Текст книги "Последний долг"

Автор книги: Изидор Окпевхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Я смеюсь в знак согласия.

– Присаживайся, майор.

– Я бы рад, вождь, но сегодня утром у меня гора неотложных дел.

– Таких неотложных, что ты не можешь присесть на минутку и выпить со мной стаканчик? Ну, майор!

– Нет, сэр, правда, я только хотел…

– Нет, нет, нет, нет! Послушай, майор, ты не можешь прийти в дом такого человека, как я, и отказаться от угощения. Мой народ такого не любит. Робинзон! – кличет он маленького сынишку.

– Но, сэр, я действительно тороплюсь…

– Робинзон! – Он не обращает внимания на мои слова и выглядывает за дверь. – Эй, Робинзон! Где этот паршивец? Не успеешь оглянуться, как они… Робинзон!

– Что?

– Иди сюда, быстро! – Тодже садится рядом со мной. – Это минутное дело, майор. Надо же чем-то поприветствовать день.

Робинзон в дверях, лет шести, голый, со всеми следами уличных игр на коже.

– Принеси джин и два бокала – живо!

Мальчишка убегает, и через мгновение перед нами бутылка местного джина. Он настоян на корешках и потому желтовато-бурый. Мальчишка уносится за бокалами.

– Вот я и говорю, майор, что это позор, когда значение человека не признают должным образом. Потому что всегда происходит что-то такое, в чем слово обойденного человека могло бы пойти на пользу делу, и тогда те, кто его обошел, начинают кусать пальцы в досаде на свою дурацкую неразумность. Ты меня понимаешь?

Я киваю, не в силах предугадать, куда клонит изреченная мудрость. Мальчишка разливает джин.

– Не так давно мы все собрались на совет к ототе, и я поставил такой вопрос: сейчас правят военные, и Дом вождей ничего больше не значит, поэтому нам надо установить связь с правительством, чтобы правительство время от времени могло спрашивать нашего совета. Я предложил, чтобы отота избрал, скажем, двух представителей, допустим, меня и кого-нибудь вроде вождя Джей Джей Си Уколи – короче говоря, тех, кто мог бы наверняка попасть на прием к военному губернатору и достаточно веско говорить от имени города. Я предложил, чтобы отота послал нас к губернатору с таким предложением… Твое здоровье, майор.

– Ваше здоровье, сэр.

– По-моему, местный джип особенно хорош по утрам – правда?

– Совершенно верно. – И мы оба хохочем.

– Но эти тупицы не согласились. Они бы высмеяли саму идею, если бы я был не я и они бы не знали, что никто еще не смеялся надо мной безнаказанно. Но посмотри, что происходит. Наш город – постоянная цель налетов мятежников, а никаких серьезных мер до сих пор не принято. Ты понимаешь, что я хочу сказать, майор?

Я снова киваю, на этот раз еле-еле, у меня пропадает желание подыгрывать. Моя рука все сильнее стискивает бокал, поднесенный к губам. И дело не в том, что его слова, по сути дела, осуждение моей деятельности военачальника. Это достаточно скверно, но я готов пропустить подобное заявление мимо ушей как следствие раздражения и озабоченности. Что действительно возмущает меня – аллах, это ведь оскорбление! – старик зашел так далеко, что вообразил, будто постоянные совещания военного губернатора в Идду с местными гражданскими властями непременно поведут нас к победам. Несколько глотков виски или джина, несколько кивков, несколько смешков – и мятежники разгромлены наголову, война окончена, и мы все разъезжаемся по домам и мирно спим в наших постелях! Шеге! Этот человек – единственный в своем роде. Но спорить с ним смысла нет. Это была бы пустая трата времени. И я с нескрываемой торопливостью допиваю свой джип, так чтобы мой хозяин понял, что я ухожу. Незачем подливать в мой стакан.

– И сегодня отота снова созвал совет.

– Да, по дороге сюда я видел перед его домом несколько велосипедов.

– Не обращай на него внимания. Скотоложство! Я не желаю тратить на него драгоценные утренние часы. Какой прок разговаривать с дураками, которые ничего не смыслят? Выпей еще, майор.

– Нет, вождь. К сожалению, мне пора, – кажется, действительно пора уходить.

Я думаю, он достаточно озадачен. Теперь он понял, что меня ему больше не удержать. Я беру свою фуражку и стек и поднимаюсь, в его глазах растерянность, он ищет соломинку, за которую можно уцепиться. Он не поднимается вместе со мной.

– Должно быть, у тебя трудное время, майор.

– Да, сэр. Я только что ездил в Красный Крест, в англиканскую школу к беженцам. И я решил на минутку наведаться к вам, узнать, как дела. Рад, что дома у вас все в порядке.

– Ты очень добрый, майор. Очень добрый, – говорит он. – А ведь страшный налет был, правда? Такого страшного никогда не было.

– Да. Страшный. – Я стараюсь подавить разъедающее меня подозрение, что в его словах снова звучит осуждение. – Очень страшный.

Разумеется, я вижу, как он следит за мной уголком глаза. Я направляюсь к выходу, надеваю фуражку и собираюсь уйти решительным шагом, так чтобы в самой походке была угроза. Тодже по-прежнему не поднимается с места.

– Скажи, майор, что ты все-таки собираешься делать?

– С чем, сэр?

Его вопрос заставляет меня остановиться, я поворачиваюсь к нему. Он избегает прямого взгляда:

– Ну, ты знаешь… с этими налетами. Мы что, будем терпеть их до бесконечности?

– Мы делаем все, что можем. Вы знаете, что у симбийцев хорошая армия. У них хорошее вооружение, мы не можем им запретить его применять. Мы стараемся отразить их атаки и перейти в наступление, чтобы загнать их в угол и вынудить сдаться. Это непросто. Они прекрасно вооружены.

– Я знаю. Я знаю. Ты меня не так понял. Видишь ли, я хочу сказать: что-то не слышно, чтобы они делали такие страшные налеты на окрестные города. Наверняка это не без причины!

– То есть, сэр?

– Ты помнишь, в прошлый раз мы говорили об изменниках, которые помогали врагу?

– Да, сэр.

– Так вот, мне кажется, мы начинаем испытывать на своей шкуре плоды их предательства.

– Я что-то не понимаю.

– Попробуй взглянуть таким образом. Каждый раз, когда самолеты поднимаются с мятежной базы в джунглях и летят в нашу сторону, они непременно прилетают к нашему городу. Они всегда бросают, бросают бомбы и всегда попадают, куда хотят. Отчего это они такие меткие?

– У них очень хорошее оборудование. Они знают, что война идет не на жизнь, а на смерть, и шутить не намерены. Им известны все наши позиции. У них есть подробная карта, и они точно знают, что надо бомбить.

– Ты сказал «точно»! Кто же говорит им, что именно надо бомбить? Ведь кто-нибудь говорит!

– Разумеется, у них есть шпионы. Это война, сэр, и они, конечно, идут на все. И время от времени они засылают шпионов, чтобы уточнить дислокацию наших войск и выведать наши планы.

– То-то и оно, майор. Ты сам говоришь то, что я имею в виду. Шпионы. И предатели. Послушай, майор, я хочу, чтобы ты понял одну вещь. – Теперь поднимается он. – Не беспокойся, я не меньше твоего заинтересован в том, чтобы положить конец угрозе, угрозе со стороны мятежников. Поэтому мы не можем подвергать наше дело риску. Это значит, что мы должны принять решительные меры, невзирая на то, что в результате могут пострадать даже те, кого мы обязаны любить и защищать. Ты помнишь, майор? О таких делах не говорят, стоя на пороге. Пожалуйста, присядь на минутку.

Неохотно я снимаю фуражку и со вздохом присаживаюсь.

– Ты помнишь, майор, когда в прошлый раз я заговорил о тех, кто сотрудничал с мятежниками, я не хотел называть имен, чтобы ты не подумал, будто я собираюсь намеренно оговорить кого-то? Но дело такое, что откладывать больше нельзя. И я думаю, что в интересах нашей общей безопасности, да и для твоих военных успехов, пора взять быка за рога. У нашего народа есть пословица: если боишься продрать больное место мочалкой, вскочит большой нарыв. Ты меня понял?

Снова киваю, гляжу в пол и поглаживаю усы.

– Я имею в виду Ошевире, который сейчас в тюрьме в Идду.

Он на миг умолкает, решив, что я что-то скажу. Однако я даже не пошевельнул головой.

– Я думаю, что такие, как он, могли бы объяснить причину всего этого: воздушных налетов, партизанских атак, – иначе с чего бы мятежникам нападать на наш город, да еще так успешно? Думаю, если бы ему задали правильные вопросы и применили правильные методы, он бы непременно признался в своих преступлениях, больше того, ему бы пришлось назвать имена таких, как он, которые в этом городе прячут свое истинное лицо под маской лояльности. Если вражеские нападения не доставляют тебе, майор, удовольствия, по-моему, это единственно верный образ действий в существующих обстоятельствах.

Я явственно вижу, как господин Ошевире указывает пальцем на самого вождя: вот мой сообщник! Аллах свидетель, хотел бы я видеть лицо вождя, если бы это произошло! Но я до сих пор не могу понять, что замышляет мой собеседник.

– Я понимаю вас, вождь. Думаю, в ваших словах есть смысл. Но я хочу, чтобы вы кое-что усвоили. Во-первых, я никоим образом не могу воздействовать на ход разбирательства в Идду; кроме того, нет ни малейшей возможности сделать так, чтобы меня вызвали как свидетеля по делу Ошевире.

– Но допустим, уважаемый житель этого города снабдил бы тебя нужными сведениями – неужели бы они отказались их выслушать?

– Ну, в этом случае уважаемому жителю пришлось бы подать комиссии письменное заявление и затем получить вызов для дачи свидетельских показаний. Откровенно говоря, вождь, мне кажется, если у вас лично есть какие-то факты, изобличающие господина Ошевире, вы должны сообщить об этом комиссии – конечно, если на данном этапе новые факты еще учитываются. Это была бы, я уверен, реальная помощь делу.

– М-да… ладно, майор. – Он явно отступает. – Ты знаешь, какие здесь люди. Они сразу начнут болтать, что я свожу счеты, что он мой конкурент в резиновом бизнесе и всякое такое.

– Тогда очень жаль. Если вы действительно собираетесь помочь нашей общей безопасности и готовы, не обращая внимания на болтунов, сообщить что-то важное, тогда, я думаю, вам не следует упускать этой возможности. И еще одна вещь, вождь. Чтобы бомбить нас, мятежникам не нужны никакие изменники. Просто мы слишком близко от них – если бы у них были соответствующие самолеты, они бомбили бы федеральную столицу. И как я уже сказал, во всех случаях мы, солдаты, делаем все, чтобы противостоять вражеским нападениям. Это отнюдь не просто, но смею заверить вас, мы действовали и действуем весьма эффективно. Именно для этого мы и пришли сюда. А теперь, с вашего позволения, я должен идти.

Я опять надеваю фуражку и поднимаюсь. Он нехотя поднимается вслед за мной, потирает шею, молчит, несомненно, он недоволен таким резким окончанием разговора. Этот человек неукротим, он отнимает у меня время бессмысленной болтовней.

– Что ж, майор, – в голосе его сомнение, – оставим все как есть. Не будем больше об этом.

– Хорошо, вождь. – Я уже в дверях. – Ах да. – Я оборачиваюсь.

– Что? – Он застигнут врасплох.

– Как поживает миссис Ошевире?

– С ней все в порядке. – В его глазах что-то вроде испуганного недоумения.

– Надеюсь, с ней ничего не случилось?

– Нет-нет, ничего. Совсем ничего, майор. Она… она жива и здорова.

– Я просто поинтересовался, вождь. Вы сами мне говорили, что она не чувствует себя в безопасности каждый раз, когда происходит что-то подобное. Вот я и подумал, не ужасно ли, что она и впредь будет находиться в таком положении? Мы же не можем сделать так, чтобы мятежники больше нас не бомбили. Поэтому, я полагаю, бесчеловечно бросать ее на произвол судьбы, мы же можем обеспечить ей настоящую защиту; а когда ее родной город будет освобожден, отправим ее туда под охраной, если она захочет.

– М-да…

– Сначала я предполагал поместить ее к беженцам, но потом решил, что, наверно, там ей не будет спокойнее. И тогда я всерьез подумал, что мы обязаны взять ее под охрану, тогда за ее безопасность можно будет не волноваться.

– Нет, нет, нет, майор. В этом нет необходимости. Не надо тебе этого делать.

– Вы так полагаете, вождь? – Мои сомнения разрастаются.

– Да, с ней все в порядке. Уверяю тебя, майор, с ней все в порядке. Я же говорил, что о ней забочусь, я и забочусь. Я и ее муж… мы оба были в резиновом бизнесе, поэтому… Уверяю тебя, майор, с ней все в порядке. Я за ней присматриваю. Обещаю… ничего с ней не случится. Ничего-ничего-ничего.

Теперь он выглядит довольно убого. Картина существенно переменилась: великий большой вождь, выдающийся гражданин и представитель своего народа по-детски умоляет меня не брать под охрану женщину, к мужу которой, скажем так, не испытывает особой симпатии.

– Ладно, вождь. – Я вздыхаю и поворачиваюсь. – Если я вам понадоблюсь, дайте знать.

– Большое спасибо, майор. – Он говорит с чувством и поэтому вовсе по-детски. – У нас с тобой одна забота. Я хочу сказать, что меня, как тебя, тревожит судьба беззащитных людей вроде этой женщины. Поэтому я и считаю, что обязан делать все, что могу. В конце концов, она имеет полное право жить в городе, ведь она замужем за одним из нас.

Одним из нас? Вот как? Я могу вновь обернуться и оспорить эти слова. Но зачем?

– Благодарю, вождь, – говорю я. – До скорого. Спасибо за угощение. Выпивка поднимает дух.

– Ха-ха-ха! Я же говорил! – Он взрывается от восторга. – Что я тебе говорил? Ха-ха-ха! Ничто так не бодрит по утрам, как джин на корешках, ха-ха-ха!

– Верно, вождь. Верно.

– Вот и прекрасно.

– До свидания, сэр. Скажите своим, чтобы были поосторожней.

– Непременно, майор. Непременно.

– До свидания.

– До свидания, майор.

Мы отъезжаем, дом его в боковом зеркальце уменьшается, но я вижу, что хозяин все время стоит в дверях, может быть желая удостовериться, что мы наконец уехали.

Что-то подсказывает мне, что тут не все в порядке. Честно говоря, история отношений вождя с этой женщиной кажется мне подозрительной. Как может порядочный человек следовать двум противоположным склонностям? Ты убежден, что муж – предатель, сотрудничавший с мятежниками, ты даже готов предоставить разбирательству данные, которые определят его участь, и все же ты необыкновенно озабочен спокойствием и благополучием его жены. Конечно, я никоим образом не могу поручиться за Ошевире. Если будет убедительно доказано, что он сотрудничал с мятежниками во время оккупации, – тогда помогай ему бог! Хотя газеты, кажется, утверждают, что обвинения против него ни на чем не основаны, все же, если в конце концов окажется, что он помогал оккупантам, тогда во имя правосудия ему придется смириться со всем, что правительство сочтет нужным с ним сделать.

Но этим должна заниматься Комиссия по разбирательству, и никакое давление со стороны вождя не заставит меня оказывать непрошеную услугу гражданским властям в Идду, когда суровая действительность войны предстает предо мной непосредственно здесь, в Урукпе. О аллах!

Да, мне не нравится подозрительная дружба вождя Тодже и госпожи Ошевире. Может быть, намерения его искренни. Если он порядочный человек – а таким я его всегда считал, – тогда, может быть, он победит все искушения; в конце концов, на самом деле нет ничего противоестественного в том, что он ненавидит Ошевире за сотрудничество с мятежниками (если он и впрямь убежден и этом) и в то же самое время испытывает простое человеческое сочувствие к семье соседа. Наверно, он прав, что у нас с ним одна забота. Но я не хочу быть ни в чем чересчур уверенным. Для начала мне надо точно установить, где она живет, – просто на всякий случай…

Огеново

большой солдат подошел очень близко к маленькому солдату, он много выше, чем маленький солдат, и его красная фуражка наклоняется вниз, когда он смотрит на маленького солдата, маленький солдат стоит прямо и смотрит прямо, только не на большого солдата, и прижимает свой автомат к боку, большой солдат ему говорит и похлопывает хлыстиком по своей собственной ноге, а маленький солдат все на него не смотрит, я думаю, он боится большого солдата. я хочу быть, как большой солдат, чтобы хорошенько побить ономе. он назвал моего папу вором, сказал, что солдаты забрали папу, потому что он что-то украл, а солдаты не любят, когда воруют, потому что солдаты. хотят забрать все себе, но мама сказала, что мой папа честный, она говорит, что папа ничего не украл. теперь большой солдат шагает по площади, он отходит от маленького солдата, который стоит с автоматом, он шагает по площади и смотрит вокруг, он остановился у входа в большой дом и опять смотрит вокруг, он сходит с крыльца и опять шагает по площади, он идет туда, где стоит маленькая машина и рядом с ней еще один маленький солдат, этот солдат приехал с большим солдатом, он говорит маленькому солдату, который приехал с ним. солдат тоже стоит прямо, тогда большой солдат качает головой и отходит от маленького солдата, который приехал с ним, и опять похлопывает хлыстиком по своей собственной ноге, потом большой солдат подходит к другому маленькому солдату, тому, который с ним не приехал, который стоит прямо с автоматом. теперь маленький солдат боится большого, почему он не застрелит его из автомата, я думаю, он боится большого солдата, большой солдат опять подходит к маленькому солдату, он говорит ему. а теперь они оба глядят в мою сторону, они показывают на наш дом. маленький солдат показывает большому солдату на наш дом. и большой солдат тоже показывает. тогда маленький солдат… огеново! большой солдат опускает руку, по все равно смотрит прямо на наш дом, под козырьком красной фуражки его глаза очень темные и ни разу… огеново! кричит мама, ма, отвечаю я. куда ты девался, колдунчик, говорит она. я здесь, ма, говорю я. живо сюда, пока я не успела моргнуть, говорит она. и мама выходит из двери и за шиворот тащит меня в дом. что большой солдат сделает маленькому… что ты там делал, а, говорит мама, это большой солдат, говорю я. какой еще большой солдат, говорит она. тот, который в красивой открытой машине, говорю я. тот, который… так что он, говорит мама. он здесь, мама, говорю я. он на улице с маленьким солдатом. каким маленьким солдатом, говорит она. тем, который… чертенок, мало нам наших бед, тебе нужны еще новые, говорит мама, ты не видишь, что у нас происходит, но я только… замолчи и слушай меня, говорит она. ты хочешь выйти из дому и позвать в дом погибель, которая и так вот-вот придет к тебе в гости. ма, я был у самой двери, говорю я, я не выходил из дому. если ты будешь сидеть дома, где тебе и полагается быть, тебе не придется думать о больших солдатах и маленьких солдатах, пока они сами не придут за тобой. и она молчит, она не глядит на меня, она смотрит на зерна риса, которые ее рука перебирает в тыквенной чашке, она рассердилась, мама на меня рассердилась и не хочет на меня смотреть, она сказала, что мой папа честный, значит, оном? врет, я хочу быть, как тот большой солдат, чтобы побить ономе. ма, а они к нам придут, спрашиваю я. когда захотят, говорит она. ма, а когда они захотят, говорю я. когда им надоест, что ты на них глазеешь, говорит мама. может, они придут сейчас, говорю я. может, говорит она. по – моему, они говорят про нас, говорю я. да, говорит мама, они говорят, что заберут тебя за то, что ты не даешь им покоя, ты хочешь, чтобы они забрали тебя. я трясу головой, маленький солдат боится большого, почему он не застрелит его из автомата. ма, говорю я, я видел, как они смотрели на наш дом и указывали рукой. что, говорит мама и глядит на меня, я видел, как маленький солдат показал на наш дом, говорю я. показал на наш дом большому солдату, а потом большой солдат сам стал показывать рукой на наш дом. ма, ты думаешь, они хотят меня забрать. мама не отвечает, она встает и ставит чашку с рисом на пол. потом она быстро подходит к двери, приоткрывает ее и выглядывает, я подбегаю к ней и тоже смотрю в щелку. уходи, говорит мама и отталкивает меня задом, иди в комнату, живо. я ухожу, а она стоит у приоткрытой двери и смотрит на улицу в длинную щелку света, я подбегаю к окну и гляжу в большой квадрат света, я вижу, маленький солдат ходит теперь взад-вперед, большой солдат и другой маленький солдат, который приехал с ним, идут к маленькой открытой машине, они влезают в нее и уезжают. мама отходит от двери, но я уже отбежал от окна, и она не узнает, что я тоже все видел. ма, они придут и заберут меня, спрашиваю я. она мне не отвечает, она медленно идет от двери, медленно приближается к чашке с рисом, на меня она не глядит, кажется, она хочет плакать, она прижимает руку к груди, ее неулыбающиеся, неразговорчивые глаза уставились в тыквенную чашку на полу рядом со стулом, она берет в руки чашку и начинает снова перебирать рис, и ничего мне не отвечает, может, она тоже боится большого солдата. ма, они что, придут и заберут меня, спрашиваю я. может быть, говорит она. если ты будешь высовываться на улицу. ма, а что большой солдат сказал маленькому солдату, говорю я. что он говорил про нас. не знаю, говорит мама. вдруг большой солдат и маленький солдат говорили про папу, вдруг ономе сказал им, что папа у них украл, но мама сказала, что мой папа честный. они говорили про папу, говорю я. вряд ли, говорит она. зачем им говорить про папу, они не знают твоего папу, говорит она. но ономе сказал, что они забрали моего папу, говорю я. они не забрали его, говорят она. он сам поехал с ними, только не с этими, скажи это ономе. а с какими, говорю я. тех здесь больше нет, говорит она. а где они, говорю я. не знаю, говорит она. только не с этими, тогда кто привезет его домой, спрашиваю я. не те, с которыми он уехал. не знаю, говорит она. только не с этими. мама сказала, что папа ничего не украл, потому что он честный, ономе врет, я хочу быть, как большой солдат. чтобы побить его. когда папа вернется, спрашиваю я. не знаю, говорит мама, очень скоро, ономе говорит, что он никогда не вернется, говорю я. он говорит, что солдаты его никогда не отпустят за то, что он у них украл, а если кто-нибудь украдет, то… перестань повторять чепуху, кричит мама, ономе говорит то, ономе говорит это, что ономе знает про твоего папу, какое мне дело до того, что болтает ономе. если ономе назовет твоего папу вором, ты сам назови его папу вором и перестань докладывать мне о том, что болтает ономе. если ты не будешь высовываться на улицу, ономе не сможет сказать тебе, что твой папа вор. мама очень сердится на меня, она наклоняется и продолжает перебирать рис. она на меня по смотрит, я не хочу, чтобы мама опять на меня сердилась. папа ономе вор папа ономе вор папа ономе вор папа ономе вор папа ономе… ступай в комнату и ложись, говорит мама, когда еда будет готова, я тебя позову. мама шипит и что-то бормочет, потом ее губы перестают шевелиться, ее неулыбающиеся, неразговорчивые глаза уставились в чашку с рисом, мой папа честный, а папа ономе вор. я ложусь на мамину кровать и смотрю, как на степе играют беспокойные тени пальмовых листьев, по стене к дальнему нижнему углу медленно крадется геккон. то он ползет, то бросается на муху, как молния, муха взлетает, геккон замирает и ждет, чтобы она снова села, и опять геккон медленно, медленно подкрадывается к ней, на его спине дробятся пятна света и дрожащие тени листьев, но муха не ждет, пока он ее поймает. мама сказала, что, если я засну, она меня разбудит, когда кончит готовить еду, а когда я поем, я спрячусь и тайком пойду к маленькому солдату, который стоит с автоматом, и спрошу его, когда вернется мой папа, и я спрошу его, кто увез моего папу, и я скажу ему, что ономе говорит, что мой папа что-то украл… и поэтому… солдаты… молчать, говорит большой-большой солдат с толстой палкой в руке, вор боится подняться с земли и просит, чтобы солдат отпустил его домой, и большой солдат снова бьет его по голове толстой палкой, а ономе сидит на макушке высокого-высокого дерева и громко смеется, когда вор на земле начинает плакать, и я тоже начинаю плакать, мне жалко вора, и большой-большой огромный солдат говорит: поймать мальчишку, и десять маленьких-маленьких солдат берут автоматы и бегут ко мне, и я хочу бежать, но не могу, потому что мои ноги вросли в землю, и небо начинает кружиться, и вдруг начинается дождик, вместе с водой с неба падает рис, и большому-большому огромному солдату больше некогда смотреть на лежащего вора, потому что он хочет проглотить весь рис и не оставить мне ни зернышка, а я все никак не могу убежать, мои ноги вросли в землю, и я плачу, плачу, плачу…

Тодже

Я так и знал. Мелкие люди думают мелко и действуют мелко, что бы они ни делали. Ты даешь человеку хорошие деньги, чтобы он поехал в Идду и дал показания перед комиссией, ты сам снабжаешь его сильными, убедительными доводами – и вот: стоит судье разинуть рот для зевка, как твой мелкий мошенник от страха плюхается на задницу.

Не могу сказать, что я не искал в городе человека с нутром покрепче – такого, который бы смог исполнить мое поручение, – просто я никого не нашел. Да и зачем находить – за деньги хоть кто явится в суд и, глядя в глаза председателю, заявит, где точно родился отец его отца. А что натворил этот подонок на разбирательстве! Самое страшное не то, что он выставил себя на посмешище, – кажется, он погубил все дело. Ибо то, что сказал ему председатель, по сути значит, что его показания бесполезны и не могут быть приняты во внимание. Что ж, теперь самому мне ехать туда и давать хорошо продуманные, убедительные показания так, как должен бы сделать любой здравомыслящий человек? Быть мелким человеком – проклятие.

Кто бы мог выступить против Мукоро Ошевире лучше, чем Омониго Рукеме, – он лучше всех знает, что это его счастливый, больше того, единственный случай отомстить за позор, который навлек на его отца Ошевире.

Дело было незадолго до того, как в наш штат пришла война. Этот случай у всех в памяти. Ошевире давно уже сообщали, что кто-то крадет млечный сок с его резиновой плантации. Все знали, что плантации Удуэфе Рукеме и Ошевире граничат друг с другом. И все также знали, что Рукеме обычно отправлялся на свою плантацию раньше соседей. И конечно, как всякий бедный, несчастный крестьянин, у которого жалкий клочок земли, он ходил на плантацию или один, или с сыном. У нас не слишком много таких, как я, кто может позволить себе нанимать работников. И вот однажды Рукеме попался! Оставленный сторожить работник застиг его в ту минуту, когда он переливал млечный сок из ведерка на дереве Ошевире в свое ведро. Ну, Рукеме постарался запугать и задобрить работника, но тот доложил Ошевире, а Ошевире прямо пошел к ототе, и дело чуть-чуть не дошло до суда. Когда кражу разбирали вечером на совете, что бы, вы думали, вытворил хитрый старый лис? Он поклялся сединой своей головы и всех частей тела, своим давно скончавшимся праотцем, даже утробой своей матери, что не прожить ему до первого петуха, если он близко подходил к млечному соку из деревьев Ошевире! Конечно, все знали, что Удуэфе Рукеме – вор. Но совет учел истовость и убежденность, с которыми он произнес свою клятву. Мы даже свалили вину на слабое зрение работника и по просьбе Рукеме попросили его представить вещественные доказательства.

Одного прошлого Рукеме было достаточно, чтобы люди вынесли ему свой приговор. Не прошло и педели, как повсюду распевали новую песенку о десяти старых и вороватых пальцах, липких от млечного сока!

Да, мне не стыдно в этом признаться. Я не буду кричать на ветер или шептать в чьи-то уши, но себе я признаюсь: я призвал Омониго Рукеме в мой дом и тайно заручился его согласием дать показания против Мукоро Ошевире. Да, когда мятежников изгнали из Урукпе, во всем городе воцарились недоверие и подозрительность, и даже военные власти и сам командир федеральных войск майор Акуйя Белло были готовы и рады слушать слова таких выдающихся граждан Урукпе, как я. Всякий, кто видел, что в дом Ошевире входило хоть сколько-нибудь солдат мятежников, был готов поверить любой сказке о сотрудничестве Ошевире с оккупантами, особенно если сообщение исходило из уст такого уважаемого человека, как я. Да, я воспользовался обстановкой и тайно донес на Ошевире майору Белло, после чего Ошевире отправили в тюрьму в Идду. Да, я собрал некоторое количество вымышленных обвинений и подготовил сына старого врага Ошевире к даче свидетельских показаний против того, кто всего несколько лет назад опозорил его отца. Да, я все это сделал, и, хотя я об этом никому не скажу ни слова, по крайней мере перед собой я готов защищать мой поступок – называйте его как хотите, вероломством или здравым смыслом.

Почему же я так поступил? По многим причинам – уж если быть честным, не только из чувства гражданского долга, по и для защиты доброго имени города и из простого и вечного стремления уцелеть самому. Ибо, когда федеральные войска освободили наш город – в значительной мере благодаря незаметным усилиям честных граждан, вроде меня, – военные власти решили в целях безопасности выявить и изолировать все подозрительные элементы. Поэтому они начали задавать вопросы или по крайней мере проявили готовность выслушать всякий полезный совет. Кто во всем городе мог скорее всего вызвать доверие властей, как не я и подобные мне? По этой причине, не дожидаясь приглашения, я пришел к майору Белло с сообщением, хотя он сам мог бы позвать меня и спросить о том же самом, но почему-то упустил это из виду. Но, делая то, что я делал, я действовал, как подобает честному и влиятельному гражданину – кто посмеет оспорить мое чувство гражданственности, не говоря уже о моем месте в обществе?

Да, я донес на Ошевире, или исполнил мой гражданский долг, – как там ни поворачивай, это одно и то же. Весь город видел – кто не знает, что солдаты мятежников заходили в его дом, пусть даже только напиться! Если Ошевире уверен, что он ни в чем не повинен и солдаты ходили в его дом только напиться, пусть он докажет комиссии, что во всем Урукпе для солдат мятежников не нашлось другой чашки чистой воды. Шуо! Если они сумеют ему поверить, что ж, значит, он свободен, и мы можем выстроиться вдоль улиц и приветствовать его пением и плясками.

Доброе имя города, мое собственное благополучие – таким я шутить не стану. Я был в резиновом бизнесе задолго до Ошевире. Назови мое имя в любом резиновом кругу этого города, наших мест, целого штата, всей страны – и, если кто-то скажет, что он никогда не слыхал моего имени, значит, или он не в резине, или я не Тодже Оновуакпо! И тут заявляется этот Ошевире. До его прихода я вел дела спокойно, ни о чем не заботясь, никто не бросал мне вызова. Я отнюдь не против того, чтобы молодые люди занимались резиной. В конце концов, это они возьмут дела в свои руки, когда старшие уйдут на покой. Но он, наверное, считал иначе. Дела мои шли прекрасно, очень успешно. Рукеме до сих пор ничего не добился – когда говорят о резине, его имя не вспомнят. У вождя Уколи неплохая плантация, но он не умеет вести дела. Вождь Дафииопе Аригбе – пьяница, он мог бы весьма преуспеть, если бы пореже брал в руки стакан со спиртным. Акпотобо Оноге, когда не отсуживает земельные участки в дальнем Окере, занимается только политикой – ему некогда ухаживать за деревьями. Вряд ли стоит упоминать еще кого-нибудь.