Текст книги "Последний долг"

Автор книги: Изидор Окпевхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Толпа по пятам преследовала мальчишку. Хотя до тех пор ничего подобного я не видел, я нимало не усомнился, что он в отчаянном положении. Он так припал к моим ногам, что я почувствовал себя ответственным за его жизнь. Я бы никогда не простил себе преступной трусости, если бы вдруг позволил обезумевшим людям лишить его жизни.

Кажется, теперь эта погоня – за мной. Прошли месяцы, и началась охота за ведьмами. И вот сегодня я в Идду, столице штата, арестованный по обвинению в «сотрудничестве с мятежниками-оккупантами». Гм-гм-гм! Обвинение кажется мне смешным. Но видит бог, что тут не до смеха.

И я снова спрашиваю себя, преступно ли, что я поддался вполне оправданному движению души, что поверил в человечное заявление федеральных властей и спас жизнь, находившуюся в опасности? Если судьи скажут – преступно, значит, это преступно. Но тогда помоги им, боже! Помоги и мне. Потому что, даже рискуя утратить жизнь и сделать вдовой жену и сиротой сына – а только мысль об их любви и преданности спасает меня в этом ужасном месте, – я собираюсь настаивать на справедливости моего поступка и постыдности обвинения.

Я умру только в борьбе. Стой прямо, говорю я себе, и прими судьбу, как мужчина. Только этим я и держусь.

Слушание вот-вот начнется. Сегодня они вызывают сразу троих. Кажется, они решили ускорить дело. Чтобы возиться день или несколько дней с одним человеком, надо слишком много времени и терпения. Ибо им следует запастись терпением для таких людей, как я, которые не боятся. Если кто-то подходит к тебе и говорит, что ты сделал что-то, чего – видит бог – ты не делал, ты скажешь нет столько раз, сколько он повторит свое обвинение. – Ты это сделал! – Нет! – Нет, сделал! – Нет, не сделал! – Сделал! – Не сделал! – Нет, да! – Нет, нет! – Да! – Нет! – И пусть на это уйдет целая вечность. Вовсе не потому, что я не уважаю закон, правительство и тому подобное. Никто ни в чем никогда меня не обвинял. Бог свидетель, я ли не законопослушный гражданин! Я никогда не брал ничего, что мне не принадлежит. Никогда не ходил к чужим женам. И в резиновом деле – клянусь богом! – всегда изо всех сил старался следовать правительственным инструкциям и никогда ничего не подмешивал в млечный сок. Прямота, искренность, честность – вот к чему я стремился всю жизнь. По крайней мере я старался как мог. Не могу сказать, что безгрешен, но я старался как мог. Потому, когда кто-то тычет в меня неправым перстом, ему чересчур не по нутру моя улыбка, мое к нему обращение: честнейший сын божий. Нет, чтобы я покорился, меня надо убить. Вовсе не потому, что я не уважаю закон и его представителей. Потому, что я против неправды, против несправедливости. Да, им следует запастись терпением для таких людей, как я…

Меня и моих товарищей по заключению привезли на разбирательство в «черной Марии». Здесь нас посадили на скамью под конвоем двух вооруженных солдат и полицейского, у которого даже нельзя попросить сигарету. Как и каждый день, сегодня народу много. Мы превратились в некое зрелище. Наверно, если бы установить плату за вход, люди охотно давали бы деньги. По кажется, власти считают излишним брать деньги за показ предателя, который сам ничего не стоит.

Вскоре появились председатель и члены комиссии по разбирательству, и весь зал – и мы трое – встал в знак уважения. Они поднялись на сцену к своим местам – шестеро, включая майора Белло. Они долго усаживались и шептались. Улыбались и хмурились. Удивлялись и хохотали. Затем они стали передавать друг другу бумаги и тыкать в них пальцами. Они изрядно поговорили – один бог знает о чем. Ничего не имею против. Держись до конца как мужчина! Мою решимость ничем не поколебать. Я знаю, они очень большие люди, я допускаю, что все они очень честные, очень умные и благородные, люди, которых незачем отвлекать на возню с деревенщиной вроде меня. И здесь они обладают возможностью показать, какие они. Вот он, случай доказать, что они были правы, три года назад надев на меня оковы. Возможность объяснить миру, почему простой плантатор из захолустья, мало чем отличающийся от наемных собирателей млечного сока, был внезапно оторван от семьи и брошен в тюрьму, обвинен в сотрудничестве с мятежниками, тогда как он всего-навсего спас жизнь мальчишке, который годится ему в сыновья. Я верю, что среди многих бумаг на столе перед ними есть и те, в которых написана правда. Им же надо прийти к тому или другому решению, дать ответ на большой вопрос. Или, будучи умными людьми, они докажут свою правоту, или же окажутся на высоте своей честности и благородства и тогда разоблачат беззаконие и вернут меня туда, откуда забрали.

Шепот, шепот со всех сторон. На сцене, где заседает всемогущая комиссия, и в зале, в толпе, собравшейся поглядеть на нашу игру. Не знаю, о чем думают мои товарищи по несчастью. От меня слева совсем молодой человек, надо полагать, лет двадцати пяти. Я не вполне понимаю, откуда они взяли, что он с кем-то сотрудничал. Я знаю, что с тех пор, как началось дело, его вызывали на заседания раз или два, но мне немногое удалось понять. И сам он не говорит ничего, что могло бы дать ключ к пониманию. Это довольно беспокойный молодой человек. Кажется, он ходил в университет, и в голове его много книжной премудрости. В редких случаях, когда ему давали возможность высказаться, он всего лишь выкрикивал лозунги и большие слова, которые для меня лишены смысла. Может быть, он из тех беспокойных образованных молодых людей, которые постоянно о чем-нибудь пишут в газетах. Так и есть. Он говорил о газетных статьях и тому подобном. Но при этом он так спешил, что слова его не наполнялись смыслом. Я боюсь за него – он может здесь встать и начать обвинять всех на свете, и только сделает хуже себе. Или он может здесь, как в тюрьме, разразиться лозунгами и большими словами или даже будет доказывать, что он умнее судей, доведет их до бешенства и лишит того терпения и справедливости, какие у них еще сохранились. Говоря, он сам приходит в сильное возбуждение – это здесь не слишком ему поможет.

Справа от меня человек примерно моих лет, наверное, ему около сорока. Он был правительственным чиновником, и поз его рассказов следует, что его обвиняют в активном содействии оккупации нашего штата мятежниками. В его душе хорошо обдуманное спокойствие. Большую часть времени он сидит, подперев кулаком заросшую щеку, и смотрит прямо перед собой, не моргая. Как-то в камере он сказал нам, что не собирается бриться, пока не закончится вся эта история. Я ему верю. Он кажется мне человеком упорным в своих убеждениях. Он проходит мимо того, кто бреется, как вы проходите мимо того, кто мочится на улице: сами вы так не поступаете, но это ни в коей мере не отвлекает вас от привычного образа жизни и мыслей. И еще я думаю, он очень умный – я сужу по его поведению, – он постоянно словно что-то старается для себя уяснить. В нем нет юношеского задора нашего беспокойного сотоварища, но я думаю, что он знает очень немало. Я никогда не слышал, как он дает свидетельские показания, но уверен, что он из тех, кто на клевету отвечает правдой и на довод – обдуманным доводом. Он из себя не выйдет, даже голоса не повысит, но сказанное им не истолкуешь превратно. Упрямый взгляд его глаз хорошо согласуется с его упорной решимостью. Приятно иметь сотоварища, с которым, правда, ты вряд ли разделишь одну и ту же судьбу, по с которым ты связан братством волн и веры в себя. Без сомнения, он, как и я, разлучен с женой и детьми, и это еще теснее сближает нас. Его имя Обанье, и он по происхождению симба. Не знаю, из какого племени наш беспокойный сосед. Если я верно понял, он как-то назвал себя гражданином мира и говорил о всемирном братстве людей и тому подобном. Гм-гм-гм-гм-гм!

Заседание, кажется, начинается. Я оглядываюсь и вижу, что зрителей поприбавилось. Адвокат нашего сердитого молодого собрата торопливо пересекает зал и направляется к маленькому столику у стены. По пути он бросает нам ободряющую улыбку, и мой сосед слева сияет от радости. Не от той радости, которую чувствуешь при появлении твоего избавителя. Наш молодой человек, я думаю, не нуждается в избавителе, ибо вряд ли считает свое несчастье несчастьем. Он так зол, что все время наскакивает на судей, он кипит от желания выбить мозги из всех сидящих на сцене. Хотя он нанял себе адвоката, чтобы тот был его законным защитником, несомненно, он полагает, что завербовал сторонника для наступления, чтобы совместными усилиями наголову разгромить комиссию, да что там, само правительство! Я почти слышу, как стучит его сердце, – так полон он нетерпения перед атакой.

Адвокат подходит к своему столику и с виноватой улыбкой кланяется комиссии. Кажется, заседание не начиналось отчасти из-за него. Он садится лицом к комиссии, по левую руку от секретаря, улыбается судьям, с каждым здоровается. Затем он бегло проглядывает бумаги.

Трудно сказать, что на уме у прокурора. На лице его благодушие, я уверен, что по природе он незлой человек. Но когда он задает вопросы, он преображается, ощетинивается, жилы его набухают.

Секретарь и прокурор обмениваются бумагами и переговариваются. Они настолько заодно, что у нас, заключенных, есть все основания для беспокойства.

Но я разучился жалеть себя. Ибо жалеть себя иногда то же, что признать себя виноватым. А что я сделал, чтобы считать себя виноватым? Какое зло кому я принес? Меня могут приговорить к пожизненному заключению, больше того – повесить или поставить к стенке; по чего они этим добьются? Ибо я готов ко всему.

– Кхе-кхе, – откашливается председатель; это начало. – Сегодня семьдесят шестой день работы Комиссии по разбирательству преступлений мятежников – оккупантов в штате Черное Золото. Объявляю заседание открытым.

Тишина. Мертвая тишина, ее подчеркивает тихий шелест бумаг, пугливое шарканье ног, осторожное покашливание и скрип окон. Прокурор поднимается.

– Первым свидетелем сегодня выступает господин Самсон Аджиджала Этувеве, – говорит он. – Самсон Аджиджала Этувеве, прошу вас занять место для дачи показаний. Благодарю вас.

Человек лет тридцати, в очках, идет по проходу между рядами зрителей. Он одет в агбаду и аккуратно ее на ходу придерживает.

– Ближе! – требует прокурор, – Быстрее. Прошу сесть.

Неожиданно наш молодой сотоварищ слева приходит в волнение и вскакивает с места.

– Посмотрите на него! – кричит он, указывая на свидетеля. – Смотрите все на него! Ему не стыдно себя!

– Прошу замолчать! – кричит ему председатель.

– Это он должен молчать, если только…

Солдат сзади опускает руку на плечо нашего сотоварища и сажает его на скамью.

– Слушайте, ему не стыдно себя? – Молодой человек вскакивает опять, ощетинясь, как разъяренный пес.

– Послушайте, – говорит председатель, – если вы будете нарушать порядок, я приму против вас самые строгие меры. Поэтому соблюдайте спокойствие, а не то…

– Вздор! Вы собрались, чтобы слушать, как эта свинья будет про нас врать. По-вашему, это правосудие! Что же…

Приклад автомата опускается на плечо моего соседа и заставляет сесть.

На лбу председателя проступают морщины гнева, губы поджаты, глаза готовы прожечь стекла очков; его ярость может на нас обрушиться в любую минуту.

Зал замер. Адвокат в отчаянии проводит рукой по лбу и неодобрительно покачивает головой.

– Господин Аболодже, – обращается к нему председатель, – я собираюсь наказать вашего клиента…

– Чем скорее, тем лучше! – Наш молодой человек снова вскочил и старается уклониться от угрожающего ему приклада. – Вы все – реакционные элементы, революция вас сметет! Я твердо верю…

На сей раз направленный опытной твердой рукой приклад с силой обрушивается на него, и наш сотоварищ падает на скамью, корчась от боли и прикрывая рукой расшибленное плечо. Его адвокат встревожен, он встает и хочет к нему подойти.

– Ничего, господин Аболодже, – говорит ему председатель. – Он придет в себя через минуту и, быть может, станет немного благоразумней…

– Ложь! – Наш сотоварищ вновь на ногах, несломленный и рвущийся в бой. – Революция не за горами. Всех вас, реакционеров, ждет…

Солдат опять усмиряет жертву, с той же мерой вышколенного бессердечия опуская приклад автомата на то же плечо. На этот раз публику пробирает ужас, и шепот волнами катится по рядам. Наш собрат пострадал всерьез, даже его юность такого больше не вынесет. Адвокат тотчас встает и смотрит на председателя. О боже, боже!

– Ваша честь, – говорит он, – со всем уважением к суду я прошу, чтобы с моим клиентом обращались более деликатно. Я полагаю, что, если мужественный солдат, стоящий сзади него, будет и дальше применять те же меры воздействия, мой клиент окажется в таком физическом состоянии, что не сможет ничем помочь высокому разбирательству.

– Хорошо, господни Аболодже, – отвечает председатель. – Ваша просьба удовлетворена. Просьба к охране не так энергично призывать к порядку свидетелей. Полагаю, что в интересах правосудия…

– Вздор! – снова кричит мой сосед, презирая боль, – Вы что, хотите сделать добрым тот строй, который сами установили? И вам не стыдно…

– Прошу сесть!

– Не сяду!

– Требую сесть! – Председатель бьет кулаком по столу.

Молодой человек хочет выпрыгнуть за барьер. Солдат, не зная, как выполнять долг, глядит на судью, на арестанта и наконец, решаясь, ловит молодого человека за шиворот.

– Хорошо, – говорит председатель. – Пора положить конец безобразию. – Он снимает очки и моргая решает: – Охрана, отвезите его в тюрьму. Господин Аболодже, сопроводите вашего клиента до машины и сделайте ему надлежащее внушение. Разбирательство дела откладывается до тех пор, пока задержанный не начнет сотрудничать с пашей комиссией. Благодарю вас.

К «черной Марии» молодого человека уводят солдат и полицейский, их лица непроницаемы, как ритуальные маски. Они держат его за обе руки. Адвокат собирает бумаги, на лице его написано то же, что на лице клиента. Он уходит за ним.

Громкий шепот прокатывается по залу.

– Требую молчания, – говорит председатель. – Пользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов в предупреждение. Мы не должны забывать, что наше разбирательство – не судилище, и я надеюсь, что разница всем понятна. Здесь нет подсудимых – только свидетели. Никто не обвиняется ни в каких преступлениях, как на обычном суде. Всякий, кого мы допрашиваем, – всего лишь вызванный государством свидетель, чей долг помочь разбирательству в установлении некоторых фактов и в устранении некоторых сомнений государства относительно конкретной рассматриваемой ситуации. Поэтому каждый обязан всецело сотрудничать с пашей комиссией, и я призываю всех свидетелей обратить особое внимание на это обстоятельство. Мы должны закончить расследование и подвести черту в сжатые сроки. Полагаю, что растягивать нашу работу на неопределенное время не в интересах присутствующих, поэтому всем нам надлежит вести себя соответственно. Комиссия будет самым серьезным образом реагировать на поведение, подобное тому, какое вы только что видели. Надеюсь, что это ясно.

Он с минуту сосредоточенно смотрит в зал. Затем он вновь надевает очки и вздыхает.

– Ладно, – говорит он. – Позовите следующего свидетеля.

Мы с Обанье смотрим друг на друга и улыбаемся. Если он испытывает то же, что я, – а я уверен, что это так, – тогда мы глядим друг на друга не от бессилия и покорности року, но потому, что ищем друг у друга поддержки в решимости сохранить свое мужество, сохранить во что бы то ни стало. За окнами день ясен, как истина. Одно может дать мне удовлетворение, об одном я забочусь – чтобы бог сохранил мою совесть чистой. А потому мне незачем чувствовать или делать что-то, что не согласуется с требованиями чистой совести и мужского достоинства.

Али

Я не буду прикидываться, что понимаю мысли и поступки людей вообще, в особенности народа, который мне мало знаком. Уверен, что военному в форме, при знаках отличия, трудно вызвать доверие у народа, привыкшего к более мирной жизни, чем та, которая утвердилась сейчас. Как я ни старался, я все же не мог угадать скрытые мысли почтенного горожанина, вождя Тодже, когда два дня назад здесь, в моем штабе, он заговорил со мной языком, который в моем представлении плохо подходит человеку доброй воли. И это меня беспокоит.

Было десять или одиннадцать утра. Я собирался в инспекционную поездку на передовую и зашнуровывал ботинки. Неожиданно я услыхал велосипедный звонок. В окно я увидел, что вождь Тодже едет ко мне. Он при полном параде: в шапке с бусинами и перьями, в белой рубахе без воротника, но с длинными рукавами, клетчатом расшитом халате и коричневых кожаных туфлях, роскошный посох из слоновой кости висит на велосипедном руле. Он все время звонит, хотя на его пути ни души. Он миновал проходную. Так как он поставляет нам провиант и приезжает сюда очень часто, я дал указание не требовать у него каждый раз документы и без задержки пропускать его прямо к казармам. И вот он трезвонит без умолку, хотя уже миновал часовых, и я начинаю думать: что он, чересчур осторожен или старается изо всех сил заявить о своем приближении? Вот он уже здесь, со всеми атрибутами своего ранга. Осанка его величественна.

– Привет, майор, – говорит он, слезая с велосипеда, и широко и благожелательно улыбается. – Доброе утро.

– Доброе утро, вождь, – отвечаю я и с должным почтением на лице спешу навстречу, несмотря на болтающиеся шнурки, и обеими руками беру его протянутую руку, – Мигво, сэр. – По местному обычаю я преклоняю колени.

– Брендо, – отвечает он и по-отечески похлопывает меня по голове.

Я подвожу его к креслу. Он садится, снимает шапку и кладет ее на пол вместе с посохом, по-прежнему благожелательно улыбаясь.

– Знаешь, майор, – говорит он, – каждый раз, когда я прихожу в ваши казармы, я испытываю глубокое удовлетворение.

– Вождь, – говорю я, – вы здесь всегда желанный гость.

– Дай мне договорить. – Он поднимает руку. – Ты еще не знаешь, что я хочу сказать. Ты здесь ведешь справедливую войну, стараешься силой научить уму-разуму шайку разбойников, делаешь все, чтобы выполнить свой благородный долг, а я здесь из кожи вон лезу, чтобы ты и твои солдаты были сыты и постоянно готовы выполнить свой долг. Поэтому я ощущаю, что нас объединяют узы братства. – Я киваю. – Ты можешь сказать, что за поставки мне платят, но ты же не станешь отрицать, что дела пошли бы куда хуже, если бы я не вкладывал в них всю душу. Ты понимаешь мои слова?

– Конечно, сэр. Хорошо понимаю.

– Нет, слушай дальше. Я хочу, чтобы ты понял меня до конца, ибо ты можешь потом подумать: что за несносный старик! Позволь мне кое-что рассказать. Тебя не было здесь, когда три с лишним года назад федеральная армия освободила город. А я был. Это мы помогли ей войти сюда, ибо мы организовали в городе сопротивление этим проклятым мятежникам, мы помогли их разгрому. Но это особый рассказ. Так вот, когда федеральная армия вошла в город, некоторые стали утверждать, что их грабят и унижают. Никого здесь не грабили, никого здесь по унижали. Эти некоторые говорили так, потому что им не давала покоя их собственная нечистая совесть. По этой причине кое-кто из пик находится сейчас там, где он есть, схваченный сильной рукой правительства. Никто их не унижал – мы лишь помогли федеральным войскам укрепиться в городе, и некоторые из нас постарались изгнать дурных людей из пашей среды. Отсюда и пошли слухи, что мирное население грабят it даже убивают. Из-за этих слухов в городе воцарились всеобщий страх и волнение. Дошло до того, что почти никто не хотел более помогать федеральным войскам. Ты можешь представить себе такое? Тогда мы, несколько передовых граждан, встали и заявили: «Нет, такого быть не должно. Как ты можешь позвать гостя к себе в дом и не позволить ему сесть? Это же недостойно». Мы приступили к действиям. Как только объявили о необходимости снабжать армию, я подал заявку на подряд. Тогдашний командир, майор Белло, по достоинству оценил мою добрую волю. В одну минуту я сделался поставщиком провианта для всей бригады, – надеюсь, я не отвлекаю тебя от дела? Я вижу, ты куда-то собрался.

– Нет, нет, вождь, – говорю я. – Я не тороплюсь. Вы ведь ко мне по делу. Я же вижу.

– Конечно же, я по делу.

На его рубахе два кармана. Из одного он извлекает очечник. На лице его мудрость и величие, он протирает очки уголком халата и почтительно сажает их себе на нос. Это не может не произвести впечатления. Из другого кармана он достает и разворачивает какие-то документы и прокашливается.

– Извините, вождь, – говорю я. – Не хотите ли виски?

– Чудно. Чудно, – говорит он. – За беседой приятно промыть глотку.

Я приказываю денщику, и он ставит на стол виски и два стакана и наливает нам. Вождь молниеносно опрокидывает свой и энергично моргает.

– Славное виски, – выносит он приговор. – Славное виски. Какая марка? – Он глядит на меня сквозь очки.

– «Блэк энд уайт», – отвечаю я.

– Славное виски. – Он чмокает губами и одобрительно кивает. – Гм, да.

Он возится с документами, а я пользуюсь возможностью и завязываю шнурки.

– Итак, вождь, – заключаю я, – у вас какие-то трудности? – Ибо я вижу, что он листает бумаги нахмурившись.

– Да. – Он снимает очки. – Мне надо с тобой посоветоваться. Я бы не хотел беспокоить тебя по такому поводу, ибо о поставках должен договариваться непосредственно с интендантом. Но мне что-то не правится, как он последнее время со мной обращается. Я ведь не мальчик, ты понимаешь?

– Конечно, вождь, я понимаю.

– Но он-то не понимает! Так вот, одному мне известно, сколько сил уходит на то, чтобы достать ямс, бананы и остальной провиант. – Речь его томительна и угрюма, как и его взгляд. – Алао этого не понимает. Это мне известно, как война и бронемашины разбили и изуродовали дороги. Тебе это тоже известно. Ты также знаешь, как мало люди теперь работают на земле. Да и людей осталось немного. Сколько ушло в армию. Сколько бежало с мятежниками. А большинство оставшихся боятся выйти из деревни, чтобы не попасть в засаду и не наткнуться на что-нибудь смертоносное. Ты сам видел, как третьего дня из джунглей принесли несчастного – он наступил на гранату, его так изуродовало, что не узнать. Если кто-то сейчас идет на плантацию, то лишь потому, что другим путем от голодной смерти не спастись. Ты меня понимаешь?

Я киваю.

– Хорошо. Поэтому я был так неприятно поражен необдуманным, даже грубым отношением интенданта – он, видишь ли, недоволен скверным, как он считает, качеством провианта. Смотри. – Он разложил перед собой бумаги, и мне пришлось наклониться. – Ты видишь, как он обращается со счетами? Ты видишь? – Я снова кивнул. – Взгляни сюда. Ты видишь, как он вычеркнул две тысячи и вписал одна тысяча пятьсот? Он заявил, что ямс был мелкий и вялый, побитый, даже подгнивший. Ну, во-первых, сейчас не сезон ямса – когда поспел ямс? – так где же найти свежий? Кроме того, когда ямс ссыпают в кузов грузовика и везут по нашим дорогам, не может ямс не побиться. Наверно, Алао хочет, чтобы я перекладывал ямс ватой или цыплячьим пухом.

Я улыбаюсь и сочувственно киваю головой.

– Прекрасно. Теперь посмотри сюда. – Слова мне пришлось наклониться. – Видишь? То же самое он сделал с бананами. Видишь: одна тысяча семьсот вместо две тысячи. А что он сказал? Часть бананов – гнилые, часть – ломаные и побитые. Послушай, майор. Ты знаешь, как обстоят дела. – Он вытер вспотевшее лицо полон просторного халата. – Отсюда до Идду двенадцать-пятнадцать контрольно-пропускных пунктов – я уверен, их много больше. Я дважды сопровождал свои грузовики и поклялся больше с ними не ездить. На каждом контрольном пункте солдаты нас останавливали и приказывали разгружаться для досмотра. Ты можешь себе представить, сколько времени нужно, чтобы осторожно разгрузить и вновь нагрузить машину ямса, чтобы ямс не был ломаный и побитый, как выражается этот Алао. Я уже не говорю о долгих часах допросов и объяснений на каждом пункте. Иногда солдаты даже грозят конфисковать весь груз из-за того, что в накладной указана тысяча штук, а они насчитали тысячу две, и из-за того, что мы обсчитали самих себя на две штуки, обвиняют нас в жульничестве и обмане. Короче говоря, каждый рейс из Идду теперь занимает два дня. А когда грузовик выходит из строя на полпути – даже больше. Так вот, майор, разве трудно понять, что в таких условиях несколько бананов могут подгнить – в конце концов, мы не снимаем их с веток, а покупаем партиями у торговцев. Ты понимаешь?

– Да, вождь.

– Прекрасно. Тогда я сказал Алао: посылай с моими грузовиками одного-двух солдат, чтобы избежать бесконечных задержек у контрольных пунктов. Или, еще лучше, дай мне для перевозок всего два военных грузовика. Я готов обсудить понижение цен на поставки. Он сказал, что не может, потому что все грузовики заняты перевозками войск и боеприпасов, и он не может выделить целых два грузовика под ямс, лук и подобное. Так как же меня обвинять в задержках и их последствиях, если я нисколько не виноват! И за все труды я несу сплошные убытки – представляешь, когда все твои цифры уменьшают почти в два раза? Я считаю, что это наглость.

– Хорошо, вождь, я во всем разберусь, – сказал я и, подняв руку, взглянул на часы.

– Это наглость! Я не потерплю, чтобы меня унижал мальчишка вроде сержанта Алао. Никто в этом городе так со мной не обращается – никто не посмеет.

– Хорошо, вождь. Простите, я…

– Я – вождь Тодже Оновуакпо, и, если Алао об этом не знает, пусть опросит весь город. Даже отота не посмел бы так со мной разговаривать. Это наглость!

– Простите, вождь. Обещаю, что я во всем разберусь, – говорю я. – Согласен, что поставлять сюда провиант непросто. Я с ним поговорю. Мы также обсудим вопрос о солдатах для сопровождения грузов. Что-нибудь мы придумаем. В конце концов, речь о том, что мы сами едим. Не сердитесь на нас.

Он шипит и снова вытирает лицо. Он складывает бумаги и засовывает их в карман.

– Еще стаканчик виски, вождь, – Предлагаю я. – Бутылка почти непочатая!

Я наполняю оба стакана, он берет свой и быстро глотает. В его глазах до сих пор обида, от виски она становится еще глубже. Я сам пригубливаю стакан и бросаю взгляд на вождя. Мне, пожалуй, жалко его, и я думаю про себя: такой человек достоин лучшего обращения. В этой войне я виноват не больше, чем он; но он, очевидно, привык ко всеобщему уважению. И если я собираюсь всерьез упрочить мое положение, если при наступлении на фронте я надеюсь иметь за собой надежный тыл, тогда для собственного успеха я должен быть реалистом и заслужить расположение тех, кто, если захочет, может вгрызться мне в пятки.

Именно эта мысль приходит в голову, когда я бросаю взгляд на вождя Тодже. Силы мои, кажется, значительны и надежны. Притом, без сомнения, к военным часто приходит обостренное чувство опасности. Только безумный путник не даст верблюду напиться.

Вождь делает новый глоток. Затем он прокашливается и глядит на меня. В его глазах зажигается узенький луч улыбки, показываются окрашенные зубы.

– Забудь об этом, майор, – говорит он. – Прости, что с утра я пришел к тебе с жалобами.

– Что вы, вождь!

– Нет, нет, нет, нет, нет! – Он поднимает руку. – Я знаю, ты только стараешься быть учтивым. Забудем об этом – договорились? Разве можно допустить, чтобы сержант Алао разрушил пашу дружбу! Можешь быть уверен, что я питаю к тебе величайшее уважение.

– Благодарю вас, вождь.

– Я говорю серьезно. Я не шучу. Я питаю величайшее уважение к человеку, который стоит на своем и приказывает расстрелять солдата перед лицом целого города, чтобы этот солдат не марал имя всей армии.

– Ну, вождь…

– Нет, нет, нет! Я знаю, что говорю. У нашего народа есть пословица: «Капелька боли портит здоровую голову». Знаешь, когда я был маленьким сорванцом, после драки с ребятами мать натирала мне задницу перцем. В результате, если ровесник меня обижал, прежде чем дать ему сдачи, я вспоминал о перце. Это я и зову дисциплиной.

– Ну, я думаю…

– Ты думаешь верно, майор. Я восхищаюсь твоей речью перед расстрелом солдата. Она была великолепна.

– Благодарю вас, сэр.

– Да.

Он сидит прямо, словно судья, голова вскинута, ноги расставлены широко.

– Я знаю, что говорю. Необходимо вдолбить как солдатам, так и гражданскому населению, что людей следует уважать, что никто не имеет права возвыситься над законом. Думаю, тебе надо попристальнее следить за городом. Не мне напоминать тебе о твоем долге.

– Большое спасибо, вождь.

Я уже начинаю ерзать. Но с утра же обмениваться любезностями.

Он снова прокашливается и вытирает лоб.

– Иначе, знаешь ли, – продолжает он, – люди быстро забудут о войне и чрезвычайном положении. Кроме того, когда люди ведут себя хорошо, им надо напоминать, что ты стоишь на страже их интересов. И необходимо защищать слабых.

– Верно, вождь.

Я начинаю думать, что виски оказывает воздействие на моего достопочтенного гостя.

– Послушай, майор. Что бы ты ни задумал в этом городе, я всегда на твоей стороне. И можешь быть спокоен, моя поддержка – не просто поддержка. Можешь спросить обо мне у всего города. – В подтверждение он сверкает глазами.

– Я знаю, сэр. В этом я убедился.

– Хорошо. Особенно важно то, что ты говорил о слабых и беззащитных. – Он пронзительно вглядывается в меня. – Ты, наверно, не знаешь, но в городе есть одна слабая и беззащитная женщина, которой я стараюсь помочь.

– Неужели! – Я искренне удивлен.

Он кивает. В его взгляде появляется что-то жуткое.

– Три года назад, когда федеральные войска взяли город, одного из горожан увезли в заключение в Идду за сотрудничество с мятежниками.

– Господина Ошевире?

– Верно. Ты о нем знаешь?

– Да.

– Хорошо. Так что ты думаешь про него, майор?

– Дело в том, что лично я с ним незнаком. Его ведь арестовали до того, как я вступил в должность. Так что я вряд ли знаю больше того, что читал в газетах, да еще какие-то слухи.

Он пристально на меня смотрит.

– Послушай, майор, – говорит он тихо, – не давай себя одурачивать слухами. В нашем городе слишком много болтают.

Я киваю, не столько из согласия, сколько из вежливости. Он по-прежнему так глядит на меня, что я начинаю чувствовать, что в его взгляде больше значения, чем в словах, слетающих с языка.

– В общем, о нем и речь. – Он расслабляется в кресле. – Ты, должно быть, знаешь, что его жена и сын в городе?

– Нет. Как раз этого я не слышал. Разумеется, я должен был сообразить, что у местного уроженца здесь остались родные.

– Ну, их не так уж много. – Он качает головой. – Его родители давно умерли. Мало с кем из родных он поддерживает отношения. Одних он разгневал, отказавшись участвовать в давней семейной распре, – он человек очень упрямый. Других он оттолкнул от себя, женившись на мятежнице.