Текст книги "Подвиг живет вечно (сборник)"

Автор книги: Иван Василевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

 
Их фанге ан…
 

Но это уже было прошлое. Впереди каждого ждало будущее, и все волновались, хотя и старались казаться веселыми. Как сложится будущая жизнь? Да как бы ни повернулась – хуже не будет, хуже просто не может быть…

Минуты? Часы? Вечность? Бугрилась вспененная вода за бортом. Вода, ветер, тьма… А потом справа по борту – малиновый рассвет, а впереди – видение бело-розового города, встающего из воды…

Заложив руки за спину, Макошин стоял на носу парохода со своими товарищами-чекистами и тихо радовался тому, что экспедиция заканчивается. Все обошлось. Он вдруг вспомнил слова Фрунзе: «Вернетесь, расскажете о Константинополе»… Улыбнулся.

Мысленно оглянулся назад, и только теперь пришло в голову: а что рассказывать? Константинополя, по сути, и не видел. Не успел посмотреть. Не до этого было. Крутые берега Босфора остались далеко позади, будто во сне. Залив Золотой Рог, Галатская пристань в устье залива, Анатолия… Там Макошин не бывал. Не был он и у Айя-Софии, видел издалека купол – и все. Галату пришлось пересечь, когда пошел к Гравицкому. У Галатской башни постоял немного. Башня как башня…

Голова уцелела – и то ладно. А ведь могла запросто слететь… Зато создал в Константинополе как бы опорный пункт для репатриации. «Ни одного солдата и офицера на новую авантюру!..» – слова Гравицкого. Оказывается, солдаты врангелевской армии раскиданы по разным сторонам: много их на Балканах. Следовало бы послать туда миссии советского Красного Креста, которые вели бы работу но репатриации. Уже сейчас, несмотря на террор, в Болгарии возникает «Союз возвращения на Родину».

Дело сделано.

Капитан «Решид-паши» Абдул-бей находился на мостике. Нелегко далось ему это последнее морское путешествие: лицо почернело, глаза ввалились. Но он улыбался. Увидев Макошина, приветственно помахал ему рукой. Теперь-то Макошин все осознал: всю меру ответственности за этот смертельно опасный рейс в Одессу мужественный капитан взял на себя. И вся команда, все они, все были за него и вместе с ним, вместе с Макошиным и его товарищами!.. Когда капитан вернется в Константинополь, его, скорее всего, арестуют и бросят в тюрьму. Его и его «сообщников». И они знают, что их ждет. Но вопреки всему они совершили подвиг во имя жизни, во имя международной солидарности. У многих в Константинополе семьи, дети. И все же они отважились… Спасибо вам, турецкие друзья. Спасибо за все.

…6 апреля 1921 года газета «Правда» сообщила: турецкий пароход «Решид-паша» доставил в Одессу 3800 пассажиров, подавляющее большинство которых – казаки и солдаты, служившие в армиях Врангеля и Деникина.

Солдаты настойчиво требовали возвращения на родину с острова Лемнос…

Только в июле смог Макошин попасть на прием к Фрунзе. Михаил Васильевич был нездоров. Худой, с запавшими глазами, с землисто-серым лицом сидел он в своем, кабинете. Поздравил Макошина с блестящим завершением «немыслимой» операции. Неожиданно сказал:

– Военная промышленность – вот что нам нужно сегодня! Попробуйте свои силы на этом поприще, Константин Алексеевич. Я уже дал со своей стороны рекомендацию… Пойдете в воздушный флот… Желаю успеха! Или вы не рады?

На мгновение Макошин смутился, затем глаза его загорелись:

– Отчего же? Рад. Большое спасибо. Именно об авиации я и мечтал.

– Завидую. А мне, судя по всему, экономистом, как мечталось, не суждено стать. Мы всегда тоскуем о том, чего не имеем, и нам всегда хочется быть не там, где мы есть. Я испытал это на себе…

И трудно было понять, сожалеет он об утраченных возможностях или шутит.

Александра Анисимова
В ЯНВАРЕ СОРОК ПЯТОГО…

«…Во второй половине января 1945 года Бренна, занятая партизанами, окруженная со всех сторон немецкими войсками, была практически Партизанской республикой с командованием, разместившимся в начальной школе № 1. Возглавил партизанский штаб майор „Степанович“ – командир советской разведывательной группы».

Матушчик Анджей. В долине Бренницы. Государственное агентство печати. Катовице. ПНР. 1981

«…23 января 1945 года майор „Степанович“ создал партизанский штаб в школе № 1, на которой с того момента развевались бело-красный и красный флаги».

Геллер Михал. Движение Сопротивления в Силезии Тешинской в 1939–1945 гг. Институт Силезии в Ополе. ПНР. 1982

Яничка горестно вздохнула, покачала головой и сказала:

– Как сейчас, все помню… Привели тебя тогда, а ты – вся мокрая, грязная, в глине…

«Ну уж откуда было взяться глине?! – мысленно не согласилась я. – Придумывает Яничка. Зима ведь стояла. Январь, самая середина». Но перебивать не стала и всем своим видом не выразила я и малейшего сомнения в правдивости ее слов. Возможно, что была и глина. У того дерева, где мы с Франеком плашмя на землю бросились, снег лежал неглубокий. А нам не до того было, чтобы землю рассматривать. Метнуться к ней скорее, прижаться, врасти в нее – единственное было желание. Мгновения решали нашу судьбу. Кто-либо из немцев мог выглянуть на улицу и увидеть нас – бегущих что есть силы через открытое поле. У меня через плечо – сумка с радиостанцией. А в небе – лунища. Огромная, ясная!

Франек Завада сам вызвался выполнить просьбу майора – поместить меня на время у кого-либо из связных в Устрони, сам и договорился обо всем. Но в доме, куда мы пришли, неожиданно оказались немцы – нагрянули с обыском. Нам просто чудом удалось ретироваться. Оставалась одна надежда – бункер у Янички. Небольшой партизанский бункер, вмещающий не более шести-семи человек.

– Такая ты замерзшая была… – все тем же сочувственным тоном продолжает Яничка, глядя на меня, но явно в расчете на других гостей – бывших партизан и работников повятового комитета партии. – .Грязная и замерзшая… Вся дрожала…

«Интересный человек – Яничка. – Я только улыбаюсь и не мешаю ее рассказу. – Интересный она человек. Замерзшая была, говорит. Еще бы не замерзшая! Дрожала с тех пор, как выскочила из бункера на Орловой – в легоньком жакетике. В чем сидела за радиостанцией, в том и выскочила. Хорошо, что платок был накинут на плечи. И счастье безмерное – „Северок“ на время сеанса связи из сумки не вытащила. Словно что-то предчувствовала. Рывком отключила шланг питания, схватила сумку за ремень – и ходу! Наушники на бегу в сумку затолкала. Если бы промедлили несколько секунд – могло от нашего бункера ничего не остаться. И от нас самих – тоже. Ведь немцы уже в пяти шагах от входа были. Шли со связками гранат… Франек сразу автоматной очередью этих, первых, навечно на землю уложил. Майор, как услышал выстрелы, тут же сорвался с нар, схватил автомат и – наверх.

Когда вслед за партизанами я выскочила из бункера, вокруг уже вовсю грохотали взрывы, строчили автоматы. Сквозь этот гром и шум слышался голос майора, приказывающего занять круговую оборону, чтобы мы все успели подняться наверх. Он, наверное, предвидел, что я буду последней…»

Яничка говорит медленно, чуть растягивая слова. Болезнь – тяжелая, продолжительная – дает знать о себе. А в тот январский вечер сорок пятого была Янина Жердкова стройной, гибкой, быстрой и поразительно веселой. «Какая смелая! – подумала я тогда с завистью. – Ничего-то она не боится!»

Боялась, конечно, понимаю сейчас, но держалась очень мужественно. Завидно мужественно. Мне пример подавала.

Я тоже вообще-то старалась держаться. Все шесть с половиной месяцев, что довелось пробыть в глубоком тылу врага на территории Горного Шленска. Но в те январские дни мне пришлось особенно туго. Правда, некоторые знакомые утверждают сейчас, что счастливая я, что светила в моей боевой жизни особая, высокая звезда…

Светить-то она, может, и светила – все-таки живой я осталась. Но до сих пор не знаю, что произошло со мной после того, как прорвали мы, вся наша маленькая группа в восемнадцать человек, тройное кольцо окружения. Больше сотни гитлеровцев охотились на нас: и полиция, и гестапо…

Как же это случилось, что я отстала от товарищей?

Помню какую-то глухоту… Наверное, при очередной перебежке не заметила преграды и ударилась головой о пень, а может, о выступ на неровной земле? Тяжело было очень. В гору бежали. Майор сразу сообразил, что в долине нас поджидают специально оставленные солдаты, поэтому повел группу вверх, в гору. А мне подъемы всегда с трудом давались. Хотя тут еще и страх подгонял, конечно.

Стараясь не отстать, я бежала вслед за партизанами. Бежала и падала на землю, как они. Бежала и падала. Какая-то глухота охватила меня мгновенно. А когда очнулась – вокруг звенела тишина… Возможно, это в голове у меня звенело. Тишина стояла вокруг. Не слышалось никакой стрельбы, никого из партизан не было видно. Но я тут же почувствовала, что немцы приближаются. Странно, сначала почувствовала, а потом уж услышала. Рывком приподнялась, спряталась за дерево.

Они громко о чем-то спорили резкими, злыми голосами. Все ближе и ближе подходят…

Я сжалась от ужаса. Догадывалась, почему они злые. Накануне партизаны и разведчики подстерегли большую группу солдат, которые направлялись к Моравской Остраве. Схватка была короткой, но, как сказал майор, горячей. После нее у нас в отряде прибавилось шесть автоматов и сорок карабинов. И патронов много… Но может, и оттого злые эти псы, что не удалось нас живыми в бункере взорвать?..

Что же делать? Что делать?..

В сумке, которая, как никогда, оттягивает плечо, – радиостанция и рулоны шифра. Да, рабочие волны, позывные Центра – все-все мое, радистское, у меня в памяти, в голове… Но если сейчас схватят, если начнут пытать – конец известен… Лучше – самой. Сразу…

Немцы все ближе. Совсем рядом. Вот они уже на пути к моему дереву… Но чудо! Шаги немцев слышались все глуше, и наконец все стихло.

Светила, сверкала в тот момент моя звезда! Светила!..

– Вот по этой ложбинке приходили к нам в дом партизаны, – говорит Яничка секретарю райкома партии, показывая на неширокий овраг, примыкающий чуть ли не вплотную к дому. По нему и сейчас можно незаметно для соседей подойти к сараю.

Стою рядом с партизанами, вспоминаю, как по этой ложбинке, стараясь неслышно ступать по твердому грунту, приближались мы с Франеком к дому, как тревожились, нет ли и здесь немцев… И была я тогда, действительно, грязная, мокрая, замерзшая. Возможно, что и в глине. Столько мы с Франеком помыкались по устроньским улицам и закоулкам, прежде чем с окраины добрались до Янички!..

А в зрительной памяти, перекрывая эти воспоминания, возникает другая ложбина.

Та ложбина – скорее крутой, глубокий и страшный овраг. Я скатилась в него… Скатилась на самое дно и сжалась в комочек, судорожно прижав к груди сумку с радиостанцией. И сидела так – неподвижно, медленно приходя в себя после только что пережитого.

Вместо выстрела прозвучал какой-то щелчок… Осечка! Горное эхо отнесло этот щелчок чуть в сторону. Немцы, словно споткнувшись на ровном месте от металлического звука, приостановились… и тут же бросились в противоположном от меня направлении…

А я скатилась в овраг.

Долго не могла поверить, что осталась живой. Понимала: нужно, очень нужно скорее встать на ноги и идти! Куда? Пока не знаю. Я не знаю, куда мне идти, где искать дом Хежыков, живущих на Орловой горе! И в этом сейчас самое большое несчастье…

Мы с майором так уверовали в то, что около меня всегда будет кто-либо из своих! Но вот в темноте густого леса, в отчаянном прорыве окружения, среди хаоса и стрельбы товарищи не заметили, что я отстала.

Мучительно напрягая память, начинаю вспоминать те моменты из рассказов партизан, майора, наших разведчиков, в которых упоминались хоть какие-либо сведения о расположении дома Хежыков на Орловой. Чтобы как-то определить свое местонахождение, восстанавливаю в памяти направление, в котором мы уходили от облавы: сначала – густой кустарник, затем – просека… высокий редкий лес. Сейчас отсюда – от оврага – в какую сторону мне идти?..

Как это трудно и ответственно – самой принимать решение.

Конечно, большим опытом ориентирования в горах я не обладаю. Крутизна склонов, разреженный воздух на вершинах для меня, москвички, тяжелы. Да и рисковать радиостанцией лишний раз ни к чему.

– Твоя самая главная боевая задача – связь с Центром. Как можно дольше – исправная связь с Центром, – не раз говорил мне майор. Поэтому очень часто я оставалась на целые ночи одна в бункере. Это, конечно, тоже был не мед. Могли и на одну меня вот так же угодить с облавой.

Жутко в овраге. Темно, холодно и жутко. Чуть белеют засыпанные снегом высокие ели и буки…

Если сейчас же не выберусь отсюда, не тронусь с места – я замерзну, застыну, превращусь в сосульку, в снежный сугроб. И к этому сугробу утром мои следы приведут немцев…

Если бы майор знал, как мне сейчас плохо…

Тоненько-тоненько поет сердце.

Пусть со мной будет что будет, но пусть майор останется живым…

…Надо встать. Надо подняться! Надо вылезти из оврага и найти укрытие для себя и для радиостанции! Замерзнуть я не имею права.

Какое это холодное и жестокое слово – «надо»…

Неправду говорил инструктор: будто в сумке с радиостанцией всего шесть килограммов. Голыми, задубелыми руками я цепляюсь за топкие, обледеневшие ветви кустарников. Ноги в кирзовых сапогах скользят по застывшей, припорошенной снегом листве. И радиостанция все время тянет и тянет снова вниз, в овраг, в темноту.

Я знаю сейчас точно – она весит не менее десяти пудов!

Высоко над оврагом, надо мной и вокруг меня – горы, горы, горы… И пусть у меня на глазах проступают слезы от злости на малость моих физических сил, я стараюсь не жалеть себя, не оглядываться на то, что выросла в центре Москвы, на площади Коммуны, что Бескиды – это огромный горный массив, а я – такая одинокая и маленькая в этом массиве… Я – радистка! И этим сказано все.

«Отчаиваться можно бесконечно, – упрекаю сама себя, все же как-то выбравшись из оврага. – Надо действовать! Я – такой же разведчик, как майор, Николай и Василий. Я – такой же партизан, как Франек, Алойзы, Людвик, Юрек, как другие партизаны. Я должна найти дом наших связных, и я найду его! Сколько бы ни пришлось преодолеть крутых склонов и оврагов…»

– Вот здесь стояла плита, на которой я готовила еду для партизан, – говорит Яничка, проводя гостей на кухню, – а вот здесь, – она показывает на лестницу, прислоненную в коридоре к стене, – здесь я поднималась наверх и по потолку переходила в сарай…

…Я помню эту плиту. В ней горячо горел огонь в тот вечер. Я грелась у огня, а Франек рассказывал об облаве:

– Выдал наш бункер немцам лесник, случайно обнаруживший наше расположение. Он и привел их к самому входу. Но… наши все ушли благополучно, все живы и здоровы. А немцев человек пятнадцать, говорят, убито. Их много собралось недалеко от входа. Майор бросил несколько гранат, и они сразу кто повалился, кто отступил. Сами рассказывали потом в участке… Были сегодня партизаны на Орловой – все в бункере осталось на месте. Видно, эти «смельчаки» так перепугались, что даже и не заглянули в него больше… Сейчас группа майора разбрелась по другим бункерам: где два, где три человека разместили. А снова вместе жить пока негде. Нужно новый бункер сооружать, но зимой это очень сложно! Тем более сейчас, когда вокруг столько немецкого войска…

Сквозь маленькую дверцу плиты виднелись горящие полешки, раскалившиеся до нежно-алого цвета. Яничка, рассказывая, то ахала, всплескивая руками, то молча качала головой.

А у меня перед глазами все пылало зарево в полнеба. В половину Бескидского неба.

…Я плутала, плутала по отрогам, отыскивая большую крутую поляну, и в какой-то момент оказалась на вершине Орловой горы. И здесь, открытая всем ветрам, чуть живая от холода, забыв о смертельной опасности, с восхищением засмотрелась на зрелище, представшее моим глазам. В половину неба разлилось зарево: густо-алое у горизонта, постепенно темнея, оно поднималось вверх, в бездонную глубину небесного свода над Верхней Силезией. Далекие глухие удары медленно раскатывались, расходились от истоков этого зарева. И я поняла в этот момент, с какими тяжелыми боями и потерями пробивается на запад, к победе, наша Красная Армия…

Мне так захотелось крикнуть ее бойцам: «Скорее, скорее освободите эту землю! Мы так вас ждем: советские разведчики, польские партизаны! Скорее освободите нас! Спасите, помогите мне! Здесь так холодно и страшно в этом лесу!»

Я еще но знала, что, оторвавшись от преследования, партизаны обнаружили мое отсутствие и у майора потемнело в глазах… Перенесший тринадцать ранений и три контузии, он приказал «не своим», дрогнувшим голосом:

– Немедленно оповестить всех связных! Взять под наблюдение выходы из леса к полицейским постам и участкам! Немедленно… На рассвете обследовать район бункера…

И никак не могла я знать, что в армии, которая, в огненном зареве, с тяжелейшими боями, идет в Горный Шленск, чтобы освободить его из-под гитлеровской оккупации, что именно в этой армии – рядом с сотнями тысяч бойцов – идет помочь мне, выручить из беды мой родной брат, лейтенант…

– О чем задумалась? – мягко улыбаясь, обращается ко мне Яничка. – Вспомнила то время, да?

Вспомнила… Всегда помню. Все прошедшие годы помню, как в свисте ветра, в кружении снежных хлопьев шла по открытой крутой поляне. Большой темный дом затаился в молчании. И словно кто-то шептал мне тихо: это чужой дом. Чужой дом…

Уже после узнала: хозяева «чужого» дома следили за мной от самой опушки леса и, когда увидели, что я пошла в сторону Хежыков, тут же позвонили в гестапо.

Могу ли я когда-нибудь забыть, как Хежыки укутывали меня в какие-то теплые одежки, поили горячим кофе, накладывали повязки на мои обмороженные, израненные руки? Как я цеплялась за Павла Хежыка, порой буквально висла на его руке, когда мы спускались с Орловой горы в долину, к Устрони…

Оставив меня на окраине города, Павел быстро пошел, почти побежал обратно домой, чтобы соседи-фольксдойчи не заметили его отсутствия. На какие-то минуты ему удалось упредить гестаповцев. И это, наверное, спасло обоих Хежыков.

Павла и его жену Зузанну держали в гестапо несколько дней, пытали, били, ставили к стенке и инсценировали расстрел.

Хежыки не выдали меня.

Об этом я тоже помню всю жизнь.

Дом показался мне надежнее, чем глубокий и черный овраг, на дне которого я так дрожала. Но едва я рискнула преклонить голову к подушке, хоть немного отдохнуть на деревянном топчане, как почти тут же хозяйка всполошен-но разбудила меня:

– Вставай скорей! Вставай! Немцы!

С остановившимся сердцем мы вместе смотрели в окно на серый рассвет. Глядели и цепенели… По той же тропинке, по которой ночью мы с Павлом Хежыком пробирались в город, сейчас медленно, вглядываясь в следы на снегу, спускалась цепочкой группа солдат в отвратной, мышиного цвета, форме.

А в доме находились лишь хозяйка, две ее дочери-подростка и я…

Да, светила, стойко держалась на боевом посту моя солдатская звезда!

Вечером, чуть слышно постучав в дверь, за мной пришел Франек Завада.

Майор уже знал, что я у поляков. Посовещавшись с партизанами, он решил, что безопаснее для меня будет укрыться на этот раз не в горах, а в городе или в селе – словом, в населенном пункте… Франек Завада предложил свою помощь.

И снова опасный, как всегда в тылу врага, на грани жизни и смерти, переход по городу, оккупированному фашистами.

– А вот здесь и находился бункер… – Яничка широко распахивает дверь. Секретарь райкома, впервые приехавший к Жердковой, слегка отодвигает плечом стоящего рядом Алойзы Яворского, вглядывается в темное, мрачное помещение.

…Тогда, в январе сорок пятого, левую сторону сарая занимала поленница дров, заготовленных на зиму. А в самом дальнем правом углу, у стены, находился вход в бункер. Хотя небольшое отверстие в земляном полу называть входом можно лишь условно. Да и сам бункер больше походил на обыкновенный погреб. Как все партизанские бункера в Бескидах, он был сырым и холодным. От этой сырости таяла энергия в знаменитых батареях БАС-80 и элементах 3-С. Таяла энергия в электропитании к радиостанции. Дрожала на панели чуть видная индикаторная лампочка… «Слышу вас на три балла! Слышу на три балла!»– кричал мне радист из Центра, пока я могла его слышать. Приемник продержался немного дольше передатчика…

Сейчас мы столпились у входа в сарай. Я оглядывалась вокруг. Перемены, происшедшие за годы после войны, изменили памятные места. Но по-прежнему синела на горизонте гора Чантория…

В тот день, когда в доме поселились солдаты с фаустпатронами, Яничка улучила минутку и забежала ко мне. Мы с ней стояли тогда у этих же дверей, только были они не распахнуты, а чуть-чуть приоткрыты. И синела, манила к себе зеленой шапкой лесов такая желанная Чантория!

– Добежишь… в случае чего?.. – спросила Яничка, с затаенной тревогой всматриваясь в меня.

– Нет, не добегу, – честно и обреченно призналась я.

Никак не смогла бы я убежать от немцев «в случае чего»: семь километров до Чантории, и все – по открытой ровной долине. А рация – не пушинка. Не очень-то с ней побегаешь!

Так и так выходило: и жизнь моя, и смерть, если случится, – все выпадает на этот бункер у Янички. И должна я здесь находиться до тех пор, пока не отменит свой приказ майор – командир пашей маленькой, всего четыре человека, советской разведывательной группы.

Я знаю, он жалеет меня, бережет. И это понятно. Я – одна радистка в группе, одна радистка в объединенном партизанском отряде.

Вскоре после нашего приземления в этом районе Бескид поляки приняли нас в свою партизанскую жизнь. Они помогли нам устроиться в их бункере и вот уже пять месяцев помогают в сборе разведывательных сведений. Сплоченнее стали их разрозненные группы с тех пор, как представители этих групп предложили майору взять на себя руководство боевой деятельностью партизанского отряда. Высоко оценивают партизаны фронтовой опыт офицера Красной Армии, с уважением относятся к майору. Понимают важность каждого нашего сообщения отсюда, из тыла врага, в Центр, в штаб 1-го Украинского фронта.

Старательно развесив антенну по бункеру, прослушав предварительно эфир, я установила связь с Центром и передала зашифрованную радиограмму: «На горе Климчок производятся оборонительные работы. На станцию Бельско-Бяла прибыли четыре эшелона с боеприпасами: авиабомбы, снаряды, патроны. Боеприпасы ежедневно подвозят и автотранспортом. Склады с боеприпасами – в центре Бельско на улице Элизабеты. Три склада около железнодорожной станции».

Мои познания в военном деле, понятно, скромны – в объеме школы военных разведчиков-радистов. Но думаю, что сейчас я правильно разбираюсь в обстановке: немецкий гарнизон готовится изо всех сил оборонять город Бельско-Бяла. И может, эта моя радиограмма – прямая и конкретная помощь нашей армии в ее стремительном продвижении на запад.

От Бельска до Бренны – около тридцати километров. Так уже близко освобождение, встреча с командирами и инструкторами части, письма из дома. Все это так желанно и близко, и так хочется дожить до счастливых дней… Но я уже немало пережила и видела за месяцы работы в тылу врага и понимаю: последние минуты перед освобождением могут стать и последними минутами жизни. Наверное, поэтому особенно долго тянутся напряженные бессонные ночи, когда остаюсь в бункере одна. Здесь, в городе, чувствую себя в меньшей безопасности, чем в лесу, в горах. Но не раскисаю, не плачу. Просто мне очень тревожно и грустно. Я должна и стараюсь быть сильной. Так мы договорились с майором. «У нас впереди еще целая жизнь! – успокаивал меня майор, когда во время подготовки к заданию мы обсуждали наше будущее и даже выбрали имя для первого сына… – Мы будем долго-долго жить вместе после войны! И ни в какой отпуск отдельно ездить не будем, так? – А я только кивала и счастливо улыбалась… – Если в какие-то дни мы не сможем быть рядом – не падай духом! – продолжал он. – Ты у нас в отряде одна, на тебя все партизаны равняются. Ты улыбнешься – всем весело. Ты держишься мужественно – у всех отваги прибавляется».

«А я и не плачу, – мысленно отвечаю сейчас майору, глядя в темноту бункера. – Мне только очень грустно… Мог бы когда и маленькую записочку прислать. Хоть бы одно слово…»

Глухо в бункере. И темно. И никого-никого, ничьего дыхания рядом. А там, наверху, в городе, – напряженный гул от проезжающих по дороге мимо дома автомашин, танков и другой военной техники. Устронь в прифронтовой полосе, и в городе все больше немецких солдат, все опаснее наше пребывание в нем…

– Ура! – тихо кричит Яничка, спускаясь утром ко мне в бункер. – Ура! Фронт вовсю движется к нам! А в Бренне такое творится! Говорят, что-то невозможное: будто начальство немецкое все сбежало и село заняли партизаны!.. Хоть что-то из этих разговоров должно быть близко к правде, как ты думаешь?! Вечером обещали приехать от Завадов. Узнаем подробности. А пока вот тебе еще одно послание, майор передал для тебя…

Ну так и есть: опять только радиограмма, только текст для шифровки. А мне, лично мне – ни слова! Ну что он за человек?! Понимаю, конечно, что вокруг него все время люди, что посылать со связным какие-то личные записки неудобно. Я все понимаю. Но сердце опять ноет – тихонько-тихонько…

Яничка уходит. Осторожно, бережно настраиваю рацию. Как-то сегодня услышат меня в Центре? Еле-еле светится индикаторная лампочка. Ну конечно, опять слышимость на три балла! Тороплюсь передать радиограмму, выстукиваю ключом четко и с возможно большей скоростью. Надо учитывать, что в городе меня легче запеленговать, чем прежде, когда рация располагалась в горах.

Передаю последние новости: «Отдельный гренадерский маршевый батальон сформирован в городе Цешин. В составе – тысяча человек. Командир батальона капитан Эмке. Вооружены винтовками и пулеметами МГ-34…»

Переключаю рацию на прием – убедиться, что первая часть радиограммы принята. Какое-то время Центр молчит, потом слышу торопливые сигналы: «КИМ, КИМ, КИМ, как слышите нас, КИМ?..» «КИМ» – это я. Переключаюсь на передачу, спешу ответить, но… Это значит, что передатчик но работает. Снова перехожу на прием, в наушниках – тишина… тишина… тишина… Несколько раз щелкаю переключателем – бесполезно. Все! Отслужил мой «Северок». Скорей всего, отслужили батареи питания. Без них и рация, и вся наша разведывательная группа бесполезная, безголосая…

Сижу, пригорюнившись, возле своего дорогого и бесценного «Севера». Не дотянул он до освобождения. А был со мной и на первом задании – возле Томашув-Любельски. И майор был там с нами. Также командиром разведгруппы…

Что же теперь делать? Даже не знаю, успели ли в Центре принять тот текст, что я передала. Что же делать?.. Скорей бы пришла Яничка. Необходимо срочно сообщить майору: рация работать не может.

Господи, какая же я несчастная! В самое горячее для разведки время передавать сведения не на чем! А они сейчас так нужны командованию!

Яничка наконец спускается ко мне, взволнованно говорит, улыбается восторженно:

– Еще один фашист сбежал! Такой был важный начальник – шеф сельской организации НСДАП, ходил «над землей», людей – поляков – в упор не видел. Сволочь такая! А сейчас сбежал со всем семейством. Вот как испугался Красной Армии!..

Увидев, что я сижу расстроенная, Яничка тут же прониклась сочувствием:

– О, Матка Боска! Что же теперь делать?! Я передам партизанам, чтобы кто-то из них срочно пришел к тебе. Почтальонка появится – она из наших – с ней и передам. Она знает, кому и что сказать. Ой, минуточку… – Яничка чутко прислушивается, делает мне знак молчать и почти неслышно выскальзывает из бункера, поднимается по лестнице к потолку.

Почти тут же послышалась немецкая речь, громыханье в дверь дома. Мысленно я видела Яничку, легко бегущую по потолку, отсчитывала секунды, необходимые ей, чтобы спуститься по лестнице и открыть непрошеным гостям.

Я очень надеялась, что никто не войдет в сарай неожиданно – Яничка все предусмотрит, и… невольно сжалась, когда почти надо мной послышались резкие окрики, глухой перестук копыт, конский храп… Кто-то из немцев, видно, задел край поленницы, дрова посыпались, грохоча, заваливая вход в бункер. Потом мне показалось, что все затихло, лишь изредка переступали, постукивая подковами по утрамбованному земляному полу, лошади…

Сколько времени я пробыла в бункере, засыпанном дровами, не знаю. От недостатка кислорода стала вялой, захотелось спать… я привалилась к стене. Как в тумане, слышала окрики солдат, топот выводимых из сарая лошадей, скрип отъезжающей повозки. Через какое-то время вдруг сладко повеяло свежим воздухом, я задышала глубоко, жадно…

Живая, быстрая спустилась в бункер Яничка, чиркнула спичкой, зажгла карбидку, склонилась надо мной участливо:

– Ну, как ты здесь? Живая? Очень перепугалась?

– Да так, немножко. Хорошо, что дрова рассыпались, загородили вход…

– Это я их рассыпала, – призналась Яничка. – Другого выхода не было. Извини, пожалуйста. Но иначе нельзя было. Немцы бы увидели бункер…

– Спасибо, – только и выговорила я. Потом повторила: – Спасибо, Яничка.

А она все всматривалась в меня:

– Ну, как ты – отошла? Я боялась, что не выдержишь столько времени без воздуха, бросишься разбирать завал… Если бы знала, каких трудов стоило выдворить отсюда эту сволочную ораву! – Она с отвращением махнула рукой.

– Ничего, я терпеливая… Только очень беспокоилась: вдруг придут партизаны, а здесь – немцы! – призналась я.

– Ну, для подобной ситуации у нас предусмотрен особый сигнал, – ответила Яничка. – Партизаны всегда, приближаясь к дому, уже знают, есть ли кто посторонний в нем или нет. – И, отходя от пережитой только что опасности, сказала спокойным, «домашним» голосом: – Пойду, приготовлю что-нибудь поесть, а то, наверное, ты проголодалась.

Яничка ушла. Я погасила карбидку. Уж очень она нудно гудела. К тому же ее специфический запах за полгода порядком опротивел и порой вызывал раздражение. Одно благо – она не коптила. С керосиновой лампой было бы сложнее…

Опять темнота в бункере. Опять я наедине со своими мыслями. И, как всегда в таких случаях, мысленно разговариваю с майором. Сейчас мне есть в чем упрекнуть его. Говорю: «Ну и „надежное“ укрытие подобрал! Ничего не скажешь… Взял бы лучше меня в горы, в лес. Там и дышать можно сколько хочешь, и убежать, спрятаться – за деревом, в кустарнике, в овраге…»

Майор, конечно, ответит так:

– Подожди еще немного. Сейчас взять тебя не могу. В горах все склоны под наблюдением у немцев. Две ночи подряд нигде не рискуем ночевать, то и дело переходим с места на место. Вот, например, вчера, когда возвращались с задания, такая завязалась перестрелка! Нас было трое, а их – целое отделение. Если бы не лес – вряд ли бы удалось нам оторваться от преследования. А бежали за нами долго…