Текст книги "Последний долг"

Автор книги: Изидор Окпевхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Нет, сэр. – Кажется, Рукеме хочет произвести впечатление уверенностью ответа.

– А можете ли вы сказать то же самое об остальных? Ненавидит ли весь город всякого, кто женат на женщине симба?

– Нет, сэр, – Он колеблется. Кажется, он боится провала.

– Тогда что особенное выделяет господина Ошевире? Почему именно его возненавидели за то, что он женат на женщине симба?

Никто не может подчинить себе правду. Как ни старайся, она всплывает, точно тамтам из тыквы, который сунули в воду.

– Отвечайте на вопрос, господин Рукеме. Почему одного господина Ошевире возненавидели за то, что он женат на женщине симба? Или, быть может, по той же причине в городе ненавидели и других?

– Я не знаю.

– Хорошо. Почему по этой причине ненавидели его?

– Он помогал мятежникам.

– И поэтому его ненавидели?

– Да.

– М-да… Стало быть, его ненавидели не за то, что он женат на женщине симба, а за то, что он помогал мятежникам. Это верно?

– Да, сэр.

– Выходит, ваше утверждение, что господина Ошевире возненавидели задолго до того, как федеральные войска освободили ваш город, не соответствует действительности?

Снова молчание.

– Это так?

– Да, сэр.

– Можем ли мы тогда, господин Рукеме, прийти к следующему выводу: население Урукпе возненавидело господина Ошевире во время симбийской оккупации – не до и не после?

Рукеме тяжело дышит. От потуг бессовестности по лицу его катятся бусины пота. Его глаза прикованы к полу, ноги дрожат.

– Господин Рукеме, вы слышали мой вопрос?

– Да.

– Прекрасно. По крайней мере по одному вопросу мы пришли к соглашению. Меня это очень радует, поскольку, следовательно, мы можем сотрудничать и в дальнейшем. Итак, господин Рукеме, были ли в вашем городе другие лица, по слухам сотрудничавшие с войсками мятежников?

– Да, сэр.

Где они в настоящее время?

– Большинство их бежало с мятежниками, когда федеральные войска подошли к городу.

– Как вы думаете, почему они бежали?

Ну… они знали, что с ними будет, если они останутся.

– Вы сказали «большинство их бежало» – я правильно вас расслышал?

– Да, сэр.

– Где же теперь остальные?

Они были… Я не знаю.

Прекрасно. Что произошло бы, по вашему мнению, с теми остальными, если бы они остались?

Им бы пришлось за все расплатиться.

Каким образом, господин Рукеме?

– Я… Я не знаю.

– Хорошо. Как вы думаете, господин Ошевире знал, что люди его так ненавидят?

Я не знаю. Спросите его. – Жест в мою сторону.

А я спрашиваю вас, господин Рукеме! – Член комиссии сердится.

Думаю, что да, сэр. – Рукеме призвали к порядку, и он отвечает покорно.

– Вы так думаете?

– Да, сэр. Он знал. Он не мог не заметить, что все его избегают.

– Хорошо, если он знал, что все его ненавидят, почему при подходе федеральных войск он не бежал из города, как большинство сотрудничавших с мятежниками?

Рукеме молчит.

– Хорошо. Если люди на самом деле так его ненавидели, а он был у всех на виду, когда федеральная армия заняла город, почему же люди не заставили его, как вы говорите, «за все расплатиться»?

Рукеме сказать нечего, он смотрит себе под ноги.

С нечистой совестью – как поднять глаза, как взглянуть в лицо истине? Никто не может подчинить себе правду, как бы он ни старался.

Ну? Давайте попробуем разобраться, почему он не бежал с большинством сотрудничавших с оккупантами. Надо думать, по одной из двух причин: или он был уверен в своей невиновности, пли он очень упрямый человек. Какая из этих причин, по-вашему, истинна?

– Он очень упрямый человек.

– Но, господин Рукеме, откуда это может быть вам известно – вы ведь только что утверждали, что не знакомы с господином Ошевире!

Снова Рукеме лишается дара речи.

Член комиссии качает головой. Он поворачивается к председателю и дает знать, что кончил допрос, и откидывается на спинку кресла.

В зале воцаряется напряженная тишина. Тихий настойчивый шепот бродит по рядам. Председатель неслышно переговаривается с членами комиссии. Рукеме, воспользовавшись передышкой, вытирает с лица пот. Я поворачиваюсь к моему соседу Обанье и вижу, что он погружен в себя: немигающие глаза уставились в пол, – человека в таком состоянии тревожить нельзя. Может быть, он, как и я, озадачен безумием происходящего. Тем, что правде все время бросают бесстыдный вызов. Что человек оставляет свой дом более чем в ста милях отсюда, чтобы взваливать на другого человека обвинения – и эти обвинения он не может подкрепить самой малой крупицей собственной в них уверенности. И еще – что сама жизнь человека, по-видимому, зависит от столь возмутительного бесстыдства.

– Итак, – говорит председатель и ждет, пока шепот замолкнет. – Думаю, этого нам пока что достаточно. Но прежде, чем мы закончим сегодняшнее заседание, я хотел бы напомнить всем то, что недавно сказал его превосходительство губернатор штата Черное Золото. Дословно: «Не подвергая сомнению деятельность Комиссии по разбирательству, я считаю своим долгом лишний раз напомнить, что ложное доносительство на сограждан – чем бы оно ни было вызвано – является антипатриотической деятельностью, ибо мы стремимся построить общество, которым правили бы истина и справедливость и в котором ни один человек не мог бы угнетать другого лишь потому, что владеет какими-то преимуществами». Приводя эти слова, господин Рукеме, я не пытаюсь влиять на исход разбирательства данного дела. Однако не остается сомнений, что вы не позаботились о ясном изложении своих мыслей. Ваши утверждения необдуманны, нм не хватает последовательности. Я не утверждаю, что вы лжете; я лишь хочу сказать, что если вы говорите правду, то вы никоим образом не позаботились о подборе доказательств. Мне думается, вы слегка недопоняли цель данного разбирательства. Видимо, вы решили, что выступаете перед судом. Если это так, мне понятно, почему вам не хватает той собранности, без которой невозможно ясное, упорядоченное и логичное изложение вашей точки зрения. Именно этого мы и старались добиться от вас. У нас нет оснований сомневаться в вашем желании помочь разбирательству, по вы должны согласиться с тем, что противоречия в ваших утверждениях могут привести нас к мысли, что вами руководит несомненное недоброжелательство, а следовательно, вы как свидетель не соответствуете целям Данного разбирательства. Мы благодарим вас за желание помочь разбирательству, по опасаюсь, не сможем принять к сведению ваши показания. Объявляю перерыв. Рассматриваемое дело откладывается на неопределенный срок. По возобновлении заседаний, о чем будет объявлено особо, мы начнем слушание свидетельских показаний господина Мукоро Ошевире.

Мы все встаем. Председатель и члены комиссии удаляются, и все уходят за ними. Нас с Обанье выводят из зала к «черной Марии». У выхода – толпа желающих на нас поглазеть. Я ни на кого не смотрю. На сегодня мне хватит злой волн чужих людей, и я не желаю видеть ненависть и осуждение на лицах праздных зевак. Да, я лишен счастья рассматривать их лица, ибо полицейский крепко держит меня за правую руку и тащит к «черной Марии». Он решительно вталкивает меня в кузов словно заявляя, что там мне не место. Должен честно признаться, что в благодатном полумраке машины мы с Обанье по крайней мере чувствуем себя защищенными от возможных бесчинств толпы.

И все же я ни на миг не могу считать себя в безопасности. Ибо кто знает, что сейчас происходит с моей женой и моим сыном? Если Рукеме не лгал, если весь Урукпе меня ненавидит, как может спастись моя семья? Даже если никто не причинил им вреда, а на это теперь трудно рассчитывать, ясно, что без участия, без утешения и любви они не продержатся слишком долго.

Но будь что будет. Все, что с ними случится, – мое вечное горе, ибо, если мне суждено пострадать за спасение человеческой жизни, я бы хотел пострадать один, не навлекая беды на тех единственных, из-за которых жизнь стоит того, чтобы жить. Но ничто – ничто в целом мире – не заставит меня свернуть с пути веры и истины. Я мужчина и до конца буду стоять прямо.

Часть вторая

Чтобы добыть ямс,

надо вырвать его из земли.

Кристофер Окигбо

Али

Налет был ужасный. На этот раз мятежники не шутили. Гулкая, напряженная тишина до сих пор висит в воздухе – как после страшного урагана или слитного артиллерийского залпа. Чего же еще ожидать? Разумеется, город бомбили не первый раз. Но может ли у людей выработаться привычка к таким нападениям? И все же – время военное, и мы обязаны приспосабливаться к условиям и в любой момент быть готовыми к самому скверному.

Мне слегка полегчало от мысли, что худшие опасения не подтверждаются. За три дня после налета положение почти нормализовалось. Я предпочел бы, чтобы люди какое-то время не выходили из дому: кто знает, сколько подобных визитов нанесут нам мятежники – сейчас они непрестанно получают из Европы самолеты и прочее вооружение. Для горожан комендантский час остается как был, никаких новых ограничений. Зато я усиливаю боевую готовность, дислоцирую зенитную артиллерию в нескольких новых стратегических точках в городе и вокруг города и выдвигаю дополнительные войска для отражения возможных партизанских вылазок.

Мы солдаты, и, конечно, понимаем, что в любой момент может произойти непредвиденное. Но мирные жители, естественно, не могут привыкнуть к устрашающим неожиданностям, они не в силах освоиться с мыслью об ужасах воздушного нападения. Аллах, на этот раз мятежники не шутили.

Они прилетели в сумерки. Мы с капитаном Олаинкой и капитаном Усманом решали, как разместить новобранцев. За окнами было мира не больше, чем должно быть в военном лагере, где грохочут грузовики и сержанты выкрикивают обычные приказания. Неожиданно мы услышали слабое гудение небольших самолетов. По звуку мы сразу определили, что самолеты не паши. Мы выбежали на улицу, чтобы удостовериться. Так и есть. С востока, почти касаясь макушек деревьев, почти срезая листву, приближались строем три «мини-кона». Для точного бомбометания этим ночным мотылькам надо летать низко.

Раздумывать не приходилось. Мы быстро разошлись по местам, и через мгновение лагерь охватила знакомая лихорадка. Раздавались приказы. Трещали винтовки. На позициях бухали зенитные орудия. Вскоре мы услышали отдаленные взрывы сброшенных бомб. Думаю, цель налета была вполне определенной, ибо они сбросили много бомб. Димм! Кпой! Той! Димм! Кпой! Кпой! Зенитные орудия не умолкали, это говорит о нашей боеготовности. Как обычно, налет был краток. Самолеты скрылись за деревьями на востоке, довольные причиненными разрушениями.

Я не изучал сообщений о налете, ни наших, ни неприятельских, – все это время я был слишком занят. Кажется, никто ничего не слыхал по федеральному радио, но сегодня утром капитан Олаинка сообщил мне, что мятежники передавали, будто сожгли весь город и обратили меня в бегство. Шеге! Кажется, это уже слишком. С другой стороны, идет война, и все превратилось в оружие. Надо думать, и наши сообщения не чересчур правдивы.

Здешняя правда заключается в том, что мы явно и несомненно находимся в городе. Сейчас, в десять часов утра, я с денщиком еду по улицам, чтобы осмотреть разрушения и выразить соболезнования, и у меня нет никаких иллюзий: миру и благополучию в городе нанесен огромный урон. Во время налета погибло шесть несчастных; четырнадцать ранено, большинство – серьезно; четыре дома разрушены до основания, руины их уничтожил пожар; население вновь на грани отчаяния и безумия. Налет возродил те самые чувства, которые я постоянно пытался сдерживать, ибо какое обещание, какую надежду ты можешь дать женщине, только что потерявшей мужа и, может быть, также детей? Но ведь их защита и благосостояние касаются меня не меньше, чем непосредственно боевые действия.

Я с денщиком еду безлюдной улицей, она была бы полностью и безнадежно пустынной, но по ней бродят куры и пасется несколько коз. Не обращая внимания на мой «минимок», собака задирает ногу у самой обочины…

Мы спешим к местному отделению Красного Креста. Не сомневаюсь, что Красный Крест сумел помочь всем раненым и осиротевшим – у этой организации хватает еды, лекарств, одежды, может быть, даже доброй воли и человеческого сострадания. Считается, что в Урукпе Красному Кресту помогают правительственный Комитет по реконструкции и Центр гражданской обороны. Но в сущности, это пустые слова. Чиновники из Комитета по реконструкции ни разу не приезжали в город – надо думать, они говорят, что от штатной столицы до города путь слишком дальний и небезопасный. А с тех пор, как гражданская оборона научила людей, как и куда прятаться, никто не видал ее за работой. Но этот город – не просто прифронтовой город. Это пограничный город, в нем собраны люди двух разных племен и, быть может, противоположных воззрений. И я, солдат, вооруженный знанием обстановки, военной выучкой, равно как и чувством опасности, могу ли я заручиться доброй волей местного населения исключительно с помощью гражданских организаций? Нет, мой тыл оказался бы под угрозой. Я сам должен заботиться обо всем.

Я вылезаю из «минимока», и мне навстречу спешит господин Эзирегбе, глава местного отделения Красного Креста, прекрасный человек.

– Доброе утро, майор. – Он, как всегда, улыбается.

– Доброе утро, господин Эзирегбе. – Мы обмениваемся рукопожатием. – Что сегодня нового? – Мы входим в его кабинет.

– Ну, мы стараемся делать все, что возможно. Садитесь, пожалуйста.

– Я знаю. Положение трудное. Но вы делаете великое дело.

– Благодарю вас, майор. Должен сказать, я все время получаю поддержку. Англиканская школа позволила мне разместить в одном здании приют для беженцев и бездомных.

– Кто директор школы – господин Эгбоге?

– Да. Он очень добрый человек.

– Я знаю. Он очень добрый.

– Я бы только хотел, чтобы мне поменьше мешали.

– Что случилось?

– Вы знаете старую женщину, у которой в бомбежку сгорел дом и убило сына?

– Госпожу Дафе?

– Да. Каждый вечер она часами оплакивает свои беды, и каждое утро она приходит и требует, чтобы мы воскресили ей сына.

– Несчастная. Представляю себе, каково ей.

– Конечно, майор. Но представьте себе, как это затрудняет пашу работу. Просто невозможно ничего делать.

– Понятно. Понятно. Я вам очень сочувствую. Думаю, мне надо лично поговорить с ней.

– Это было бы великолепно.

Он вызывает сотрудника и передает ему конверт.

– Как раненые? – спрашиваю я.

– Ах, да. Конечно, вы знаете, что легкораненые получили амбулаторную помощь и были отправлены по домам. А сегодня утром мне сообщили, что двое тяжелораненых скончались по дороге в госпиталь в Окере.

– Скверно, – говорю я. – Родственникам уже сообщили?

– Нет. Я собираюсь сделать это к концу дня.

– Ужасная обязанность. Что за жизнь! – В моем голосе появляется сентиментальность. – С вашего позволения, господин Эзирегбе, я отправляюсь дальше, – объявляю я, поднимаюсь и, чтобы избавиться от сентиментальности, хлещу себя по ладони стеком. – Если вам понадобится моя помощь, обращайтесь в любое время. Всегда буду счастлив помочь.

– Большое спасибо, майор.

– Берегите себя: когда услышите непонятный звук, не забудьте лечь на живот!

– Что вы, майор, не забуду! – принимает он шутку.

– До свидания.

– До свидания, майор.

Мы обмениваемся рукопожатием, и я иду к «минимоку». Включаю зажигание, и мы с денщиком едем в англиканскую школу к беженцам и бездомным – это неподалеку. Ничей приказ не заставляет меня посещать кого бы то ни было – я не обязан тратить время на утешение раненых и осиротевших. Но мне кажется, в этом городе люди особенно нуждаются в заверениях, что армия, федеральная армия, на их стороне. Они сталкиваются с вооруженными силами, как федеральными, так и симбийскими – скажем прямо, в нормальное время ни тех ни других никто не назвал бы желанными или приятными гостями, – так как наше присутствие более ощутимо, они вправе требовать от нас всей возможной защиты своей безопасности, равно как и простого человеческого сочувствия. Иначе мы в их глазах – враги, и не дай им аллах взглянуть на нас такими глазами!

Большинство людей в приюте – не местные. Эти люди сошлись из деревень, прилегающих к линии фронта, там они подвергались бесконечным партизанским атакам и попадали под перекрестный огонь пашей и вражеской артиллерии. Таких в приюте больше всего. Остальные – уроженцы Урукпе, лишившиеся во время воздушных налетов жилища или кормильца. Видели бы вы лица этих людей. О аллах!

Мы подъезжаем к зданию англиканской школы; в дверях нас встречает заместитель господина Эзирегбе, Джонсон Овире, жизнерадостный молодой человек с приятным лицом.

– Доброе утро, майор. – Он вытягивается и отдает честь.

– Доброе утро, Джонсон, – отвечаю я. – Как жизнь?

– Стараюсь не унывать, сэр.

– Ну, это мы все стараемся, так ведь?

Он смеется и застенчиво потирает левое предплечье.

– Как ваши подопечные? – Мы входим в здание.

– Как сказать… – Он уже не такой жизнерадостный, лицо помрачнело, во взгляде серьезность. – Они тоже стараются. Утром мы их кормили. После завтрака несколько человек с вещами ушли насовсем – пригласили родственники: люди считают позором, что их ближние в приюте для беженцев. Несколько человек пошли, я думаю, прогуляться, хоть на час спастись от здешней скуки. Кое-кто спит. Дети, конечно, играют на заднем дворе – слава богу. Главная трудность – эта старая женщина.

– Госпожа Дафе?

– Да, сэр. Утром она не съела ни крошки. И как обычно, она не спала всю ночь, без конца оплакивала свои беды. Когда мы ей дали еду, она едва взглянула, зашипела и покачала головой. И залилась слезами.

– М-да. Она что, хочет уморить себя голодом?

– Говоря честно, не знаю. Я много раз старался утешить ее – даже другие беженцы пытались помочь, хотя всем хватает своих несчастий. Но никакого толку.

– Ужасно. – Я вздыхаю. – Сейчас она здесь?

– Да, сэр.

Мы направляемся к ней. Все так и есть. Госпожа Дафе забилась в угол и смотрит в низенькое окошко; скорбь отделяет ее от остальных людей, находящихся тут же: многие лежат на циновках, кое-кто спит. Я не очень знаю, что нужно сказать, чтобы она меня услышала. Между тем мое присутствие в длинном здании уже привлекло внимание множества беженцев: дети и взрослые ходят за нами, толпятся вокруг нас, в их глазах разрушенные надежды. Кажется, именно эта толпа, а не что-то иное наконец выводит старую женщину из оцепенения, она поворачивается и останавливает на мне тусклый, усталый от горя взгляд.

– Мама, – зову я. Я пытаюсь с ней заговорить.

Она не отвечает. Опускает глаза, охватывает ладонью лоб и качает головой. Из-под руки видно, как лицо ее переполняется чувствами, и я начинаю бояться того взрыва скорби, о котором мне говорили господин Эзирегбе и Джонсон.

– Мама. – Я слегка касаюсь ее плеча в надежде, что немного тепла и ласки хоть слегка облегчит ее ношу.

Но она разражается громкими рыданиями, ладонь падает со лба, и я вижу, как по ее щекам струятся обильные слезы. Она издает долгий мучительный вопль и вновь начинает стенать. Я не понимаю ни слова из ее причитаний: они на ее родном игабо – и смотрю на Джонсона.

– О чем она?

– Она говорит, что мир должен оставить ее в покое и не мешать ей оплакивать горькую судьбу… ибо что от нее самой останется, когда… когда ее единственный сын, смысл ее жизни, погиб…

Новые причитания. Джонсон слушает их почти раздраженно. Кажется, эта обязанность ему не по душе. А мне по душе? Кай!

– О чем она? – спрашиваю я опять.

– …что лучше бы ее саму убили… что ей больше незачем оставаться на свете. Майор, это самое она твердит каждый день. Мы ничем не можем ее успокоить.

Женщина переходит на тихое заунывное пение. Жалобы ее негромки, но непреклонны.

– Скажите ей, что все будет хорошо, – говорю я Джонсону, – что ей не следует больше плакать.

Джонсон переводит мои слова женщине, она продолжает приглушено причитать, не удостоив нас взглядом.

– Скажите ей, что слезы вредят здоровью.

Джонсон говорит.

– …что мы сделаем для нее все, что сможем.

Джонсон говорит, но она, как и прежде, не слушает.

– …что мы сочувствуем ее горю… что мы не можем воскресить ее сына и поэтому должны помогать тем, кто жив.

Джонсон переводит, она не обращает внимания на его слова.

– Передайте ей, что я тоже оплакиваю гибель ее сына… но что, если мы будем думать о наших бедах каждый день, беды нас никогда не покинут.

Джонсон передает.

– …что я весьма огорчен ее нежеланием принимать пищу… Пусть она попытается есть и помнит, что мы о ней не забудем.

Кажется, наконец подействовало. Джонсон еще переводит мое последнее увещание, а госпожа Дафе уже утирает слезы уголком платья. Причитания прекратились, она только покачивает головой и сморкается.

– Мама. – Кажется, я улучил подходящий момент. – Не надо плакать. Все будет хорошо. Я вам очень сочувствую. Ни о чем не тревожьтесь. Я вам очень сочувствую. – И я поглаживаю ее по плечу.

Беженцы стоят вокруг нас кольцом. Какие слова утешения я скажу им? Да им они не нужны. По моим глазам они сами видят, что я желаю им благополучия, и я стараюсь подтвердить свою добрую волю улыбкой. Я отхожу от госпожи Дафе, и толпа передо мной расступается.

– Большое вам спасибо, майор, – говорит Джонсон.

– О чем вы? Вы каждый день делаете все, чтобы помочь несчастным, и мой долг быть с вами.

– А что можем мы сделать? Мы только стараемся.

– Ладно. Скажите, Джонсон, у нее есть родные, которые взяли бы ее к себе в дом?

– В том-то и вся беда, майор, – говорит Джонсон. – Они приходили за ней несколько раз, но она наотрез отказывается сойти с места. Знали бы вы, чего нам стоило увести ее от развалин дома. Когда ее сына похоронили там во дворе, она отказывалась уйти, хотя жить в этих развалинах решительно невозможно. Она твердила, что останется там до тех пор, пока ее не постигнет та же судьба, что отняла у нее сына.

Я вижу врожденное упрямство в ее немигающих глазах и заостренном подбородке. Но ведь у горя столько обличий, оно легко преображает веселье и красоту в отчаяние и уродливость.

– Надеюсь, через какое-то время она придет в себя. Утешайте ее, когда она будет плакать, и скоро она обо всем забудет.

– Надеюсь, майор.

– Прекрасно. Нам пора.

– Большое спасибо, майор. Я вам так благодарен!

Я прохожу сквозь хмурую толпу и, насколько возможно, стараюсь утешить и подбодрить людей, говорю им: «Не унывайте, не унывайте» – и глажу по головам детей, высунувшихся из-под материнских юбок.

На улице мне немного легчает. Я еще раз обмениваюсь любезностями с Джонсоном, и мы с денщиком едем дальше, в дом ототы, большого вождя Урукпе.

Улицы города так же безрадостны, как лица его обитателей – мрачные, блеклые, таящие свои чувства. Листья и травы уныло колышутся под ветерком, словно превозмогая дремоту. Мы едем почти вымершими кварталами, в передних дворах домов редко кого увидишь. Кое-где на воротах красуются хвастливые вывески: «Радиотехнический центр Идигу»… «Германское медицинское общество (гарантированное излечение от болезней)»… «Вас стрижет Франко (международная парикмахерская)»… «Массажная клиника Дельта (облегчает спинную боль, помогает беременным женщинам, приходите и убедитесь)»…

Мимо этой вывески я не проеду: «Дом Трав Богвнебе Ониемораме – лечим эпилепсию, паралич, одержимых водяным духом и колдовством, евнухов, защищаем от пуль; также предсказание будущего и помощь неуспевающим в школе. (Регистрационный номер 227/69, Центральный союз травников штата Черное Золото.) Приходи – погляди».

Богвнебе забавный тип. О нем есть даже легенда. Дело было до того, как меня назначили в этот город, когда командиром еще был майор Акуйя Белло. Увидав «защищаем от пуль», многие солдаты успели сходить к колдуну и выложить хорошие деньги за амулеты, от которых, по словам Богвнебе, пули, коснувшись их тел, превратятся в воду. По некоему стечению обстоятельств в военных действиях против мятежников наступило затишье, так что не было случая испытать силу заклятий Богвнебе. И вдруг в один прекрасный день один из «защищенных» солдат поспорил с товарищем, который не вполне уверовал в действенность амулета. Они начали выхваляться друг перед другом, и «защищенный» солдат предложил неверующему выстрелить ему в бедро. Ему надо было благодарить своего бога за то, что он выбрал бедро: пуля легко прошла через беззащитную мякоть и, больше того, взрыла землю за спиною у спорщика.

Никаких доказательств больше не требовалось. Однако Богвнебе и не думал отказываться от притязаний на защиту от пуль, только теперь он втолковывал всем желающим слушать, что его амулеты нельзя испытывать всуе и вообще одни дураки хвалятся тем, что у них есть! Он сильно боялся впасть у властей в немилость и тотчас же побежал с пространными извинениями к майору Белло. Когда я вступил в должность, он одним из первых приветствовал меня бутылками местного джина, и по сей день он не жалеет усилий, чтобы выказать свою солидарность с армией.

И его вывеска тоже стала жертвой воздушного нападения. Бомба мятежников упала всего в нескольких ярдах от нее, на голой дороге, и взрывной волной из-под вывески вырвало одну из двух деревянных опор. И пот она стоит на одной ноге и глядит в землю. Занятое зрелище! Я хмыкаю и готов отправиться дальше, по тут из дома, радостно размахивая руками, выскакивает Богвнебе:

– Хэлло, майор!

– Богвнебе! – Я выключаю зажигание.

– И на земле мир! – Это его обычный ответ.

– Как жизнь?

– Да никак. Пока жив.

– Это я вижу. Стало быть, мятежники не поделились и разбомбили вашу вывеску.

Я вылезаю из машины. Он пожилой и очень маленький, этот Богвнебе. В его фигурке есть что-то смешное и трогательное. Он протягивает мне жилистую руку и обнажает крашеные зубы в широкой улыбке.

– Доброе утро, майор.

– Доброе утро, сэр. Удивляюсь, неужели мятежники не нашли себе лучшей цели, чем ваша безвредная вывеска!

– Чудно, правда? – Он запахивает тяжелый халат, закрывая обнажившуюся на миг наготу. – Когда прилетели их самолеты, мы всей семьей сделали, как велела гражданская оборона: заползли на животах под кровати. И тут мы услышали взрывы. Когда они улетели, мы все вышли на улицу, и я сразу увидел разбомбленную вывеску. И я подумал: какой дурацкий налет!

– Да-да, конечно. Как ваша семья?

– Все здоровы, надеемся, молимся.

– Ну, беспокоиться особенно не о чем. Скажите еще раз, чтобы были поосторожней и держались подальше от опасных мест. И пусть никто не дотрагивается до незнакомых предметов.

– Уж я постараюсь, чтобы они не наделали глупостей. Не в моем доме такое начнется!

– Прекрасно. Прекрасно. Но я никак не ожидал, что налет коснется такого лица, как Богвнебе!

О, как он хорошо понимает мои шутки!

– М-да… м-да, – в притворном замешательстве он почесывает затылок, обдумывая ответ, – видите ли, к кое-каким неприятностям нельзя быть готовым заранее. Но я могу вас заверить, больше этого не повторится – наверняка, обещаю.

– Но вы разве не рады, что они ограничились одной вывеской?

– Это верно, – говорит он, – это верно. Но если они прилетят снова, они больше не потревожат мою вывеску. Все будет иначе – честное слово!

– Вот и хорошо, Богвнебе! – Я дружески похлопываю его по спине.

– И на земле мир!

– До свидания. И берегите себя.

– Большое спасибо, майор. Вы – тоже.

Я влезаю в машину, мы удаляемся от всемогущей траволечебницы Богвнебе, едем мимо базарных навесов, мимо домов, перед которыми стоят люди, и я машу им рукой в знак сочувствия и поддержки.

Мне надо посетить еще несколько семей, где в результате налета были раненые и убитые. Но это ближе к вечеру, когда я разделаюсь с собственно военными обязанностями. Нельзя забывать, что они – главная цель моего пребывания здесь. А сейчас мы спешим выразить свое почтение ототе, традиционному опекуну города, которому в настоящих обстоятельствах пришлось порядком поступиться своей былой властью. Мой визит по необходимости будет кратким – по причине более важных дел, да к тому же я не могу общаться со старым неграмотным вождем без помощи переводчика…

Мое предчувствие подтверждается. Мы подъезжаем к дому ототы, и я вижу в переднем дворе несколько велосипедов, прислоненных к деревьям. Несомненно, вождь собрал своих людей на совет; у меня нет желания проходить через традиционные церемонии и убивать время, которое я могу употребить с пользой. И этот визит я откладываю на вечер. Поэтому, стараясь, чтобы никто не обратил внимания на непочтительную перемену моих намерений, я решительно разворачиваю «минимок». У меня еще есть немного времени, и я, пожалуй, заеду на минутку к своему самому достопочтенному другу, вождю Тодже.

Я отдаю себе отчет в том, на сколько может растянуться эта минутка – привычки вождя мне известны! – но я как-нибудь выкручусь и не оскорблю чувств выдающегося горожанина.

– Хэлло, мадам, – говорю я жене вождя, которая что-то делает во дворе. – Доброе утро.

– Доброе утро, майор.

– Вождь дома?

– Кажется, да.

– Какой это дуре «кажется»? – ревет в бешенстве вождь Тодже, он выскакивает из дверей, и халат его широко распахивается; он спешно прикрывает полой седеющую наготу.

– Не волнуйтесь, вождь. – Я стараюсь его успокоить. – Мадам, вероятно, не знала, точно ли вы дома.

– Как это «не знала» – в моем собственном доме?

– Ну…

– Вот так обманывают людей, которые приходят ко мне; говорят, что меня нет дома, когда всякому ясно, дома или не дома такой человек, как я. Скотоложство! – Он в ярости сплевывает. – Погодите, я вас всех проучу! Заходи, майор.

– Не стоило так сердиться, сэр. Мадам просто ошиблась.

– Что-то слишком часто она ошибается, и я не намерен допускать этого впредь в доме, который добыт моим потом.

– Не волнуйтесь, сэр. Доброе утро.

– Доброе утро, сынок. Присаживайся. Я сейчас.

Этот человек просто удивителен!

В гостиной почти ничего не переменилось. Над входной дверью склонилась огромная выцветшая фотография вождя при полном параде: на голове шапка с перьями, на шее несколько ниток бус, белая рубаха без ворота с длинными рукавами, гнутый посох искусной резьбы и широчайший халат, из-под которого выглядывают носки ботинок. На лице выражение «со мной шутки плохи», в могучих плечах угроза. В углу фотографии достаточно крупными буквами чернильная надпись: «Вождь Лондон Тодже Оновуакпо из города Урукпе»…

Единственная новая вещь в комнате – продолговатый альманах под шапкой «Союз за прогресс игабо», называется он «Великие сыновья и дочери страны игабо». Я беру его в руки, смотрю на портреты и имена, и тут вновь появляется вождь.

– Добро пожаловать, сынок. – Теперь под халатом рубаха.

– Благодарю за гостеприимство, сэр. Неужели вашего портрета здесь нет?

– Не обращай внимания на глупцов. Понятия не имею, откуда они набрали своих великих людей. И меня нет среди них – только подумать! Кто большие люди в стране игабо, если не такие, как я? Наверно, у них там неладно с соображением. Когда мне принесли альманах, я чуть не разорвал его в клочья, но меня твердо заверили, что в следующем издании мой портрет будет на первой странице. Еще бы, я большой резиновый босс, меня одного достаточно, чтобы прославить весь этот город, а они меня даже не упоминают и перечисляют мелких ничтожных мошенников, которые громкий звук издать и то не могут.