Текст книги "Последний долг"

Автор книги: Изидор Окпевхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Я знаю, какое несчастье, что я калека. Но когда-нибудь бог мне должен помочь! Когда-нибудь я смогу стоять на своих двух ногах и не буду нуждаться в подачках и терпеть унижение перед женщиной. Когда-нибудь я добуду себе работу и, может быть, стану себе самому полным хозяином. Мне не так уж плохо жилось до войны и до того, как начались мои хождения в дом к жене Ошевире. Тогда я безропотно сносил все оскорбления. Но теперь иначе, я не желаю, чтобы меня позорили перед женщиной. Всю жизнь я сторонился женщин, ибо знал, что нм ничего не стоит сказать мне: калека.

– Показать тебе мой автомат? – Мальчик, кажется, оживился.

– Автомат? – Я слегка удивлен.

– Да. Вчера я сделал себе автомат.

– Какой автомат?

– Я тебе сейчас покажу.

Он опять бежит в спальню. Он возвращается с толстой остроконечной палкой. К обоим концам ее привязана веревка, свободно болтающаяся, как ремень автомата. Я улыбаюсь мальчику. Он сияет от гордости и тут же садится рядом со мной, словно, кроме улыбки одобрения, ему ничего не нужно.

– Это я сделал вчера, – говорит он.

– Молодец, – говорю я. – Кто тебя научил?

– Никто. Я видал автомат у солдата.

– Какого солдата?

– Того, который стоит напротив. – Он указывает на солдата, охраняющего городской совет.

– Понятно. А зачем тебе автомат?

– Я хочу застрелить Ономе, – говорит он.

Я прячу улыбку:

– Почему? Что тебе сделал Ономе?

– Он говорит, что мой папа вор.

– Что?

– Он говорит… он говорит, что мой папа вор, что он что-то украл и солдаты его увезли и посадили за решетку, потому что солдаты не любят, чтобы кто-нибудь что-то крал, потому что они хотят все забрать себе, вот поэтому они и увезли моего папу и посадили его за решетку.

– Ты маме об этом сказал?

– Да.

– А что она тебе сказала?

– Она сказала, что мой папа ничего не украл, потому что мой папа честный.

Я долго смотрю на него. Бедный мальчик. Когда он поднимает глаза на меня, я отворачиваюсь, чтобы не растравлять рапы.

– Вот что, – говорю я. – Не стреляй в Ономе – слышишь?

Он кивает и, снова потупившись, трет живот.

– А если он будет опять говорить гадости про твоего папу, скажи мне, и я его за тебя побью, понял?

Он снова кивает.

– А твоя мама знает, что у тебя есть автомат?

– Нет, – говорит он. – Я его прячу.

– Правильно. Куда ты его прячешь?

– В одно место в нашей комнате. Пойдем покажу.

Он зовет меня за собой. Я встаю, он тянет меня за руку в их спальню. Я колеблюсь, я не хочу, чтобы она застала меня, когда я разглядываю ее тайны. Я знаю, какие женщины. Я не хочу, чтобы меня обзывали калекой.

– Ну, иди, – требует он.

Я вхожу за ним в спальню. В середине комнаты, ближе к окну, широкая металлическая кровать. Огеново подводит меня к изголовью и показывает под кровать.

– Вот здесь, – говорит он и показывает за большой ящик, который стоит под кроватью.

– Спрячь автомат, а я посмотрю.

Он осторожно засовывает палку за ящик.

– Очень хорошо. – Я глажу его по голове. – Она ни за что не найдет.

Радостный Огеново катается по кровати, а я стою и оглядываюсь. Комната большая. В глубине длинная вешалка, на ней висит много одежды, есть и мужская. Напротив вешалки груда больших коробок. В комнате еще очень много вещей. На столике рядом с кроватью – карточка Ошевире. Я подхожу к ней, беру в руки, разглядываю. Огеново подкатывается на кровати ко мне:

– Это мой папа.

– Ты его помнишь?

– Нет. Мне мама сказала.

Я смотрю на него, он смущается и откатывается прочь.

– Ты скучаешь по папе? – спрашиваю я.

Он качает головой. Бедный мальчик. Он еще не привык к отцу, когда того увезли.

– А мама по нем скучает?

– Я не знаю.

– По ночам она плачет?

Он задумывается, потом качает головой.

Может быть, она по нем не скучает. Может быть, она так увлечена отношениями с Тодже, что даже не помнит своего мужа, и эта карточка находится здесь, как всякая вещь, о которой просто забыли.

Я ставлю карточку на место.

– Значит, это комната твоей мамы?

– Да, – говорит он.

– И она здесь спит? – я касаюсь кровати.

Он кивает.

– А ты – где ты спишь? – спрашиваю я.

– Я сплю здесь, с ней рядом.

– Хорошая кровать, – говорю я, поглаживая покрывало, и сквозь меня снова проходит то, чего я никогда не испытывал. Наверно, она спит голая. Вот бы увидеть. Может, она когда-нибудь захочет, чтобы я был рядом?

Я присаживаюсь на край кровати. Что сейчас Тодже делает в моем доме с женой Ошевире? С каждой минутой моя ненависть к Тодже растет. О, если бы мне унизить его! О, как хотел бы я оскорбить его гордость! Тогда бы он узнал, каково мне чувствовать то, что я чувствую, когда он делает со мной то, что обычно делает.

Ошевире

Уже вечер, и постепенно темнеет. Все мы, заключенные, спокойно сидим, редко кто скажет слово. Мы находимся здесь давно и привыкли к обычному чередованию двух состояний: то мы уходим в себя и терзаемся тем, что касается нас до глубины души, то стараемся развеять скуку шутками и легкомысленной болтовней.

Сейчас вряд ли кому из нас хочется говорить. Стражи поблизости нет. Солдаты и полицейские развлекаются в другой части огромной тюрьмы. За этими стенами мы не знаем никакой жизни, кроме открытого неба, дали, смены света и тени, ночи и дня и слабых звуков, с трудом долетающих с воли. Все мы уже поужинали.

Все, кроме нашего сердитого молодого товарища, Агбейэгбе. Он почти не дотронулся до еды. Он взял свою миску – сегодня нам дали бобы и вареный ямс, – повертел ее так и сяк, не вынимая левой руки из кармана, изобразил на лице отвращение и зашипел. Потом он сел в угол, бросил себе в рот две щепотки еды и отпихнул миску, не дотронувшись до остального. Он не послушался добрых слов господина Огбе, старейшего среди нас, истинно старого человека, которого мы называем Отец.

– Послушай, сынок, – сказал ему Отец, – это тебя до добра не доведет. Какой смысл морить себя голодом? Еще может случиться, что комиссия не найдет обвинений против тебя и выпустит на свободу. Зачем тебе будет нужна свобода, если ты сейчас умрешь с голоду? Я знаю, каково тебе быть здесь. Нам всем тоже несладко. Посмотри на меня – разке я не слишком стар для того, чтобы сражаться на чьей-нибудь стороне? Я попал сюда лишь потому, что помог человеку. Но я не жалуюсь, потому что знаю: моя невиновность принесет мне вознаграждение, – так чего же добьюсь я, губя свой мир и здоровье духа из-за временной неудачи? Съешь свой ужин и предоставь остальное богу.

Отец истратил слова понапрасну. Агбейэгбе по-прежнему сидит у стены и молчит, и в юных глазах его беспокойный блеск.

Так он сидит уже довольно долго. И вдруг он вскакивает и начинает ходить по камере взад-вперед, руки в карманах, в опущенных глазах прежнее беспокойство. Так он ходит и ходит размеренными шагами, но поднимая глаз, не вынимая рук из карманов. И вдруг он останавливается, садится на корточки к нам лицом, морщит лоб и сжимает кулаки.

– Послушайте, джентльмены, – он устраивается поудобнее, подтягивает штаны. – Всем вам надо это понять. Я не надеюсь, что вы можете во всей полноте увидеть ту всемирную борьбу, которую некоторые из нас ведут на благо всего человечества. Вы все знаете, что в нашей стране в настоящее время происходят военные действия. Так вот, это пустая трата нашего времени. Война только отодвигает последний и решительный бой, ей не удастся его предотвратить. Ни в коем случае! – Он выбрасывает вперед сжатый кулак и слова вскакивает, на этот раз не сводя с нас взгляда. Из кармана рубашки он достает измятую пачку сигарет и закуривает.

– О какой борьбе я веду речь? – продолжает он. – О решительной борьбе за освобождение трудящихся и обездоленных масс от постыдной, бесчеловечной эксплуатации богатыми. – Теперь он ходит совсем медленно и пристально всматривается в паши лица. – Вы думаете, что бог создал человечество для того, чтобы одна его часть поработила и угнетала другую? Вы думаете, что богу угодно, чтобы некоторые утопали в лени и роскоши, в то время как другие обречены жить в нужде и страданиях, рубить господам дрова, и носить воду, и угождать их разнузданному распутству? Может, вы думаете, что некоторые люди рождаются, чтобы править, – как они безосновательно утверждают? Может, вы думаете, что другие рождаются, чтобы ими правили, чтобы их угнетали для блага эксплуататоров – без каких бы то ни было причин и обоснований? Нет, братья. Задумайтесь на минуту, и вы сами увидите, как все безумно и иррационально в сегодняшнем мире угнетения большинства меньшинством.

Он забыл о сигарете, она почти догорела, он подносит к губам жалкий окурок, затягивается и выпускает в воздух густую струю дыма. Вдруг он хмурится. В пашу сторону направляется солдат, поигрывая автоматом. Агбейэгбе умолкает и делает вид, что просто так ходит, одна рука в кармане, другая ласкает окурок. Наши непонимающие лица расслабляются. Но солдата зовет его сотоварищ, и он возвращается туда, откуда пришел. Презрительно взглянув на удаляющегося солдата, наш ученый оратор снова садится на корточки и обращается к нам:

– Как я вам говорил, джентльмены, проклятие современности – эксплуатация, эксплуатация низших классов. Они низшие не потому, что им это нравится, но потому, что угнетатели изо всех сил стараются помешать им подняться вверх.

Он умолкает. Некоторые из нас вздыхают и переглядываются. Никто не произносит ни слова. Мы снова готовы безропотно слушать его, на этот раз мы глядим на него уже не с удивлением, но желая узнать что-то новое или хотя бы избавиться от собственного непонимания. Он вновь начинает расхаживать.

– Взгляните на всех нас, запертых здесь. Есть среди нас богатые? Я спрашиваю, есть здесь богатые? Конечно, нет! Я уверен, что вы уже начинаете понимать, что я имею в виду, когда говорю о продолжающемся угнетении бедных богатыми.

Разберем на примерах. Отец, ты говорил нам, что ты крестьянин. Много ты заработал на своем поле? Ничего! Ничего, кроме жалких грошей, на которые мог прокормить семью, – разумеется, я не хочу сравнивать, как питаетесь вы и как обжираются наши большие боссы. И твои доходы всегда были ничтожны, потому что богатые в пашей стране постоянно занижали цены на твою продукцию – только для того, чтобы сам ты не стал богатым!

Господин Эмени, вы служили посыльным в суде, как вы говорите, тридцать два года. Тридцать два года – это не шутка! Может быть, вы считаете, что за все это время вы не заслужили повышения по службе? Ибо ясно, если бы вы не исполняли свои обязанности надлежащим образом, вас бы уволили. Но оставим это. Вы проводили в суде каждый день своей жизни, поэтому никто лучше вас не знает той несправедливости, которой ежедневно подвергаются менее привилегированные члены нашего общества.

Господин Ошевире, вы сказали, у вас была резиновая плантация. У вас была нешуточная возможность стать богатым, большим человеком. Но богатство вам не давалось, и вы жили немногим лучше, чем работники, собиравшие для вас млечный сок. Почему получалось именно так? Потому что эксплуататоры мира договорились между собой, чтобы цепа на каучук всегда колебалась в их пользу, – и поверьте мне, с этим вы ничего не поделаете.

Я уверен, что то же можно сказать про любого из нас. Но сколько это может продолжаться? – Он останавливается, воздевает взволнованные руки, как проповедник, глаза его от возбуждения расширены. – Сколько еще должны мы сносить бремя угнетения и эксплуатации? Сколько еще мы должны выносить тех, кто сел нам на шею и одновременно схватил за глотку?

И он опять ходит взад-вперед и по-прежнему напряженно глядит в паши лица.

– Вы сами должны видеть, что только решительная, жестокая борьба может положить конец вашему нестерпимому унижению. Оно было столь долгим и столь жестоким, что мы обманем себя, если подумаем, что можем о чем-то договориться с нашими угнетателями. Нет, нет – никаких переговоров! Да если бы они были склонны вести с нами переговоры, то все эти долгие годы они не посмели бы измываться над нами, не посмели бы и не смогли бы. Да, джентльмены. Настало время для революции. Сейчас не пора говорить с врагом. Пока мы не заставим его сполна заплатить за последствия его преступлений, он не согласится сесть с нами за стол переговоров.

Итак, джентльмены, – то есть товарищи. Ибо мы с вами все – товарищи по бесправию. Поэтому я позволю себе называть вас более верным словом. Товарищи, это наше кровное дело. И я его проповедовал в школе в Окрукпе, где был учителем. Я старался организовать там единый фронт трудящихся, я не прекращал своих усилий даже во время симбийской оккупации. Враг воспользовался этим и при первой возможности донес военным властям, что я сотрудничал с мятежниками! Понимаете?

– Простите, но… кто этот… враг? – Вопрос Эмени выводит молодого человека из себя.

– То есть как это кто этот враг? – кричит он, – Прошу, не сердитесь на мое тупоумие. В эти дни приходится слышать столько слов: враг, мятежник и так далее и тому подобное – мои уши сами стали растить слова.

Мне хочется рассмеяться, по я не уверен, что меня поддержат.

– Враг, естественно, это эксплуататор. О ком все время идет речь?

Эмени не вполне удовлетворен. Но не глупо ли спорить с ученым человеком?

Агбейэгбе ищет нашей поддержки, он строит из колючей щетины на своем лице что-то вроде улыбки. Кто-то из нас вздыхает и покачивает головой. Преобладающее в камере настроение говорит, что он может рассчитывать по крайности на какое-то понимание. Он снова резко присаживается на корточки и снова пронзает нас острым, вызывающим взглядом; его голос теперь приглушенный, сдержанный, но оттого не менее настоятельный.

– Итак, товарищи, – говорит он, – настало время и нам предпринять конкретные действия.

Кое-кто придвигается поближе, чтобы лучше слышать, – чувство особой близости, должно быть, делает нас похожими на заговорщиков. Ночь почти уже одолела день. Все готовы слушать каждое слово Агбейэгбе. В темноте вокруг его головы подобие ореола, и в слабом свете, умирающем свете дня его фигура кажется устрашающей тенью.

– Слушайте меня внимательно, – продолжает он. – Я уверен, что мы здесь, несмотря на нашу немногочисленность, все же можем внести свой вклад во всемирную борьбу за освобождение простых людей, бедняков, от дьявольской власти эксплуататоров. Не думайте, что в пашей борьбе мы останемся одиноки. Нет, товарищи, вовсе нет! В то время как мы находимся в заключении, беспощадная борьба за освобождение идет во всем мире – даже в нашей стране, даже сию минуту. Силы революции шествуют к неизбежной победе. Вы не видите этого, потому что заключены в этих стенах, – стенах, которые возвел вокруг нас наш общий враг. Сделайте один шаг на волю, и вы убедитесь, что мы здесь не одиноки в нашей готовности.

– Это что… значит, вокруг тюрьмы сейчас борьба? – осмеливается кто-то спросить – это Озегбо, – и все глаза поворачиваются к нему.

– Конечно, товарищ Озегбе, – отвечает Агбейэгбе.

– И люди друг другу головы там проламывают, и еще…

Дружный хохот прерывает его. Агбейэгбе поднимает руки, призывая к молчанию. Такого отклика он не ожидал.

– Тише, товарищи! Смеяться тут не над чем. Конфронтация с нашими угнетателями не тема для шуток, особенно если учесть, что враг располагает весьма опасным оружием. – Молодой человек спохватывается и добавляет: – Хотя, разумеется, враг наш не непобедим. Давайте же попытаемся дать серьезный ответ на вопрос товарища Озегбе, ибо ясно, что он не совсем в курсе дела. Да, за пределами этих степ идет борьба – решительная борьба. Она идет одновременно на нескольких фронтах. Один из них – доктринерский, иначе говоря, идеологический, народным массам надо помочь осознать необходимость революции, надо продемонстрировать им идеалы, во имя которых ведется борьба.

С этим фронтом тесно связан культурный фронт. Там наиболее образованные из нас бросают вызов защитникам эксплуататоров и ведут с ними непрекращающуюся полемику в газетах, с трибун, в брошюрах и книгах и всеми другими средствами, какие есть в распоряжении просвещенного человека. Мы обращаемся к словесной конфронтации, а не к позорному диалогу, ибо задача культурного фронта – опровергнуть безосновательную и аморальную аргументацию, которой наши эксплуататоры стремятся оправдать свою бесчеловечность.

В-третьих, существует стратегический фронт. На этом фронте пока что специальные организации готовят молодых, здоровых людей – здоровых телом и духом – к решающему сражению. В этих организациях молодых людей учат развертыванию революционной деятельности в определенных районах, пропаганде революционных идей, воздействию на общественное мнение. Их даже обучают искусству наступления и обороны, ибо это необходимо как подготовка к неизбежному физическому столкновению.

И последний, но отнюдь не менее важный фронт – фронт физический, борьба – проламывание голов, как образно выразился товарищ Озегбе. – Одобряющие взгляды обращены на Озегбе, он с важностью принимает признание и пьет чашу честно добытой гордости. – И это, товарищи, и есть та борьба, в которой каждый из вас призван сыграть свою роль. Мы не позволим топтать нас, как придорожную траву, и давить нас, как ежедневно на наших дорогах давят собак и коз. Да, товарищи, мы поднимемся все, как один. Мы возьмем инициативу в свои руки и принесем угнетателю смерть – ибо тем же самым он угрожает всем нам.

По для этого мы сначала должны бежать из заключения. Мы окажемся на свободе, и наш угнетатель будет поставлен в тупик и растерян. Ибо в нашей борьбе не на жизнь, а на смерть для победы необходимо, чтобы наш враг был растерян в каждый момент, на каждом этапе.

Он достает еще одну сигарету и закуривает, бросает спичку на пол и гасит ее босой ногой.

– Вы видите эти стены, какие они высокие, какими непреодолимыми они кажутся? Что ж, мы их преодолеем! Ибо это единственный способ выполнить нашу основную задачу. Мы должны бежать. И сегодня же! Я тщательно изучил обстановку и не думаю, что кто-нибудь знает эти стены лучше меня. Я знаю, где находятся слабые места. Мы должны воспользоваться ими сегодня же ночью, то есть завтра, в темные часы после полуночи, когда вооруженные охранники – марионетки угнетателей, людишки, не придумавшие для себя ничего лучшего, чем служение злу, – когда они с головой утонут в непробудном сне и будут совершенно неспособны помешать нашим хорошо продуманным действиям. И нам пригодится все, что будет у нас под рукой: одежда, доски, веревки, камни, – одним словом, все. Не спрашивайте, как мы это осуществим. Когда придет время, я дам вам исчерпывающие инструкции, и наше дело пройдет гладко и просто. Надо назначить несколько человек, которые пойдут первыми.

Тем не менее некоторые из нас могут содрогнуться при мысли, что все мы – все двадцать пять заключенных – покинем тюрьму в один прием. Что ж, я думаю, это серьезное обстоятельство. Помимо всего прочего, массовый побег ставит перед нами немало оперативных проблем. Я это прекрасно осознаю и учел это немаловажное обстоятельство в моем плане. Поэтому я могу предложить вам альтернативу. Она заключается в том, что все должны будут помочь бежать хотя бы одному из нас, хотя бы для того, чтобы передать нашим товарищам за стенами тюрьмы, что заключенные безоговорочно их поддерживают и изо всех сил приветствуют дело революции. Для выполнения этой задачи предлагаю мою скромную кандидатуру.

Агбейэгбе пыхтит сигаретой, должно быть ожидая, чтобы его мысль глубже проникла в слушателей. И эту мысль хорошо понимают все. Кто-то вздыхает, кто-то кряхтит. Кто-то чешет в затылке, потягивается и выразительно поглядывает на соседей. Кто-то громко зевает, кто-то многозначительно кашляет. Конечно, по ходу этой лекции многие из нас поняли, какого сорта новость нам преподнесут. Я, например, все время наблюдал, как на лице молодого человека отражалась драма его собственного избавления, и даже несколько усомнился в искренности его слов. Мне даже почудилось, что подозрения возникают не у меня одного. Но что меня удивило, особенно в конце его лихо закрученной речи, так это мысль, что такой маленький мальчик, намного моложе любого из нас, надеется одурачить нас всех и при этом уверен, что мы проглотим все, чем он нас угощает.

Воцарившееся молчание, кажется, подтверждает мои опасения. Такое чувство, как будто огромный глиняный кувшин, давно стоявший на недосягаемой высоте, под самой крышей, вдруг свалился, и все его тайное содержимое предстало на общее обозрение. Кто-то опять кашляет.

Зажигается электричество.

– Клещи – странные насекомые. – Это Эмени нарушает сдержанную тишину, он потягивается и широко зевает.

Мы громко хохочем. Агбейэгбе бросает на него пронзительный взгляд.

– Что вы сказали? – спрашивает он с угрозой.

– Я? Ах да, я говорил о клещах.

– Что вы говорили о клещах?

– Я говорил, что они очень странные твари. Их трудно понять.

– Какое отношение имеют клещи к нашему делу?

– Да я просто подумал… Понимаете, я работал в суде всю жизнь, и каждый день меня кусал по крайней мере одни клещ, потому что я ходил босиком. Вот я всегда и боялся клещей. И если сейчас подумать, то, наверно, я ни разу не получил повышение по службе потому, что в моих мыслях или в моих ногах всегда сидели клещи.

Агбейэгбе шипит и отворачивается. Новый взрыв хохота. Лицо Эмени изо всех сил скрывает насмешку.

– Я понимаю так, – говорит Агбейэгбе и выдерживает минуту молчания, – что некоторые люди не готовы к нашему делу. Но мы не позволим нм помешать нам. У нас нет лишнего времени, мы должны решить поставленную перед нами задачу – и быстро. Товарищ Окоро, ты согласен сегодня ночью устроить побег?

– Кто, я? – спрашивает Окоро.

– Да.

– Гм… ох… у меня что-то шея болит, не поворачивается, я что-то спать хочу…

Снова хохот.

– Спокойно, товарищи! – умоляет Агбейэгбе, уже стоя. – У нас нет причин для веселья. – Он поворачивается к Окоро. – Я сочувствую вам, товарищ Окоро, я уверен, что вы полностью преданы благородному делу революции.

– Да, я с вами, я с вами! – говорит Окоро. – Просто некоторые из нас физически пока не готовы к революции. Понимаете, вот шея болит и не поворачивается – по я думаю, в вашем плане вы учли и это немаловажное обстоятельство.

Он делает вид, что не может повернуть голову, и гримасничает, изображая страдание, стонет и укладывается поудобнее. Опять никто не может сдержать хохота.

Агбейэгбе вздыхает и качает головой.

– Ше! – восклицает Эбо.

– Что такое? – Агбейэгбе поворачивается к нему.

– Мне показалось, что я что-то услышал. Знаете, такой громкий звук – вы сами не слышали?

– Нет.

– Жаль. Мне послышалось, что один из солдат издал звук – так громко, что показалось, будто этот звук донесся из-за тюремных степ.

– Ну и что?

– Да вот я подумал… Если враг пли его марионетки решат оглушить нас, мы должны все, как один, подняться и ответить им тем же, да с удвоенной силой.

– Вы, кажется, пытаетесь шутить над серьезным делом, а я заявляю вам, что революция не терпит подобного отношения.

– Вы правы, товарищ.

На этот раз удержаться не может никто.

Агбейэгбе растеряй. Губы его поджаты. Глаза сверкают. Он опускает ладони на бедра и шумно вздыхает – вздох его похож на храп загнанного в угол барана.

– Послушайте, джентльмены…

– Товарищи. – Кто-то поправляет его среди общего хохота.

– Выслушайте меня! Почему вы смеетесь? Быть может, вы думаете, что я замышляю побег ради своего блага или для развлечения? Вы глубоко заблуждаетесь. Могу ли я, посвятивший всю жизнь всемирно-исторической миссии, просто дурачить людей? И все же я искренне убежден, что вы достаточно сознательны и понимаете, что мои слова глубоко затрагивают жизнь миллионов людей, которые влачат жалкое существование и заслуживают лучшей участи.

Он вздыхает и медленно ходит по камере. Мы не сводим с него глаз.

– Я знаю, как трудно всем нам в тюрьме. Нелегко человеку, надолго оторванному от нормальной жизни, сохранить нормальные умственные способности. Я сам знаю, как это непросто. Но мы все мужчины и обязаны по-мужски справиться с этой бедой, которая ничто по сравнению с ужасными страданиями обездоленных всей земли. Мы должны самоотверженно выполнить наш долг, и это все, о чем я прошу вас сегодня.

Хорошо. Я снимаю свою кандидатуру. Пусть кто-нибудь другой возьмет на себя ответственность. Но кто-то должен сегодня бежать. Я вызвался быть первым единственно потому, что считаю себя лучше подготовленным к передаче вестей из неволи, так как имею необходимые связи. Если сочтете нужным, можете возложить эту задачу на другого. Отец, что ты на это скажешь?

Старик вздрагивает.

– Я? – Он не верит своим ушам.

– Ты готов принять участие?

– В чем? Мне что… помогать пли бежать самому?

– Что ты сочтешь нужным.

Отец вздыхает и качает головой, на его морщинистом лице усталость.

– Послушай, сынок, – говорит он. – Чего ты хочешь от старой развалины, вроде меня? Ты что, воображаешь, у меня хватит сил, чтобы делать лестницу, я уж не говорю о том, чтобы перелезть через эти могучие стены? Сам подумай. Если я сорвусь, грохнусь на землю и мое одряхлевшее тело превратится в мешок с костями, какие вести я буду передавать в этих стенах – я уж не говорю о воле. Нет, сынок. Поищи более крепкого человека. Я уверен, что революция обойдется без немощных стариков, вроде меня. Да мы просто не выживем в той буре, которую ты нам сегодня изображал. Я не гожусь, сынок.

– Я полагаю, это уважительная причина. Вы, товарищ Ошевире?

Не могу сказать, что я этого не предвидел. С самого начала я понял, что дело дойдет до поименной переклички, и все время ждал своей очереди. Я сижу у стены, опершись головой на сомкнутые пальцы рук, и гляжу прямо ему в лицо, вернее, в рот – большую черную дыру посредине кустов щетины. Меня особенно оскорбляет его предположение, что он обладает властью назначать одного человека, извинять другого – только потому, что он угостил нас своей ученостью. И вот я сижу и прямо гляжу на него. До сих пор он избегал моего взгляда. Но теперь ему приходится посмотреть на меня в упор, а я продолжаю по-прежнему глядеть на него. Ему несколько не по себе, по я не отвожу глаз.

– Почему вы так на меня уставились?

В его словах звучит злоба. Всеобщее внимание теперь сосредоточено на нас двоих. Никто слова не проронит.

– Перестаньте глазеть на меня, скажите что-нибудь! – выкрикивает он. – Или вам нечего сказать?

Я вздыхаю и сажусь поудобнее.

– Агбейэгбе, сядьте, – спокойно говорю я ему.

– Что? – Злоба его нарастает.

– Я сказал вам, сядьте.

– Почему я должен садиться? Сначала ответьте на мой вопрос.

– Ладно, – говорю я. – Я отвечу на ваш вопрос. – Я выпрямляюсь и с еще большим вызовом гляжу на него. – Но сначала я сам задам вам несколько вопросов.

– Ну! – Он отступает на шаг и сжимает кулаки, как будто мы с ним собираемся драться. – Задавайте вопросы. Ну!

– Хорошо. Большинство из нас находится здесь по нескольку лет. Вы здесь всего несколько месяцев. Как вы думаете, нам нравится эта жизнь или мы были бы счастливее дома с родными? И справедливо ли, чтобы мы поставили себя в еще худшее положение ради дела, которое не вполне понимаем? Мы не хотим притворяться, что вложили в него наши чувства и веру, и не можем поэтому его защищать.

– Справедливо? – Он отвечает вопросом на вопрос. – Кто в подобных делах болтает о справедливости? Если мы мужчины, мы должны мужественно встретить опасность и не задавать вопросов…

– Мужественно! Я что-то не заметил, чтобы вы мужественно встретили опасность, когда несколько минут назад к нам подходил солдат.

– Я… я… я не испугался его. Вы думаете, я его испугался? Я его не испугался.

– Ну еще бы! Но оставим это. Допустим, мы по могли вам перелезть через стену, вы бежали на свободу и потом собрали своих приятелей и начали поднимать смуту и вас еще раз арестовали и вернули сюда – так что, вы думаете, власти окажут вам снисхождение?

– Настоящий революционер не должен дрожать за свою жизнь, – говорит он. – Решительная победа простых людей – единственная его забота и утешение.

– Агбейэгбе, я полагаю, вы по-настоящему благородный человек, и из ваших уст исходят по-настоящему благородные слова. По мне почему-то не кажется, что многие из нас склонны разделить ваши чувства, потому что у нас на уме совсем другое, за что мы так же охотно отдали бы свою жизнь, как, может быть, вы свою – за свое дело. Просто, отдавая свою жизнь, мы хотим быть уверены, что отдаем ее, как подобает настоящим мужчинам. Кроме того, может быть, обстоятельства паши не одинаковы. Скажите, Агбейэгбе, вы женаты?

Он не знает, как мне ответить, глядит на меня, его кулаки сжимаются и разжимаются.

– Я вам задал вопрос – вы женаты?

– Не понимаю, какое это имеет отношение к делу.

– Может быть, никакого – но вы женаты?

– Нет, не женат.

– То-то и оно. Вы не женаты, у вас нет собственной семьи, поэтому вряд ли вы поймете, почему большинство из нас старается сдерживать свое возмущение.

– Успокойтесь, дети мои, – говорит Отец. – Успокойтесь. Не надо ссориться.

– Но это вздор! – набрасывается на меня Агбейэгбе. – Послушать только, что он болтает о жене и семье! Какой прок вам сейчас от того, что у вас есть жена и семья? Вам что, от этого легче?

– Быть может, нет. Но по крайней мере мысль о них удерживает меня от опрометчивых поступков, на которые вы нас тут подбиваете.

– Но какой прок вам от того, что вы постоянно думаете о своей семье? Думаете вы о ней или нет, вы обречены сидеть в этих стенах только потому, что у вас не хватает мужества подняться и приступить к действиям. Так какой прок вам от этого?

– Конечно, не тот прок, какой вы мне предлагаете. Но слушайте меня внимательно. Допустим, я забрался на эту стену, часовой заметил меня и застрелил – каково после этого будет моей семье? Мои родные узнают, что глава семьи умер смертью труса, собачьей смертью. Даже представим себе, что я благополучно бежал и добрался до дому. Какая у меня после этого будет жизнь – я буду каждую минуту знать, что меня разыскивают, все время буду бояться второго ареста и заключения в гораздо худшую тюрьму. Разве это жизнь?

Вольте того, какой пример я подам моим близким? Мой сын будет расти в позоре, в тени недостойного отца, которому не хватило мужества вынести испытания, как подобает мужчине. Нет, Агбейэгбе. Я, кажется, умнее, чем вы полагаете. Кроме того, зачем вообще мне бежать? Разве попытка побега не верное доказательство той вины, которую на меня возлагают?

Он смотрит на меня долго и злобно, глотает, тяжело дышит, пальцы его судорожно сжимаются. Я откидываюсь к стене.

– Такие, как вы, недостойны жить! – объявляет он.

– Успокойтесь, дети мои. Успокойтесь, – говорит старик, и остальные поддерживают его увещания.

– А я говорю, такие, как вы, недостойны жить, – продолжает Агбейэгбе, хотя я уже не смотрю на него. – Послушайте, что он болтает о своей семье! Вы что воображаете, они там только о вас и думают? Неужели вы полагаете, что они хоть сколько-нибудь о вас беспокоятся? Почему-то никто ни разу не навестил вас, не спросил о вашей судьбе, не привез вам какого-нибудь гостинца.