Текст книги "Последний долг"

Автор книги: Изидор Окпевхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Все это время он крепко и с храпом спит. Он не знает, что я здесь. Но у меня мало времени, и я должна сообщить ему, что пришла.

– Простите, что заставила себя ждать, – говорю я.

– А? Что? – Старик ворочается, трет рукой зевающий рот и моргает глазами, стараясь проснуться. – Прости. Что ты сказала?

– Я прошу прощения, что заставила себя ждать так долго.

– Нет, нет, ничего. Я чуть-чуть…

– Мигво. – Я преклоняю колени.

– Брендо, – отвечает он. – Я тебя ждал и надумал немного соснуть. У меня был очень тяжелый день.

Садись. – Он указывает на постель рядом с собой.

Я делаю вид, что не замечаю указания, и иду к скамеечке у окна. Он меня окликает.

– Нет, садись сюда.

– Благодарю вас, сэр. Мне и здесь хорошо. – Я улыбаюсь, чтобы предупредить его возможное недовольство.

– Нет, нет. Садись сюда. – Усталой улыбкой он старается скрыть раздражение. – Здесь будет удобней. Иди сюда.

Я колеблюсь, ибо сомнение во мне растет, хотя о чем говорить – я взрослая женщина и знаю уловки мужчин. Но тут у меня мелькает мысль: Что я теряю, если послушаюсь? Что я не потеряю, если не послушаюсь? – и я позволяю благоразумию взять верх над измученной совестью.

Итак, я подхожу к нему и сажусь, куда он указывает, рядом с ним. Бамбуковая кушетка скрипит под тяжестью наших тел. Тодже подвигается ближе, кажется, он презирает бедность дома, в котором мы с ним встречаемся. Между нами еще сохраняется некоторое расстояние, но – боже! – я чувствую всем существом, что рядом мужчина. Причиной тому, наверно, не его тяжкое дыхание, не запах духов, которые он, надо думать, щедрой рукой проливал на свою особу. Скорее всего, я просто ошеломлена необычной и непростой встречей с человеком, чью власть мне приходится признавать даже на расстоянии. Все это я теперь чувствую. В конце концов, я взрослая женщина и не думаю, что теперешнее мое положение уже лишило меня рассудка. Посмотрим, что я могу позволить и чему осторожно сопротивляться, не теряя ни чувства стыда, ни его благорасположения. Я готова вверяться сомнению, пока не нарушилось хрупкое равновесие. Все возможности надо обдумать. Что я на этом теряю? Если мое неблагоразумие погубит меня и моего сына, надо мной будет смеяться тот же мир, который обзовет меня разнузданной шлюхой, если я уступлю доводам благоразумия. В любом случае я могу потерять все.

Он кладет голову на подушку. С беспокойством я жду, что будет дальше. Хрупкое равновесие, кажется, под угрозой; если он забудется, я готова кричать, бежать вон. Я слышу его дыхание. В комнате очень тихо, почти пугающе тихо – так что, когда геккон хлопает хвостиком по потолку, я вздрагиваю от страха. Да, я слышу старческое дыхание, оно доносится такими удушливыми порывами, словно на меня дышит не человек, а аллигатор. Он не шевелится, но я настороже.

– Как твой сын, здоров? – Он придвигается к моему плечу – дыханием и телом.

– Здоров, – говорю я. – Он разбил ногу, я натирала ее пальмовым маслом, но тут…

– Как это разбил ногу, где?

– Он прыгал во дворе через жердочку – вы знаете, какие дети непослушные. Я ему всегда говорила, что он упадет и разобьется. Но он не слушался. Вот и разбил йогу. И он мне ничего не сказал, пока не появилась болячка и он не смог больше терпеть. Честное слово, я от него устала.

– О, не волнуйся. Маленькие дети. Они всегда играют и никогда не берегутся.

Я сердито шиплю.

Он подвигается все ближе и кладет руку мне на колени. Я, естественно, вздрагиваю. Но не говорю ни слова. По моей реакции on должен понять, что я колеблюсь между согласием против воли и молчаливым отказом. И я замечаю, что он сам в себе далеко не уверен.

– Как твой сын, то есть как твои дела? Ты здорова? – Он снимает руку с колен и кладет мне на плечи.

– Да. – Я отвечаю как можно суше, чтобы произвести должное впечатление. – Пока я жива. Могу ли я в паше время ждать большего?

– Ты ни о чем не беспокойся. Все будет прекрасно.

– Мне только и остается, что надеяться и молиться. Что бы со мной теперь ни случилось, мне остается принять это как должное.

– Ничего не случится. Предоставь это мне.

– Но мой муж под арестом уже три года, и я о нем ничего не знаю.

– Ничего они с ним не сделают – или я больше не Тодже.

– Да, но у них автоматы.

– Я знаю. Но они еще слушают таких людей, как я.

– Все в руках божьих.

– Не беспокойся. Я не ослабляю усилий. Ты знаешь, что я сейчас предпринял?

– Что? – Я поднимаю глаза.

– Я связался с некоторыми армейскими офицерами. Они меня уверяют, что против него нет никаких улик и власти не выпускают его только потому, что их раздражают нападения самолетов и партизан на наш город. Иначе, – он поднимает руку и вновь кладет мне на колени, – твой муж пришел бы домой очень скоро.

– О боже. – Я качаю головой, в моем сердце опять привычная схватка между надеждой и страхом. В эту минуту мне не кажется чересчур важным, что чужая рука все увереннее лежит на моих коленях.

Ему тоже не по себе. Я это чувствую. Но я знаю, что говорить, что делать. Я бы очень хотела отвлечь его внимание от себя, но не вижу, как к этому подступиться. Поведение этого человека меня весьма удивляет. Его рука по-прежнему на моих коленях. Он начинает гладить меня по бедру, я поднимаю глаза и ловлю на его лице неестественную улыбку – как будто ему не хочется улыбаться и он заставляет себя. Да, капли пота выступили у него на носу и на лбу. Не знаю, как это получается, слова сами слетают с моих губ.

– Прошу вас, – говорю я. – Прошу вас, не надо.

– Почему?

Что на это ответить?

– Гм… Почему? – повторяет он, его рука забирается все дальше.

– Прошу вас.

– Ну-ну. – Как и мой, его голос дрожит, – Почему ты не хочешь? Почему?

– Вы знаете, каково мне. На сердце неспокойно.

– Я знаю, – говорит он. – Но нельзя же всю жизнь тревожиться.

– Прошу вас. Подумайте, что…

Слова опять сами слетают с губ. Я не обдумываю, что говорю, и у меня нет слов договорить до конца.

– Гм… не надо… тебе… не надо всю жизнь тосковать. Надо немного отвлечься.

– Прошу вас, – молю я снова.

Но он меня не отпускает. Наоборот. Он зашел много дальше, чем допустимо. Ибо я уже чувствую, что медленно уступаю. Мне стыдно признаться, но желание скопилось во мне, как гной в язве. Как бы я ни старалась противостоять грубым поползновениям этого человека, я знаю: легчайшего прикосновения достаточно, чтобы пробудить во мне сдерживаемое чувство. А он не теряет времени даром и старается сполна воспользоваться моей беззащитностью, укладывает меня рядом с собой и шарит по мне незрячими пальцами ребенка, разворачивающего драгоценный подарок. Боже, до чего податливы женщины…

Неожиданно что-то меня поражает. Я раскрываю глаза и смотрю ему в лицо. Он истекает потом, за полуоткрытыми губами зубы стиснуты и выбивают дробь; дыхание его тяжело, как у животного, и глаза закрыты от дикой животной страсти или от страшного напряжения. И тут он резко отпускает меня. Он трясет головой, шипит, приподнимается на обеих руках. Я гляжу на него с испуганным изумлением, а он все трясет и трясет головой и шипит. Он бессильно садится на край постели, тяжело дышит, на его лице смятение, очевидно, что-то заставило его отказаться от своих посягательств.

– Я, должно быть, устал, – говорит он, отирая лицо и шею трясущимися руками. – У меня был такой трудный день.

– Я понимаю. – В таких обстоятельствах я обязана выразить ему сочувствие.

– Да. И потом – этот разговор о твоем муже… Не надо тебе было о нем вспоминать. Это меня отвлекло. – Он глотнул. – И все же, – он вздыхает и вновь отирает лицо и шею, – я думаю, это скорей от усталости. Я чересчур устал. Когда мужчина устал, он не должен… но должен пытаться, совсем не должен – особенно такой занятой человек, как я.

– Да. Вы, я уверена, правы.

Я начинаю приводить себя в порядок. Медленно сажусь, расправляю ткань на коленях. Он нисколько не против. Кажется, он меня не замечает.

И я начинаю себя ненавидеть. Я гляжу на себя, и во мне поднимается ярость. Смотри, какая ты дура! Что бы ты потеряла, если бы сказала этому человеку: «нет»? Он совсем не дурак и должен хорошо понимать, – что, если женщина не желает иметь дела с мужчиной, следует уважать ее честь, не говоря уже о гордости. Приходи ко мне туда-то и туда-то – и ты приходишь. Ложись – и ты ложишься с ним на постель. Ты подчиняешься, как больной врачу, без споров. И все это время ты не делаешь ничего, что можно назвать сопротивлением. Тебе не хватает смелости сказать ему пряма в лицо, что то, что он делает, дурно и несправедливо. И не можешь спросить его, как бы он себя чувствовал, если бы просидел три года в тюрьме и, вернувшись, узнал, что все это время его жена продавала себя кому-то за еду и одежду. Боже, как я себя ненавижу! Он вываливает меня в грязи, как ребенок – лепешку, и затем бросает на постели растревоженную неутоленным желанием, на полдороге, как вытащенную наполовину улитку, другая половина которой страдает в раковине. Я ненавижу весь мир и больше всего – себя…

Я шиплю, мотаю головой, и слезинка скатывается по щеке. Я поднимаю глаза и вдруг замечаю: темнеет. Уже запели цикады, и в воздухе запахи ужина от соседских печей.

– Я ухожу. – Я поднимаюсь с постели. – Мне пора.

– Ах, да. – Он спохватывается и тяжело вздыхает. – Иди. Встретимся в другой раз. Я за тобой пошлю, – Он сует руки в карманы халата, достает кошелек и протягивает мне деньги. – Возьми. – Он не глядит мне в глаза. – Ты на них ничего не купишь, по все равно пригодятся.

– Мигво, – говорю я задушенным голосом и преклоняю колени.

– Ничего, ничего. Это пустяки.

Он открывает передо мной дверь – ему явно не терпится выпроводить меня. А я не могу больше видеть его лицо.

– Спокойной ночи, сэр.

– Спокойной ночи. – Он захлопывает за мной дверь.

На миг я задерживаюсь на пороге и осматриваю себя, нет ли на мне следов моего позора. Я делаю шаг вперед. Инстинктивно я гляжу в угол двора, где какала маленькая девочка. Ее уже нет. Зато какая-то старуха пытается затащить в ворота упрямящуюся козу. Она занята своим делом, и я, незамеченная, выхожу на улицу и быстро шагаю домой.

Мне трудно бороться с чувством стыда, к нему примешивается чувство страха, ибо на улице я одна, без защиты. По дороге я вглядываюсь в лица встречных. Быть может, теперь их злоба улеглась? Замечают они мой позор? Уже смеркается. Поток людей превратился в прерывистую струю, а на середине улицы грохочут военные грузовики.

Я подхожу к моему дому – дверь закрыта. Внутри ни света, ни звука. Я останавливаюсь как вкопанная. Мысли, одна страшнее другой, ударяют мне в голову.

К счастью, окно открыто, к счастью, достаточно светло, я могу увидеть, что там произошло. Я заглядываю в дом – о радость! Мое сердце подпрыгивает и становится на свое место. Они в комнате, оба спят. Я обхожу угол и открываю дверь. На кухне я зажигаю керосиновую лампу и вношу ее в комнату. Они не шевелятся, и у меня есть время посмотреть хорошенько на это странное братство. Я бесконечно растрогана. Моего сына нежно прижал к себе человек, во враждебности которого я была так уверена.

А какой он красивый мужчина! В беспечном сне обнажилась культя, которую он нервно старался скрыть, когда вошел в дом. Но его тело – тело истинного мужчины, он счастливо спит, он неспособен напускать на себя хмурый вид и открыт моему тайному взгляду…

Я быстро оглядываюсь. Внутренний голос мне говорит, что так нельзя. Мое сердце достаточно обременено одной позорной встречей с мужественностью, не хватает новых печалей.

– Проснитесь! – Я хлопаю в ладоши. – Я дома.

Он не слышит. Он храпит, приоткрыв рот. Тогда я беру стул и тащу по полу. Медленно он просыпается, я вижу дикое изумление в глазах, старающихся освоиться с непривычной обстановкой. Он закрывает рот и глотает. Он садится и, когда замечает, что я на него смотрю, торопливо прикрывает культю одеждой. В его глазах досада. Я отворачиваюсь – не виновато, но так, чтобы он понял, что на его недостаток я не обратила внимания.

– Когда вы вернулись? – Он говорит запинающимся сонным голосом. И я рада, что он первым заговорил со мной.

– Только что пришла. Вы оба, наверно, давно заснули.

Он поднимается на ноги, придерживая рукой мальчика, чтобы не разбудить. Я вижу, ему нелегко, и спешу на помощь.

– Отойдите. – В голосе его почти угроза.

Я отступаю. Мне сразу понятно, что надо предоставить ему самому управиться с мальчиком, ибо помощь – напоминание о его бесполезности. Мне стыдно. И за короткий миг я понимаю, что за природной грубостью скрывается воля, а не безволие.

– Спасибо вам, – говорю я.

Он что-то ворчит в ответ.

– Надеюсь, мой безобразник не слишком вам надоел. – Я стараюсь разрядить атмосферу.

Зевая, он покачивает головой и стирает с глаз коросту сна.

– Я пойду, – говорит он.

– А не хотите у нас поесть?

– Нет. Спасибо. Уже темно.

– Это верно. – Я гляжу в окно. – Почти комендантский час.

Он смотрит на Огеново и поправляет неловко лежащую ногу мальчика.

– Спасибо. – Я тронута, даже обрадована.

Он кивает:

– Я пошел. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. – Я вкладываю в слова душу. – Осторожнее в темноте.

Он не отвечает, даже не оборачивается. Я стою в дверях и гляжу ему вслед, темнота быстро глотает его. Какое-то время я всматриваюсь в пустой мрак, куда он ушел, в моей голове бесцельно кружатся неясные размышления. Резкий звук в доме – кажется, это кашлянул Огеново, – и я возвращаюсь к действительности. Я запираю дверь и вхожу в комнату.

Я переношу сына с пола на постель и ставлю рядом лампу. Сажусь на край постели и снова задумываюсь. Теперь мне ясно, в какой я ловушке. Роль моя определилась: потаскуха, любовница Тодже, продающаяся за еду и одежду, может быть, за покровительство и необязательные слова утешения. Но я должна оставаться в этом городе, в этом доме; меня удерживает военное положение и – гораздо больше – желание помочь мужу выстоять, доказать ему, что он не все потерял. Но боже, какой ценой приходится мне платить, какой ценой! Я по выдерживаю и рыдаю.

Мукоро, прошлой ночью ты ко мне приходил во сне. Я сказала, что устала и проголодалась. Ты сказал, чтобы я ни о чем не тревожилась, сказал, что скоро у нас будет все хорошо. Откуда-то ты принес самую мягкую постель в мире, с периной и подушками, набитыми душистой пеной, ватой и орлиным пухом, и сказал, что мастера не пожелали сделать такую самой королеве Англии. Ты ласково положил меня на эту постель, и мое безвольное тело утонуло в нежных тканях, и ты погладил меня и утешил своим поцелуем. Затем ты помчался на кухню и через минуту поставил передо мной огромный дымящийся котелок укодо. В нем так много рыбы и мяса, что почти не было видно бульона. Я сказала, что перед едой хочу помыться, и ты сказал, что нет ничего проще. Не успела я дважды моргнуть, как ты положил меня в большую ванну с теплой душистой водой, намылил меня самым благоуханным мылом на свете и вытер меня полотенцем, достойным принцесс. Ты посадил меня за стол и начал кормить с ложечки. Я съела все, ибо рука твоя была ласковая, а еда очень вкусная. Затем ты снова перенес меня на руках на постель и в один миг спрятал в объятиях, жарких и таких осторожных, как будто я хрупкая, точно птичье яйцо.

Мне было невыносимо тоскливо утром, когда я проснулась и вновь увидела грубую действительность дня. Как бы хотела я спрятаться в нежные ткани сладкого сна! Милый, как мне тебя не хватает! Ты мне нужен, как никогда. Что бы Тодже ни старался для меня сделать, я знаю: это насмешка над тем утешением, которое мне принесло бы одно твое присутствие. Но если то, что он говорит о тебе, верно, значит, мой сон вещий и сбудется и скоро мою жизнь снова благословит твоя забота, твоя любовь. Да, я могу представить себе счастье, когда жизнь возвратится ко мне! Но не заставляй жизнь ждать слишком долго, мой принц! Три года – мучительно долгий срок. Сколько еще я смогу продержаться, если превращусь в игрушку Тодже, если все, что у меня осталось, – бесконечные воспоминания о тебе?

Ошевире

– Послушайте, господин Рукеме, – говорит прокурор. – Я не могу вас понять. Несколько минут назад вы утверждали, что господин Ошевире постоянно ходил в казармы мятежников в вашем городе. Теперь же вы говорите нам, что он старался скрывать свои связи с мятежниками и поэтому все время тайно принимал их у себя дома. Итак, что вы имеете в виду: он постоянно ходил к ним или они постоянно ходили к нему?

– Он всегда ходил к ним.

– Надеюсь, это ваше окончательное заявление?

– Да… нет… да, сэр!

В зале смех. Прокурор бросает холодный взгляд на съежившегося Рукеме. Бессовестному всегда неловко.

– А теперь, господин Рукеме, – говорит прокурор, – вы помните день 11 апреля 1968 года?

– Да, сэр, – отвечает Рукеме, подумав.

– Расскажите нам, что тогда произошло.

Мой обвинитель надолго уставился в потолок. Потом он глядит в пол долго и пристально, он кусает губы и трет лоб.

Прокурор вздыхает и снова глядит на него.

– Позвольте освежить вашу память. В своем письменном заявлении вы утверждаете, что господин Ошевире помогал солдатам мятежников при налете на базар в Урукпе.

Мои глаза чуть не выскочили из орбит!

– Ах, да. – Рукеме оживляется. – Это было в воскресенье, во второй половине дня… что? В понедельник утром?

– В вашем заявлении сказано, что в среду во второй половине дня!

– Да… В среду во второй половине дня. Это было в среду, во второй половине дня. Базар был полон народу, люди покупали, люди продавали. Неожиданно на дороге возле базара остановился армейский «лендроувер». Господин Ошевире и человека три солдат выскочили из него и быстро пошли на базар. Они остановились в бобовом ряду и спросили цену. Торговка сказала, шесть пенсов стакан. Тогда они сказали, что дают за стакан по два пенса, а если она недовольна, то пусть пойдет и повесится. Когда торговка не согласилась, господин Ошевире приказал ей замолчать, не то они изобьют ее до смерти. Один из солдат ударил ее по щеке, а господин Ошевире толкнул ее так, что она упала в таз, полный риса. Они швырнули ей бумажку в десять шиллингов и начали отмерять себе чашками рис, пока…

– Рис? – спросил прокурор.

– Что, сэр?

– Вы говорите, рис?

– Да, сэр.

– А мне показалось, что вы упоминали бобы.

– Да… ах, да. Простите. Бобы.

Мы с Обанье глядим друг на друга и качаем головами.

– Слушайте, – говорит прокурор, – постарайтесь быть последовательным.

– Хорошо, сэр, – Рукеме глотнул и устроился поудобнее. – Они унесли у торговки бобы. Когда они подошли к «лендроуверу», господин Ошевире вылез из кабины и помог им уставить кувшины с бобами в кузов машины.

– Господин Ошевире?

– Да, сэр.

– Где же он все это время был?

– Он сидел в «лендроувере», сэр.

– М-да! Стало быть, он не сопровождал солдат на базар?

– Нет, сэр. Не сопровождал. Он был в «лендроувере».

Прокурор на этом взрывается:

– Послушайте, да вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Вы рассказываете, что господин Ошевире сопровождал солдат мятежников на базар и даже помог им расправиться с торговкой. И тут же вы рассказываете, что все время, пока солдаты были на базаре, он ждал в машине. Что вы хотите этим сказать?

– Я думаю, он ждал в машине, сэр.

– Вам не надо думать, вы обязаны представить комиссии точные данные, – говорит председатель, откладывая в сторону очки. – Вы осознаете, какое значение для господина Ошевире имеют ваши показания, или, может быть, вам все равно?

Рукеме молчит.

– Продолжайте допрос, господин прокурор, – говорит председатель, он откидывается в кресле и надевает очки.

Прокурор что-то ищет в бумагах, затем бросает на Рукеме полунасмешливый взгляд:

– Далее, господин Рукеме, вы сказали, что господин Ошевире имел обыкновение принимать мятежников в своем доме, – это верно?

– Да, сэр.

– Вы могли бы рассказать комиссии подробнее, скажем, об одной такой встрече?

– Однажды они…

– Когда это было?

– Гм-м. – Свидетель откашливается. – Я думаю, в мае, сэр.

– Вы думаете – или вы уверены?

– Уверен, сэр.

– Хорошо. Какого числа мая и в котором году?

– Двадцать третьего мая 1968 года, сэр.

– Прекрасно. Так что же произошло двадцать третьего мая 1968 года?

– Я сам видел все, что произошло. Они…

– Вы хотите сказать, что сами присутствовали на встрече?

– Нет, сэр! – Рукеме в ужасе.

Зал стонет от хохота.

– Я находился возле его дома. Это было в воскресенье вечером, часов в шесть. Там стояло пять или шесть военных машин, главным образом «лендроуверы». Думаю, еще два «мерседес-бенца», каждый с флажком мятежников. Дом господина Ошевире – напротив городского совета, – окрестные дома и весь район были оцеплены, и никого даже близко не подпускали. Они начали свое сборище пением боевой песни своего племени – слов я не мог разобрать. Потом сделалось тихо. Они стали планировать и замышлять. Ясно, они что-то планировали и что-то замышляли.

– Откуда вам это известно?

– Весь город знает, что они всегда что-то планировали и замышляли. Одно время поговаривали, что они собираются перебить всех молодых людей в городе, чтобы мы не могли оказывать им сопротивление. В другой раз, когда они увидели, что у них чересчур большие потери в войне с федеральными войсками, они решили призвать всех молодых людей в свою армию. Во время того воскресного сборища у Ошевире они как раз планировали эту операцию.

– Вы в этом уверены?

– Ходили такие слухи.

– Понятно. В каком часу было описанное вами воскресное сборище?

– Примерно… в восемь часов вечера.

– Вы говорите: «в восемь часов»?

– Да, сэр.

– Понятно.

Прокурор вздыхает и качает головой, потом поворачивается к председателю комиссии.

– У меня больше нет вопросов, ваша честь, – говорит он. – Я хотел бы вызвать господина Мукоро Ошевире для перекрестного допроса свидетеля.

Только не меня. Только не меня. Ни слова от меня не услышите. Разве истина светит вам недостаточно ярко?

– Господин Мукоро Ошевире! – кричит мне секретарь. – Прошу вас занять место свидетеля!

Полицейский толкает меня в спицу гораздо грубее, чем нужно. Не твоя вина…

Я встаю и направляюсь к прокурору. Я встаю перед ним, подчиняясь его царской прихоти.

– Итак, господин Ошевире, – говорит мне председатель, – у вас нет вопросов к господину Рукеме?

– Нет. – Я отрицательно качаю головой и отворачиваюсь.

Мне не о чем говорить с Рукеме. Что бы я ни сказал, разве это изменит предопределенный ход событий?

– Вы уверены, что у вас нет вопросов к нему?

– Уверен. Шуо!

– Хорошо, – говорит председатель. – Вернитесь на свое место.

Я сажусь на скамью. В зале безмолвие. На лицах солдата и полицейского написано, что при первой возможности они забили бы меня насмерть. Быть может, у них еще будет эта возможность!

Председатель смотрит на членов комиссии, предлагая продолжить допрос свидетеля. Я бросаю взгляд на него – на Рукеме. Свои чувства к нему я не умею выразить. Это не злоба. Даже если в моих чувствах и есть злоба, в них еще много другого – главное, я не в силах всерьез отнестись к его обвинениям.

Ибо это тяжкие обвинения. Тяжкие не потому, что могут отправить меня в могилу – это теперь почти неизбежно. После трех лет лишения истинных радостей жизни, без надежды на освобождение, разве ты далеко от неминуемой смерти? Больше того. С тех пор как мы предстали перед комиссией, я выслушал слишком много смертоносных свидетельств против моих товарищей по заключению, видел слишком много бесстыдных лиц людей, убежденно высказывавших чудовищные обвинения. И только теперь до меня начала доходить серьезность нашего положения. Ибо, если большинство заключенных так же ни в чем не виновны, как я, и все же могут лишиться свободы и даже – кто знает? – жизни, лишь потому, что несколько человек по наглости и бесстыдству вышли вперед и показали змеиную гибкость языка, тогда всей нашей стране есть чего опасаться. Я простой крестьянин, мне гораздо лучше в грязи плантации возиться с резиновыми деревьями, нежели сидеть в этом зале перед чисто одетыми, уважаемыми людьми и обсуждать то, чего никогда не было. Если Рукеме их убедит, расстрела мне не избежать. Но пусть получат свою победу…

Теперь я понимаю, что в моем положении – много людей. Если общая политика такова, никто не может чувствовать себя в безопасности. Это значит лишь, что любого могут внезапно сюда привезти, чтобы он защищал свою жизнь потому, что кто-то поставил ее под вопрос. Так какая может быть безопасность, какая надежда хоть у кого-нибудь? Мои мысли неожиданно перескакивают на жену и маленького сына. Кто знает, что им сейчас грозит…

– Господин Рукеме, – это говорит один из членов комиссии, – кто вы по роду занятий?

– Я учитель.

– Где вы преподаете?

– В миссионерской школе святого Мартина, в Урукпе.

– Давно вы там преподаете?

– Я… – голос его напрягается, – в течение пяти лет.

– И вы преподавали в Урукпе до оккупации штата мятежниками?

– Да, сэр. Ах, нет, сэр. Я преподавал в Офузе.

Член комиссии сердится:

– Вы знакомы с господином Ошевире?

– Да, сэр.

– Хорошо знакомы?

– Очень хорошо, сэр. Я очень часто его видел.

– Понятно. Вы его часто видели – а дома вы у него бывали?

– Нет, сэр.

– Тогда, очевидно, вы не слишком хорошо с ним знакомы – так?

Рукеме опускает глаза:

– Да, сэр.

– Как же вы можете с такой уверенностью говорить о его связях и действиях?

– Об этом все в городе знают.

– Включая вас?

– Да, сэр.

– Знают по слухам или как очевидцы?

Рукеме молча смотрит перед собой в пустоту.

– Я вам задал вопрос: по слухам или как очевидцы?

– Гм… Мы все знали, чем он занимается.

– Вы не ответили на мой вопрос. Я спрашиваю: было ли это знание основано на слухах или на личном опыте?

– По всему городу ходили слухи, что он помогает мятежникам.

– Стало быть, слухи? – Во взгляде допрашивающего подвох.

– Да, сэр.

– Господин Рукеме, вам никогда не приходило в голову, что некоторые из этих слухов могут быть недостоверны?

– Я… я не знаю. Не думаю.

– Вы не думаете! – В голосе члена комиссии издевка и возмущение. – Если вы так уверены в том, что содержится в вашем письменном заявлении, зачем вы сами себе противоречите и отнимаете у нас время?

Рукеме опять уставился в пустоту, мрачный и озадаченный. Его ладони соскальзывают с колен, руки болтаются.

– Послушайте, – говорит член комиссии. – Я хочу, чтобы вы это ясно поняли. Мы не обязаны верить всему, что вы говорите. К тому же вы излагаете факты так, будто сами не очень уверены в некоторых подробностях. Это, конечно, естественно. Вы меня поняли? Хорошо. В противном случае, если бы мы были обязаны верить всему, что вы говорите, возникла бы опасность выдвижения против господина Ошевире многих несправедливых обвинений. А наша комиссия должна быть справедливой. Вы поняли? Прекрасно. Что касается вас лично, мы хотели бы, чтобы вы не волновались.

Рукеме вскакивает и становится смирно. В зале хохот.

Член комиссии качает головой.

– Постарайтесь не волноваться. Иначе вы не сможете рассказать нам правду. Мы никого не судим. Мы только стараемся узнать правду о том, что происходило в штате во время оккупации. Не волнуйтесь же! Итак, – взгляд его суров, стиснутые руки лежат на столе, – скажите, господин Рукеме, у вас есть личная неприязнь к господину Ошевире?

– Нет, сэр.

– Прекрасно. Вы нам уже сказали, что не слишком близко с ним знакомы, чтобы день за днем наблюдать за его деятельностью. Это верно?

Рукеме колеблется.

– Отвечайте, это верно или неверно?

– Да, сэр.

– Что значит это «да, сэр»? Это верно или неверно?

– Верно, сэр.

– Очень хорошо. А теперь, господин Рукеме, скажите, как относились в Урукпе к господину Ошевире? В общем, люди любили его или ненавидели?

– Ненавидели, сэр.

– Это относится и к вам лично?

Рукеме молчит.

– Я вас спрашиваю, вы ненавидите господина Ошевире?

– Нет, сэр.

– Прекрасно. Допустим, что вы отличались от всех остальных горожан. Они его ненавидели, а вы против него ничего не имели. Это так?

Рукеме опять мрачно молчит. Ну сказал бы хоть что-нибудь! Конечно, меня он не осчастливит, если заявит, что обожает меня, – ибо как он может ко мне хорошо относиться, когда старается поставить меня к стенке?

– Хорошо, скажите, когда в Урукпе возненавидели господина Ошевире: до симбийской оккупации, во время оккупации или после того, как федеральные войска освободили город?

– После того, как федеральные войска освободили город.

– Как вы полагаете, почему люди возненавидели его именно тогда?

– Гм… он… его жена – мятежница.

– Мятежница?

– Да, сэр.

– Ясно. Я понимаю вас так, что его жена родом из племени симба. Кажется, он женился на ней до того, как войска мятежников оккупировали Урукпе, – это так?

Хороший вопрос. Хороший вопрос. Он снова в смятении!

– Это так? – кричит член комиссии.

– Я думаю, так, сэр.

– Вы думаете или вы знаете?

– Я знаю.

– Тогда очевидно, что, если бы люди ненавидели его за то, что его жена из племени симба, они бы возненавидели его до симбийской оккупации, то есть задолго до того, как федеральные войска вступили в Урукпе. Это верно?

– Да, сэр.

– А из этого следует, что ваше первое утверждение не соответствует действительности, по второе совершенно правдиво.

– Сэр?

– Все, что вы нам сообщили, сводится к тому, что население Урукпе ненавидит господина Ошевире потому, что он женился на женщине из племени симба. Это верно?

После молчания:

– Да, сэр.

– Прекрасно. Но, господин Рукеме, вы сами верите своему утверждению? Хотите ли вы сказать, что каждого горожанина, чья жена из племени симба, по этой причине и равным образом ненавидит все остальное население?

Рукеме молчит.

– Послушайте, – говорит член комиссии, – насколько я понимаю, через Урукпе проходит граница племен игабо и симба, а большинство жителей города принадлежит к игабо. Это так?

– Да, сэр.

– Хорошо. Вполне понятно поэтому, что в результате совместного проживания между людьми обоих племен установились прочные связи. Это верно?

– Да, сэр.

– Не логично ли поэтому предположить, что в городе заключалось немало смешанных браков: мужчины игабо женились на женщинах симба, а мужчины симба женились на женщинах игабо?

Рукеме колеблется:

– Да…

– Вы женаты?

– Да, сэр.

– Какого происхождения ваша жена?

– Она из моего родного города.

– Из Урукпе?

– Да, сэр.

– Она игабо или симба?

– Игабо.

– У вас есть какой-нибудь родственник – брат, двоюродный брат, дядя, который женат на женщине симба?

Рукеме не отвечает. Он избегает взгляда допрашивающего и глядит в пол.

– Я вам задал вопрос, господин Рукеме. У вас есть родственник, женатый на женщине симба?

– Мой старший брат женат на женщине симба.

– Понятно. – Член комиссии с облегчением откидывается на спинку кресла. – А где она находится в настоящее время?

– Она… она убежала, когда федеральные войска вошли в город.

– Хорошо – сейчас это несущественно. Скажите мне вот что: ненавидит ли весь город вашего брата за то, что он женат на женщине симба?