Текст книги "Подвиг живет вечно (сборник)"

Автор книги: Иван Василевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Вновь процитируем Дж. Донована, который, оценивая показания Хейханнена, писал: «Его утверждения были расплывчаты и не подкреплялись твердыми данными – датами, указанием времени, точного местонахождения и конкретных лиц». Фактически сбивчивые показания осведомителя подтвердили, и то лишь частично, третий пункт обвинительного акта. Не лучше выглядели и другие свидетели. И все же тучи над Абелем сгущались. Судья Байерс, обвинитель Томпинкс прилагали максимум усилий, дабы в нужном им направлении обойти все острые углы дела № 45094, манипулируя статьями конституции и кодексов. Дело доходило до трюкачества. Томпинкс, например, воздев к потолку руку с батарейкой от карманного фонаря («вещественное доказательство», скорее всего приобретенное агентами ФБР в ближайшем табачном киоске), патетически воскликнул: «Это не игрушка для развлечения, леди и джентльмены, это орудие разрушения, орудие уничтожения пашей страны!» Примеров таких фокусов с «вещественными доказательствами» можно было бы привести немало.

Много лет спустя, когда однажды мы весенним воскресным днем прогуливались с Рудольфом Ивановичем по тихим арбатским переулкам, он вдруг остановился, запрокинул голову и через линзы своих очков взглянул на затянутое сиреневой дымкой небо.

– А ведь сейчас, пожалуй, хлынет первый весенний дождь, – заметил он и продолжал – Помню, как этого ублюдка Хейханнена на суде мой адвокат озадачил, попросив уточнить время одного вымышленного им эпизода. Хейханнен ответил, что это, дескать, произошло весной, а для пущей важности пояснил: «Ибо шел дождь». Спустя секунду-другую выпалил: «Впрочем, это могло быть и осенью», так как осенью «тоже идет дождь». Вот так! – Рудольф Иванович улыбнулся: – А нам нужно возвращаться. Во-первых, потому, что скоро действительно разразится весенний дождь, а во-вторых, потому, что мне еще предстоит сегодня поработать. Воскресенье – это для вас, молодых…

Абель любил на досуге порассуждать на тему о человеческом возрасте. По его мнению, здоровье определяется резервами организма человеческой особи, запасом прочности органов. А прочность достигается их тренировкой. Однако любой «прочности» может прийти конец (стальные мосты и те рушатся!). С годами организм изнашивается, и конец фатален. Однако Абель отвергал сугубо пессимистические воззрения на проблему старения. Он признавал, что «убежать» от старости никому еще не удавалось, а вот «отодвинуть» ее елико возможно дальше – можно… Способы? Ну, они разные, это – особая тема для разговора. Тут нужно принимать во внимание обстоятельства места, времени действия «героя», его работу, отшучивался он, видимо, имея в виду свою собственную профессию.

Однако давайте мысленно вернемся в зал федерального суда, в Нью-Йорк. Выносится вердикт присяжных:

Абель виновен. А затем судья приговаривает Абеля к 30 годам тюремного заключения. Американская фемида добилась своего. Но мужество и стойкость советского человека буквально потрясли американскую общественность. Вот что писал о Рудольфе Ивановиче американский публицист И. Естен в книге «Как работает американская секретная служба»: «…В течение трех недель Абеля пытались перевербовать, обещая ему все блага жизни… Когда это не удалось, его начали пугать электрическим стулом… Но и это не сделало русского более податливым. На вопрос судьи, признает ли Абель себя виновным, он, не колеблясь, отвечал: „Нет“».

Добавим: от дачи показаний Абель заранее отказался.

«Вынесение приговора, – писал Донован, – заняло всего 16 минут. Приговор был объявлен, и Абеля вывели из зала суда. Я смотрел ему вслед и думал… для человека в 55 лет 30 лет тюремного заключения означали пожизненное заключение… Прощаясь, он протянул мне руку, и я пожал ее. Для человека, готовящегося отбывать тридцатилетний срок заключения в иностранной тюрьме, полковник Абель обладал поразительным спокойствием».

Однажды мы спросили Рудольфа Ивановича:

– О вас слывет молва, что вы совмещаете в себе мастерство художника с прекрасными знаниями математики и криптографии. Существует ли связь между искусством и точными науками?

Он немного задержался с ответом, на какую-то долю секунды прикрыл веками свои серые пронзительные глаза и четко ответил:

– Если угодно – да, существует. В криптографии, в математике, в живописи можно обнаружить общее явление: процесс кодирования. Шифровать – значит кодировать. Математическая формула есть код, то есть предельная сжатость информации. А возьмите древних художников, которые создавали наскальные росписи где-нибудь в Китае или на Цейлоне. Если всмотреться в линии контуров людей, животных, начертанных живописцами на стенах примитивных храмов, жилищ, то ведь это также переданное в спрессованной форме видение того или иного предмета. Иными словами – кодирование. Вообще контур, мне думается, и в современной живописи, рисунке – это как бы выделение, выпячивание основного элемента сюжета на холсте или картоне. Техника оконтуривания помогает зрителю ухватить главное. К ней прибегали художники эпохи классицизма, ее не чураются и деятели современного искусства. А что такое шифр, код? Повторю: передача информации в сжатом виде. Код облегчает читающему задачу не расплываться «мыслью по древу», а быстро схватывать существо вопроса. Хотя, разумеется, шифровальщик существует еще и для того, чтобы посланное им донесение смог прочитать лишь тот, кто знает ключ для его расшифровки. Вы согласны с этим? – приподнял брови Абель.

«Полковник был на редкость своеобразной личностью, – вспоминает адвокат Донован. – Его снедала постоянная потребность в духовной пище, свойственная каждому образованному человеку. Он жаждал общения с людьми и обмена мыслями».

А теперь попробуем сопоставить некоторые события, происходившие в США до, во время и после ареста Абеля. Попытаемся, так сказать, спроецировать их на действия американской администрации.

В конце февраля 1956 года в северо-западном районе Вашингтона, в рабочем кабинете шефа Центрального разведывательного управления Аллена Даллеса состоялось срочное заседание. Помимо хозяина на нем присутствовали начальник штаба ВВС генерал Натан Туайнинг, представитель исследовательского института ВВС подполковник Хемлок и член экспертного совета национального космического агентства НАСА полковник Превитт. Даллес, окинув всех быстрым взглядом, бросил: «Разведка, которую мы вели над территорией восточного блока с помощью воздушных шаров, провалилась, господа. Нужны новые средства. Предоставляю слово полковнику Превитту».

Превитт поднялся, достал из вместительного саквояжа фотографии и чертежи самолета, которого никто из присутствовавших прежде не видел. Конспективно пояснив технические данные новой машины, полковник подчеркнул: «Этот самолет сможет подниматься выше 21 километра. На такой высоте он будет неуязвим для русских ракет, а тем более истребителей. Автор проекта – главный конструктор фирмы „Локхид“ Кларенс Джонсон. Опытный образец изготовлен на заводах этой корпорации».

Слово снова взял Даллес: «Необходимо тщательно координировать наши усилия. В рамках ЦРУ подготовкой серии разведывательных полетов будет заниматься отдел 10–10. Самолет уже имеет кодовое название У-2».

Аллен Даллес нервничал: как сохранить секретность, как уйти от утечки информации об истинных целях, для которых предназначался новый самолет? В редакции газет из кабинетов ЦРУ полетела направленная дезинформация: появился, мол, самолет с высокими техническими данными для метеонаблюдений, а также для измерения радиоактивности высших слоев атмосферы и исследования инфракрасного излучения… Но позже, когда несколько машин У-2 в разных регионах потерпели аварии, один из японских журналистов с предельной осторожностью отметил; «Конечно, это самолет для метеоисследований. Но вместе с тем было бы нелепо полагать, что его нельзя использовать и для разведывательных целей…»

Принимая во внимание, что в октябре 1957 года в СССР был запущен первый искусственный спутник Земли, и сознавая в этой связи, на каком уровне находится советская наука и техника в области создания космических кораблей, в Вашингтоне еще в большей степени стали раскручивать маховик антисоветской истерии. А к тому дню, когда Абелю был вынесен приговор, психоз шпиономании в США дошел до грани истерии, в том числе в верхних эшелонах власти.

Наступил март 1958 года. Незадолго до этого апелляционная жалоба Абеля, пройдя сквозь преднамеренно жесткое бюрократическое сито, наконец попала в апелляционный суд второго округа Нью-Йорка.

Особенно тяжко Рудольф Иванович, по его словам, переживал в те дни запрет на переписку с семьей. И тогда Донован предложил ему переговорить по данному поводу лично с Алленом Даллесом. Он встретился с ним в штаб-квартире ЦРУ Лэнгли. Не станем пересказывать затянувшуюся беседу. Приведем лишь одно высказывание шефа ЦРУ. Обращаясь к Доновану, он сказал: «Я хотел бы, чтобы мы имели таких трех-четырех человек, как Абель, в Москве…» Переписку Абелю разрешили, но поставили ее под строжайшую цензуру. Еще при обыске в номере гостиницы были обнаружены шесть микрофильмов с письмами Абелю от его жены и дочери. Донован приводит некоторые. Он пишет:

«Обвинение приняло решение зачитать отрывок из одного письма, стремясь доказать, что полковник приезжал домой осенью 1955 года. Это позволило нам, в свою очередь, огласить все письма. И хотя обвинение протестовало против ознакомления присяжных с „письмами личного характера, не имеющими отношения к содержанию обвинительного акта“, судья Байерс отклонил это возражение».

Письма были очень теплыми и гораздо лучше, чем могла бы сделать это защита, рассказали о том, каким преданным мужем и отцом был человек по имени Рудольф Абель. За исключением одного, все письма дочери Эвелины были написаны по-английски, а жены Абеля Эли (или Елены, как она подписывала некоторые письма) – по-русски.

Некоторые журналисты в своих статьях отметили, что у Абеля вспыхнуло лицо, когда зачитывались эти письма, значившие для него так много, что он не решился их уничтожить. Представитель одного журнала, освещавший процесс, писал: «В то время как адвокаты монотонно читали письма, стальная броня самодисциплины Абеля дала трещину. Его лицо покраснело, в проницательных глазах блеснула предательская влага».

Однако были и такие люди, которые полагали, что письма являются шифровками. (Через несколько лет ФБР признало, что после тщательного исследования письма признаны подлинными и не содержащими каких-либо секретных инструкций.)

Дебевойс (юрист, помощник Донована. – Прим. авт.) зачитал присяжным два последних письма от дочери Абеля. Он сказал впоследствии, что, как ему показалось, у одной или двух женщин-присяжных на глазах были слезы, добавив: «Впрочем, так же, как и в моем голосе».

Вот эти письма.

«Дорогой папа, я была очень рада получить от тебя весточку и теперь знаю, что наше письмо наконец до тебя дошло, хотя только одно, первое. Мы получили твою посылку в мае, большое тебе спасибо… Мы посадили уцелевшие гиацинты, и три из них уже дали ростки…

Так хочется, чтобы ты был с нами. Тогда все было бы намного легче. Я так скучаю по тебе. Сначала я думала, что мой муж в какой-то мере сможет заменить тебя, но теперь вижу, что ошибалась…

Любящая тебя Эвелина».

«Дорогой папа, поздравляю тебя с днем рождения. Огромное спасибо за посылку, которую ты нам прислал. Все это так хорошо нам подошло. Папа, дорогой, как мне тебя не хватает. Ты не можешь себе представить, как ты мне нужен.

Вот уже примерно четыре месяца я замужем, а кажется, что прошла вечность… В общем, он хороший парень, но он не ты, и даже отдаленно на тебя не похож. А я уже привыкла к мысли, что все люди должны в чем-то напоминать мне тебя…»

Семья всегда отмечала день рождения Абеля, хотя он был далеко от родных. Но как-то Эли Абель не упомянула в своей весточке об этом дне, и полковник в письме спросил, как семья провела 2 июля. Жена ответила: «Ты хотел бы знать, как мы отметили твой день рождения. Испекла пирог с черной смородиной и кремом, который ты любишь. Лилия (Эвелина) принесла бутылку хорошего рислинга, и мы подняли бокалы за твое здоровье и нашу встречу. В тот день все мои помыслы были с тобой».

Письмо Эли Абель, написанное 21 июня, содержало поздравления ко дню рождения. Она не могла знать, что это письмо станет судебным документом и будет оглашено в газетах для тысяч американцев:

«Мой дорогой, наконец мы получили твою маленькую посылку. Все доставило нам большую радость: как обычно, все, за что ты берешься, ты делаешь прекрасно, с заботой и вниманием.

Спасибо тебе, мой хороший. Мы были также очень рады узнать, что у тебя все хорошо. Очень жаль, что ты так долго не получал от нас писем. Я их послала тебе несколько. (По очевидным причинам, доставка писем Абелю задерживалась. Нужно было сделать микрофильм и затем передавать письма от курьера курьеру, пока они не попадали в „тайник“ где-то в Бронксе.)

Поздравляем тебя в твой день рождения. Помни, в этот день мы поднимем тост за твое благополучие и за обещанное скорое возвращение домой».

Когда чтение писем закончилось, в зале суда воцарилась тишина, как если бы сцену закрыл тяжелый занавес.

Из речи Дж. Б. Донована в суде 24 октября 1957 года:

«Многоуважаемый суд, дамы и господа присяжные.

Как вы помните, в начале процесса я говорил о высокой ответственности присяжных. Долг вашей совести – определить, виновен ли на основе представленных доказательств этот человек по имени Абель в совершении конкретных действий, в которых он обвиняется судом.

Теперь вы ознакомились со всеми доказательствами обвинения, вы слышали всех свидетелей. Давайте предположим, что этот человек является именно тем, кем его считает правительство. Это означает, что, служа интересам своей страны, он выполнял чрезвычайно опасную задачу. В вооруженных силах нашей страны мы посылаем с такими заданиями только самых храбрых и умных людей. Вы слышали, как каждый американец, знакомый с Абелем, невольно давал высокую оценку моральных качеств подсудимого, хотя и был вызван с иной целью.

Вчера вам зачитали письма от родных этого человека. Вы могли составить свое мнение об этих посланиях. Совершенно очевидно, что они рисуют образ преданного мужа, любящего отца. Короче говоря, прекрасного семьянина, подобного тем, какие есть у нас в Соединенных Штатах.

Таким образом, с одной стороны, считая, что все сказанное здесь правда, нельзя не сделать вывод, что перед вами очень мужественный человек, выполнявший чрезвычайно опасную военную задачу в интересах своей страны, который все эти годы мирно жил среди нас. С другой стороны, вы слышали, как два других человека выступали в качестве главных его обвинителей.

Хейханнен – ренегат с любой точки зрения. Первоначально о нем говорили как о человеке, который „остался на Западе“. Можно было представить себе человека с высокими идеалами, который „выбрал свободу“ и так далее. Но вы видели, что он собой представляет: ни на что не годный тип, предатель, лжец, вор.

За ним последовал человек, который, насколько мне известно, стал единственным солдатом в истории Америки, признавшим, что продавал свою страну за деньги. (Речь идет о втором свидетеле обвинения – сержанте Роудсе, работавшем ранее в Москве в американском посольстве. – Прим. авт.)

Вернемся к Хейханнену. Обвинитель скажет вам, что для того, чтобы обвинять таких людей, нужно использовать именно таких свидетелей. Однако я хотел бы, чтобы вы, оценивая показания этого человека, спрашивали себя: говорит ли он правду или лжет и готов лгать сколько угодно, лишь бы спасти собственную шкуру.

Если этот человек шпион, то история, несомненно, обогатится еще одним рекордом, потому что он – самый ленивый, самый неумелый и незадачливый агент, которому когда-либо поручали задания.

Каковы же остальные свидетельские показания?

Появился сержант Роудс. Все вы видели, что это за человек: распущенный пьяница, предатель своей страны. Поистине трудно представить глубину падения этого человека.

Вспомните: Роудс утверждал, что никогда не встречался с Хейханненом, никогда не слышал о нем. Он никогда не встречался и с подсудимым. В то же самое время он подробно рассказал нам о своей жизни в Москве, о том, что всех нас продавал за деньги. А какое это имеет отношение к подсудимому? Эти события в Москве произошли за два года до того, как, но утверждению Хейханнена, Абель послал его, чтобы найти человека по фамилии Роудс.

И вот на основе такого рода свидетельских показаний вам предлагают вынести в отношении этого человека обвинительное заключение. Возможно, отправить его в камеру смертников…

Прошу вас помнить об этом, когда вы будете обдумывать ваш вердикт. Дамы и господа присяжные, если вы решите это дело, пользуясь критериями высшей истины, с тем чтобы покинуть здание суда с чистой совестью, вы, без сомнения, вынесете по первому и второму пункту обвинения вердикт „не виновен“.

Благодарю вас».

…1 мая 1960 года в 4.30 по московскому времени Фрэнсис Гэри Пауэрс, 30-летний американский летчик, уроженец города Паунд, штат Виргиния, поднял в воздух самолет У-2 с аэродрома Пешавара в Пакистане и взял курс на советскую границу. Пауэрс уже сделал на этом самолете 27 вылетов, пробыв в воздухе 500 часов, но перед перелетом через территорию Советского Союза, как Пауэрс признал позже, он нервничал, ему было страшно.

Находясь в 20 милях к юго-востоку от Свердловска, он изменил курс, сделав поворот на 90 градусов влево. В это мгновение он услышал какой-то шум, увидел вспышку, и самолет, клюнув носом, стал падать. Пауэрс выбросился, не попытавшись взорвать самолет (соответствующая кнопка была рядом с креслом) и не воспользовавшись препаратом для самоуничтожения (который ему предоставили, хотя жестких указаний на этот счет не было). После приземления на парашюте на советскую землю Пауэрс был схвачен и через несколько часов доставлен на допрос в Москву.

В ответ на советские обвинения в том, что Соединенные Штаты намеренно осуществляют шпионские действия, посылая самолеты-разведчики У-2 в полеты над советской территорией, президент Эйзенхауэр на пресс-конференции посоветовал русским вспомнить дело Рудольфа Ивановича Абеля.

Фотографии Абеля и статьи о нем вновь появились в газетах по всей стране. Через шесть недель после того, как Верховный суд вроде бы поставил точку в этом деле, оно вернулось на первые страницы газет. В своей редакционной статье газета «Нью-Йорк дейли ньюс» предложила обменять Абеля на Пауэрса.

«Можно с уверенностью предположить, что для нашего правительства Абель не представляет больше ценности как источник информации о деятельности красных. (Он никогда им но был.) После того как Кремль выжмет из Пауэрса всю информацию, какую сможет… такой обмен был бы вполне естественным», – говорилось в статье.

Из воспоминаний Дж. Донована.

«…10 февраля 1962 года я проснулся в 5.30 утра и с трудом упаковал вещи. Шел восьмой день моего пребывания в Берлине, и, если все пройдет хорошо, день последний. После завтрака я отправился в американский военный лагерь. Из маленькой гауптвахты с усиленным караулом, где Абеля содержали в особо охраняемой камере, были удалены все арестованные.

Когда я вошел, Абель поднялся мне навстречу. Он улыбнулся, протянул руку и, к моему удивлению, сказал: „Здравствуйте, Джим“. Ранее он всегда называл меня „мистер Донован“. Он выглядел худым, усталым и сильно постаревшим. Однако он был, как всегда, любезен и предложил мне американскую сигарету, сказав с усмешкой: „Этого мне будет не хватать“.

Нашу беседу ничто не стесняло. Я спросил, не возникает ли у него опасении в связи с возвращением домой, и он быстро ответил:

„Конечно нет. Я не сделал ничего бесчестного“.

Мы проехали на автомобиле по безлюдным улицам Западного Берлина, направляясь к мосту Глиникер-брюкке, месту нашей встречи. И вот мы уже на „своей“ стороне темно-зеленого стального моста, который ведет в оккупированную Советским Союзом Восточную Германию. На той стороне озера был Потсдам, справа на холме виднелся силуэт старого замка.

На другой стороне моста, названного в 1945 году американскими и русскими солдатами „Мостом свободы“, виднелась группа людей в темных меховых шапках. Выделялась высокая фигура одного из советских официальных представителей в Восточном Берлине, с которым я вел переговоры об обмене заключенными. Теперь трем правительствам предстояло завершить этот обмен.

По нашей стороне Глиникер-брюкке прохаживались американские военные полицейские.

Позади остановились два автомобиля вооруженных сил США. Окруженный здоровенными охранниками, появился Рудольф Абель, изможденный и выглядевший старше своих лет. Пребывание в тюрьме в Америке оставило на нем заметный след. Теперь, в самый последний момент, он держался только благодаря выработанной им внутренней самодисциплине.

Рудольф Иванович Абель был полковником КГБ. Его считали „резидентом“, который из своей художественной студии в Бруклине в течение 9 лет руководил советской разведывательной сетью в Северной Америке. Абеля задержали в июне 1957 года, полковника выдал его подчиненный Хейханнен, аморальная личность. ФБР арестовало Абеля, предъявив ему обвинения в заговоре с целью сбора атомной и военной информации, что могло грозить смертной казнью.

В августе 1957 года Абель попросил „назначить ему защитника по усмотрению ассоциации адвокатов“. Выбор пал на меня. На процессе 15 ноября 1957 года я просил судью не прибегать к смертной казни, поскольку помимо прочих причин „вполне возможно, что в обозримом будущем американец подобного ранга будет схвачен в Советской России или в союзной ей стране; в этом случае обмен заключенными, организованный по дипломатическим каналам, мог быть признан соответствующим национальным интересам Соединенных Штатов“».

И теперь на Глиникер-брюкке должен был состояться именно такой обмен во исполнение договоренности, достигнутой «после того, как дипломатические усилия оказались бесплодными», как написал мне президент Кеннеди.

На другой стороне моста находился пилот американского самолета У-2 Фрэнсис Гэри Пауэрс. В другом районе Берлина, у контрольно-пропускного пункта «Черли», должны были освободить Фредерика Прайора, американского студента из Йеля, арестованного за шпионаж в Восточном Берлине в августе 1961 года. Последней фигурой в соглашении об обмене был молодой американец Марвин Макинен из Пенсильванского университета. Он находился в советской тюрьме в Киеве, отбывая 8-летний срок заключения за шпионаж, и даже не подозревал, что в скором времени его освободят.

Когда я дошел до середины Глиникер-брюкке и завершил заранее обговоренную процедуру, можно было наконец сказать, что долгий путь завершен. Для адвоката, занимающегося частной практикой, это было больше чем судебное дело – это был вопрос престижа.

Я был единственным посетителем и корреспондентом Абеля в США в течение всего 5-летнего пребывания его в заключении. Полковник был выдающейся личностью, его отличали блестящий ум, любознательность и ненасытная жажда познания. Он был общительным человеком и охотно поддерживал разговор. Когда Абель находился в федеральной тюрьме Нью-Йорка, он взялся учить французскому языку своего соседа по камере – полуграмотного мафиози, главаря рэкетиров.

Приближалось время расставания. Он пожал мне руку и искренне сказал:

«Я никогда не смогу полностью выразить вам мою благодарность за вашу напряженную работу, и прежде всего за вашу честность. Я знаю, что ваше хобби – собирание редких книг. В моей стране такие сокровища культуры являются собственностью государства. Однако я постараюсь все же сделать так, чтобы вы получили, не позже следующего года, соответствующее выражение моей благодарности».

…Во второй половине 1962 года по моему адресу в Нью-Йорке на Уильям-стрит были доставлены конверт и пакет. В конверт было вложено следующее письмо:

«Дорогой Джим!

Хотя я не коллекционер старых книг и не юрист, я полагаю, что две старые, напечатанные в XVI веке книги по вопросам права, которые мне удалось найти, достаточно редки, чтобы явиться ценным дополнением к вашей коллекции. Примите их, пожалуйста, в знак признательности за все, что вы для меня сделали.

Надеюсь, что ваше здоровье не пострадает от чрезмерной загруженности работой.

Искренне ваш Рудольф».

К письму были приложены два редких издания «Комментариев к кодексу Юстиниана» на латинском языке.

– Однажды, – вспоминал Рудольф Абель, – Донован разоткровенничался со мной в тюрьме и показал отпечатанную на машинке свою лекцию-исследование об американской разведке. Один из разделов материала посвящался вопросам оценки информации. Попросил, чтобы я высказал свое мнение. И я высказал. Раскритиковал. В письменном виде.

– Если можно, немного подробнее об этом…

– Будьте любезны: «Вам, как юристу, известно, насколько тяжело составить подлинное представление о событиях на основе свидетельств этих событий. Насколько же труднее должна быть задача оценки политических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накладывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заключается в том, что сами люди, занимающиеся этой оценкой, могут истолковывать ее в соответствии с собственными взглядами и предубеждениями».

…Рудольф Иванович вспоминал, что в начале мая 1960 года он, по стечению обстоятельств, оказался на несколько дней в тюрьме г. Льюисберга (штат Пенсильвания). 7 мая в субботу кто-то просунул через маленькое окошечко в двери камеры свернутую трубочкой газету. Первое, что бросилось в глаза, – это набранный огромными буквами заголовок: «Над Свердловском, СССР, сбит самолет У-2». Ниже, помельче, было напечатано: «Г. Пауэрс, пилот, схвачен русскими. Ему грозит суд как шпиону».

Конечно же Абель в тот момент не мог даже и предположить, что минует еще какое-то время, его обменяют на американца Пауэрса и настанет долгожданный день возвращения на Родину, к своей семье.

Мы говорим Рудольфу Ивановичу, что сами явились свидетелями судебного процесса, который проходил в Колонном зале Дома союзов в Москве 17 августа 1960 года, где слушалось дело Пауэрса под председательством генерал-лейтенанта Борисоглебского. Шпиону грозила смертная казнь, но советский суд ограничился сравнительно мягким приговором – десятью годами лишения свободы. А через полгода Пауэрс получил помилование.

Беседы с полковником Абелем запомнились нам навсегда.

Тяжело сознавать, что Рудольфа Ивановича, обаятельного и мудрого, которого уважали и которым восхищались даже недруги, нет больше с нами. Он ушел от нас в 1971 году на 69 году жизни. Но у нас остались записи разговоров с ним, наспех сделанные заметки о проведенном вместе времени. Они и послужили канвой для нашего рассказа. Сегодня слова Абеля звучат как завещание.

– Самоотверженность предполагает высокую сознательность человека, чувство долга и ответственности перед обществом за свои действия. Храбрость – это способность преодолевать страх. Однако храбрость бывает разная. Случается безрассудная, показная. Но есть храбрость и отвага, основанные на чувстве долга, на трезвом учете обстановки и возможного риска. Чувство долга, умение правильно оценить обстановку – качества, которые также воспитуемы, и каждый человек может в повседневной жизни найти возможности проявлять эти качества и закалять их в себе…

Храбрость и отвага требуются от работников самых разных профессий. Эти качества необходимы и верхолазу, и альпинисту, летчикам, космонавтам, цирковым артистам, пожарным, охотникам и многим, многим другим. Никто из людей, работа которых связана с определенной опасностью, не пойдет на риск, если в этом нет необходимости. Это было бы безрассудством, а иногда даже преступлением. Для таких профессий опасность является «нормальным компонентом» работы, и каждый профессионал приучает себя к разумному поведению и принимает нужные меры, чтобы свести риск до минимума.

Усилием воли можно подавить в себе страх, приучить себя выполнять работу, связанную с определенной опасностью. Развить и укрепить свою волю может каждый человек путем настойчивой работы над собой.

И, наконец, на первый взгляд чисто профессиональный вопрос, – продолжал Рудольф Иванович. – Мы живем на планете в соседстве не только с нашими друзьями, но и с идейными противниками. Спецслужбы многих иностранных держав ведут против Советского Союза, других социалистических стран подрывную работу. В этой связи необходимо все время помнить о бдительности. Она нужна не только профессионалу, но и вообще любому советскому человеку. Разве это не так?

Работа разведчика, – размышлял далее Рудольф Иванович, – изобилует моментами, когда ему приходится проявлять находчивость, инициативу, смекалку. Под бдительностью мы понимаем довольно сложный комплекс. Он включает в себя постоянное изучение обстановки, в которой работаешь, наблюдательность, самокритичность по отношению к своим поступкам и словам, тщательное продумывание всех своих действий, относящихся не только к работе, но и ко всему, что связано с окружением, обычаями и нравами людей.

Однажды в США я навестил одного знакомого бруклинского художника. Был он очень беден и, хотя живописец был неплохой, никак не мог продать свои картины. В момент моего прихода у него оказалось несколько его друзей, а сам хозяин с повязанным вокруг головы шарфом маялся от зубной боли. Выяснилось, что у него несколько дней болит зуб, а к врачу он пойти не может: нет денег. Я тут же вытащил бумажник и вручил ему двадцать долларов, посоветовав немедленно идти к стоматологу.

Казалось бы, что в этом поступке особенного? Но в действительности он вызвал большое недоумение у друзей моего знакомого, да и у него самого. Среди большинства американцев не принято предлагать деньги, если тебя прямо об этом не просят, да еще без расписки и не оговорив сроки возврата. Такая, казалось бы, мелочь может кончиться для разведчика плачевно. К счастью, в данном случае все обошлось благополучно, если не считать, что в дальнейшем мне пришлось немало потрудиться, чтобы сгладить неблагоприятное впечатление от своего промаха.

Или вот другой случай, происшедший со мной в самом начале войны. Дело было в конце августа 1941 года. Я выезжал по делам за город и на электричке возвращался в Москву. Вагоны были переполнены, а на каждой остановке вливались новые пассажиры. После очередной станции меня оттеснили к двум ничем не примечательным молодым людям. До Москвы оставалось остановки три-четыре. И вдруг я услышал, как один из этих парней сказал другому: «Давай выйдем на следующей станции, а то как бы не проехать Москву». Выражение очень странное. Как известно, через Москву «транзитом» электропоезда не ходили. А вот в Берлине, и я это хорошо знал, пригородные поезда проходят через весь город и следуют дальше в другом направлении. Все-таки эти молодые люди доехали до Ярославского вокзала, где я попросил комендантский патруль проверить у них документы. Он задержал обоих. Впоследствии я узнал, что они оказались немецкими лазутчиками, заброшенными в наш тыл.