Текст книги "Разведенные мосты"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Может быть, кому-то и покажется моё решение чудаковатым, тем более что в Москве-то у меня и квартира, и дача под Сергиевым Посадом, и друзей, приятелей, знакомых целый легион. Ведь прожил-то я там без малого сорок лет! Но, видно, так на роду написано.

Желающих влиться в наш академический коллектив много, и отбор кандидатов строгий.

Не стану утомлять читателя подробностями. Расскажу об учёном, пожелавшем стать членом нашей академии, и я уж стал оформлять документы, но… внезапная смерть вырвала его из наших рядов.

Владимир Иванович Зубов…

Впервые я услышал это имя в начале семидесятых. В издательство «Современник» приехал профессор Ленинградского университета и предложил сборник стихов заведующего своей кафедры Владимира Ивановича Зубова. При этом сказал:

– Править ничего нельзя. И сокращать, выбрасывать – тоже. Автор на этом настаивает.

Редактор возразил:

– У нас над каждым сборником стихов идёт серьёзная работа. Мы даже классиков, если они живые, правим.

– Мне так сказал автор: править нельзя. Он не может отвечать за слова и строки, которых не писал.

Прошло некоторое время, и рукопись автору вернули. Слышал я фамилию ученого, он был крупным математиком, но я, далекий от сферы его деятельности, не знал подробности его биографии. Случайно о нем заговорили в доме академика Кондратьева, когда я был в гостях у него в поселке Комарово на берегу Финского залива. Кирилл Яковлевич, ректор Ленинградского государственного университета, рассказывал о важных открытиях Зубова, которыми заинтересовался сам председатель правительства Николай Алексеевич Косыгин. Он будто бы высказал идею создания в Ленинградском университете специального факультета с назначением академика Зубова пожизненно деканом этого факультета.

Год или два спустя я вновь приехал в Ленинград и остановился в Комарово на даче академика Фёдора Григорьевича Углова. Получил приглашение Владимира Ивановича вместе с Угловым посетить его. Признаться, мне было неудобно явиться в дом к человеку, которого в свое время в нашем издательстве отказались напечатать, но Фёдор Григорьевич сказал, что Зубов не обидчивый и эту историю не ставит мне в вину.

И вот нам открывает дверь своей обширной квартиры академик Зубов. Я к тому времени знал, что Зубов ещё в детстве потерял зрение, и невольно обращаю внимание и на то, как он нас встречает, как ориентируется, здоровается. А он ведет себя так, будто и нет у него проблем со зрением. Провел по коридору, раскрыл дверь своей комнаты и подождал, пока мы пройдем в нее. Здесь каждому показал стулья, сам сел у торца стола и обращался то к Фёдору Григорьевичу, то ко мне. Узнав, что моя дача под Москвой находится поблизости от Абрамцево, сказал, что там живет его учитель великий математик академик Иван Матвеевич Виноградов. И заметил, что Виноградов недавно осуществил свою заветную мечту: разработал стройную систему простых чисел и создал теорию этих плохо управляемых величин. Может быть, я выразился не совсем так, как сказал Владимир Иванович, но тогда я понял его слова именно так.

Комната Владимира Ивановича большая, в ней много книг. Его супруга Александра Фёдоровна, как и он, занимается наукой, у них шестеро детей, и все они пошли по стопам родителей.

Поразительно было то, что Владимир Иванович ничем не обнаруживал своего физического недостатка. Каждому показывал, где что лежит на столе, говорил: «это я купил», «люблю это варенье», «вот это я варил сам» и так далее.

Рассказывал, что встает он в пять часов утра и идет гулять. Ходил он по набережной Невы и, видимо, по местам, где протекало его детство, и многие дома, строения он помнил с тех времен и охотно о них рассказывал. «Слева между серым и желтым домами был склад, там были горы ящиков – смотрю как-то, а их и сейчас там много».

Или: «Я люблю бывать вон на том мостике и наблюдать за рекой. Вода живет по своим законам, – мне иногда хочется создать математическую модель её движения».

При этом покажет рукой на мостик через канал.

К моему счастью, о стихах он не вспомнил, и мне не пришлось оправдываться.

Потом в Москве я рассказывал о посещении Зубова его второму учителю академику Льву Семеновичу Понтрягину, с которым давно был знаком. И тот поведал, как наш математический мир впервые убедился в гениальности Зубова. В те первые годы покорения космоса стала проявляться «болезнь» у наших спутников: они кувыркались, то есть в полете непроизвольно переворачивались, и это угрожало их срыву с орбиты. Причину никто не мог объяснить. Президент Академии наук СССР Мстислав Келдыш, он же главный теоретик космонавтики, лично занимался этой проблемой. Для её решения он собрал у себя в кабинете самых выдающихся математиков, но они оказались бессильны. Кто-то надоумил его пригласить из Ленинграда профессора Зубова. И когда тот приехал, Келдыш попросил всех математиков оставить их наедине и обратился к Зубову с вопросом:

– Вы можете решить эту проблему?

– Мне о ней говорил наш ректор академик Кондратьев, я её уже решил.

– Решили? Но как?..

– А вот…

Молодой профессор, – а он тогда был совсем молодым, – взял лист бумаги и стал чертить на нём формулы. Исписав лист, подвинул его президенту. Тот дважды просмотрел ряды цифр и сказал:

– Да, похоже, что дело именно в этом.

Дали задание расчетчикам, а затем конструкторам, и те внесли необходимые изменения. Спутники перестали «шалить».

Келдыш после этого ознакомился с трудами Владимира Ивановича и рекомендовал его принять в члены академии. А затем представил к присуждению Государственной премии СССР, которую Зубов и получил в 1968 году. В том же году в «Правде» была опубликована статья «В авангарде технического прогресса», в которой академик М. В. Келдыш писал: «Широкую известность у нас и за рубежом получили работы В. И. Зубова. Проведенные им глубокие исследования по теории устойчивости движения, теории автоматического управления и теории оптимальных процессов позволяют решать важные прикладные проблемы…»

В начале семидесятых, – не помню точно, в каком году, – в Москву приехал Владимир Иванович и остановился в академической гостинице недалеко от моего дома. В воскресенье утром позвонил мне и сказал: «У меня автомобиль, я хотел бы пригласить вас проехать на Воробьевы горы и посмотреть на университет». Так и сказал: «Посмотреть». Я собрался на дачу, но поездку отложил и пригласил к себе Зубова. Через несколько минут он был у моего подъезда и мы прямиком по Ломоносовскому проспекту отправились на Воробьевы горы. По дороге он рассказывал о какой-то проблеме, встретившейся американцам в их расчетах при полете на Луну. Какие это были проблемы, какое участие приняли в них академик Келдыш и Зубов, не знаю, хотя Владимир Иванович и подробно о них рассказывал. Несомненно одно: питерский ученый настолько был авторитетным в математическом мире, что сам президент академии привлекал его к решению самых сложных проблем.

Долго мы стояли на смотровой площадке и я, показывая Владимиру Ивановичу университет, рассказывал и о его внешнем виде, и внутреннем устройстве, которое неплохо знал. Прошли на пятачок, откуда открывался вид на стадион «Лужники». Зубов склонялся на бетонный заборчик и устремлял взгляд своих «видящих» глаз на величайшее из мировых спортивных сооружений. Отсюда поехали на площадку, где уже тогда начинали строить новое здание Академии наук СССР. Владимир Иванович сказал:

– А фундаментальная академическая библиотека?..

– Да она тут недалеко, рядом с домом, где я живу.

– Хотел бы и на нее посмотреть. Хочу знать, где лежат журналы и книги, в которых напечатаны мои труды. Мы-то живем недолго на белом свете, а книги… у них век подольше.

Постояли у входа в библиотеку. Оглядывая ее, он сказал:

– Грандиозное сооружение, а над землей всего два этажа.

– Да, она двухэтажная. Зато внизу… Она вниз уходит глубоко, и там поддерживается строгий режим влажности, температуры, состава воздуха. Вы там были?

– Нет, я не был, но мне говорили.

Потом он оглядел пространство и сказал:

– Вон там, на горе, высотное здание: Институт Америки. Директор института Арбатов.

Постояли с минуту, он добавил:

– И никакой он не академик, а так… Теперь таких лжеучёных много.

Потом мы направились к стоянке автомобиля. У метро «Профсоюзная» он остановился. Прислушался к потоку машин, текущему по шоссе. Сказал:

– Здесь улица Профсоюзная.

– Да, Владимир Иванович. Широкая улица, больше похожа на проспект.

– Да, да, все новые улицы и проспекты в Москве большие, просторные. Теперь такие строят. Это хорошо. А вот там, если подниматься вверх, недавно построено очень важное для нашей науки здание: испытательный Гидродинамический центр. Испытывают детали и части летательных аппаратов. Без таких испытаний теперь нельзя построить ни самолет, ни ракету.

И уже в машине повторил:

– Очень хорошо, что наша страна имеет теперь такой центр. Его и в Америке нет. А уж Англия, Франция – тем более не имеют.

Я был поражен такой осведомленностью Зубова. Сказал:

– Вам, видно, пришлось в расчетах участвовать?

– Да, на кафедру приходил заказ.

Повернулся ко мне и, «глядя» мне в глаза, добавил:

– Я когда заказ получаю, все выспрошу: что, где, когда. И даже в каком месте строить будут, и об этом месте все расспрошу.

Помолчали минуту, а потом он вновь заговорил:

– Вот когда мы к вам домой ехали и там направо свернули – за угол громадного здания, над фасадом которого многотонная блямба с изображением какого-то чудовища висела. Есть там такое здание?

– Да, Владимир Иванович, есть. И блямба уродливая тоже есть. Она мне вот уже много лет каждый день глаза мозолит. И не только мне. Какой-то художник-модернист ее сляпал – вроде нынешнего Церетели или Шемякина. Но… извините…

– Вы хотите сказать, откуда я знаю? Так это же Главный вычислительный центр. Он и строился рядом с академической библиотекой и Институтом Америки. Уж для него-то, для этого центра, я лично по просьбе президента Академии наук уйму расчетов выполнил. Там даже вычислительные машины по моей схеме поставлены, и так, чтобы логика счетных работ была оптимальной.

Я хотел и это здание обрисовать внешне, но потом подумал, что Владимир Иванович и без меня знает. И ещё мне пришла мысль о том, как же много знает этот человек! И не понаслышке только, а по существу, по самой глубинной сути.

И вот что поразительно: видит!

Задумывался о так называемом внутреннем зрении: есть ли оно в природе? И если есть – что это такое?..

И тут я внезапно вспомнил эпизод из войны. Я был командиром артиллерийской батареи, и однажды, во время боя, когда батарея била по танкам противника, по машинам и даже по пехоте, я непроизвольно подошёл к головному орудию и, забывшись, приблизился к пушке со стороны ствола, и очень близко, как обычно никто не приближался; и пушка ударила – край ствола осветился, да так, будто само солнце взорвалось и стало белым… Я зажмурил глаза и почувствовал сильную резь. Мне будто сыпанули в них раскаленные железные стружки. Открыл глаза… Не вижу! Я ничего не вижу!.. Снова закрыл и снова открыл – слепота! Полная, болезненная, жгучая…

Сказал командиру взвода:

– Глаза! Я ничего не вижу! Командуй!..

И пошел. Но куда, сам не знал. Рядом очутился ординарец. Спросил:

– Вы куда?

– В окоп. Отведи меня в мой окоп.

Он отвел меня в окоп, и я сел на земляной выступ, который обычно делали в окопе командира. Пушки били. По темпу стрельбы, по накалу боя чувствовал, что атаки на нас становятся слабее. Потом кто-то крикнул:

– Горит! Последний танк горит.

И стрельба пушек стала затихать. Вот и совсем стихла. А я задрал голову к небу и пытался что-нибудь увидеть. Но видел одно молоко. И жжение в глазах. И слезы, катившиеся по щекам.

Думал: «Ослеп, совсем ослеп!..»

Был вечер, на батарее установилась тишина. Такая обыкновенно бывает после боя. Я поворачивал голову то в одну сторону, то в другую – слышал разговоры пушкарей, лязг затворов, звон пустых гильз. Знал, что они горячие, подносчики и заряжающие складывают их в сторонке от ящиков со снарядами. И будто бы даже видел черные силуэты пушкарей.

Думал:

«А гильзы не черные, а медные, блестят на солнце…»

И тут же:

«Сейчас нет солнца. А вечером при наступившей темноте их и совсем не видно…»

Боль в глазах стихала, а слепота оставалась. Но странное дело: я смотрю в сторону головного орудия и будто бы вижу солдат, командира орудия сержанта Касьянова. Вот он отделился от пушки, идёт ко мне.

– Товарищ комбат, что с вами?

Кто-то еще подошёл: офицеры, сержанты… Ближе всех стоит ординарец ефрейтор Куприн.

– Ослепило. Ничего, пройдёт.

Хотел потереть глаза кулаком, но над ухом раздался голос батарейного фельдшера:

– Не трогайте! Я сейчас позвоню в полк майору Вейцман, спрошу, что надо делать.

Вейцман – это женщина, врач полка. Сейчас она скажет по телефону, что надо делать. Если прикажет ехать в госпиталь, не поеду.

Вейцман прописала какую-то примочку, и фельдшер мне прикладывал к глазам холодную влажную марлю. Потом я долго сидел в окопе и фельдшер советовал мне уснуть. А я широко открывал глаза и пытался кого-нибудь увидеть. Но видел одно молоко и на фоне молочного экрана – тени орудий, солдат. Потом задремал, но залп орудий разбудил меня. Из полка приказали подавить какие-то «цепи». Я смотрел в сторону этих «цепей» и на фоне разлитого молока видел машины и бегущих за ними немцев.

Подумал: а ведь и так можно… Я же вижу. Темно, а я вижу.

Дня через три-четыре зрение ко мне вернулось. И было оно таким, как и раньше.

Так я узнал, что такое внутреннее зрение. Человек видит то, что должно быть. И видит таким, каким оно должно быть.

Не знаю, насколько это мое ощущение отражает состояние людей, потерявших зрение, но думаю в случае с Владимиром Ивановичем большую роль ещё играла его мощная фантазия, его могучий математический ум, способный переворачивать груды цифр и формул и создавать новые математические модели. Думаю, его внутреннее зрение – это была ещё и его фантазия, его особая и совершенно исключительная «зрительная» память.

Из города мы на машине, предоставленной Владимиру Ивановичу президентом академии, поехали ко мне на дачу.

После этого мы долго не виделись. И уж потом, когда я писал рекомендацию на его избрание по квоте академика, Владимир Иванович прислал мне сборник стихов и рассказов с автографом: «Дроздову Ивану Владимировичу от автора на добрую память».

Хотелось бы написать и об этом сборнике; в его произведениях много чувства, ума и оригинальных философских размышлений, но эта тема особая и требует серьезного анализа.

Вскоре меня оглушила весть о его смерти.

Глава вторая

В жизни академии был такой эпизод: учёный, совершивший важное открытие, изъявил желание вступить в наш коллектив по квоте действительного члена. Предварительные беседы с ним провели учёный секретарь отделения Александр Никитич Золотов, а затем вице-президент Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов. Оба они решили, что по совокупности учёных званий соискателя и его научных трудов он вполне отвечает требованиям, которые мы предъявляем к полному академику. Ученый секретарь пригласил его прийти к нам на заседание президиума. Он пришёл с супругой и скромно занял место в углу помещения. Перед началом совещания я познакомился с ними и предложил послушать, о чём мы тут ведём разговоры. То было время, когда в народе созрело и уж перезрело недовольство президентом Ельциным, который упорно проводил в стране губительные реформы. И вполне естественно, что мои коллеги не жалели крепких слов по поводу этих реформ. Кто-то затронул и проблемы национальные, этнические, заметил, что олигархи наши на одно лицо; оно у них или еврейское, или кавказское, но нет среди них и единого русского. Я во время этих дискуссий как-то забыл о новом соискателе, не смотрел на него, а они с супругой, как мне потом рассказали, сильно волновались, особенно супруга учёного. Она дёргала его за рукав, тянула к выходу, но он упирался, возражал, ему было неудобно вот так сразу покинуть зал и таким образом обозначить свои политические взгляды и пристрастия. Некоторые наши товарищи знали его, и он их знал, – наконец, учёный в отличие от своей супруги был русским, и ему, видимо, импонировали речи академиков, он во многом был с нами согласен. Так или иначе, но когда очередь дошла до него и я хотел поставить на обсуждение его кандидатуру, он подошёл ко мне и что-то пролепетал невнятное, извинился и, повторяя фразу: «Нет, нет, нам это не подходит, такой, знаете, экстремизм, такой экстремизм…», с этими словами, ведомый за руку супругой, удалился.

По нашим правилам при оформлении документов от новых соискателей требуется представлять и родословную. На всех уровнях, где обсуждается кандидатура и производится приём, академики должны знать, а какого роду и племени этот человек, кто его родители, в какой семье он живёт. Тут сразу же возникает вопрос: это что же такое? Национализмом пахнет, а иной ещё и скажет: «Расизм!.. Если я не русский, не славянин или у меня жена еврейка, так мне уже и хода нет в вашу академию?..»

Спешу успокоить ретивых интернационалистов. Расизма у нас никакого нет, но члены нашего коллектива должны знать, с кем они имеют дело, чего ждать от нового товарища. Если он нерусский, но проникнут славянским духом и доказал всей жизнью своей и делами приверженность делу славянского братства, мы такого человека принимаем в свою среду и готовы присвоить ему высший титул, какой только существует во всех академиях, то есть присвоить ему звание действительного члена старейшей в России академии – Славянской.

И за всю историю Славянской академии не было такого, чтобы национальность составляла главный критерий при отборе её членов, хотя, впрочем, дух славянский, национализм русский принимались за основу для каждого соискателя. Да и как же иначе?.. Дух этот и в названии отражён. Недаром же говорят: наука начинается с терминов, то есть с имён, названий. А если вы душой не славянин, если славянское братство не составляет суть ваших интересов, зачем же вам и идти в такое братство? Зачем диплом, удостоверение, – наконец, зачем и заявлять всему свету: я – славянин, я хочу принадлежать к элите славянского мира?

И тут вы невольно коснётесь тех, кому нужен не дух и узы товарищества, а принадлежность к этому товариществу. Тут вам откроются штирлицы, то бишь человеки, внедрившиеся в чужую среду, янусы двуликие. Раньше такого называли чемоданом с двойным дном, а ныне они люди с двумя, а то и с тремя гражданствами. У нас недавно такой человек отвечал за всю безопасность России. Теперь он сбежал и на него объявили розыск, а он преспокойно живёт в Англии. По слухам, российского гражданства его не лишили, и гражданином Израиля он остаётся, а теперь вот он ещё и прописан на берегах Темзы. Ну, и что хорошего, если бы такой вертухай стал бы членом Славянской академии? Какая бы за нами потянулась слава?..

Правда, граждан из других стран в академии много, всего-то у нас уже числится около тысячи человек. Академия стала Международной. Её отделения есть во всех больших странах. В нашем Северо-западном отделении, самом большом из российских, есть и три американца: Климов, Туряница и Герасимов. Григорий Климов – бывший русский офицер, ныне он знаменитый писатель, его книги переведены на многие языки мира; Туряница написал книгу «Украина это Русь», мы помогли издать её на русском языке и по просьбе автора бесплатно послали во многие украинские государственные и общественные заведения; ну, а Герасимов – блестящий публицист, глава антиглобалистов Америки. От таких людей мы не требуем родословной; мы им и в паспорт не заглядываем. Если нравится наша компания – милости просим, мы с радостью принимаем их в свою семью. И если им трудно к нам приехать, как это было с Климовым и Туряницей, которым на момент приёма перевалило за девяносто, мы по почте высылаем диплом и удостоверение, а то и сами приедем к ним и вручим знаки нашего признания. Таковы у нас порядки, так мы выбираем себе друзей. И в этом сказывается извечный славянский интернационализм, не тот марксистско-ленинский, который навязали нам в начале прошлого века два еврея и под туманной завесой которого царские палаты в Кремле заняли троцкие, луначарские и прочая всесветская шпана, только и ждущая удобного случая, чтобы забежать в чужой дом и учинить там погром, – нет, не тот, а наш славянский, подлинный интернационализм, который широко раскрывает двери своего дома перед каждым, кто идёт к вам с добром, и плотно закрывает, если видит у дверей злонамеренного человека. Не сумел наш народ только разглядеть запломбированный вагон, несущийся к нам из Германии накануне революции. В нём во главе с Лениным было 165 пассажиров; 128 из них – евреи. Они потом и составили костяк Советской власти. И удивленный таким нашествием иудеев Максим Горький сказал Ленину: а что это в вашем правительстве так много евреев? И Ленин ему ответил: с евреями мне легче работать. А Уинстон Черчилль 5 ноября 1919 года в своей речи в английском парламенте скажет:

«Ленин был послан немцами в Россию точно так же, как если бы послали склянку с культурой тифа или холеры для того, чтобы она была влита в воду, питающую большой город, и это подействовало с удивительной быстротой. Не успел Ленин приехать, как он по мановению пальца вызвал сообщников из убежищ Нью-Йорка, Глазго, Берна и других стран.

Он собрал их вокруг себя в одну когорту, наиболее грозную в мире, в которой сам стал первосвященником и главой. Вместе с этими людьми он начал действовать, с дьявольской ловкостью разрушая все устои, на которых зиждилось русское государство. Россия пала. Россия должна была пасть!»

Но ещё задолго до этого свидетельства, 31 марта 1912 года, в газете «Нью-Йорк Сан» было напечатано:

«Евреи всего мира объявили войну России. Подобно Римско-Католической церкви, еврейство есть религиозно-племенное братство, которое, не обладая политическими органами, может выполнять важные политические функции. И это государство теперь предало отлучению русское царство. Для великого северного племени нет больше ни денег от евреев, ни симпатии с их стороны, а вместо этого беспощадное противодействие. И Россия постепенно начинает понимать, что означает такая война».

Итак, Россию победило еврейское «религиозно-племенное братство»; иными словами – еврейский национализм. А чтобы в головушках русских людей и духа не осталось к сопротивлению, им была тут же сделана прививка интернационализма: де, мол, несите свой крест и не рыпайтесь.

Национализм, интернационализм – слова, которыми ныне размахивает каждый рвущийся к власти политик. Есть и другие слова; они всё чаще произносятся в житейских разговорах, но они настолько пропитаны огнём любви или ненависти, что произносить их с трибун пока ещё не все решаются, но именно в этих словах и заключена вся правда нынешней жизни. А правда жизни в одной короткой фразе: власть в России должна принадлежать русским. Хозяином Русского Дома должен быть человек Русский!

Приведу здесь выдержки из письма, которое я написал шесть лет назад лидеру оппозиции Г. А. Зюганову.

«Многоуважаемый Геннадий Андреевич!

1 августа «Советская Россия» напечатала статью Ю. Белова о Маслюкове. По тону статьи, по её «размаху» можно заключить, что Ю. Белов претендует на роль идеолога партии, её наставника и учителя. Кроме того, он будто бы является руководителем питерской организации КПРФ. Говорю «будто бы» потому, что Ю. Белова в нашем городе не видно и не слышно. Это один из тех субъектов, которые везде значатся и ничего не значат. Белова у нас не только простые люди, но и многие коммунисты, ветераны партии, не уважают и за лидера не признают. И это обстоятельство является главной причиной слабости питерской ячейки КПРФ, разрозненности патриотических организаций, вялого характера общественного сопротивления ельцинскому режиму. Создается впечатление, что в северной столице кто-то умело и тайно растаскивает энергию масс, мешает патриотам сплотиться в единый кулак.

Вот один эпизод. Года два тому назад меня, как руководителя Северо-западного отделения Международной славянской академии, пригласили на совещание лидеров патриотических организаций города. Нас тут собралось немного, известные в городе люди. Стали думать, как бы нам собрать всех патриотов и создать единый патриотический фронт. Все мы коммунисты, и нам легче всего было бы сплотиться вокруг местной ячейки КПРФ. Но тут посыпались возражения. Кто-то сказал: «Там Белов, а возле него мельтешат иудеи. И три его помощника по идеологии – евреи». Другие говорили: «Он как попугай талдычит об идее интернационализма», «боится русских патриотов», «всюду ищет антисемитов». Стало ясно: за Беловым не пойдут, другого варианта не нашли – идея погибла на корню. Питер как был без вожака, так и теперь подобен кораблю, плывущему без капитана…

Похоже, такое же положение сейчас и во всей России: патриотических движений много, поднимаются на борьбу целые регионы, а лидера нет.

А между тем, члены нашей академии – профессора, доктора наук, писатели, народные артисты; многие были в партии по несколько десятилетий и сейчас остаются приверженцами социализма и народовластия. Но если из нашей среды нет человека, который бы шел за Беловым, а у вас он занимает видное положение в партии – на кого же вы рассчитываете? С кем пойдете спасать Россию? И если вы не нужны мне и моим товарищам, то нужны ли вы России?..

В своей статье Ю. Белов разговор ведет, в основном, верный, но в конце проговаривается: «…сегодня для КПРФ все же опаснее правый уклон».

Вот как! Он в отрицании русских пошел дальше Ленина, известного своими антирусскими настроениями… Как видно, для Белова нет страшнее зверя, чем антисемитизм…

Жупел антисемитизма всегда подогревал сочувствие к евреям, держал их на плаву и помогал им во всех странах захватывать деньги, печать и власть, что им удалось во второй раз в нынешнем столетии сделать в России…

Кажется, еще немного, и Белов, вторя гайдарам и бурбулисам, в голос заверезжит о «русском фашизме».

И невольно возникает вопрос: кто же Вас окружает, уважаемый Геннадий Андреевич? Был Подберезкин – отвалился куда-то; были Селезнев и Горячева – голосуют за Кириенко; сидят ещё и что-то из себя изображают Лукьянов, Рыжков, в прошлом ближайшие сподвижники иуды Горбачева…

В вашей личности и раньше было для нас много загадочного, теперь же она все больше затягивается туманом, и туман этот становится непроницаемым. Знаменитая мудрость «Скажи мне, кто твой друг…» все чаще слышится в разговорах о Вас. И, очевидно, не случайно, что Вы все реже высказываетесь по текущему моменту, а если и подадите голос, он звучит слабо, его почти не слышно. И это на фоне разгорающейся борьбы русского народа за свою поруганную державу…

Геннадий Андреевич! Если Вам что-то мешает или Вы не хотите занять место в голове колонны борющейся России, скажите об этом людям, назовите лидера, которому Вы уступаете место и за которым готовы идти сами. А если Вы и не хотите никуда идти – отойдите в сторонку, отдыхайте. Мы Вас не осудим. Смалодушничать может один человек, но не может проявлять малодушие народ, тем более такой славный и могучий, как русский. Россия у нас одна, и жизнь одна, и честь одна. История у нас тоже одна. И дети наши, и внуки спросят: что же это вы, отцы родные, бросили нас в колодец?.. И найдут в себе силы – поднимутся, но тогда уж никто не поднимет нас и не спасет нашу честь.

Придёт это время к русским людям лишь тогда, когда слово «националист» будет означать для них любовь к Роду, Отечеству. Между прочим, так именно трактуется это слово в американской энциклопедии, в стране, где нет единой нации. А у нас-то… Уж перестали бы ваши соратники трепать как грязную ветошь это святое для русских людей слово. Теперь-то уж увидели, что национализм свят для всех народов мира. Может, Вы скажете, что евреи не националисты? Но тогда покажите нам хоть одного русского среди кремлевской рати или команды Кириенко? Но, может, в команде Назарбаева есть белорусы или у Шеварднадзе работают узбеки?.. Да полно вам повторять марксистско-ленинские бредни об интернационализме! Русский народ всегда был гостеприимен и готов отдать последнюю рубашку любому, независимо от национальности, но у русских же было правило жениться на русских и выходить замуж за русского. Смешанные браки они называли «собачьей свадьбой». А того, кто в дом войдет и ноги на стол положит, как это сделали с нами в 1917-м, таких молодцов наши деды и прадеды гнали в шею. Вы же и ваши соратники вроде Белова всю жизнь положили на то, чтобы уверить народ в обратном. Мы теперь видим, чем это во второй раз на нашем веку для России кончилось.

По образному выражению Солоухина, народ вы превратили в население, а население не знает ни рода, ни племени. Ему не за что бороться.

Национализм бывает разный: есть национализм еврейский, – он сейчас обосновался в Кремле; есть национализм эстонский, чеченский, грузинский… Чем меньше народ, тем злее и реакционнее его национализм; а есть национализм великих наций: китайский, японский, русский… Такой национализм скрепляет державу, воспитывает чувства доброжелательности и дружбы между народами, он возвышает, объединяет, согревает, защищает и живущих с ним представителей малых народов – дает силу и мощь земле родимой и всему сущему на ней… Вот это и есть подлинный интернационализм, которому генетически был привержен русский человек и который не отрицал, а утверждал национализм, то есть любовь к своему роду, отечеству. Без любви к своему народу не может быть никакого уважения к другим народам. Эту простую и великую истину классики марксизма-ленинизма подменили пустой болтовней о братстве народов, которая оказалась коварным ядом для русских людей и повела их в никуда. Исторический путь России был прерван, на бескрайних просторах империи воцарился хаос…

Ныне троцкисты и сионисты, назвавшие себя демократами, говорят: вы все коммунисты в этом виноваты.

Ну нет уж! Колхозника, рабочего, солдата путать в этих грехах не будем. Каждый делал свое дело. Одни поднимали из руин державу, защищали её от полчищ Европы, покоряли космос… Этих мы назвали героями и поставим им памятники; другие сидели в Кремле и подобно кротам подрывали фундамент могучей российской державы – этих мы предадим проклятию. Истина конкретна, – говорит философ. Конкретны и виновники всех дел: больших и малых, добрых и злых, благотворных и разрушительных… Вашим бы теоретикам и заняться этим, расставить все по полочкам, назвать правых и виноватых, но вместо всего этого новоявленные пророки от компартии ещё больше напускают тумана, ещё дальше уводят народ от истины…

Но ошибаются те, кто думает, что в этих условиях он пойдёт за Жириновским, Явлинским, Черномырдиным. Этих он знает в лицо. Нет, нынче он, как в 1917-м, за Троцким и Свердловым не побежит. Ныне он узнал им цену и за версту видит того, кто так же, как и Троцкий, пытается затащить его в пропасть. Народ ищет лидера, а лидера выплеснет на поверхность революционная волна. Она, эта волна, уже набирает силу и вот-вот разразится, вздыбится девятым валом.

Вы можете сказать: ну, если вы в меня не верите, не хотите идти за мной, – и махните на меня рукой. Вы за мной не пойдете – другие пойдут. И для вас и для меня потеря будет небольшая.

Ну, а вот этого Вы от нас не дождетесь. Мы приверженцы той же идеи – социализма и народовластия, и мы за эту идею боремся. В том числе мы будем бороться и с теми, – и прежде всего с ними, – кто хочет играть роль козлов на чикагской бойне. Те, как известно, ведут доверчивое стадо под топор, а сами вовремя сворачивают в укрытие, где получают вожделенную морковку…

Судьбе было угодно в это страшное для страны время посадить Вас в седло полководца.

Так одумайтесь, найдите в себе силы – вспомните, что Вы русский и на Вас смотрит Россия.

Иван Дроздов,

Член Союза писателей СССР,

Действительный член Международной славянской академии,

президент Северо-западного

отделения МСА.

3.08.98 г.»

А Бог-то, он есть! Он смотрит на нас из поднебесья и контролирует каждый наш шаг. Ещё в детстве бабушка, стращая меня, показывала наверх и говорила: «Бог-то, он везде, на небе и на земле, он всё видит, и все твои шалости записывает в свой поминальник. Без Бога не до порога». Вот и сейчас он словно увидел, что я пишу в свой «поминальник», и будто бы шепнул мне на ухо: а ты включи телевизор и хотя там редко говорят правду, но сейчас ты увидишь свою правоту. И я включил и увидел: сидят за столом три сытых, самовлюблённых молодца и о чём-то говорят. Все трое на одно, не наше, не славянское лицо, – ну, будто бы из того, пломбированного вагона, что ехали с Ильичом из Германии, – и неспешно, любуясь собой, говорят… Но о чём же их речь?..