Текст книги "Мертвые книги в московском тайнике"
Автор книги: И.Я. Стреллецкий
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Лицевой летописный свод – грандиозная историческая компиляция, сохранившаяся до нашего времени без больших утрат в составе десяти томов. Поражает огромное количество иллюстраций, украшающих страницы рукописи: на десяти тысячах листов памятника насчитывается более шестнадцати тысяч иллюстраций-миниатюр.
С точки зрения составителей Лицевого свода, объединивших достижения предшествовавшей им исторической мысли, генеральное направление развития мировой истории проходило от начального акта творения через древнееврейские царства, восточные монархии (Ассирию, Нововавилонское царство, державу Ахеменидов)к мировой империи Александра Македонского и далее, через эллинистические царства, к Римской империи и ее прямой воспреемнице Византии. Таким образом, в представлении создателей этого уникального памятника мировой исторический процесс выступал как непрерывная последовательность сменявших друг друга монархий. В этой системе Российское самодержавство, в особенности после венчания Ивана IV на царство, осознавалось как высшая из достигнутых уже ступеней. То, что при этом из схемы мирового исторического процесса выпадали целые периоды истории отдельных регионов (в частности, проигнорированы были древнегреческие
250
полисы, отсутствовал республиканский Рим, где-то на задворках истории ютились средневековые королевства, графства и иные полугосударственные объединения Западной Европы) не смущало составителей Лицевого свода: по их мнению, то, что было нецарством, НЕ ЗАСЛУЖИВАЛО серьезного внимания.
По-своему это была стройная и логичная концепция. И наибольшим вниманием в рамках этой концепции пользовались начальные периоды мировых монархий и личности их основателей. Именно начальным этапам, времени возникновения и становления этих держав посвящены пространные повествования о первых иудейских государях (до распада на Израиль и Иудею), об Александре, о первых римских императорах (в особенности об Августе), о Константине Великом, наконец о самом Иване Грозном. То, что лежало между этими, как бы ключевыми, определяющими, переломными эпохами, излагалось более конспективно, порой даже откровенно схематично, перечнем. Особое внимание к начальным этапам становления мировых держав в Лицевом своде подчеркивалось и тем обстоятельством, что в первой – Хронографической – его части помещены специальные этюды, описывающие истоки будущих мировых монархий – «Начало царства Римского» и «Начала царства Царяграда», разрывающие логическую последовательность повествования. В летописной русской части памятника аналогию этому можно видеть в пространном изложении эпизода венчания на царство византийским венцом Владимира Всеволодовича Мономаха.
Изучение состава Лицевого свода открывает руководящую установку его составителей. Это – стремление к максимальной полноте и подробности в изложении событий, укладывающихся в рамки концепции. Применительно к этому производился и отбор источников текста. Для изложения событий священной и древнееврейской истории были использованы не сокращенные пересказы, обычные в хронографических компиляциях, а наиболее полные тексты исторических книг Библии как источника наиболее авторитетного. Для изложения событий последующего времени из двух распространенных в ту пору произведений – Еллинского летописца и Русского хронографа избрали первый, как более насыщенный информацией. Составители, однако, чувствовали неполноту своих источников и старались дополнять их. Так, в Священное писание ими сделаны вставки из апокрифических (то есть «отреченных», не рекомендованных для всеобщего чтения)повестей и сказаний. Причем дополнения эти – Откровение Авраама, пересказ Иова праведного, Заветы двенадцати патриархов и др.– несут в рамках концепции совершенно особую идеологическую нагрузку. Для того чтобы более обстоятельно показать истоки Римского царства (еще собственно римской историографией возводимые к древней Трое), в памятник включена огромная «Троянская история», составленная средневековым итальянским писателем Гвидо де Колумна с использованием большого количества разнородных источников. История царствования первых римских императоров, в частности Августа и Тиберия, дополнена вставками из Хронографа, дающими более подробные чтения сравнительно с соответствующими эпизодами Эллинского летописца.
251
Весьма примечательно, что в первом варианте лицевой истории римских императоров повествование строилось исключительно на известиях Еллинского летописца, вставок из Русского хронографа там еще не было. Эти известия были вмонтированы в уже готовую рукопись, вероятно, по прямому указанию Грозного царя Иоанна Васильевича (а кто бы решился сделать это без его воли и ведома?). У Грозного были особые причины для пристального интереса к этому периоду. Как известно, теория происхождения московских государей от колена Августа-кесаря была официальной доктриной московской дипломатии. Сам царь Иван время от времени напоминал в своих посланиях к «худородным», по его представлениям, европейским государям о высоком происхождении московского правящего дома. Особенно актуальной эта доктрина была в условиях длительной и острой борьбы за признание царского титула московских правителей. В подобной ситуации каждое новое известие о прародителе Грозного Августе должно было приобретать в глазах царя особую ценность – ведь в нем могли содержаться какие-то сведения, подтверждающие официальную генеалогию русских государей. Естественно поэтому, что в 1560 – 1570-х гг. отнюдь не творения отцов церкви (они и без того имелись в достаточном количестве), а именно сочинения Тита Ливия и Светония, если они были в царской библиотеке, переводились бы в первую очередь.
Замысел грандиозной всемирной истории вызрел в окологрозненских кругах, вероятно, в 60-х гг. Тогда же началось и исполнение его. Именно этим периодом датируют исследователи начальную часть Лицевого свода, содержавшую тексты библейских исторических книг. Работа над написанием и иллюстрированием этой части происходила, судя по всему, не особенно спешно, так как по ходу дела менялись принципы оформления рукописи, стиль и техника иллюстраций, принципы и приемы расположения миниатюр и текстовых фрагментов на плоскости листа и т. д. Только к концу переписки и иллюстрирования первых восьми библейских книг сформировалась та совокупность приемов оформления, которая затем выдерживалась во всех остальных разделах Лицевого свода. Только после этого работа была резко ускорена: над памятником стали трудиться сразу три группы, параллельно оформлявшие три раздела – Троянскую историю, Книги царств из Библии с продолжениями и Александрию с продолжениями. Как удалось установить в результате довольно трудоемкого исследования, написание и иллюстрирование этих разделов Лицевого свода производилось не ранее первой половины 1570-х гг.
Между тем именно во второй половине 1560-х гг. (но никак не позднее середины 1570 гг.), согласно Хронике Ниенштедта, царская библиотека с повеления Грозного была показана пастору Веттерману. Показ книг из состава царской библиотеки сопровождался предложением перевести некоторые из них. Таким образом, обращение к переводческим услугам Веттермана можно поставить в связь с начавшимися работами по составлению лицевых летописей. Не ожиданием ли переводов новых текстов было обусловлено столь медленное вначале движение трудов книгописцев и художников?
Однако Веттерман, согласно Ниенштедту, отказался от переводов, тогда как
252
Аноним Списка Дабелова будто бы перевел Светония и должен был перевести еще и Тита Ливия. На это обстоятельство весьма последовательно указывали скептически настроенные ученые, усматривая в нем одно из доказательств подложности документа. В частности, по мнению С. А. Белокурова, перевод Светония должен был непременно как-то отразиться в литературе той поры. Поскольку же нет ни текста перевода, ни следов его, то известие Анонима признавалось не заслуживающим, внимания. Так ли это, однако, на самом деле?
Соответствующая фраза Анонима («Suetonius Kayser-Geschichten, оосk von my oeversettet») традиционно, со времени Ф. Клоссиуса переводится как «Светониевы истории о царях, также мною переведенные».Конструкция фразы оригинала (если она верно передана Дабеловым), требует использования страдательного залога. Этому вполне удовлетворяет форма глагола – причастие П от oeversetten. Но управляющий глагол, обозначающий оттенок действия, опущен автором (не потому ли, что у Дабелова был черновик документа?). Перевод этой фразы совершенным видом обязателен лишь в том случае, если Аноним предполагал использовать результативный пассив, т. е. если управляющим был глагол sein. Если же управляющим был глагол werden, то вполне допустим, более того – предпочтителен перевод несовершенным видом: не переведенные, а переводимые, переводившиеся. Разница, как видно, заметная: незавершенность действия, может быть, и объясняет отсутствие в русской письменности следов перевода Светония. Если принять такую интерпретацию, то показания Анонима сближаются с рассказом Веттермана и его спутников. Не исключено, впрочем, что рассказ Анонима отражает вторую, постветтермановскую попытку перевода нужных книг: в основу хронографической части Лицевого летописного свода был положен Еллинский летописец, работа над которым началась уже после отказа Веттермана от переводов, но добавления из Хронографа были сделаны лишь по завершениисоответствующего раздела – не потому ли, что и вторая попытка не принесла позитивного результата?
Обретение Списка Дабелова и последовавшая затем его утрата сопровождались целым рядом темных обстоятельств. Это в глазах многих исследователей служило одним из аргументов в пользу признания фальсифицированности документа. Однако история архивов и рукописных собраний зримо показывает любому непредубежденному человеку, что подобная ситуация никак не исключение, а скорее наоборот.
На протяжении столетий существования библиотек и архивов не только отдельные памятники, но и целые фонды неоднократно меняли место своего бытования. В ХVII в. многие монастырские библиотеки испытали на себе последствия властного управления патриарха Никона. В ХVIII в. целые архивы перевозились из старой столицы в Санкт-Петербург. Со второй половины ХVIII в. происходят грандиозные перемещения памятников письменности, обусловленные археографической работой организованных и самодеятельных собирателей. До сих пор не выяснены до конца обстоятельства находок многих памятников и рукописей, в том числе таких, как Слово о полку Игореве (в огромной литературе, посвященной Слову, неоднократно поднимались
253
вопросы истории рукописи, содержавшей памятник, причем гипотезы и догадки, выдвигаемые разными авторами, были взаимоисключающими). Казалось, что история обретения рукописи Слова заметно прояснилась после издания в 1976 г. интересной книги Г. Н. Моисеевой, однако сплошной анализ учетных документов Спасо-Ярославского монастыря, осуществленный Е. В. Синицыной, исключает сумму гипотез Г.Н.Моисеевой. Лаврентьевская летопись (не известно точно ни место ее бытования до поступления в частное собрание А. И. Мусина-Пушкина, ни время поступления памятника в Императорскую публичную библиотеку), Ипатьевская летопись (в каталогах Библиотеки Академии наук рукопись прослеживается с 1818 г., однако есть литературные данные, свидетельствующие о ее пребывании в библиотеке уже в 1760-е гг.), лицевая Радзивилловская летопись (традиционно считалось, что лицевой манускрипт был привезен в Петербург в 1761 г., однако есть данные, указывающие на то, что рукопись была в Академической библиотеке еще до начала Семилетней войны). А ведь
перечисленные памятники являются сверхуникумами и уже в силу этого своего статуса привлекают особо пристальное внимание ученых.
Часто имели место и обратные явления – исчезновения рукописей, сведения о которых были введены в научный оборот. До сих пор остаются неизвестными многие источники В. Н. Татищева, М. М. Щербатова и Н. М. Карамзина. На какое-то время выпадали из поля зрения и считались утраченными такие сверхраритеты, как Библейский кодекс Матфея Торопчанина (впервые был упомянут в литературе в 1859 г,, затем пропал и «выплыл» на свет Божий только в 1910 г.), Новороссийский список Новгородской четвертной летописи (введен в научный оборот в 1871 г., использовался исследователями и издателями в первой четверти ХХ в., затем исчез и лишь после Великой Отечественной войны поступил в Академическую библиотеку). Случается, что бесследно исчезают и в наши дни не только отдельные рукописи, но и целые коллекции (особенно в периферийных хранилищах). Может последовать возражение; это архивное настроение было характерно только для российских порядков, тогда как в ливонском Пернове документы из архивов просто так не исчезали и не возникали неведомо откуда. Никоим образом, почтеннейший читатель, никоим образом. Источниковеды – такова уже специфика их предмета – знают, что во всех архивах и библиотеках всех стран, не исключая и искони педантичной Германии, беспорядков в архивах на протяжении последних столетий было неисчислимое множество. Впрочем, что говорить о прошлом – в наши дни подчас уничтожаются важнейшие документы едва ли не вагонами – и ничего... А Пернов, между прочим, хотя и имел ливонское прошлое, но ко временам Дабелова уже давным-давно благополучно пребывал в составе Российской империи, и порядка там было не многим более, чем в иных ее губерниях.
Как свидетельство поддельности Списка Дабелова рассматривалось даже время его обретения – первая часть ХIХ в. Действительно, конец ХVIII – начало XIX в, часто называют эпохой романтизма в историографии. Это время ознаменовано появлением многочисленных знаменитых фальсификаций. Макферсон в Англии, Ганка, Линда и Коварж в Чехии,
254
Сулакадзев и Бардин в России – имя им легион, едва ли не каждая страна, каждая нация стремилась обзавестись в ту пору собственными древностями и на этом поприще подвизались многие великие поддельщики.
Однако при внешних различиях в творениях названных мистификаторов четко выделяются и общие, присущие им все черты. Это проявляется, в, первую очередь, в выборе объектов фальсификации – эпических памятников древнейшей истории народов. (Увлечения эпосом был не чужд даже А. И. Бардин – наиболее «коммерческий» мистификатор: им было изготовлено не менее четырех списков «Слова о полку Игореве». Впрочем, справедливости ради надобно сказать, что московский купец не изобретал новых памятников, а всего лишь «тиражировал» уже известные). Избранный объект подделки диктует и соответствующий стиль – «открытие» непременно подлинника, в крайнем случае максимально древнего списка фальсифицированного памятника. А этим уже определяется и совокупность средств и приемов подделки: пергамен как носитель текста, имитация древнего письма, нарочитая архаизация языка и т. п. Общими, наконец, являются и мотивы, в силу которых тот или иной субъект решался мистифицировать учебный и политический мир: это обостренная потребность удовлетворения честолюбивых (подчас на редкость даже тщеславных) личных устремлений, не имеющих выхода в других сферах деятельности и стимулируемых общественны-ми «настроениями».
В процессе становления национального самосознания,как это было в Чехии, в условиях быстрого роста патриотических настроений, как это было в России, интерес к прошлому своей страны, охватывающий широкие слои общества, способствовал формированию той нравственной атмосферы, того духа «оссианизма», в которых появление подделок вроде «Краледворской рукописи» или «Бояновой песни» было не только возможным, но и неизбежным. (Определенные аналогии этой ситуации можно видеть в настоящее время, когда практически каждое национальное движение порождает свою эпическую мифологию). Для фальсификатора-романтика характерна своя методика (свой «почерк», как определили бы криминалисты) – в наиболее общем выражении это подражание древности. Степень достоверности подражания при этом определялась личным талантом фальсификатора («Сочинения Оссиана» после того, как была установлена принадлежность их Макферсону, отнюдь не утратили выдающихся
художественных достоинств, разве лишь рассматриваться стали в качестве памятника романтической, а не эпической поэзии), уровнем его знаний об имитируемой в подделке эпохе (А. И. Бардин в некоторых своих работах артистически имитировал беглый полуустав Х1У столетия и – совмещал его с вязью поморского стиля). На этом фоне Аноним Дабелова резко выделяется; если это и подделка романтического периода, то подделка абсолютно нетипичная, не характерная, не стандартная. Литературно-исторические мистификации, как правило, довольно скоро разоблачаются. Уже в 1820-х гг. В. Копитар и Й. Добровский – виднейшие слависты того времени – признали неподлинность находок В. Ганки и И. Линды. Замечательный русский палеограф А. Н. Оленин утверждал, что «Боянова песня» подложна, уже на следующий
255
год после ее обретения. Тогда как дабеловский Аноним не вызывал серьезных подозрений и аргументированных возражений вплоть до конца ХIХ столетия, а сведения его с доверием принимались такими авторитетами, как С. П. Шевырев, И. Н. Жданов, В. С. Иконников, А. И. Соболевский...
В рассмотрении объектов, вызывающих подозрение, полезно бывает подойти к ним «от противного». Попробуем допустить, что Записка Анонима является фальсификацией Дабелова, кого-либо из его современников или ближайших предшественников. Что должен был учесть автор подделки, чтобы обеспечить своему творению успех и в тоже время застраховаться от возможного разоблачения?
В отношении технического исполнения документа мистификатор должен был как минимум: продумать вопрос о форме документа и из всех возможных избрать именно вид памятной записки, как вызывающий наименьшие подозрения (а), знать, что пастор-немец второй половины ХVI столетия скорей всего составил бы документ подобного рода на своем родном языке (б), предусмотреть черновой характер документа, создающий впечатление частного его происхождения (в), в соответствии с отмеченным написать документ небрежным языком, подходящим по орфографии и лексике ХVI в., и сделать такие отступления от грамматики, которые убеждали бы в черновом характере документа (г).
Человек вдумчивый, наблюдательный, склонный к исследовательской деятельности и систематизации и – едва ли не главное из условий – имеющий значительный опыт работы с архивными документами соответствующего периода мог без особых усилий выполнить три первых условия. Однако исполнение четвертого условия – дело значительно более сложное: даже большая начитанность в старых текстах и практическое знание старого языка, приобретенные в результате занятий в архивах, не гарантируют от ошибок в письме, поскольку чтениетекста на вышедшем из употребления языке и письмо на этом языке-процессы качественно различные. Уместно напомнить, что Вацлав Ганка, филолог по образованию и один из лучших знатоков древнеславянской письменности в своей «Краледворской рукописи» допустил огромное количество именно грамматических ошибок. Для того, чтобы избежать явных анахронизмов в языке подделываемого памятника, фальсификатору недостаточно практического владения языком, ему нужно быть лингвистом-профессионалом, причем достаточно высокого уровня. Дабелов, как известно, лингвистом не был.
Для придания убедительности содержательной стороне текста мистификатору следовало знать, что Грозный допускал пленных немцев к осмотру некоторых книг своей библиотеки (а), ограничиться минимумом информации и удержаться от жесточайшего соблазна более подробно охарактеризовать упомянутые в документе рукописи (б), подобрать для указания в тексте такие памятники, которые представляли бы собой действительно выдающиеся явления в истории науки и литературы и – обязательное условие – переводы которых могли бы действительно интересовать Грозного (в), указать на работу по переводу как раз
256
тех сочинений, которые могли вызвать наибольший практический интерес царя и его историографов (г).
Нетрудно установить, что о первом условии фальсификатор мог узнать из Хроники Ниенштедта либо из работ прибалтийских историков ХVIII столетия, базировавшихся на этой Хронике в изложении событий ХVI в. Сложней со вторым пунктом – для его исполнения автору Анонима нужно было основательно вжиться в роль, усвоить особенности психологии человека ХVI в., причем не абстрактного представителя той эпохи, а священнослужителя, имевшего контакты с окружением Грозного, достаточно образованного, чтоб ориентироваться в литературе, однако не проявлявшего к ней горячего влечения, человека, не связанного какими-либо общими интересами с московским правящим домом и в то же время достаточно объективного, чтобы отметить культурно-просветительские интересы и устремления царя. Для разработки легенды предполагаемого автора фальсификатору нужно было иметь изрядные познания в бытовой истории ливонского общества ХVI в.; для воплощения же ее в жизнь, в текст документа,– осторожность и предусмотрительность. Надо особенно подчеркнуть, что чувство меры было архинеобходимо при упоминании в тексте таких памятников, новые списки которых были открыты именно в эти годы – в первой четверти ХIХ в. Малейшее излишество здесь уже могло навести на подозрения: знания автора-пастора уже превышали бы уровень, реально достижимый в ХVI в. Между тем начало Х1Х в.– это время существования не только романтической, но и скептической школы в науке. Школы, подозревавшей и подлинные древности...
Для человека, мало-мальски знакомого с древней историей, не представляло большого труда из массы античных авторов выбрать десяток-другой известных имен и дополнить их (для большего впечатления) несколькими именами, науке того времени неизвестными, (Впрочем, и здесь есть свои пределы: если о сочинениях Цицерона, Цезаря, Тацита и других знал каждый образованный человек, то уже имена Кальвуса, Кордуса и им подобных авторов, чьи сочинения не дошли до наших дней, мистификатор мог почерпнуть только из серьезнейших и специальных историко-литературных разработок). Но ведь перечень имен, в особенности авторов произведений, которые царь «желал видеть переведенными», должен был соответствовать реальным интересам Грозного. Для познания же этих интересов фальсификатору следовало очень обстоятельно изучить социально-политическую историю России той поры, достаточно хорошо представлять себе общественно-культурную среду, в которой формировалась личность царя Ивана, читать сочинения Грозного и современных (впрочем, в равной мере и предшествовавших ему) публицистов. Дабелов был основательным, но узким специалистом в области истории права (похоже, что он не получил в свое время необходимой подготовки в области палеографии, о чем свидетельствуют многократные отточия тех мест документа, которые он не смог разобрать), и, насколько известно, к истории России он никогда профессионально не обращался. (Нет даже данных: знал ли Дабелов в должной мере русский язык,
257
чтобы свободно читать если не источники, то хотя бы литературу по истории соответствующего периода). Открытие Анонима было достаточно случайным эпизодом в его научной деятельности. Правда, рядом с Дабеловым работал Эверс, один из крупнейших специалистов именно по русской истории, капитальное сочинение которого «История руссов» ко времени обретения Анонима было уже опубликовано, однако научные интересы Эверса лежали в плоскости, достаточно отдаленной от истории идеологии и литературы.
Если суммировать все вышесказанное, очевидно будет, что Дабелова нельзя считать фальсификатором Анонима хотя бы потому, что для изготовления подобного документа он не располагал соответствующими познаниями. Да и в житейском плане Дабелову также не было резона ставить под сомнение всю свою дальнейшую карьеру и научное имя изготовлением подделки; как исследователь, Дабелов и до открытия Анонима пользовался достаточной известностью в ученых кругах и России, и Европы. А в среде немецкой профессуры наряду с развитым корпоративным духом традиционно культивировалась щепетильность в выборе средств и методов научных разработок,
Но кто же тогда? С. А. Белокуров допускал как альтернативу, что отличавшийся изрядной доверчивостью Дабелов (именно таким образом он охарактеризован своими первыми оппонентами в «Галльской всеобщей литературной газете») был введен в заблуждение кем-то из предприимчивых мистификаторов. Как установлено ранее, автору подделки были необходимы знания лингвиста, историка-источниковеда широкого профиля, психолога, причем во всех этих отраслях он должен был проявить себя не дилетантом, а специалистом высокой квалификации. Мне лично неизвестен такой человек, живший в конце ХVIII – начале ХIХ в. в прибалтийских пределах и столь счастливо сочетавший в себе все названные качества, да еще вдобавок и тесно связанный с архивами (а без этого весьма затруднительно было бы «организовать» находку). Думаю также, что следует исключить и мысль о «кооперативе» из нескольких лиц, объединившихся для изготовления подделки: одно дело соединение усилий при фальсификации национальных древностей для подогрева националистических устремлений (как то было в Чехии) и совсем иное – для создания фальсификата из любви к искусству.
Более того, я склонен полагать, что на рубеже ХVIII – ХIХ вв. «убедительная» фальсификация такого памятника, как Записка Анонима, была вообще невозможна; развитие науки к 1820-м гг. еще не достигло того уровня, который позволил бы и правильно подобрать материал, должным образом его интерпретировать, и, наконец„ синтезировать текст, где отсутствовали бы явные нонсенсы, текст, вызывающий доверие не только у современников подделываемого памятника, но и в достаточно отдаленное время. Вероятность случайного совпадения всех выведенных выше граничных условий достоверности представляется совершенно ничтожной. Попытка же всякого иного объяснения неизбежно сведется либо к допущению существования некоего гениального фальсификатора, способного на многие десятилетия вперед
258
предвидеть как тенденции развития критики источников, так и новые открытия памятников истории и литературы, либо к доказательствам сложным и избыточно громоздким. Применительно же к источниковедческой гипотезе чрезмерная сложность не тождественна достоверности. (Уместно сказать, что именно внешняя простота суммы гипотез С. А. Белокурова относительно царской библиотеки, подкрепленная к тому же авторитетным свидетельством многих источников, способствовала широкому распространению его воззрений. Иное дело, что простота гипотез С. А. Белокурова покоилась на целом ряде ложных посылок и тенденциозной интерпретации источников. К слову, собственно источниковедческая «кухня» С. А. Белокурова, простая и открытая на первый взгляд, на деле достаточно трудна для понимания даже специалистом.)
Но если конец ХVIII – начало ХIХ столетия как время составления Записки Анонима отпадает, то не могла ли она быть сфабрикована в более раннии период, например, в том же ХVI в.? (Период от первых десятилетий ХVII в. и вплоть до последней четверти ХVIII в. я склонен исключить из рассмотрения сразу же, поскольку слишком узки были возможности получения необходимой для изготовления подделки информации). Не был ли автором подделки кто-либо из немцев – современников Грозного?
При таком допущении автоматически отпадают два из четырех граничных условий технического исполнения документа – именно условия (б) и (г) и легко объясняются оставшиеся. Современник Грозного мог узнать о допуске ливонцев в царскую библиотеку хотя бы со слов Веттермана и его спутников (пусть даже через третьи-четвертые руки). Причастность автора к дипломатическим сферам, знакомство его с русскими пленными или эмигрантами, контакты с западными авантюристами типа Таубе и Крузе, Штадена и другими позволили бы ему получить достаточно многообразную информацию о России той поры, о личности царя, о его запросах. Возможность получения подобных сведений значительно облегчалась бы при сравнительно долгом пребывании самого автора подделки в России, что вероятно. В этом случае наиболее сложным для исполнения оставался должный подбор авторов и сочинений для включения в текст Записки. Здесь фальсификатору ХVI в. действительно требовались незаурядные филологические познания (ибо одно дело зафиксировать, хотя бы и по памяти, однажды увиденное и совсем иное – составить подобный список «на пустом месте»). Т. е. выведенные выше граничные условия обеспечения достоверности были для автора ХVI в. (если принять ряд оговоренных допущений) вполне достижимы.
Значит ли это, что фальсификация Записки Анонима в ХVI столетии была не только принципиально возможной, но и практически осуществленной?
В доказательстве подложности средневековых памятников особое место принадлежит выяснению мотивов фальсификатора. По справедливому суждению Д. С. Лихачева, «подделка – это такой же памятник, как и всякий другой, но сделанный с особыми целями. Вот почему, чтобы окончательно доказать поддельность памятника, необходимо ясно и убедительно доказать цель, ради
259
которой была эта подделка совершена. До тех пор, пока не выяснены цели и побудительные причины, заставившие прибегнуть к обману, всегда может оказаться необходимость в пересмотре вопроса о поддельности».
По отношению к воспроизводимым в них фактам все многообразие документальных подделок феодальной эпохи можно разделить на две группы. Подделки первой группы – их можно условно назвать подлогами – являются как бы квинтэссенцией фальсифицированности, поскольку в них воспроизводились не только не имевшие места в действительности факты и сопутствовшие этим фактам процедуры, но ложным воспроизводством этих фактов и процедур порождались без реальных к тому оснований и соответствующие правоотношения. Подделки второй группы, или – условно – легенды, имеют в основе своей реальные факты и события, но освещение этих событий, истолкование связанных с ними обстоятельств и, как следствие, предлагаемые прямо или между строк выводы имеют настолько выраженную тенденциозность, что в части достоверности отражения реальности смыкаются с подлогами.
История составления подлогов показывает, что составители их были людьми прежде всего практическими и, фальсифицируя не имевшие места в прошлом факты, преследовали в общем и целом вполне материальные интересы. Это относится как к подложным актовым памятникам (равно как русским, так и западноевропейским), оформлявшим права на земельные владения или иммунитетные привилегии, так и к текстам, содержавшим обоснования тех или иных политических и религиозных притязаний. Даже в происхождении такого, казалось бы, чисто «идеологического» подлога, как «Деяние на еретика Мартина», сфабрикованного уже в новое время, материальный интерес занимает далеко не последнее место: необходимость борьбы со староверием в петровскую эпоху было обусловлено не столько обрядовыми расхождениями, сколько стремлением укрепить финансовую систему страны, заметно подтачиваемую побегами старообрядцев. Цель составления подлогов довольно четко вырисовывается из их содержания – это охрана интересов соответствующей корпорации. При этом численность корпорации могла быть самой различной – от узкой родовой группы, как, например, это было в подлогах русских бояр Протасьевых, и до представительной международной организации, какой выступала римско-католическая церковь с «Константиновым даром». На этом фоне Записка Анонима, если считать ее подлогом ХУ! в., выглядит явным и резким диссонансом и, следовательно, утверждение ее в таком качестве было бы, как представляется, слишком большой натяжкой.
