требовать встречи с офицером. Чего тебе надо, какое у тебя к нему может быть неотложное дело?

Я ошарашен. Спрашивать, зачем пришел человек, – одно дело, но спрашивать с крикливой, унижающей грубостью – совсем другое. Носовым платком я вытираю вспотевшие пальцы.

– Гм-гм, – говорю я. – Я же сказал…

– Ты мне ничего не сказал. Кстати, твой пропуск!

– Пропуск?

– А ты что, не знаешь, что в такие места не пускают без пропуска?

– Я…

– Ладно, убирайся. – Он снова берет в руки карты. – Убирайся и не отнимай у меня время.

– Но майор Белло…

– Ты слышал, что тебе сказали? – с угрозой произносит сдвинутая на глаза пилотка. – Убирайся.

Я не хочу настаивать. Гляжу на здания за оградой. Всюду суровый военный дух. Я решаю избавить себя от новых унижений, а может быть, и чего похуже.

Я иду и ищу такси, и ярость душит меня. Достаточно скверно, что отчаянная попытка моя провалилась.

Но много хуже, что со мной нагло и неуважительно обошлись паршивые мальчишки, каких я мог бы прокормить десяток. Подумать, сколько и ради чего хлопотал я, человек моего положения!

И все же, может быть, лучше, что я не видал майора Белло. Эти военные очень странный народ. Взять, например, нашего Али в Урукпе. По какому бы делу я ни приходил, мне все кажется, что ему не хватает ума и здравого смысла. Ты постоянно опасаешься, что мятежники прорвут твой фронт и, быть может, убьют тебя самого, и ты отказываешься поддержать того, кто хочет помочь тебе выявить известных и определенных изменников – даже когда тебе предлагает свои услуги высокопоставленный горожанин, вроде меня, чье слово не подлежит сомнению. И твой единственный довод – что участие в разбирательстве помешает твоим солдатским делам в Урукпе!

Так смог бы я вытерпеть, если Акуйя Белло в припадке безумного самообмана стал бы читать мне лекцию о правосудии, о поисках истины, о недостоверности показаний и прочем вздоре, когда не так давно он беспрекословно подчинялся первому намеку; мне было достаточно ткнуть пальцем и сказать: «Он сотрудничал с оккупантами!» – и майор тотчас же нацеплял на того человека наручники и отправлял его за сто миль в заключение.

И тем не менее под грузом тяжелых чувств во мне все же таится уверенность, что моя цель будет достигнута. Ибо с самого начала я был убежден – и сейчас убежден, – что Ошевире выведет из себя членов комиссии и они быстро его осудят. Действительно, выходит человек, осыпает тебя обвинениями – пусть он не может их подтвердить, – а когда тебя спрашивают, есть ли у тебя вопросы к этому человеку, ты говоришь, что вопросов нет, – тоже мне смелость, напрашиваться на собачью смерть! И кроме того, я был уверен и сегодня уверен, что что-то должно случиться с Али. Еще один хороший удар мятежников вытряхнет из него дурь, и тогда уж я уломаю его выступить перед комиссией!

Итак, я глотаю злобу на мерзавцев у входа в штаб – ох, как это трудно! – и ищу такси в город. Пока машина грузится ямсом, все, что мне остается, – это купить кое-какие мелочи для жены Ошевире и ее сына…

Ибо надо добиться и этой победы. Для того чтобы вновь утвердиться в себе, она по менее необходима.

Окумагба

Только мысль о последствиях удерживает меня – а то я бы сунул ствол автомата в окно и выбил мозги из этой женщины и мальчишки. Ибо того они и заслуживают – как все мятежники. Но я хорошо знаю, какой полоумный у нас майор. Дотронься до волоска на теле того, кто не носит оружия, и он привяжет тебя к столбу и исхлещет свинцом. Возмездие, даже быстрое возмездие автомата, приводит его в исступление.

И вот я торчу на посту, солдат Федеративной Республики Зонда. Я сам пошел в армию, когда народ призвали к оружию, никто не присылал мне повестки. Согласен: солдату платят больше (а у меня ист других доходов), чем ученику портного (я был им до войны). Но все равно, я пошел добровольцем. Я стал солдатом, я присягнул до последней капли крови защищать целостность и независимость нашей страны. Я был во многих походах, глядел смерти в лицо в рукопашных боях, и, конечно, я счастлив, что участвовал в освобождении этого города, моего родного Урукпе. И вот что я получаю в награду. В одиночестве и без толку торчу на посту, выполняя не мой прямой долг, а бессмысленную задачу: охранять жизнь мятежницы и ее сына, больше того, не дать ни одному честному человеку нарушить ее покой!

Только подумать, какой дурацкий мне дали наряд!

– Дождь ли, солнце, – сказал майор, – стой на посту каждый день до двенадцати ночи и смотри, чтобы с этой женщиной и ее сыном ничего не случилось.

Что делать? Я солдат и не могу не выполнить приказ. Только подумать, до чего может меня довести дурацкое чувство долга!

Во-первых, вражеские налеты. Если что-то случится, у меня будет двойная задача: спастись самому и сделать так, чтобы жена и сын Ошевире остались целы. Именно так сказал мне майор. А если вечером произойдет серьезное партизанское нападение, враг будет настолько сильнее меня, что я не смогу оказать сопротивление, не говоря уж о том, что я не сумею спасти людей, к которым – бог свидетель – не испытываю ни малейшей симпатии.

Вот, например, третьего дня был воздушный налет. Я ходил вокруг городского управления – это стало моей новой, неприятной привычкой. День как день, солнце поднимается, светит, заходит, как обыкновенно, люди идут по своим делам, и в сердцах их страха не больше, чем нормально должно быть в это опасное время. Вдруг из сумерек на горизонте, из-за леса, смертоносным строем вылетают их самолеты. Я понимаю, что к чему, – такое бывало уже не однажды. Я беру автомат наизготовку и становлюсь под защиту дверного проема. Через несколько секунд одна за другой взрываются бомбы, и сквозь ошалелое бухание и треск зенитных пушек и пулеметов слышно, как по всему городу кричат и рыдают люди. Одна из бомб упала неподалеку от моего поста, и я принял вызов и дал длинную очередь по самолету. Эта бомба убила Омониго Дафе и разрушила маленький домик, в котором он жил с престарелой матерью (когда упала бомба, она возвращалась с реки). И до сих пор я жалею, что в тот ужасный момент главной моей заботой была безопасность проклятых тварей, которых я оберегаю по приказу майора, – их безопасность, а не истинная беда, угрожавшая жизни честных людей. Когда вражеская бомба унесла жизнь верного сына Урукпе, я сжимал в руках автомат, защищая жизнь людей, которые сотрудничали с мятежниками и показали этим, что желают городу зла!

И потом еще взад-вперед шастают друг к другу эта женщина и урод Одибо. За последние дни это случается так часто, что я начинаю думать, не скрывается ли за этим что-нибудь скверное. Урод проскальзывает в ее дом или без ничего, или с большой корзиной, или с пакетом. Через несколько минут появляется женщина, разодетая и разукрашенная, так что нельзя поверить, что она тоскует об арестованном муже, который, скорее всего, не вернется. Стоя в дверях, она прихорашивается, как утка, затягивает поясок платья или поправляет на голове платочек. Потом она удаляется. Много позже, перед комендантским часом, она возвращается – иногда о пустыми руками, иногда у нее под мышкой какой-нибудь узелок, по всегда по ней видно, что вряд ли она ходила по делу, которое можно назвать честным. Она входит в дом, и спустя несколько минут урод выскальзывает на улицу и крадется к себе домой.

– Оставь их в покое, – говорит майор. – Все в порядке, люди хотят ей помочь.

Беда в том, что у майора не все в порядке. Он ничего не знает. Кроме того, он чужеземец, с верховьев реки, и ничего не смыслит в здешних делах. Он дает мятежнице и жене известного предателя то благоволение и защиту, которые по праву принадлежат честным людям, и (что много хуже) ставит меня сюда потакать его сумасшествию! Он думает, что они помогают ей из доброты. Что это за доброта, которую нельзя показать при свете дня, что это за доброта к вечеру, когда все добрые люди стараются разойтись по домам, чтобы не подпасть под действие комендантского часа? О если бы я мог показать всем эту ложь, это безумие…

Но вот опять Одибо. Все можно было предугадать. Урод, он крадется к дому женщины с опущенной головой, он всегда смотрит в землю, точно свинья. И опять вечером. Нет, тут явно что-то не так. Только не доброта. О если бы… Он подходит к ее двери, стучит. По-прежнему смотрит в землю. Дверь отворяется, и он проскальзывает в дом…

– Оставь их в покое, – говорит майор. Что ж, я оставлю их в покое. Но в одни прекрасный день мое терпение лопнет. В один прекрасный день я не сумею сдержать свой гнев. О если бы вдруг представился благоприятный случай! Например, партизанская вылазка ночью, когда я еще на посту. Если меня не убьют и нашим удастся отразить нападение, я разряжу магазин-другой в этот проклятый дом и навсегда избавлюсь от унизительного наряда. Никто не узнает, что было на самом деле: у властей будет дел по горло, им некогда будет расследовать, чьи пули сделали дело, федеральные пли мятежные.

Мятежница – уже скверно. Но мятежница-шлюха! Гм…

Тодже

Это всего лишь честная сделка. Ей отчаянно необходимы еда, одежда, деньги, защита. Как она может просуществовать одна, беспомощная, когда ее муж так далеко и под стражей? Мне же нужно вновь утвердиться в себе. Мне отчаянно необходимо убедиться в том, что я еще обладаю тон природной мощью, без которой мужчина теряет право именоваться мужчиной.

Если подумать, в случае чего мне больше терять, чем ей. Ей нужен мужчина – может ли быть сомнение? Неутоленная страсть должна сжигать женщину, которая не знала мужчины более трех лет, а она чересчур молода, чтобы выдержать столь долгое испытание. Поэтому я окажу ей немалую услугу; и она должна быть благодарна тому обстоятельству, что если она по необходимости уступает, то не какому-нибудь простому подонку, а уважаемому и знаменитому гражданину Урукпе.

В то же время, если я не добьюсь намеченной цели, это будет большой трагедией. Ибо каково будет людским ушам слышать, что вождь Тодже Оповуакпо из Урукпе лишен мужской силы? Что подумают люди, узнав, что великий резиновый босс, чье имя и фирма одни способны прославить Урукпе как самый резиновый город в штате Черное Золото, – что я уже не мужчина? Разумеется, это будет огромным пятном на добром имени города. Я скрываю свою беду не только из опасения за свое громкое имя, но и из гражданского долга. Никто не должен узнать! И если для общего спасения мне приходится склонять к измене одинокую женщину – хотя она знает, что выигрывает на этом вдвое больше, чем я, – то я убежден, что нет такой жертвы, какую не следовало бы принести во избежание катастрофы.

И вот я здесь, в позорной трущобе Одибо, снова жду жену Ошевире и готов ждать сколько угодно для достижения благородной цели. На сей раз я хорошо подготовился. Слишком часто, покушаясь на эту женщину, я позволял своим горьким мыслям разрушать мою силу. Поэтому сегодня я взял с собою бутылку джина. До ее прихода я должен увидеть дно этой бутылки – и тогда моя мощь, не обремененная размышлениями, выльется в дикий животный порыв.

Одибо

Я видел. Я видел! Клянусь богом, я видел. И хотя я не должен – не смею – говорить это, я видел двумя моими глазами все, прямо с того места, на котором сейчас сижу. Я видел женскую наготу! Клянусь богом!

Я недавно пришел сюда и передал обычное приглашение.

– Он ждет вас в моем доме, – сказал я. – Он сказал, что вы должны прийти.

Когда я постучался и она открыла дверь и увидела меня, ее глаза сказали, что она знает, зачем я пришел. Кажется, ее это не удивило. Она только вздохнула, мне показалось, не тяжело, и, подняв руку, впустила меня в дом.

– Садитесь, – сказала она, – я сейчас соберусь.

Она пошла в свою спальню, и я услыхал, как она возится с тазом. Звенело ведро, когда она носила с заднего двора воду. Потом она снова прошла в спальню через гостиную. Я сидел у стены точно так, как сижу сейчас. Когда она проходила, я тайком поглядел на нее. Я в этом не виноват. Тодже до этого заставлял меня смотреть на нее, пока не подумал, что я смотрю на нее из моего собственного любопытства. Вот мои глаза и привыкли тайком поглядывать на нее, сам я в этом не виноват.

Я смотрел, как она идет в спальню. На ней было узкое и короткое платье, так что виднелась верхняя часть грудей и прекрасные стройные ноги. Она не заметила, что я гляжу на нее, по я глядел. И, увидев ее красоту, я сглотнул.

И тут ко мне подбежал ее сын, сел на корточки и стал рисовать на полу грязной палочкой.

– А я с вами сегодня пойду? – Он посмотрел на меня.

Я посмотрел на него. Меня давно беспокоило, что его так часто оставляют дома. Я только лишь посмотрел на него и ничего не сказал, показывая, что ничего не могу поделать. В этом деле не мне решать.

– Ну! Я пойду? – снова спросил он грустно, готовый расплакаться, если я скажу ему «нет».

– Я не знаю, – сказал я. – Спроси лучше маму.

– Мама меня с собой не возьмет, – сказал он.

– А ты попроси, – сказал я. – Может, сегодня для разнообразия и возьмет.

Он робко потупился и стал снова царапать пол.

– Ты испортишь пол, – сказал я.

Он перестал, замер – и вдруг сломал палочку и сердито швырнул ее в угол.

– Ты попроси ее, – сказал я.

– Она не возьмет, – сказал он. – Она на меня накричит.

– Может, сегодня и не накричит, – сказал я. – Пойди и попроси.

Он поднялся, медленно, робко, и пошел к спальне. Мне было больно смотреть на него.

Он распахнул дверь – и вот! Совершенно нагая женщина! Я увидел ее и не смог уже глаз оторвать от чуда, которое мне предстало: тело гладкое, как речная галька, сама сияющая женственность! Стоя возле кровати лицом к двери, она натягивала через голову платье. Услышав звук открывающейся двери, она быстро повернулась и, опустив руки, прикрылась платьем.

– Сейчас же закрой дверь! – закричала она на Огеново. – Чего тебе нужно?

Мальчик отпрянул от страха, попятился и закрыл за собой дверь. Я быстро отвернулся. Но сквозь меня прошло то, чего я никогда не испытывал…

И вот я сижу и жду, когда она выйдет, и не могу не переживать того, что увидел. Господи…

Звонят колокола в миссии. День постепенно подходит к концу. Не так далеко до комендантского часа. Если бы только еще раз…

– Я ухожу. – Она стоит в дверях спальни.

Она красиво одета. Но какая красота таится у нее под платьем, одному богу известно, как она хороша, когда раздевается догола перед сном, ведь она оке должна перед сном раздеваться, кто-нибудь видел ее голой, почему Тодже всегда меня спрашивал, как она выглядит, может, он иногда ее видит, может, она для него раздевается в моем доме, в моем доме, раздевается в моем доме…

– Я сказала, что я ухожу, – повторяет она.

– Хорошо, – говорю я. – Счастливо.

Она мне улыбается. Почему она улыбается? Может, она надо мной смеется? А зачем бы ей надо мной смеяться?

– Пожалуйста, ничего не давайте Огеново, – говорит она. – Он очень много съел за обедом, так что я не собираюсь кормить его до самого вечера.

– Хорошо, – говорю я и смотрю на нее.

Она смотрит на мальчика – он забился в угол, – но не подходит к нему и открывает дверь дома. Я отвожу глаза, только когда она скрывается из виду.

Я поворачиваюсь к Огеново: он плачет, слезы заливают ему глаза.

– Иди сюда, – говорю я.

Не я ему нужен. Он пожимает плечами и остается на месте.

– Иди сюда, – повторяю я. – Я тебе кое-что скажу.

Он вытирает слезы руками и медленно поднимается.

Я подзываю его рукой, и он подходит ко мне, не глядя, и еще сильней трет глаза.

– Она скоро придет, слышишь?

Он кивает.

Я глажу его по голове и пользуюсь случаем поглядеть на него хорошенько. Мальчик никогда не узнает, почему я так гляжу на него. Не могу сказать, что мои мысли полностью повинуются мне. Ибо в моем уме уже возникает связь между этим мальчиком и женской фигурой, которая несколько минут назад потрясла меня, о которой я никогда теперь не перестану думать.

– Покажи мне новую игру. – Лицо его проясняется.

Он чуть не поймал мой безумный взгляд.

– Во что ты хочешь играть? – говорю я.

Он в замешательстве. Засовывает палец в рот и глядит на меня.

– Можно я позову сюда Ономе и мы будем играть вместе? – просит он.

– Мама сказала, чтобы ты не выходил из дома, – говорю я. – Поэтому тебе нельзя пойти за Ономе.

– Но их дом совсем рядом.

– Ну и что? – говорю я. – Мама тебя побьет, если узнает, что ты выходил на улицу.

– Ты ей скажешь?

– Я не скажу, она сама увидит тебя, когда пойдет домой.

– Я бегом.

– Все равно она может тебя увидеть, – говорю я. – И тогда она тебя выпорет.

Этого достаточно, он покоряется. Он стоит потупясь и теребит пальцами воротник рубашки.

– Тогда я принесу горлышко, и мы будем играть с тобой, – говорит он.

– Давай.

Он бежит в спальню. Снова я в мыслях вижу его мать.

Через мгновение он появляется с игрушкой: горлышко бутылки просверлено поперек и через него продета веревка. Мы берем веревку за разные концы и натуго закручиваем, вращая горлышко влево. Потом мы начинаем ритмично потягивать каждый в свою сторону, и горлышко каждый раз яростно вращается, с жужжанием рассекая воздух.

Очень скоро игра надоедает – и ему, и мне. Кажется, он вспомнил о матери и загрустил. Он сползает спиной по степе и глядит в открытую дверь.

Сегодня я пытаюсь понять, что же все-таки происходит. Моя неприязнь к Тодже постепенно усиливается. Это несомненно. И причина не только в том, что он унижает меня и хочет уверить, что я недостоин имени человека. Гораздо важнее то, что меня начинает тошнить от его гнусных выходок, и мое отвращение к старику обостряется от растущей уверенности, что он глумится надо мной лишь потому, что затеял недоброе дело с женой Ошевире. Все очень просто. Больше ему меня не одурачить. Меня больше не убедить, что его показное благодеяние не имеет какой-то другой цели. Напомадился, разрядился, ботинки сверкают, лицо и шея густо напудрены, и убожество моей хижины прикрыто богатыми тканями. Чтобы не было стыдно. Нет, меня больше не одурачить. Может быть, я плохо могу думать и ничего не умею делать, по я все-таки не младенец и понимаю, что все это значит.

Пусть делают друг с другом что захотят. Мне незачем вмешиваться в дела людей, раз они решили вступить в особые отношения. Но я не хочу из-за этого сносить унижения, которых я не заслуживаю.

– Застели постель и исчезни, – часто говорит он, и еще: – Ты ворчишь или мне показалось? Да ты должен быть счастлив, что твою лачугу осчастливил посещением человек такого положения, как я, – А женщине он говорит: – Ах, он просто дурак. Здоровенная туша и безмозглая голова, – и все в том же духе. Раз у него такое положение, о котором он постоянно твердит, почему бы ему не пригласить эту женщину в дом к себе и таким образом подтвердить свое славное великое положение? Что, он боится оказывать ей милости в собственном доме?