Текст книги "Последний долг"

Автор книги: Изидор Окпевхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Часть третья

Я знаю

Невидимые цветы

Струят блаженство рассвета

Но плевелы заглушают луга

Нашего лета

Воле Шойинка

Тодже

Когда я еду по городу и от меня разит, как от гузна стервятника, страдает мое имя. Я знаю, что не больному спрашивать, из чего лекарь составляет лекарство. Но все же мне отвратительна мысль, что я на своем теле ношу нестерпимый смрад. Ибо когда я сейчас еду на велосипеде, мне приходится подальше объезжать любого прохожего, чтобы до его носа ветром не донесло мой запах – чтобы он, оглянувшись, не фыркнул с презрением на самого Тодже!

Скудоумный Эмуакпор должен был понимать, что я не простой пациент. Если бы дела мои шли так, как должны идти, я бы заставил его самого прийти в мой дом и почтительно выслушать мои жалобы вместо того, чтобы такому лицу, как я, тащиться в его отвратительную лачугу, подвергать свое тело его низменному осмотру и выслушивать замечания, не относящиеся к делу.

Я беру пузырек, откупориваю, и мне сильно шибает в нос. Я тотчас же затыкаю его пробкой и еле отплевываюсь. Эмуакпор развалился в углу, курит трубку и безучастно глядит на меня.

– Черт возьми, что за дрянь в этом пузырьке? – спрашиваю я негодяя.

– Лекарство – что же еще? – отвечает он, не вынимая изо рта трубки.

– Сам знаю, что лекарство. – Я опять плюю на пол. – Но из чего ты его сделал?

– Из целебных средств – из чего же еще?

– Каких таких средств?

– Не могу сказать. Это против закона, сам знаешь.

– Черт бы побрал твой закон! Должны же быть исключения. Я желаю знать, чем, по-твоему, я обязан растирать свое тело. Так из чего?

Он не отвечает. Отворачивается от меня и равнодушно курит.

– Послушай…

– Это ты послушай меня, Тодже. – Он вынимает изо рта трубку. – Тебе что нужнее, приличие или здоровье?

– Но в этом дело…

– Для тебя именно в этом. Если ты так хочешь, чтобы от тебя прилично пахло, я с радостью верну тебе деньги и брошу лекарство в огонь. А если… если ты действительно так желаешь знать, из чего состоит лекарство, я могу сказать тебе только одно – в него входит навоз, овечий навоз.

– Овечий навоз!

– Да. Овечий навоз. Теперь ты доволен?

– Кто это будет доволен, если ему предложат натираться навозом?

– Ладно, давай пузырек, а я возвращаю деньги. – Он протягивает руку. – Давай сюда.

Естественно, я не отдаю. Я со вздохом сажусь в кресло. Уже почти вечер, в комнате сумерки. Спорить дальше я не хочу.

– Ладно, – говорю я, – как его употреблять?

Он встает и густо сплевывает в открытую дверь.

– С этого и надо было начать. – Он оглядывает меня. – Ты ведь пришел сюда не для того, чтобы со мной пререкаться – для этого я слишком стар.

– Хорошо, – говорю я, – перестань меня поучать и скажи, как пользоваться лекарством.

Он снова усаживается и прокашливается.

– Это несложно. Перед сном выпей побольше джина и хорошенько натрись мазью. Не изводи ее слишком много. Для начала намажь тонким слоем. И перед тем, как ложиться с женщиной, вотри туда же то же количество.

– Что? – вырывается у меня. – Ты хочешь, чтобы я пошел к женщине с такой вонью?

Он снова оглядывает меня, моргает, отворачивается и курит.

– Это твое дело, а не мое, – говорит он. – Это лекарство прекрасно вылечило немало людей, которые жаловались на то же, что ты, и, на мой взгляд, ты ничем от них не отличаешься. Если не хочешь остаться в дураках, ты должен верить в силу лекарства, а не предаваться тоске и глупым мечтам о благоухании. Кажется, у тебя должно бы хватить ума.

Он снова откашливается и снова сплевывает в дверь. Я молчу и смотрю то на него, то на пузырек.

– Но на твоем месте, – продолжает он, – я бы подождал, когда лекарство начнет действовать, и только тогда бы пошел к женщине.

Вот что он мне сказал. Подождать, когда лекарство начнет действовать. Но сколько я могу ждать? Сколько времени у меня осталось? Безмозглые чиновники в Идду ужо начинают выпускать заключенных. Как я могу быть уверен, что следующим на волю выйдет не Ошевире? Из-за идиотского выступления Рукеме перед комиссией теперь может произойти что угодно. Упрямство еще может погубить Ошевире, когда на разбирательстве ему начнут задавать вопросы, в этом можно не сомневаться. Но я не могу рисковать. До того, как его выпустят, я должен познать его жену. Иначе я зря трачу время и деньги и покрываюсь двойным позором: весь Урукпе увидит во мне бесстыдного разрушителя чужой семьи, а сам я буду жить с постоянным сознанием того, что самый прославленный человек в городе – не мужчина. Господи, время не терпит…

Я медленно подкатываю к трущобе Одибо. Ставлю велосипед у стены, толкаю дверь. Он спит, сидя на полу, спиной к стене.

– Проспись, – говорю я. – Какой мужчина спит в это время дня?

Он потягивается, протирает глаза. Он не спешит подняться, он поправляет халат. Подлец не говорит мне ни слова приветствия. Оскорбительно, что, едва взглянув на меня, он идет и распахивает окошечко. Неужели от меня так разит?

– Для чего ты открыл окно? – спрашиваю я.

– Для свежего воздуха.

– А зачем тебе свежий воздух?

Он не отвечает на мой вопрос. Больше того, он поворачивается ко мне спиной и уходит в глубь дома. Я замечаю, что он чересчур медлит, и меня охватывает нетерпение.

– Ты что, собираешься там проторчать весь вечер? – кричу я.

Он снова не отвечает. Но я слышу, он что-то бормочет. Я подхожу к дальней комнате, я хочу знать, чем он занят.

– Поторопись, болван, – говорю я. – Что с тобой?

– Ничего, – тянет он.

– Тогда отчего ты такой ленивый?

Я едва сдерживаю раздражение. Этот гнусный калека кормится из моих рук!

– Вчера у меня был тяжелый день, – говорит он.

– Чем это он был тяжелый? Ты всего-навсего ездил в Идду на грузовике и привез риса и ямса.

– Это не такая легкая поездка. У меня болит спина.

– Да пусть она переломится пополам! – Я ору на него. – А ну пошевеливайся! Живо – в дом Ошевире и зови его жену! И не трать попусту время. Я научу твою тушу быть попроворней.

Лениво волоча ноги, он выходит из дальней комнаты, проходит мимо меня в дверь – и все время в его походке и на его лице оскорбительная непочтительность. Шуо!

– Где ботинки, которые я приказал тебе купить для ее сына?

– Там, на скамье. – Он небрежно тычет рукой в сторону скамьи.

– Бери их и беги – так быстро, как только могут твои дурацкие ноги.

Он берет пакет с ботинками и выходит маленькими шагами. Что это? Одибо, последний человек, не спешит исполнить мои повеления. Он же знает, чего это может ему стоить! Если я так низко паду, что буду сносить оскорбления, то уж не от гнусного калеки, который кормится из моих рук!

Я сажусь на скамью и жду женщину. Запах лекарства уже начинает отягощать мой ум…

Огеново

одибо опять закрывает глаза, чтобы спать, его большой пос поднимается и опускается, поднимается и опускается, каждый раз, когда поднимается, ноздри становятся шире, и из них торчат волосы, как у большого черного козла, который всегда приходит на наш задний двор, вчера я надел на голову козлу наш большой горшок, так что под ним скрылись глаза, как под большим шлемом у маленького солдата, который стоит напротив нас. вот как во сне поднимается нос одибо. почему он не. хочет посмотреть на мои, ботинки. одибо, одибо, зову я его и трясу за ногу, он медленно открывает глаза и глядит на меня, он очень громко вздыхает и тут же зевает, рот у него черный и красный. что тебе, говорит он. не мешай мне, говорит он. я хочу спать. ну, посмотри на мои ботинки, говорю я. очень красивые, говорит он и опять закрывает глаза, ты же на них не взглянул, говорю я и снова трясу его за ногу. он опять открывает глаза. очень красивые, говорит он. погоди, ты их перепутал. он садится прямо и переобувает меня, чтобы левый ботинок был на левой ноге, а правый на правой, вот так, говорит он, а теперь не мешай мне спать. можно, я выйду в них и прогуляюсь, прошу я. куда, он поднимает голову и внимательно глядит на меня. я хочу показать их ономе, говорю я. зачем ты хочешь показать их ономе, говорит он. я хочу показать ему, что мой папа купил мне новые ботинки, говорю я. он всегда показывает мне все, что его папа ему покупает, и он говорит, что мой папа никогда ничего мне не купит, потому что мой пана в тюрьме, я хочу показать ему, что мой пана купил мне. кто сказал тебе, что твой папа купил тебе эти ботинки, говорит он. мама, говорю я. мама говорит, что папа покупает мне подарки и присылает их с тобой. одибо глядит на меня и ничего не говорит, потом он качает головой, опять прислоняется к стене и закрывает глаза. а разве не папа купил мне эти ботинки, спрашиваю я. если мама сказала, что папа, значит, так и есть, говорит он. он приоткрывает глаза, глядит на меня, качает головой и опять закрывает глаза. можно я покажу их ономе, прошу я. нет, говорит он, ты никуда не пойдешь, твоя мама сказала, чтобы ты не выходил из дома, если ты выйдешь, солдат, который стоит напротив, поймает тебя и забьет в ствол автомата, и ты больше не сможешь ни смотреть, ни дышать, ты там умрешь, и он тебя съест. я хочу показать ономе, что мой папа хороший и покупает мне хорошие вещи, мама всегда говорит, что мой папа хороший. одибо опять засыпает, каждый раз, когда поднимается его широкая грудь, поднимается его большой нос, и ноздри становятся шире, и потом снова они опускаются, медленно, медленно, наконец раскрывается его рот, я вижу черные зубы, красный язык и нёбо, он не просыпается, рот остается открытым, теперь я знаю, он уснул глубоко, медленно, медленно я ступаю, осторожно, чтобы не споткнуться об его ноги и не разбудить. я берусь за дверную ручку и тихонько ее поворачиваю. дверь резко скрипит, одибо сразу стряхивает с себя con. он открывает большие красные глаза и ищет меня. я выпускаю дверную ручку из рук. иди назад, кричит он. куда это ты собрался, я никуда не собрался, говорю я. тогда зачем ты стоишь там и открываешь дверь, говорит он, протирает глаза, отирает губы и выпрямляется, я только… ты хотел убежать, говорит он. иди сюда и садись рядом со мной и не вздумай снова сбежать. я иду назад и сажусь рядом с ним. уже темнеет, когда мама вернется, спрашиваю я одибо. очень скоро, говорит он. и если ты еще раз попытаешься убежать, я ей скажу. и он опять разваливается у стены и закрывает глаза. он кладет на меня одну ногу, когда он опять глубоко уснет, я тихонько сниму с себя его ногу, встану и выберусь через кухонную дверь, и я быстро побегу к дому ономе, позову его и покажу ему ботинки, которые мне купил мой папа, и я прибегу домой раньше, чем возвратится мама.

Одибо

Что нужно еще, чтобы быть мужчиной, – это знать, что кто-то добрым, здоровым взором заметил твою мужественность, выйти утром на улицу, подставить лицо прекрасному свежему ветру и не бояться, что кто-то за это тебя отругает! Слишком долго мое тело сидело в оковах страха. С тех пор как я вырос и понял свое уродство, я жил жизнью рабской предусмотрительности – говорил очень мало, молчанием отгораживался ото всех людей и, что хуже всего, избегал женщин из странного опасения, что они осмеют мою мужественность и меня самого. Мой покойный отец говорил, что бог не бросает дело на середине, и я вырос в тени этих слов и всегда обуздывал всякий порыв и верил, что ни в каком деле мне не видать удачи. Я жил ложной жизнью, как крадущаяся тень, пугливая, робкая, без голоса, без лица, без гордости.

Теперь это все кончено. Копчено! Теперь я знаю, что я мужчина, как всякий другой мужчина. У меня есть желания – их надо утолять, у меня есть порывы – нм надо давать волю. И мое большое сильное тело – нисколько не бесполезное, как Тодже всегда говорит мне в глаза. Ибо, когда эта женщина пустила меня к себе и я дал выход давно копившейся страсти, я ощутил, что все мое тело, все мое существо – свободны, и душа по мне возродилась. Теперь, когда Тодже назовет меня бесполезной тушей, я не обращу внимания на его слова, ибо я знаю, что мир предо мной широко раскрыт.

Вчера вечером, второй раз подряд, она пришла очень поздно. Я не возражал, когда она опять предложила мне ночевать в ее доме. Меня заставил остаться страх перед солдатами и стыдное упование на то, что в глубине ночи мне еще раз удастся увидеть ее обнаженное тело. Мне в голову не приходило, что я способен на что-то большее. Я, как прежде, слишком боялся!

И наконец мой час настал. Все в мире умолкло. Этого безмолвия я и ждал. И я встал, чтобы им воспользоваться.

На мне был только халат – да и тот затянут не слишком туго. Я подошел к двери и открыл ее осторожно – чтобы не скрипнула. Я взглянул в ее комнату и увидел, что рядом с ее кроватью по-прежнему стоит керосиновая лампа, прикрученный фитиль еле светит. Лампа меня обеспокоила, но не остановила. В конце концов, все оставляют на ночь маленький огонек. И я решился – но дверь за собой не закрыл, на случай если придется спешно идти назад.

И тогда медленно-медленно я начал двигаться к женщине, на носках, по степе, чтобы мою крадущуюся фигуру не осветил случайный луч лампы. По-прежнему не шевелились ни она, ни ее сын Огеново. Сегодня он даже не сопел во сне. Я шел и шел, тщательно выбирая, куда ставить ногу. Мне нужна была крайняя предусмотрительность, а предусмотрительность – это все, чему я научился в жизни.

Когда наконец я подошел к кровати, открывшееся мне зрелище ослепило мои глаза и одурманило душу. Свет от лампы был тускл, но достаточно ясно и четко обрисовывал очертания ее тела. Мой рот сам раскрылся! В прошлый раз она прикрывалась краем простыни. Теперь и этого не было. Я почувствовал, как страсть во мне разгорается, и все существо мое затрепетало. Жадными глазами я обследовал плавные линии, светящиеся выпуклости и притененные впадины ее несказанного великолепия. Лихорадочный жар сотрясал все мое тело. Я больше не мог стоять во весь рост. И я склонился над ней и уперся рукой в край кровати. Вдоль и поперек я окутал моим исступленным жарким дыханием все ее тело. Я допьяна упивался уже знакомым и дивно свежим благоуханием, и от благодатных грез голова моя пошла кругом. Но и этого мне не хватало. Склоненный над нею по-прежнему, я поднял руку и копчиками пальцев коснулся ее теплой кожи, светоносных грудей, гладких, точно речная галька, бедер. Мне почудилось, будто кожа ее приветствует мои взволнованные прикосновения. Кажется, я не ошибся. Ибо внезапно я услыхал, как тяжело она дышит, с каждым вдохом и выдохом все тяжелее. Я замер. Но не она. Я взглянул ей в глаза, они были полуоткрыты – как и ее губы. Я был готов подняться и убежать, но она вдруг вскинула руки и обняла меня.

– Пожалуйста! – Она задыхалась.

– Что? – Я содрогнулся.

– Не уходи! Иди ко мне.

– Нет. Нет. Я не могу…

– Скорей, – молила она. – Скорей.

– Но ваш сын…

– Скорей! – Она чуть не кричала.

Она крепко прижала меня к себе, но лихорадка била меня по-прежнему. Слишком долго сдерживавшийся природный порыв дошел во мне до предельного напряжения, еще колеблясь умом между страхом и жгучим желанием повиноваться, я упал на нее и узнал страсть.

Когда все кончилось, она глубоко вздохнула и выговорила: «Спасибо». Меня изумило и это слово, и много больше – улыбка на ее лице. Я сам вздохнул, по не мог еще освободиться от волшебства минуты. Я быстро поднялся и, сам не веря себе, ринулся в свою комнату, как собака, спущенная с поводка, и закрыл за собой дверь.

Я лежал на своей кровати и старался собраться с мыслями. Исход моей дерзости превзошел мои самые дикие мечты – да что, я об этом не смел и мечтать. Со мной случилось что-то такое, что даже в мечты не могло вместиться. На краткий миг меня охватил страх, что я ступил на опасный путь и что я обречен, если Тодже узнает о происшедшем.

Но нет!.. Я трясу головой. Постепенно я ощущаю, как мой ум, мои мысли освобождаются из привычной тюрьмы. Туман рассеивается, все становится ясно и очевидно. Сомнения быть не может, я совершенно уверен, что Тодже использовал мой дом для прелюбодеяний с женой Ошевире. Да, теперь это мне ясно. Иначе к чему ей духи и пестрые платья? Зачем требовать, чтобы женщина приходила одна, а не с сыном? Зачем проявлять доброту в моем доме, когда гораздо удобнее делать добро прямо в ее доме? И самое гнусное – зачем он застилает мою кровать такими богатыми тканями?

Как бы там ни было, я слишком долго терпел издевательства Тодже. Я слишком долго сносил битье, которого не заслужил. Это он не давал мне забыть о моем несчастном изъяне. Если бы не он, слова, что бог не бросает дело на середине, имели бы для меня совсем другой смысл. Это он заключил в тюрьму мой ум, все мое существо. Но теперь я сделался много умнее, чем был, и счастлив, что отомстил ему, – счастлив, что запечатлел свою личность там, где, казалось бы, таилось его устрашающее превосходство. Лежа на этой кровати, я принимаю решение. Я никогда не скажу Тодже о том, что произошло между мной и женой Ошевире, и она сама не так глупа и не станет об этом рассказывать. Но если он все же узнает – что же, тогда ничего не поделаешь. Что было, то было. Если ему достанет ума, он просто махнет рукой и забудет прошлое. А если он окажется дураком и захочет призвать меня к ответу, что ж, я не прочь – пусть весь Урукпе узнает, как он постыдно склонял к измене одинокую жену несчастного сына города. Ему больше терять, чем мне. Если он прогонит меня с работы, я найду способ просуществовать независимо от него. А ему придется искать для гнусных свиданий другое место. Да-да, мне становится ясно, что моя независимость лишена всякого смысла, пока я позволяю им встречаться у меня дома – как бы ни вынуждали к тому обстоятельства!

Война еще продолжается, я большинство мест, где можно найти работу, закрыто. Но стоит хорошенько задуматься, и кое-что приходит мне в голову. Отота ищет человека полоть огород и подметать двор. На городском базаре нужен уборщик. Для восстановления и реконструкции городского хозяйства требуются рабочие. Без сомнения, есть работа и еще кое-где – надо только узнать. Со временем у меня скопится достаточно денег, и я заведу ферму – маленькую, да свою. Я знаю, однорукому нелегко – но ведь не безнадежно! Когда-нибудь бог мне поможет. А с его помощью я смогу сам заработать себе на хлеб, как все остальные люди. Конечно же, бог никогда не бросает дело на середине!

Как только первые утренние лучи поползли в комнату, я быстро встал и оделся. Я тихонько отворил дверь и вышел из комнаты, стараясь ступать как можно бесшумней. Я крался мимо двери в ее спальню – и вдруг услышал ее нежный шепот:

– Ты уходишь?

– Да, – прошептал я и остановился, хотя совсем не хотел смотреть на нее.

– Ладно. Береги себя.

– Спасибо.

– Ты заходи еще – ладно?

– Да… да. – Я не знал, что ответить.

Да, настаивал мой рассудок, требуя от меня твердости и бесстрашной уверенности в себе. Да…

Я подхожу к моему дому и ощущаю лицом нежное прикосновение прохладного утреннего ветерка. Я чувствую, как на мою кожу садятся бессчетные крохотные росинки. Я вижу, как вольно и смело, не спрашивая ни у кого разрешения, носятся птицы в воздухе, который принадлежит нм, равно как и всем на свете. И я вижу, как независимо и на своем месте стоит мой маленький дом. Левая стена, кажется, может рухнуть. Сегодня же я размешаю глину, нарежу прутьев и подправлю ее как следует.

Аку

Могу я поклясться, что не предвидела этого? Напряжение довело меня до той точки, когда мысль о грехе страшней самого греха. Верность и преданность постоянно подвергались невыносимому искушению, так что ни ум мой, ни тело долее не могли бороться со всемогущим соблазном. Веление разума уже не подкрепляло вялого сопротивления тела, и защита моя рухнула, как глиняная стена под безжалостным низвержением ливня. Так могу я поклясться, что не предвидела этого?

Дорогой мой Мукоро, где бы ты ни был, я убеждена, что ты до сих пор любишь меня так, как я всегда любила тебя. Ничто, клянусь богом, ничто никогда не вырвет тебя из моего сердца, из моего ума. Ведь я осталась с тобой в самые тяжелые времена. Я была тебе неплохой помощницей на плантации, и все в городе хвалили меня и лишний раз вспоминали прославленное трудолюбие моего племени. Когда в наш город вошла федеральная армия и все мои соплеменники бежали от неслыханного разгула озверевших погромщиков, я отказалась последовать зову естественного, природного чувства самосохранения. Я скрывалась в джунглях, пока ты не вернулся домой, ибо даже в безумии того дня я не могла бы себе представить жизнь без тебя. Ибо ты – все, что привязывает меня к жизни.

Потому ты должен понять, что сила, заставившая меня изменить тебе на минуту, была так велика, что я не могла ее победить. Три с лишним года ожидания без малейшей надежды на то, что мои молитвы будут услышаны, мало-помалу съели мое терпение. Вечный страх, что твои враги в любую минуту могут обрушить свою злобу на то, что осталось от твоего дома, сделал меня пленницей одного-единственного непреклонного стремления поддержать тебя и все, что на свете твое. Несчастная повседневная зависимость от Тодже постепенно разрушила мою гордость, без которой это мое единственное стремление стало чахнуть. И что хуже всего – погибшая гордость и зачахшее стремление больше не помогали мне выдержать натиск на мое целомудрие, а этот натиск пробудил во мне желание, которое постепенно переросло из безвольного подчинения в страстную тягу утолить его. Скажи, любимый, кто мог бы выстоять перед таким искушением и выйти из испытаний, не замаравшись? И все же, если я бесстыдно могу привести хоть одно оправдание за минувшую ночь, так это то, что в Одибо есть нечто живо напомнившее тебя. Порыв прильнуть к этому нечто и обернулся моим бесконечным позором…

Но будь что будет. Мне не хочется признаваться, но я все же должна сказать, что мне полегчало. Не знаю, куда это все меня заведет, но я готова без ропота встретить любое будущее. День до конца пробудился. Я широко распахнула окно. Над далекой чертой горизонта встает ослепительный золотой шар, а между ним и моим окном в зеленых сетях листвы ликуют звонкие птицы.

Ошевире

– Послушайте, господин Ошевире, – вмешивается председатель. – Вы убеждены, что не нуждаетесь в адвокате? Во-первых, адвокат изложил бы ваши доказательства ясным и недвусмысленным языком и сосредоточился бы на самом главном. Во-вторых, адвокат помог бы нам не уклоняться в сторону, ибо с тех пор, как вчера мы начали вас допрашивать, вы постоянно делали заявления, не относящиеся к сути дела. Итак, вы уверены, что не нуждаетесь в адвокате?

– Зачем мне адвокат? – На его вопрос я отвечаю вопросом. – Зачем адвокат честному человеку? Если то, что я говорю, не доказывает, что я невиновен и арестован по ложному обвинению, тогда я готов согласиться с любым вашим истолкованием моего дела, равно как с любым приговором. Я не нуждаюсь в адвокате.

В зале – даже в самых дальних рядах – мертвая тишина.

– Тогда, господин Опубор, продолжайте, – обращается председатель к допрашивающему меня члену комиссии.

– Послушайте, господин Ошевире, – говорит тот. – Я понимаю ваши чувства. Но помогите мне и себе самому выяснить истину. Соберитесь с мыслями и отвечайте на вопросы спокойно и разумно.

– Я отвечаю спокойно и разумно, – говорю я ему. – У меня нет ни малейших сомнений в том, что я здесь показываю, и бог мне свидетель.

Он вздыхает и склоняет голову набок.

– Разумеется, бог вам свидетель. Вы это говорите нам с той минуты, как вчера возобновилось слушание вашего дела. Я знаю, что бог – ваш свидетель, по он может быть чьим угодно свидетелем, и…

– Бог не может быть свидетелем бесчестному человеку, – напоминаю я ему, ибо он, кажется, забылся. – Он может быть только свидетелем истины.

В задних рядах зала гул приглушенных голосов. Я чувствую одобрение публики.

– Отвечайте на вопросы, господин Ошевире, – кричит майор Белло, он привстал со стула. – Перестаньте отнимать у нас время шутками и пословицами. Мы здесь не для того, чтобы выслушивать вздор.

– Весьма благодарен вам, сэр, – отвечаю я могущественному солдату. – Во-первых, я нахожусь здесь благодаря вам. Когда вам донесли, что я сотрудничал с оккупантами, вы приказали, чтобы меня немедленно увезли из дома и посадили в тюрьму, и даже не позволили мне сказать «до свидания» жене и сыну.

– Хватит, – строго говорит председатель. – Довольно об этом. Давайте прямые ответы на вопросы и не вводите нас в заблуждение. Надеюсь, вы не вынудите меня применить к вам строгие меры. Продолжайте, господин Опубор.

Член комиссии прочищает горло. Бросает на меня взгляд. Но когда он видит, что я смотрю на него с прежней решимостью, он опускает глаза и глядит на свои сплетенные пальцы.

– Итак, господин Ошевире, – говорит он. – Я должен задать вам еще несколько вопросов. И я полагаю, что это достаточно простые вопросы. Во-первых, вы обвиняетесь в том, что солдаты мятежников имели привычку заходить в ваш дом. Что вы на это скажете?

– Я ничего не знаю об их привычках, – отвечаю я. – Но если обвинение предполагает, что в мой дом хотя бы один раз заходил более чем один солдат, тогда я скажу, что это обвинение – бесстыдная ложь. Тем не менее позвольте мне рассказать все, что я знаю и чувствую по этому поводу.

– Расскажите нам только то, что вы знаете. – Для выразительности член комиссии поднимает указательный палец. – Воображаю, в какие дебри вы заведете нас, если начнете рассказывать о том, что вы чувствуете, а мне не кажется, что у нас есть лишнее время. Расскажите нам, что вы знаете.

– Хорошо, – говорю я. – Я расскажу то, что знаю. Во-первых, я хочу заявить со всей ясностью, что в мой дом несколько раз заходил симбийский солдат. Всегда это был один солдат, один и тот же. Солдат – уроженец этого штата, точнее, он из родного города моей жены. Более того, они оба жили на одной улице.

– Какого города?

– Укпеке.

– А как зовут этого симбийского солдата?

– Очоного – по крайней мере мы с женой называли его этим именем.

– Продолжайте.

– Он был знаком с моей женой еще в их городе, он встретил ее на улице в Урукпе и тотчас узнал. После этого он несколько раз заходил к нам.

– Прекрасно. Почему вы позволяли ему так часто заходить в ваш дом?

– А что я мог сделать – приказать ему убираться вон, когда я знал, чего бы мне это стоило?

– Но не приходило ли вам тогда в голову, что, заходя к вам в дом, солдат бросает тень на ваше доброе имя? Как вы думаете, что чувствовали простые жители города, видя, с какой свободой в ваш дом заходит солдат мятежников?

– Простые жители города ничего не чувствовали; им было не до того. Я расскажу вам, что происходило в городе во время симбийской оккупации. Быть может, тогда вы поймете, почему я поступал так, а не иначе.

Я был у себя в тот день, когда они взяли город. Нам всем неожиданно объявили, что симбийская армия заняла весь штат и что всякий отказывающийся от сотрудничества с симбийцами будет расстрелян. Сначала мы не могли понять, как следует отнестись к новому положению. Наше положение было особенно затруднительно, потому что в городе жило много людей племени симба. Наши племена – соседи. Многие из горожан, подобно мне, женились на женщинах симба и имели от них детей. Поэтому нам было трудно в одно прекрасное утро резко отвернуться от тех, с кем всю жизнь прожили в дружбе. Если твой брат заболеет чумой, ты от него не откажешься. И вот несколько дней мы ждали и старались понять, что происходит, но ничего нового не происходило. Нам разрешалось, как прежде, ходить на плантации. Наши жены по-прежнему шли на базар. Мы ни разу не слышали, чтобы кого-нибудь расстреляли. Конечно, время от времени нам рассказывали о ссоре или драке солдата с горожанином. Но всерьез, кажется, ничего не переменилось.

Больше того, сами солдаты старались завоевать расположение горожан. Это истина – клянусь жизнью. Те, у которых были родные, друзья или просто знакомые в нашем городе, ходили к ним в гости – мой дом в этом смысле не исключение. Горожане, даже не племени симба, толпами гуляли по улицам с симбийскими солдатами – так что общение с оккупантами, в котором меня здесь обвиняют, не исключительная привилегия моя или моей семьи. Кроме того, за время оккупации некоторые наши девушки вышли замуж за симбийских солдат. Если кто-то мне скажет, что солдаты их вынудили, я спрошу, почему тогда этих девушек просто не увезли. Отцы некоторых из этих девушек устраивали веселые свадебные пиры. Если вам будет угодно, я готов назвать имена.

Но это не все. Я хочу рассказать об одном событии, которое, может быть, объясняет все, что думали и чувствовали жители моего города по поводу симбийской оккупации.

Симбийские военные власти достаточно ясно дали понять, что не собираются терпеть никакого сопротивления. Они заверяли нас, что пришли защитить наш город от правительства, которое о нас не заботилось. Они предлагали считать себя освободителями, по предупреждали, что без пощады расправятся со всяким, кто повысит на них голос или поднимет палец. Повторяю, когда они взяли город, мы не могли понять, как следует отнестись к новому положению. Мы не знали, что делать, что говорить. Раньше мы и представить себе не могли, что война может дойти до нашего города. Дорога в наш город – не асфальтированная и всегда была очень плохая. Редко к нам приезжали министры или правительственные чиновники из Идду. Мы не думали, что кто-то знает о самом нашем существовании, – как же мы могли вообразить, что окажемся в обстоятельствах, которые сами никак не могли на себя навлечь? Поэтому, если принять за правду, что нам угрожал тот, кто о нас никогда не заботился, то естественно предположить, что мы испытывали благодарность к тому, кто пришел защитить нас, – от нас нельзя требовать, чтобы мы глубоко вникли в дело, суть которого нам была малопонятна.

Требовалось, чтобы городской совет объяснил народу, что происходит. В ту пору я был членом совета и заявляю здесь, что принимал участие в обсуждении, о котором сейчас расскажу. Отота созвал всех нас и спросил, что мы собираемся делать в новых, неожиданно переменившихся обстоятельствах. Повторяю, тогда мы плохо разбирались в происходящем. Кроме того, с вооруженным человеком не спорят. Поэтому мы решили пригласить к себе командира симбийских войск в Урукпе. На той встрече – мы собрались в доме ототы, а не в городском совете – мы, весь совет, заверили командира в нашей решительной поддержке и обещали выдавать ему всякого, кто вздумает сеять смуту. Ибо об этом мы заботились больше всего. Мы не желали смуты, мы не желали, чтобы кто-то мешал нашему мирному существованию, поэтому всякий, кто выступил бы против военных властей – из каких бы то ни было побуждений, – в наших глазах был смутьяном, который хочет накликать на город беду. Таково было наше действительное отношение к оккупации.