Текст книги "Мертвые книги в московском тайнике"

Житие его – как то отчетливо видно из предисловия к книге – было бурным и насыщенным событиями необычайными. Десятки раз земное бытие его могло оборваться прежде срока, но любит судьба таких людей – дожил автор до преклонных лет и успел – почти успел – дописать последнюю книгу своей жизни. Судьба книги столь же полна разного рода приключений, как и жизнь автора. О ней было известно еще задолго до того, как сам автор взялся за перо и выписал первые строки своего труда. Третий том ее исчез после кончины автора. Долгое время не ясно было, уцелела ли вообще рукопись. Время от

времени это описание попадалось на глаза тому или иному ученому, журналисту, публицисту. Во времена хрущевской оттепели опубликованы были даже несколько отрывков из нее. А затем – снова неизвестность, снова подпольное бытие. Да и мудрено ли? Ведь в недоброй памяти семидесятых эта книга могла принести и серьезные неприятности...

Думаю, что вряд ли кого оставит она равнодушным. Одних привлечет в ней аромат таинственных случаев и приключений. Другие найдут множество любопытных и не слишком известных черточек и штрихов из нашей новейшей истории. Третьи воспримут эту книгу как потрясающий психологический портрет эпохи. Четвертые – как очередное очевидное свидетельство величия нашей истории. Пятые... я читал эту книгу как профессионал-источниковед. А источниковеды, надо сказать, читатели весьма своеобычные:едва ли не на уровне инстинкта заложена в них заряженность на поиск несоответствий, нестыковок, недоговоренностей, прочих «не...». И как источниковед, читая эту книгу, преклонялся перед целеустремленностью ее автора, восхищался его

243

широчайшей эрудицией, наслаждался нетрадиционными ходами и поворотами мысли. Но – неутолимая потребность – и с трудом сдерживался от жестокого соблазна: начать спор с ним, с его тезисами, с его аргументами, засесть за развернутый постраничный комментарий. Ибо занимаясь на протяжении длительного времени теми же, по существу, проблемами, я вероятно, лучше, чем кто-либо, видел как очевидные достижения, так и очевидные слабости И, Я. Стеллецкого, отраженные в его труде. Впрочем, не буду лишать читателя огромнейшего удовольствия самостоятельного решения тех загадок, что щедрой рукой автора рассыпаны на страницах книги. Ибо книга эта, хотя и доступна каждому, но рассчитана на читателя мыслящего, на читательскую элиту прежде всего. Книга эта из тех, что будят мысль и настоятельно уводят с прямого пути незамысловатого бытия в дебри нехоженых (в буквальном смысле!) тропинок, в сказочные заповедники, где скрыто нечто, обещающее что-то тому герою, кто решится пройти дальше других и распутать хитросплетенные клубки неизреченного нашего прошлого...

Но было ли то, не знаю что? Существовало ли на самом деле Великое искомое? Не ломал ли копья о чиновные препоны неистовый археолог из-за призрака, фантома? О воззрениях современной науки на предмет поисков И. Я. Стеллецкого и надобно сказать несколько слов, дабы указать читателю-непрофессионалу если и не на путеводную нить, то хотя бы на общее направление странствия в поисках Великого искомого.

В 1944 г. вышла в свет последняя, наверное, прижизненная публикация И. Я. Стеллецкого, посвященная предмету его многолетних поисков. Смерть ученого воспрепятствовала завершению его трудов, но не сняла проблемы.

В сентябре 1951 г. в стенах старейшего научного центра России-библиотеки Академии наук состоялся доклад М. И. Слуховского, посвященный рассмотрению вопроса о библиотеке Ивана Грозного в научной литературе. М. И. Слуховский – впоследствии один из крупнейших историков книжной культуры – не дал определенного ответа на вопрос о составе и судьбе библиотеки, но сформулировал своего рода программу действий: признав, что «академический спор остался неразрешенным», он призвал к поискам нового источника, «каким может быть широкое историческое обобщение». Формулировка весьма неудачная, но постановка проблемы вполне справедливая: соответствовал ли общий уровень культурного развития России ХVI в. возможности бытования в стране произведений античной классики и хранения их в составе особой библиотеки?

Вполне независимо от М. И. Слуховского (доклад и стенограмма обсуждения его опубликованы не были) к исходным выводам пришел академик М. Н. Тихомиров. В 1960 г. в журнале «Новый мир» публикуется темпераментно написанная и превосходно аргументированная статья, в которой виднейший знаток истории феодальной России положительно утверждает: Российское государство было готово к восприятию античной мудрости, наличие древних рукописей в библиотеке московских государей не миф и не досужий вымысел. Выводы М.Н. Тихомирова тогда были признаны убедительными; многие видные

244

специалисты по истории Византии и Руси засвидетельствовали серьезность и обоснованность аргументов ученого.

Публикация исследования историка в массовом журнале привлекла внимание не только профессионалов, но и «широкой общественности». Интерес к запутанной проблеме был оживлен публикацией первых изданий популярных книг Р. Т.Пересветова, где поискам библиотеки Грозного было уделено почетное место. Рецензия на книги появилась в «Неделе», что уже само по себе выделяло их из общего ряда литературных новинок.

События ускорялись. В № 35 «Недели» за 1962 г. публикуются фрагменты труда И. Я. Стеллецкого, а в следующем номере помещен пространный репортаж с пресс-конференции, посвященной архивным разысканиям в стране. На пресс-конференции был задан вопрос и о судьбе библиотеки Грозного... М. Н. Тихомиров в своем сообщении развил некоторые положения статьи 1960 г.; А. А. Зимин полностью поддержал идею поисков библиотеки и предложил свое видение ее судьбы. С. О. Шмидт призвал начать археологические разведки с того, на чем в свое время был вынужден остановиться И. Я. Стеллецкий... А. А. Зимин не ограничился участием в пресс-конференции, и через два номера в «Неделе» появилась его пространная статья, перепечатанная затем с дополнениями в солидной академической «Русской литературе»...

Нечто подобное уже было на страницах отечественной периодики: в 1890-х гг. газетная дискуссия переросла в затяжной академический спор, увенчавшийся изданием нескольких фундаментальных трудов. В 1920-х гг. инициатором подобной дискуссии выступил сам И. Я. Стеллецкий, в результате чего смог-таки пробить бастионы охранного ведомства и на какое-то время прорваться в кремлевские подземелья. Все указывало на то, что «продолжение следует...».

И продолжение последовало. Новый, 1963 год, ознаменовался тем, что на протяжении четырех номеров «Неделя» опубликовала еще ряд фрагментов из книги И. Я. Стеллецкого. Общественность не выдержала информационной атаки, и, когда редколлегия «Недели» выступила с инициативой создания общественной комиссии по поискам библиотеки Грозного – 21 января (в день публикации последнего фрагмента книги И. Я. Стеллецкого), по старому выражению, «вся Москва», т. е. весь ученый мир собрался в дирекции Музеев Московского Кремля на учредительном заседании комиссии. В жарких спорах истина, как ни странно, не была погребена: комиссия предложила обширную и хорошо структурированную программу работ, рассчитанную на длительный срок. В число запланированных разысканий входили и поиски новых источников в библиотеках и архивах, и археологические разведки и раскопки в Кремле, и культурологические штудии истории грозненского периода... В апреле того же года новоучрежденная комиссия под председательством академика М. Н. Тихомирова провела первое рабочее заседание, в ходе которого были заслушаны и обсуждены доклады археолога М. Г. Рабиновича и архитектора В.И.Федорова, затрагивавшие историю и топографию Московского Кремля.

Казалось, что намеченная программа мало-помалу будет выполняться. Однако вскоре иное случившееся событие отвлекло внимание и ученых,

245

и общественности. Была вскрыта гробница последних Рюриковичей в Архангельском соборе. Действие, сенсационное само по себе, было еще более усугублено последовавшей затем реконструкцией внешнего облика Грозного царя, Эта работа, с блеском проделанная М, М. Герасимовым, заслонила проблему библиотеки. А тем временем Хрущев был смещен, и сама попытка поставить вопрос об углубленных исследованиях кремлевских подземелий на долгие годы стала рассматриваться как явная крамола.

Поделюсь воспоминаниями, хотя, может быть, и не ко времени. Во второй половине 1970-х – начале 1980-х гг. мне доводилось довольно часто выступать с лекциями и рассказами о библиотеке царя Ивана Васильевича в разных, подчас вполне неожиданного профиля, организациях и обществах Ленинграда. И везде практически находился слушатель (порой и не один), особо внимательно следящий не за смыслом рассказа, а за словами его. Стоило только подойти к подземным лабиринтам и начать размышлять о возможных путях движения под Соборную площадь и Теремной дворец, как глаза таких слушателей загорались очень характерным блеском и нередко следовал вопрос: а откуда, собственно, лектору известно то, о чем, в общем-то, знать и не положено?..

В период известного безвременья проблемами библиотеки московских государей серьезно занимался разве что М. И. Слуховский, педантично, по крупицам собиравший скудные сведения источников ХVI столетия. Было, правда, в разных периодических изданиях около десятка статей писателя В. Н. Осокина, но ничего существенного в понимание проблемы они не внесли...

Новый материал в науке накапливался постоянно. И когда в конце 1970-х гг. стало возможным опубликовать интереснейшую работу Н. Н. Зарубина, выполненную в Рукописном отделе Библиотеки АН СССР еще в 1930-х гг., видно стало, что за.последние десятилетия расширился не только круг источников о грозненском времени, расширились – подчас кардинально – наши представления о той эпохе, о ее людях, об их действиях и помыслах. Комментированное издание исследования Н. Н. Зарубина, подготовленное мной в 1982 г. под редакцией С, О, Шмидта, по сей день остается наиболее полным сводом материалов о библиотеках Ивана Грозного: библиотеке реальной, отражавшей постоянный круг чтения царя, и библиотеке искомой, включавшей – по преданиям – древние рукописи. Той библиотеке, поискам которой отдал столько времени и сил Стеллецкий, как до него Тремер,как ранее Клоссиус,как прежде Конон Осипов, как еще ранее Паисий Лигарид...

Сейчас вряд ли кто решится подвергнуть сомнению факт наличия у Грозного большого количества русских книг: многочисленные прямые и косвенные свидетельства источников рисуют картину массового движения книжности вокруг этого нетрадиционного (по классическим российским понятиям) монарха. Дискуссионным был – да и до сих пор остается – вопрос о наличии в царской библиотеке сколько-нибудь значительного количества иноязычных, прежде всего греческих и латинских рукописей.

Что знаем мы об этой, «атичной» библиотеке царя Ивана?

246

Сохранилось всего четыре прямых свидетельства об этом гипотетическом комплексе. Первое из них принадлежит знаменитому в русской истории и литературе святогорскому иноку Максиму Греку, упоминающему в некоторых фразах своего послания князю Василию П1 о получении от последнего греческих рукописей для перевода. Свидетельство Максима Грека говорит о библиотеке в общей форме и поэтому, вероятно, не попадало обычно в поле зрения исследователей. Второе сообщение содержится в Сказании о Максиме Греке, где между прочим повествуется об осмотре афонским иноком сокровищ книжности и высказанном им по этому поводу изумлении и восторге. Третье известие – рассказ Хроники Франца Ниенштедта об осмотре царской библиотеки дерптским пастором Иоганном Веттерманом, бывшим в России в 1565—1570 гг. и даже получавшим предложения о переводе некоторых книг; рассказ этот был сообщен хронисту самим пастором и его спутниками: Наконец, четвертый источник – анонимная опись царской библиотеки,известная в литературе как Список Дабелова,или Аноним Дабелова.

В старой литературе Сказание о Максиме Греке вызывало сомнение у одних исследователей и пользовалось поддержкой других. Несколько большее доверие вызывал рассказ Ниенштедта. В начале 1960-х гг, эти показания были обстоятельно и с разных сторон рассмотрены М. Н. Тихомировым и А. А. Зиминым; в результате сопоставления многих фактов, сопутствующих появлению того и другого источника, оба исследователя пришли к выводу о высокой степени достоверности как Сказания о Максиме Греке, так и рассказа Ниенштедта.

Список Дабелова, вызывавший наибольшие споры, М. Н. Тихомировым

специально не рассматривался и даже не упоминался, что, вероятно, следует трактовать как недоверие к нему. А. А. Зимин также не исследовал пристально этот источник, ограничившись замечанием, что «обнаружение списка существенно помогло бы разгадать тайну библиотеки Ивана Грозного».Против такого вердикта вряд ли можно что-то возразить в принципе. Обнаружение оригинала Дабеловского списка, исследование бумаги, чернил, почерка позволило бы установить подлинность или неподвижность документа, Однако некоторые суждения о степени его достоверности можно сделать и на основании существующих публикаций.

Одно из доказательств подложности Анонима виделось исследователям в несоответствии формы документа его содержанию. В частности, по мнению С. А. Белокурова, высказанному еще в 1899 г,, простонародный язык, которым написан текст, противоречит обширным филологическим познаниям, проявленным автором списка, Так ли это на самом деле?

Дабелов по каким-то причинам не снял полную копию с обнаруженного им документа, ограничившись выпиской интересовавших его сведений. Форма построения документа – как она передана в дабеловской копии – указывает, что перед нами не каталог библиотеки и не фрагмент какого-то цельного труда, а скорее всего нечто вроде памятной записки, адресованной неизвестным пастором какому-то лицу, запрашивавшему его о книгах царя Ивана. Документ был написан на старонемецком языке, причем грамматика выдерживалась не

247

всегда достаточно четко; по мнению исследователей (а свои суждения по этому вопросу оставили Ф. Клоссиус, Н. П, Лихачев, С.А. Белокуров), в тексте чувствуются разговорные обороты.

Автор документа – кем бы он ни был – несомненно, хорошо знал древнюю литературу или, как минимум,мог довольно свободно в ней ориентироваться; то же следует сказать и об адресате документа – об этом лучше всего свидетель-

ствуют предельно краткие заголовки перечисляемых в документе памятников. Вероятно, что оригиналом дабеловской копии был черновик, оставшийся у автора, иначе вряд ли возможно объяснить то, что названия произведений подчас обозначены всего лишь первыми буквами начального слова. Кстати, Дабелов с истинно германской педантичностью не забыл упомянуть о чрезвычайно неразборчивом почерке, что также служит серьезным аргументом чернового происхождения оригинала.

Насколько естественным было бы использование латыни – международного

научного языка средневековья – для ученого трактата, настолько же обычным представляется и написание черновика делового документа пастором-немцем на своем родном и привычном языке. Что же касается разговорных оборотов и простонародных речений в языке записки, то ни наиболее последовательный скептик С. А. Белокуров, ни его продолжатели не учитывали одного обстоятельства: формирование немецкого литературного языка с присущей ему строго нормированной грамматической системой восходит всего лишь к времени Лютерова перевода Библии, а время это отделено от времени Анонима всего лишь полустолетием. Распространение формируемых нормативных обычаев правописания и лексического фонда происходит не быстро, стало быть, ненормативный язык Анонима служит свидетельством «про», но никоим образом не «контра».

В документе упоминается ряд авторов, неизвестных науке (Вафиас, Кедр, Замолей, Гелиотроп), равным образом как и ряд сочинений, принадлежащих известным писателям, но не сохранившихся до наших дней, либо обнаруженных во фрагментах только в начале Х1Х столетия. Мог ли провинциальный пастор во второй половине ХVI в. проявить столь разностороннюю эрудицию и даже предугадать историко-литературные открытия последующих веков? На столь коварный вопрос ученые, писавшие о библиотеке Грозного, давали, разумеется, отрицательный ответ, усматривая здесь неустранимое противоречие.

Противоречие это, однако, при ближайшем рассмотрении оказывается мнимым. Важна точка отсчета: взглянув на проблему с иной исходной позиции, легко данное несоответствие объяснить. Автор Анонима не ставил своей задачей подробное описание царских книг – в документе не описываются, а всего лишь фиксируются те или иные книги. Пастор в данном случае выступает не как археограф (если брать привычные нам сейчас определения), а как и библиограф по преимуществу. Известно, что католические авторы в ХVI в. проявляли весьма обширные познания, примером чего могут быть хотя бы библиографические разыскания небезызвестного и в российской истории Антонио Поссевино, прославившегося не только (может быть, даже не столько!) в качестве дипломата и мемуариста, но и в статусе первоклассного книгописателя. Нет решительно

248

никаких оснований априорно отрицать подобную подготовленность и их протестантских коллег. Пастор с богословским образованием, полученным в одном из западноевропейских университетов, не только мог, но и обязан был свободно ориентироваться в книжности. Беглого просмотра хорошо сохранившихся рукописей (а это оговорено в сообщении Анонима) было вполне достаточно для определения (хотя бы на основании предисловий, колофонов и выходных записей) автора и названия памятника.

Уместно отметить, что, согласно Ф. Ниенштедту, И. Веттерман (такой же пастор, как и Аноним) при осмотре некоторых книг сразу же, как говорится, «с ходу», определил отсутствие ряда сочинений в библиотеках западных университетов. В задачи Анонима не входило установление степени известности того или иного сочинения: адресат (или адресаты) его, зная, что есть в их распоряжении, по списку Анонима могли и сами легко установить, чего у них нет.

По содержанию документ в известном его фрагменте четко разделяется на две части. В общем перечне книг, просмотренных автором, особым списком выделены те, которые царь желал бы видеть переведенными. В их числе показаны «История» Тита Ливия, сочинения Цицерона, «История» Гая Светония Транквилла, «История» Корнелия Тацита, «Корпус римского права» Ульпиана, Папинианиана, сочинения Вергилия и Гая кальвиуса. Список, как легко убедиться, поистине блистательный, такой подбор книг сделал бы честь и любому современному исследователю или издателю, а не только владельцу библиотеки ХУ1 столетия. Относительно двух книг – сочинений Тита Ливия и Светония – автором документа отмечено, что первую он «должен был перевести» («so ick oeversetten musst»), а вторую перевел («oock von my ubersettet»).

Можно ли предполагать, что где-то на рубеже 1560-х и 1570-х гг. московский государь, отбирая для перевода латинские книги, проявил столь глубокую эрудицию и заинтересованность в делах давно минувших дней? Прежними исследователями данный вопрос оставлялся без ответа, либо ответ давался отрицательный. Так, С. А. Белокуров полагал, что если бы Грозный и надумал организовать переводческую деятельность, то позаботился бы в первую голову. о переводах отцов церкви, а не чуждых православию античных авторов. Сейчас, однако, подобный ответ представляется неубедительным. Более того, можно утверждать, что если в ХVI в. когда-либо и возникала настоятельная потребность в переводах римских классиков, в частности Ливия и Светония, то этим периодом и был именно канун 1570-х гг.

1550 – 1570-e годы являются временем активнейшей историографической работы московских книжников. В эти годы не только многократно переписыва-ются ранее известные сочинения, но и создаются новые памятники, отражающие различные концепции мировой и российской истории. В первой половине 1550-х гг. придворными историками был составлен так называемый Летописец начала царства, представлявший собой официальное повествование о вступлении царевича Иоанна на московский престол и его славных деяниях на протяжении первых двух десятилетий правления. Довольно скоро Летописец стал восприниматься как естественное продолжение прежних исторических повествований,

249

излагавших историю державы Российской от начала ее и до конца первой трети ХVI столетия (т. е. практически до времени Иоанна Васильевича). Между тем таких летописей было немало, и каждая из них представляла собой совершенно автономную линию рассказа, отражала несходные концептуальные установки, различные интересы, противоположные подчас задачи. По существу, к середине ХУ1 в. в летописном деле имел место плюрализм и воззрений, и деяний. Происходило соединение прежних фундаментальных летописных трудов с новыми. Так называемая Воскресенская летопись (доводившая рассказ до 1542 г.) была соединена с Летописцем начала царства ранней (не позднее 1553 г.) редакции, продолженным изложением событий 1552—1559 гг. Иная версия истории России, представленная в наиболее полной из всех вообще русских летописей – Никоновской, была соединена с другой редакцией Летописца начала царства, подготовленной – как можно полагать-специально для этого примерно в 1556 г. Третья версия российских древностей, запечатленная в так называемой Львовской летописи, была соединена с Летописцем начала царства вполне подобным тому, что вошел в состав новой редакции никоновской летописи, но продолженным до событий 1560 г. В то же примерно время была составлена так называемая Хронографическая летопись, представлявшая попытку осмысления российской истории как части истории всеобщей, отраженной в известном памятнике – Хронографе редакции 1512 г. Наконец, в это же время начинается и работа по созданию совершенно нового типа исторического повествования, в котором история излагалась не по годам (как это было характерно для русских летописей), а по княжениям носителей верховной власти, как говорили тогда, по степеням. В ходе этих напряженных поисков в умах историков той поры понемногу кристаллизовалась новая официальная концепция, явленная будущим поколениям в Лицевом летописном своде.