Текст книги "Последний долг"

Автор книги: Изидор Окпевхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Как вы сказали, сэр? – Кажется, я ослышался.

– На мятежнице. – Он кивком подтверждает свои слова, в его взгляде по-прежнему что-то жуткое. – Его жена – симба.

– Понятно.

Я опять смотрю на часы.

– О ней я тебе и толкую. Она и ее сын теперь совсем одиноки. Весь город их избегает: одни в ужасе от того, что сделал ее муж, другие от страха, что их заподозрят в сообщничестве. Ее покинули даже друзья. И после каждой воздушной тревоги или партизанской атаки она опасается, что люди придут и выместят злобу на ней и ее сыне. Она целыми днями сидит дома, потому что на улице на нее могут напасть. Можешь себе представить, как ей живется. Она не может ни торговать, чтобы заработать на пропитание, ни пойти на базар, чтобы купить еду. Как-то она мне даже сказала, что боится, что ей продадут отравленное.

– Неужели?

– О да. – Он снова уставился на меня. – Ее родной город пока что не освободили, и уехать ей некуда.

Я растроган. Аллах! Я растроган.

– Что же, тогда, наверно, надо взять ее под охрану.

– О нет, нет, нет! – Он возражает с нажимом. – Ты не должен делать такого, майор. Люди станут тебя бояться: они могут подумать, что ты арестовываешь ни в чем не повинных.

– Но это же не арест, сэр.

– Я знаю. По они не поймут. Я знаю моих людей. Кроме того, времена нелегкие, и люди не доверяют военным, даже когда военные делают что-то для их же блага. В городе страха достаточно. Не следует ухудшать положение. Я уверен, ты меня понимаешь.

Я медленно киваю. В его словах, кажется, есть здравый смысл.

– Кроме того, – продолжает вождь, – я же тебе сказал, я делаю то немногое, что могу, чтобы облегчить их страдания. Мы с Ошевире оба были в резиновом бизнесе, хотя не партнеры, – вот я и решил помочь в беде ближнему. Поэтому я время от времени посылаю ей деньги, еду, одежду, – широкими жестами он показывает размеры подарков, – и все, что необходимо. Раньше я сам ходил в их дом, но теперь перестал. Ты по можешь себе представить, какие люди у нас в городе. Сплетни, сплетни, все время сплетни. Если они приметят, что такой большой человек, как я, часто заходит к женщине, – ну, тогда разговоров хватит на много недель! А у меня ведь собственная семья. Так что теперь все необходимое ей относит мой племянник. А когда я чувствую, что она нуждается в словах поддержки и утешения, я приглашаю ее в дом племянника. Кажется, так оно безопасней.

Опять я киваю.

– Так что, майор, за нее ты не беспокойся, – говорит он. – О ней неплохо заботятся.

– Что же, – говорю я с сомнением в голосе, – раз вы так говорите, сэр, – Я разрываюсь между сознанием долга и почтением к благородному сердцу.

– Все будет в порядке. – В голосе его звучит власть.

Я озадачен и на мгновение ухожу в свои мысли.

– Ладно, майор. – Он поднимает с пола шапку и посох, – Прости, что отнял у тебя столько времени.

– Что вы, сэр! День еще молод.

– Куда это ты собрался?

– Инспекция войск на передовой. Вы знаете, положение до сих пор напряженное.

– Совершенно верно. Но на твоей стороне мое сочувствие, а это совсем не пустяк, если хочешь удержать завоеванное да еще продвинуться вперед. И вот что я тебе скажу. – Со зловещим видом он кладет посох назад, на пол. – Вам, военным, грозят не одни мятежники на передовой, но и предатели здесь, в тылу.

В тусклых белках его глаз мерцает значительность.

– Наверно, вы правы, вождь.

– Ты читал сегодняшние газеты?

– Да. – Я испытываю неловкость. Я не вполне понимаю, к чему он клонит.

– Хорошо. Читал ты передовую?

– Ах, да. Эту, про разбирательство?

– Эту самую. Вот об этой угрозе я и хочу напомнить.

Он гипнотизирует меня, его взгляд требует, чтобы я что-то сказал, повелительный взгляд. Я отвечаю уклончивым взглядом, всего-навсего подтверждаю, что я слушаю и хочу быть любезным.

– Да, сэр. Эти газетчики – большие смутьяны.

– О да, – говорит он с чувством. – Объясни мне, майор. Если говорить по правде, какое им дело до разбирательства? Они ведь подняли визг только из-за того, что военный губернатор сделал маленькое заявление. Должно быть, они решили, что арестованных держат в тюрьме без причины. Если хотите знать мое мнение, то, по-моему, майор, вы, солдаты, в наших краях недостаточно употребляете свою власть. Все думают, что могут безнаказанно болтать что угодно.

– Да, иногда кажется, так оно и есть. – Теперь я сам пристально гляжу на собеседника. Постепенно улыбка сходит с моего лица. – А почему вы это мне говорите?

Кажется, пора занять твердую позицию.

– Слушай, майор, слушай. – Теперь он кладет на пол шапку. – Тебя здесь не было во время оккупации. А я был. Я могу рассказать тебе обо всем, что здесь происходило. – Опять в его тоне угроза. – Я могу рассказать тебе, что вытворяли изменники, те, которые были здесь, в городе. Большинству из них надо благодарить бога за то, что при приближении федеральных войск им удалось бежать с мятежниками. Иначе разгневанные люди, требовавшие возмездия, пролили бы в этом городе много крови. Послушай, – он наклоняется ко мне, – однажды моя жена продавала на базаре свой гарри. Один из этих изменников взял очень много и отказался платить. Когда моя жена стала настаивать, он кликнул симбийского солдата, и солдат сказал, чтобы она замолчала и радовалась, что жива. Как тебе это правится?

Я неопределенно киваю. Я хочу слушать дальше.

– А эти газетчики требуют, чтобы арестованных освободили, ни больше ни меньше. Разве это законно?

– Да, – говорю я. – Я много слышал о том, что здесь происходило… Думаю, это было ужасно.

– Ужасно! – Он плюет на пол. – Ты хочешь сказать, чудовищно!

Он по-прежнему не сводит с меня глаз. По я уже привык. Он откидывается и покачивает головой.

– Нет, майор, ты чересчур добрый. Кажется, ты не понимаешь, что тут они вытворяли. Да ты и не мог видеть всего своими глазами.

– Да, сэр. Я думаю, что понимаю ваши слова. Я ужо говорил, что немало слышал о том, что было во время оккупации штата. Я сам солдат и знаю, на что способны солдаты.

– Ну да. Но их солдаты были чудовища. Чудовища.

Он всматривается в меня.

– И я могу назвать тебе каждого, кто сотрудничал с ними в нашем городе. Я знаю всех. Большинство бежали с мятежниками, когда почуяли, что их ждет. Здесь застряло лишь несколько неудачников.

Я продолжаю кивать, он продолжает меня гипнотизировать.

– Например, Ошевире – из тех, что сейчас в Идду.

– Да. – Мне становится интересно.

– Гм… – Он умолкает. – Я не хочу ничего говорить. Знал бы ты, что он тут делал!

– Что же он делал?

– Майор, я по хочу ничего говорить. Но он был из самых главных друзей мятежников. Как он с ними братался, какие у них были тайные сборища, как он… Гм, знаешь, майор, я не хочу ничего говорить.

Теперь уже я упорно гляжу на него, а он избегает моего взгляда. Очевидно, ему здорово не по себе, он все время сжимает и разжимает кулаки и с трудом ухитряется не сказать того, что хочет сказать.

– Это интересно. – Я подбиваю его на рассказ.

– Ты знаешь про разбирательство в Идду? – Я киваю. – Надеюсь, после него они перейдут к настоящему следствию. И я думаю, им надо бы задать еще много вопросов, собрать все данные и… я не хочу ничего говорить. Но скажи, майор, разве ты не помогаешь им установить правду?

– Гм, нет, сэр. – Я не знаю, что отвечать, ибо не понимаю, чего он хочет.

– Ты хочешь сказать, что, если бы комиссия попросила тебя как командира войск в городе, но сути дела командира всего города – почти, – если бы комиссия попросила тебя сообщить ей дополнительные данные, ты бы ей ничего не сказал?

– О чем, сэр?

– Например, о том, как некоторые из арестованных сотрудничали с мятежниками – новые данные.

– Но, сэр, я ничего не знаю. – Разговор начинает меня забавлять.

– Да, но ты мог бы задать кое-какие вопросы, и я убежден, не все в городе отказались бы отвечать.

– Но комиссия меня не просит. И вообще это не мое дело. Я солдат, мой долг воевать, отстаивать мой участок фронта. Я не имею никакого отношения к разбирательству. Они знают, что я только солдат.

Он качает головой, и мне кажется, что на его лице разочарование.

– И все же я думаю, газетчики заблуждаются, – говорит он. – Уверен, что этих людей нельзя выпускать, пока вся правда об их поступках не выйдет наружу.

– Согласен, сэр, – уступаю я. Он так огорчен, что я должен с ним согласиться.

– Ладно, майор, – Он снова берет в руки шайку и посох и поднимается. – Не буду тебя задерживать. День быстро стареет, а у нас еще столько дел.

Он берет стакан и допивает виски.

– Большое спасибо за посещение, вождь, – говорю я, тоже вставая. – Надеюсь, мы скоро увидимся.

– Да-да. Очень скоро, майор, очень скоро.

Он важно и неторопливо выходит из дома. Я следую за ним на почтительном расстоянии.

– Думаю, что попозже я к вам заеду, – говорю я. – Тогда мы сможем поговорить обо всем. К сожалению, сегодня утром я немного спешу.

– Что ты, что ты, что ты! Не беспокойся. Заезжай, когда освободишься. Такое время, что есть о чем поговорить.

– Совершенно верно, вождь.

– Ладно. До свидания, майор.

– До свидания, вождь.

Он вытягивает велосипед из стойки и поднимает педаль. Я стою поодаль как хозяин, провожающий гостя, Он вешает посох на руль и заносит над рамой правую ногу, однако халат цепляется за багажник. Он шипит, бранится, ставит ногу на землю и подбирает полы. Мне послышалось, он сказал: «Только посмей» – или что-то вроде того. Точно не помню. Итак, он снова твердой рукой устанавливает велосипед, заносит ногу, садится на седло и трогается.

– До свидания, вождь, – кричу я вслед.

Он не откликается. Только машет рукой и уезжает. И на велосипеде он сидит величественно, как человек, у которого нешуточное богатство. Снова он трезвонит без умолку на свободной дороге и у ворот, где часовые уже почтительно подняли перед ним бамбуковый шлагбаум. Аллах, этот человек – нечто!

Я возвращаюсь к себе. Сажусь за стол – такой разговор надо обдумать. Возможно, за ним ничего не скрывается. Я уверен, что вождь – порядочный человек. Конечно, когда у человека много накапливается на душе, ему иногда надо дать выход чувствам. Если это порядочный человек, как вождь Тодже, подобное излияние не умаляет его достоинства и величия.

И все же меня не покидает ощущение, что я сильно рискую. Что, если за этим что-то скрывается? Я постарался продумать весь утренний разговор с вождем. Эта несчастная женщина не выходит у меня из головы. Может ли вождь испытывать к ней добрые чувства, если он с такой злобой говорит о деятельности ее мужа во время оккупации и даже одобряет его арест? Как яростно он осуждал его предательство! Может быть, это лишь справедливо. Но почему он возражал против того, чтобы я взял ее под охрану, – если бы он действительно заботился о ее безопасности, он не придумал бы для нее лучшей защиты от горожан, жаждущих мести.

Поэтому я принимаю решение. Я готов должным образом оказывать вождю уважение, но не больше того. Уважение уважением – но на мне лежит обязанность защитить жену Ошевире и установления федеральных властей. У этой женщины такое же право свободно жить в городе, как и у всех остальных горожан, и я никому не позволю лишить ее этого права. Если она погибнет, позор надет на меня.

Я зову денщика. Он тотчас является и становится смирно.

– Вольно, Домбрае, – говорю я.

– Слушаюсь, сэр. – Он становится вольно.

– Скажи, откуда родом капрал Акпотерабо?

Он глядит в потолок и пытается вспомнить.

– Он не местный? – спрашиваю я.

– Не думаю, сэр. – Он неуверенно качает головой.

– Ладно, ты знаешь кого-нибудь из наших солдат, кто родом из этого города?

– Да, сэр.

– Кто?

– Рядовой Окумагба, сэр. Из роты «Б».

– Из моей собственной роты?. Прекрасно. Сейчас же пришли его ко мне.

– Слушаюсь, сэр. – Он отдает честь и убегает. Что-то надо немедленно предпринять. Иначе совесть меня замучит.

Денщик возвращается с Окумагбой, тот вытягивается, лицо его злей, чем у дьявола.

– Ты свободен, Домбрае.

– Слушаюсь, сэр!

Я поворачиваюсь к Окумагбе:

– Вольно.

Он становится вольно.

– Ты родом из этого города?

– Да, сэр. – Он отвечает с готовностью и гордо улыбается.

– Прекрасно, – говорю я, потирая пальцем пос. – Ты знаешь человека по имени Ошевире – того, который сейчас под арестом в Идду?

Лицо его тотчас хмурится.

– Да, сэр. – Он отвечает сквозь зубы.

Я гляжу на него в упор:

– Что ты о нем знаешь?

Он откашливается и глядит под ноги.

– Он поддерживал мятежников, сэр.

– Это верно?

– Да, сэр.

– А откуда ты это знаешь?

– Все в нашем городе знают, сэр. – Он переминается с ноги на ногу.

– Я это слышал. Мне интересно, откуда люди об этом знают?

Он глотает раз или два и продолжает переминаться.

– Мятежники… они всегда были в его доме, сэр… и… и он был всегда с ними. Он их поддерживал, сэр. Он их сторонник.

– Понятно, – говорю я, помолчав.

Ему здорово не по себе. У меня нет желания его мучить. Он имеет право на предубеждения, да в них он здесь и не одинок.

– Гм… Ты знаешь его жену?

– Да, сэр.

– Я слышал, она одинока. Как по-твоему, может кто-нибудь в городе причинить ей зло?

Он смотрит под ноги. Брови его снова хмурятся.

– Не знаю, сэр. Не могу сказать, сэр. Ничего не известно, сэр. Может быть, да, может быть, нет. Не могу сказать, сэр. Она ведь мятежница, и… не могу знать, сэр.

Я вздыхаю. Картина слишком ясна. Надо что-то предпринимать.

– Окумагба!

– Сэр, – он становится смирно.

– Приказываю тебе охранять эту женщину.

– Сэр?

– Я сказал, что приказываю тебе охранять госпожу Ошевире. – Я повышаю голос и гляжу на него в упор.

– Слушаюсь, сэр.

– Где она живет?

– В своем доме, сэр.

– Я знаю. Где ее дом?

– В самом центре, сэр. Близко от городского совета.

– Как близко?

– Ну… шагах в пятидесяти, сэр.

– Ее дом видно от городского совета – или там между ними другие дома?

– Видно, сэр.

– Прекрасно. Слушай внимательно. – Он весь внимание. – Все хорошенько запомни – это твой наряд отныне до тех пор, пока я не отменю. В шесть утра каждый день ты с заряженным автоматом занимаешь пост у городского совета – так, чтобы тебе хорошо было видно дом Ошевире. Ты будешь делать вид, что охраняешь совет, и так ответишь, если кто-то тебя спросит. Но со своего поста ты должен пристально наблюдать за домом госпожи Ошевире. Веди себя так, чтобы она ничего не подозревала, иначе она может испугаться, что к ней приставлен солдат. Но наблюдай за домом очень внимательно. Не беспокой ничем ни ее, ни ее сына. И не допрашивай никого, кто направляется к ее дому. Я слыхал, к ней никто не ходит, но иногда ты будешь видеть вождя Тодже или его племянника. Ты знаешь вождя Тодже?

– Да, сэр.

– А его племянника?

– Кажется, знаю, сэр. Он калека, однорукий. Работает у вождя, сэр.

– Как его имя?

– Одибо, сэр.

– Прекрасно. Никому из них не препятствуй. Кажется, они стараются ей помочь. Тебе все ясно?

– Да, сэр.

– Прекрасно. Ты должен быть на посту с шести утра до двадцати четырех ноль-ноль. Завтрак, обед и ужин тебе доставят в положенное время. Если после девятнадцати тридцати, с наступлением комендантского часа, кто-то появится у ее дома, доставь сюда. Угрожай применить оружие. Но стреляй, только если задержанный станет сопротивляться. И как я сказал, никто не должен знать настоящую цель твоего наряда. Все понятно?

– Да, сэр!

– Прекрасно. И помни: то, что случится с этой женщиной, случится с тобой. Ясно?

– Да, сэр!

– Можешь идти.

– Слушаюсь, сэр! – Он торопливо отдает честь и уходит.

Итак, дело сделано. Я уверен, что поступил правильно – по крайней мере попытался сделать, что мог. Нельзя угодить всем, но надо пытаться делать все, что возможно. К вождю Тодже я сохраняю уважение по-прежнему. Но эта женщина для меня не просто жена арестованного. Она – некий показатель правопорядка в городе. Кроме того, я имел достаточно неприятностей, и с меня хватит. Разумеется, преобладающее значение имеют мои обязанности военачальника, а все остальное – второстепенно. Но я не позволю, чтобы люди – каково бы ни было их влияние в городе – делали меня орудием своих предрассудков. Если бы я не принял того решения, которое принял в конце концов, все могли бы подумать, что могут делать все, что им заблагорассудится, лишь потому, что я веду себя так, словно жизнь течет по нормальному руслу. Аллах, помоги!

Одибо

Что толку в твоей неуклюжей туше, – сказал он, – если ты сам не можешь себе помочь? У тебя нет ума. Нет чувств. Ничего нет. Ничего, кроме твоей здоровенной туши. А она никому не нужна. Не нужна даже тебе самому. Ни на что не годна…

Я знаю, что стою немного. Может быть, ничего. Я знаю, что не могу помочь ни себе, ни другим. Я не умею думать, не умею ничего делать. Разве в этом я виноват? У меня только одна рука. А что человек может делать одной рукой? Говорят, что это несчастье мне передалось от одного давно умершего предка. Не знаю. Все время, пока я рос, я видел, что на место левой руки у меня культя. И дело даже не в том, отчего вместо двух рук, как у всех, у меня одна, – очень может быть, что судьба не только лишила меня руки, но и помутила мой ум.

Не знаю. Может быть, никогда не узнаю. Может быть, мне не суждено знать. Я только хотел бы, чтобы Тодже поменьше глумился над моей бедой. Я согласен когда угодно сопровождать грузовики в Идду и привозить еду для солдат. Когда был мир, я работал на его резиновых плантациях. Потом началась война, и мы перестали делать резину. Я был доволен и счастлив. Я не жаловался. Я и теперь не жалуюсь. Мне не трудно ездить с грузовиками в Идду за едой для солдат.

Но все изменилось. С тех пор, как Тодже связался с женой Ошевире. Обзывает меня при ней. Говорит, что от меня никакого толку, так, чтобы я слышал. Тычет в мою культю и говорит: кому нужен такой однорукий? Что я обуза, что без него я давно бы умер, потому что не могу постоять за себя. Неприлично срамить меня при посторонних, особенно при женщине. Я сам знаю, что толку от меня мало, но надо же мне иметь хоть какую-то гордость. Незачем унижать меня. Может быть, я когда-нибудь чего-то добьюсь и стану на ноги. Тогда мне не надо будет оскорблять его зрение. И ему не придется срамить меня, особенно в присутствии женщины.

А пока я, как повелось, иду к ней. Мне невыносимо ходить к ней. Ибо каждый раз, когда я вижу ее, я вспоминаю, что Тодже всегда говорит мне в ее присутствии. Не знаю, зачем он делает это. Мне горько каждый раз, когда я вижу ее. Быть может, когда-нибудь она тоже скажет мне, что от меня никакого толку, что я гожусь только на то, чтобы носить ей еду и одежду и звать ее к Тодже в мой дом.

Эта история мне неприятна. Я знаю, выбора у меня нет. Я не могу отказаться от этих странных поручений, ибо одно слово – и Тодже отнимет у меня все, что мне перепадает от его щедрот: еду, старую одежду, саму славу, что я нахожусь на службе у Тодже и под его началом. Но ох как неприятна мне эта история! Раньше я приглашал женщину и уходил, пока Тодже принимал в моем доме ее и ее сына Огеново. Теперь она приходит одна. Ибо Тодже сказал, что я должен быть в ее доме и присматривать за ее сыном, пока он принимает ее одну в моем доме. Мне это неприятно. Но что я могу поделать!

И все-таки говоря по правде, что он там делает с ней, наедине, в моем доме? Точно не помню, по, кажется, Тодже незачем было часто ходить к Ошевире, пока тот был на свободе, пока солдаты не пришли и не увезли его. А теперь Тодже приказывает мне носить много оды и одежды жене Ошевире в ее дом. Это очень странно: тайные встречи с чужой женой в моей лачуге, куда неприлично звать достойных людей.

Все это мне неприятно. И мне неприятна сама женщина. Я не понимаю, что они там друг с другом делают. Должно быть, мне не дано понять. Но пока эта женщина рядом со мной, я знаю, что не перестану быть целью его насмешек. И быть может, когда-нибудь она тоже начнет надо мной смеяться. Женщины все такие. И поэтому, сколько живу, я сторонюсь их. Мне достаточно плохо с мужчинами. А женщины… я бы убил себя.

Иногда мне спится великие сны. Мне спится, что я полноценный человек, у меня есть все, включая две большие здоровые руки. Я управляю всем городом и твердо сижу на горе несметных богатств, и мой дом вымощен золотом. Я просыпаюсь и проклинаю бога за такой тяжелый, мучительный сон. Ибо я знаю, что даже крохотной крупице этого дикого сна не дано сделаться явью. Я даже не смею мечтать об этом. Но когда я даю волю своим мыслям, мне часто приходит в голову то, что мой покойный отец сказал мне давным-давно: Бог не бросает дело на середине…

День медленно подходит к концу. Молюсь только, чтобы они поскорее закончили то, зачем я опять зову эту женщину. И чтобы скорее пришел комендантский час, и я снова бы стал хозяином моей жалкой лачуги. Мне неприятна эта история. Но что я могу поделать?!

Аку

Я все принимаю за добрые намерения. Как иначе назвать то, что человек приходит к тебе с едой, когда голод грозит жизни твоей и твоего сына, приносит тебе одежду, когда у тебя нет ни денег, ни свободы, чтобы избавиться от обносков, вселяет в тебя бодрость, разгоняет тоску одиночества и облегчает бремя тяжелых мыслей!

И все же я знаю, я вижу, что час настает. Больше я не в силах себя обманывать. Я еще молодая женщина. Кожа у меня гладкая, груди тугие, и только один ребенок вышел из моего чрева. Поэтому, говоря по правде, я допускаю, что мужчина может меня желать. Но пока Тодже не положит на меня руку, пока дыхание его страсти не обожжет мое тело, я буду из последних сил сомневаться и не видеть в его поступках ничего, кроме добрых намерений.

Я была дома. Огеново прыгал во дворе через жердочку и разбил голень. Я промыла болячку и стала втирать в нее пальмовое масло. И тут я увидела, что к нашему дому идет Одибо. На лице его, как всегда, мрачное, недовольное выражение, чем ближе, тем ниже он опускает голову и тем больше ноги его заплетаются. Кажется, он идет сюда против воли. Если бы я не знала его, то сказала бы, что лицо у него такое из-за кричащего зноя полудня. Но мне все равно. Если я предоставлена на их милость – а я знаю, что так и есть, – тогда я должна примиряться с любыми их настроениями. Собаке какая разница, бросают ей мясо наземь или дают на чистой тарелке?

– Надеюсь, ничего не случилось? – спрашиваю я.

Ибо он уже вошел в дом, но не взглянул на меня, но пожелал доброго дня и нервно рыщет глазами, точно собака, выискивающая блох.

Нога Огеново лежит на моем колене, моя правая рука в пальмовом масле прикрывает болячку. Одибо переминается с ноги на ногу, потом за моей спиной упирается в степу плечом без руки. Он глядит в дверь мимо меня и моего сына, как всегда, жалкий и недовольный. Я вздыхаю и продолжаю втирать масло в болячку. Наконец я не выдерживаю.

– В чем дело? – Мне не нравится это молчание и человек, зловеще возвышающийся надо мной и моим сыном. – Вы мне что-то должны сказать?

– Он сказал, приходите.

Я поднимаю глаза.

– Сейчас?

– Угу.

Я вздыхаю и снимаю с колена ногу Огеново. Я слышу, как человек за моей спиной садится на пол.

– Наверно, я должна запереть дом и взять Огеново с собой? – говорю я.

– Он сказал, чтобы я остался здесь с мальчиком.

Он по-прежнему не глядит на меня или, может, изредка бросает взгляды украдкой, ибо я почти ощущаю прикосновение его глаз. Мне становится стыдно. Солнце уходит, но свет дня еще очень ярок, и, конечно, еще не пришла пора людям садиться за ужин. Я могу выбрать одно из двух или трех. Если я собираюсь откликнуться на срочное приглашение Тодже, я должна идти немедля и поручить Одибо накормить моего сына, когда придет время ужина. Но я не могу оставлять сына на попечение этого человека, я не знаю, какой едой он его накормит. Поэтому мне придется отложить ужин до возвращения от Тодже. Но к тому времени он будет слишком голодным…

Я гляжу, что у нас есть на кухне. Ничего приготовленного, что мой мальчик мог бы съесть в положенный час. Поэтому я решаюсь. Все время, что готовлю сыну еду, я чувствую на спине обжигающий взгляд безумца. Пусть. Я согласна им подчиниться, я вижу, что теперь у меня нет выхода. Если они перестанут нам помогать – по любой причине, – нам останется только сидеть и ждать голодной смерти. Выйти к разъяренной толпе на базар или протянуть ноги от голода дома – одно и то же…

Суп мы доели – я могу быстро состряпать эбу, чтобы у Огеново был настоящий ужин. К счастью, на полке над очагом осталось немного сушеной рыбы. Я отламываю от нее приличный кусок. Это – как божий дар. Ибо, если бы мне пришлось варить все от начала до конца, могло бы пройти столько времени, что у меня появилось бы две опасности – неудовольствие моего нового господина и покровителя и приближение комендантского часа. Поэтому я спешно кладу рыбу на стол, бросаю в тарелку две полные пригоршни гарри и заливаю водой. Затем я сливаю всплывающий сор, добавляю воды и бросаю в гарри щепотку соли. В мгновение ока мой мальчик сидит за наскоро приготовленным ужином, а я в это время торопливо моюсь в тазу.

Я возвращаюсь в комнату, когда Огеново закончил ужин. Моя торопливость говорит ему, что я собираюсь уйти из дома. Он глядит на меня, затем на Одибо, сидящего на полу, который с тех пор не сказал ни слова. Собираясь, я бегаю из комнаты в комнату. Огеново следует за мной по пятам. Он оставил тарелки на полу.

– Ты забыл, что тарелки надо отнести на кухню? – говорю я.

Он поднимает и уносит их, чтобы они не мешали мне видеть его вопрошающий взгляд.

– Мама, – говорит он наконец.

– Что?

– Куда ты?

– По делу. И перестань ходить за мной, как полицейский, слышишь?

Он останавливается. Одного взгляда на усевшегося Одибо ему достаточно, чтобы понять, что я действительно ухожу из дома. Он сам опускается на пол, на лице уныние. Я так уходила и раньше, он знает, что ничем не остановит меня. Даже слезами.

Вскоре я одета и готова. Я бросаю последний взгляд на сына – клянусь, я осталась бы, если бы могла. Ужасно быть на милости посторонних людей, рабой принуждения, против которого не можешь бороться. Мальчик – единственная причина, по которой я еще сопротивляюсь. Может быть, не единственная. Ибо мне следовало бы остаться дома, чтобы доказать, что я верю в своего мужа, что, даже если они с ним сделают что-то ужасное, долг жены – вынести все до конца. Но и мальчик – достаточная причина. В нем я всегда вижу перед собой моего мужа, в нем всегда напоминание о моем долге любить и оберегать память о том, кому я обязана всем. Я подхожу к нему и глажу по голове, едва сдерживая слезы отчаяния.

– Я скоро вернусь, сынок, – хочу я его утешить.

– Почему ты меня не берешь с собой?

– С тобой здесь побудет Одибо. – Ответ мой жалок. – Так что ничего не бойся, понял?

Он неуверенно глядит на Одибо, кивает и крутит полу рубашки, губы надуты.

Я смотрю на Одибо. Я знаю, что вряд ли могу рассчитывать на добрую волю того, кто вошел в мои дом и не поздоровался – даже не взглянул на меня, – как будто он пришел получить долг. Но я убеждена: если Тодже прислал его покараулить моего сына, пока меня нет дома, он выполнит приказ Тодже. Это я понимаю. Под кажущейся враждебностью в этом человеке – нерассуждающая покорность собаки. Или, может, виной всему однорукость. Ибо, когда он уселся на пол, я заметила, как он пытается скрыть уродство, как бросает опасливые взгляды, словно думает, что все обязаны глазеть на его культю.

– Пожалуйста, присмотрите за Огеново, – говорю я. – Чтобы он не убежал из дому.

Он ерзает, мычит и кивает в ответ – как всегда, не глядя. Если бы было мирное время, – думаю я. Я знаю, что могла бы ни о чем не просить. Я уверена в этом. Но если я нахожусь лицом к лицу с возможным убийцей моего сына, я по крайней мере имею право на ответное слово. Если бы было мирное время…

По дороге я слышу вечернего петуха и понимаю, что до комендантского часа времени мало. Никто со мной не здоровается. Я ни с кем не здороваюсь. К этому я привыкла. За то, что я до сих пор жива, я должна быть благодарна майору. Если бы он в открытую не объявил, что будет защищать жизнь и свободу передвижения таких, как я, как могла бы я идти по улице, когда вечерний петух призывает к покою, а я на каждом шагу встречаю злобные лица людей, которые не только делают вид, что меня не замечают, по даже желали бы, чтобы я сгинула, – как я могла бы идти на свидание с добротой, которой я не могу сказать: нет!

А еще спасибо комендантскому часу. Без него могло бы произойти что угодно. Они бы могли схватить моего сына и меня в полночь и без шума прикончить. Или могли бы тайно поджечь наш дом. Или сейчас, когда смертоносные орудия войны валяются в джунглях и на тропинках, как обыкновенные камни, они могли бы бросить одну такую штучку в окно и разнести на части меня и моего сына. Но слава богу, они сами берегут свои жизни и не переступят своих порогов, когда военный приказ запрещает хождение после половины восьмого. Кроме того, сейчас через дорогу от нас, у городского совета, поставлен солдат, он там весь день и, наверно, всю ночь. Если бы что-то нам угрожало, мой отчаянный крик призвал бы его на помощь, хотя его долг – сражаться с мятежниками, а не защищать жизнь мятежницы.

Я подхожу к дому Одибо и понимаю, что Тодже уже там. Его велосипед стоит у дерева перед входом. Дверь приоткрыта. Я подхожу и тихонько стучусь. Ответа не слышно. Я озираюсь. Никого из взрослых поблизости нет. Только голая маленькая девочка какает в углу двора. Она так упорно глядит на меня, что во мне просыпается чувство вины: то ли потому, что я мешаю ее уединению, то ли потому, что торчу у чужого порога и озираюсь, как осмотрительный вор.

Я отворачиваюсь и осторожно открываю дверь. На постели справа лежит мой большой благодетель. Я не могу поверить своим глазам. Большой старый щеголь, разодетый и величественно уснувший! Волосы торжественно напомажены и тщательно расчесаны на пробор от виска до плеши. На лице – пудра, на шее – щедрый слой талька, тонкие кольца пота подчеркивают морщины. Его рубаха без ворота, с длинными рукавами – безукоризненно белая и для спящего человека чересчур аккуратно расправлена на коленях. Его халат – восемь ярдов жоржета в ярко-красную клетку – тоже свисает чересчур аккуратными складками. На его ногах – до блеска вычищенные черные ботинки на толстой подошве. Одна нога покоится на полу, другая, правая, во всю длину лежит на краю постели. Из-под халата виднеется толстая волосатая ляжка. Стыдно признаться, но неожиданное столкновение с приметами мужественности пробудило во мне женщину, столько времени продремавшую в страхе и пренебрежении. Я быстро отвожу глаза, но успеваю заметить блестящий белый платок у его правой руки на постели. Постель, простая бамбуковая кушетка, которую я видела в прошлый раз, преобразилась в нечто роскошное. Бесконечные складки полосатого синего покрывала и две подушки. Великолепие, полная противоположность всему остальному в доме.