Текст книги "Подвиг живет вечно (сборник)"

Автор книги: Иван Василевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Михаил Кореневский, Александр Сгибнев
«ПРОШУ ПРИГЛАСИТЬ СВИДЕТЕЛЯ АГАНИНА!»

«С большим удовольствием прочел в „Красной звезде“ изложение вашего рассказа о работе разведчика И. X. Аганина в контрразведывательном органе гитлеровцев ГФП-312. Честь и хвала ему – мужественному советскому человеку. Никогда не забуду его показаний на судебном процессе в Краснодаре по делу изменников и предателей Родины – Михельсона, Шепфа и др. Перед нами раскрывались действительно малоизвестные страницы войны…»

Из письма военного юриста генерала С. М. Синельника военному историку С. О. Асанову

Фамилия, имя, отчество…

Высветить очерком все стороны воинского и гражданского подвигов И. X. Аганина – это так непросто. Мы имеем в виду не извечные сложности документального жанра, требующего крепко держать в узде творческое воображение, – дело в другом. Случай совершенно особый, и редкие для очеркистов затруднения возникали начиная с первого шага – с первого же пункта всем привычной анкеты: «Фамилия, имя, отчество» – и кончая тем, что борьбу с фашизмом отважный разведчик не прекращал и много лет спустя после войны.

…Давно это было, да вот не позабылось, оставило рубец на памяти. Кадровик бросил на вызванного в канцелярский закуток доцента Аганина сочувственно-укоризненный взгляд и спросил:

– Что же это вы, мой дорогой, в Игорях Харитоновичах ходите? Смотрим, мой дорогой, первичные документы – Ибрагим Хатямович. Интеллигентный человек стесняется своей национальной принадлежности? Напрасно… Вы из каких татар – казанских, крымских?

– Из московских, мой дорогой! – в тон чиновнику ответил Аганин, едва сдерживая возмущение. – И сразу же заметим, Ибрагимом Хатямовичем я значусь во всех без исключения документах моего личного дела. А Ибрагим – Игорь… Что ж, попробую объяснить. Когда зачислили в полковую разведку, командир взвода сказал: «Длинное у тебя имя, Аганин. Пока прокричишь, предостерегая от опасности, немец трижды выстрелить успеет. И-бра-гим – три пули! Будешь у нас Игорем!» Так и звали, так и помнят меня однополчане. Хатямович – Харитонович? Тут тоже есть свой резон. Скажем, студентам запомнить легче, не надо отвлекаться мыслью на угадывание национальности преподавателя – ни к чему это на занятиях. Такая вот картина, мой дорогой! Еще вопросы будут?

– Не исключено, что возникнут… Поступил сигнал – мы обязаны проверить.

– Мой привет сигнальщику! – и ушел, чтобы не наговорить лишнего.

Как выяснилось много позже, насчет «сигнала» чинуша, мягко выражаясь, придумал на ходу – не было никаких сигналов об Аганине в отдел кадров. А был в институте лаборант, которого хлебом не корми, но дай ему прочесть что-нибудь о разведке и контрразведке. И вот, сопоставив несколько остросюжетных повестей и газетных публикаций, установил дотошный товарищ, что у разных авторов один и тот же, судя по-многому, человек именуется то Агаповым, то Аганиным, то Мироновым. Он же «на той стороне», среди гитлеровцев, выступает то Бауэром, то Вебером, то Клюгером. А свои на тайных встречах называли его по имени – Игорем. И этот Игорь, ставший после войны специалистом в области автоматики и телемеханики, кандидатом технических наук, преподавателем вуза, целыми периодами своей биографии «один к одному совпадает» с доцентом Аганиным…

Лаборант поделился открытием с коллегами.

– Конгруэнтны, говоришь? Да еще один к одному… Сомневаюсь! – заметил кто-то из них. – Учти, по паспорту Аганин не Игорь, сам видел.

– Ну и что? А блестящее знание немецкого, а диплом бауманца, работа в опытно-конструкторском бюро автоматики химпрома? Вон сколько совпадений! Главное же – участие в Краснодарском судебном процессе над военными преступниками, помните, обмолвился как-то на митинге? – поддержал открытие другой.

– А чего гадать, давайте у него спросим при случае, – предложил третий.

Случай предоставился быстро: на большом перерыве в очереди к буфетной стойке с кофеваркой.

– Игорь Харитонович, мы тут заспорили – рассудите! Виктор Миронов – Георг Бауэр из повести Гинзбурга «Бездна» – это вы?

– Нет. «Бездна» – произведение художественное, в нем разведчик Миронов – образ собирательный.

– Но основной прототип вы?

– Как вам сказать… Лев Владимирович Гинзбург, отличный, по-моему, писатель и переводчик немецкой поэзии. Долгими часами, иногда ночь напролет, «допрашивал» меня в Краснодаре – нас там в одной гостинице поселили. Многое из того, что рассказал ему, нашел потом в «Бездне» – в поступках и раздумьях Миронова – Бауэра. Но, повторяю, это персонаж литературный.

– А не литературный, реальный? Путаница какая-то, – огорчился лаборант, – В одной газете – Клюгер, в другой – Вебер. Выступили бы на тематическом вечере, что ли. Дабы все ясно стало.

– Почему же путаница? Бауэр, Клюгер или Вебер – разве это существенно? А на вечере когда-нибудь выступлю. Но пока не время.

– Не очень попятная скромность, – не унимался приверженец точности в книгах про разведчиков.

– Да отцепись ты от человека! – сказал тот, который с самого начала сомневался в «конгруэнтности» Агапова, Аганина и Миронова. – Наверное, есть у Ибрагима Хатямовича веские основания притемнить свое действительное имя и многочисленные немецкие псевдонимы. Не так ли, доцент Аганин?

– Так. Вы очень догадливы! – с нотой досады ответил Аганин.

Тот разговор, точнее сказать, конец того разговора и зацепился за ухо сотрудника отдела кадров, который тоже не отказывал себе в чашечке кофе после обеда. «Что-что? Притемнить свое имя? Странно…» Вот и весь, оказалось на поверку, «сигнал».

Объяснение доцента, «склонного запутать национальность, имя и отчество» (формулировочка из докладной записки), не удовлетворило кадровика, и он немало крови попортил преподавателю, за глаза выставляя его перед руководством института как «темную личность, создающую себе ореол таинственности», как индивидуума, который почему-то «уклоняется от ряда прямых вопросов по биографии и определенно что-то скрывает».

Все это не вымышленные и не подправленные в духе сегодняшнего дня, хочется сказать, не свободно-очерковые детали давней истории. Нам тогда, двадцать с лишним лет назад, по заданию редакции «Красной звезды» довелось разбираться в конфликте офицера запаса с чересчур ретивыми администраторами; записи того времени сохранились, в них предостаточно деталей подлинных. Собственно, с тех пор во всех проявлениях и знаем Ибрагима Хатямовича – Игоря Харитоновича, его друзей и недругов. Последних убежденно разделяем на люто ненавидевших Аганина по особым причинам и тех, кто по недомыслию или из тупой бюрократической придирчивости мешал ему исполнять свой долг – да, именно так!

Наэлектризованная атмосфера вокруг «не такого, как все» и действительно в чем-то непонятного коллегам доцента разрядилась в один миг. В тот день, когда в институт – в гости к организованной там группе следопытов подвига – пришел военный историк Сулейман Османович Асанов, которому уполномоченные на то органы разрешили «рассекретить Аганина» – в публичных выступлениях, в телепередаче на военно-патриотическую тему.

Начинал Асанов издалека…

Как сквозь пороховой дым..

Увлеченный искатель, прояснивший не одну малоизвестную страницу войны, Асанов ярким рассказом разжигал ту же страсть в других.

– Подключайтесь, – призывал он, – и перед вами откроется широчайшее поле поиска! Когда мы говорим, что в борьбе против фашизма проявился массовый героизм советского народа, – это не просто констатация исторического факта. Это конкретные судьбы миллионов людей. Славные судьбы! И о многих из них мы пока всего не знаем. Не знаем отчасти потому, что не всегда в живых оставались свидетели подвига – друзья. Редко ли подвиг совершался на глазах у врагов, только врагов? И тогда очень скупые, искаженные сведения о нем сохранились разве что в уцелевших вражеских документах да в памяти фашистских недобитков. Попробуй докопайся! Но идет время, и нежданно-негаданно возникает такое стечение обстоятельств, когда, будто сквозь пороховой дым, проступают, обрисовываются образы героев, о которых, казалось, никто и никогда не узнает.

…Несколько лет назад, рассказывал далее историк, в Краснодаре состоялся судебный процесс над военными преступниками – агентами гитлеровского контрразведывательного органа ГФП-312. Краснодарские чекисты положили на стол правосудия двенадцать объемистых томов с материалами, что собирались по крупицам: гестаповцы умели заметать за собой следы. Те материалы не только до конца изобличали злодейскую группку предателей, по и раскрывали картины массового сопротивления оккупантам. Драматические картины! В двенадцати томах назывались сотни имен, достойных восхищения.

«Да, припоминаю, ее звали Аня, – нехотя выдавил из себя один подсудимый. Речь шла о девушке, которую пытали в застенках ГФП. – Аня. Больше она ничего о себе не сказала…»

Кем была девушка, назвавшаяся Аней? Почему гестаповцы не расправились с ней там, где схватили, – в деревне Джермай Кашик, под сильной охраной привезли в Старый Крым к самому полицей-комиссару Отто Каушу, а затем отправили в Симферополь, где обосновалось тогда еще более высокое гестаповское начальство?

Асанов решил выяснить все до конца. На это ушли годы. Но теперь знает историк, что военная разведчица Отдельной Приморской армии Алиме Абденнанова – София, связь с которой прервалась в феврале 1944 года, и Аня, ничего не сказавшая палачам, – одно и то же лицо. Во всей полноте раскрыт Асановым подвиг Алиме – Софии, восемьдесят одно донесение которой дало советскому командованию ценнейшие сведения о численности, расположении, перемещении частей противника на Керченском полуострове.

«Радиограмма № 16 от 19.10.43 г. В деревне Семь Колодезей – штаб третьей румынской пехотной дивизии. Здание штаба выделяется цинковой крышей – 200 метров от шоссе к северу. 400 метров юго-западнее железнодорожной станции Семь Колодезей, за школой – склад горючего…»

«Радиограмма № 39 от 26.11.43 г. Район Султановки окружен патрулями, объявлен запретной зоной. Там штаб немецкой армии…»

«Радиограмма № 7 от 14.01.44 г. На аэродром Багерово в транспортных самолетах прибывают войска… 13.01 по шоссе в сторону фронта прошло 8 автомашин со снарядами…»

Представляя Алиме Абденнанову к ордену Красного Знамени, разведотдел штаба Отдельной Приморской армии отмечал: «В момент отхода частей противника с Таманского полуострова точно ориентировала командование о направлении их движения… По ее данным, авиация неоднократно бомбила боевые порядки и скопления фашистских войск…»

В ходе Краснодарского процесса были выявлены некоторые фамилии патриотов, арестованных тем же 312-м отделением ГФП: Наголов, Касьянов, Белоненко, Влачуга, Савченко… Андрей Наголов и Александр Касьянов умерли под пытками. Анна Белоненко и Лидия Влачуга расстреляны фашистами на станции Семь Колодезей в декабре 1943 года. Василия Савченко изверги обернули красным знаменем и подожгли…

В те самые дни, когда Софинформбюро сообщало о подвиге трагически погибших молодогвардейцев Краснодона, еще одна боевая подпольная организация, тоже назвавшая себя «Молодой гвардией», родилась в оккупированном селе Марфовка Приморского района Крымской области. Молодогвардейцы Крыма уничтожали оккупантов, перерезали телефонные провода, распространяли антифашистские листовки, снабжали боеприпасами и медикаментами партизан, что обосновались в Багеровских катакомбах.

Трудно, неимоверно трудно приходилось подпольщикам. Отделения ГФП, выслеживавшие их, комплектовались из числа коварных и многоопытных выкормышей Гиммлера. Железные нервы, неистощимая провокаторская изобретательность, отличный нюх. Прежде чем попасть в ГФП, каждый ее сотрудник многократно испытывался и проверялся по различным каналам. Впрочем…

– Впрочем, послушайте, – перебил сам себя Асанов, – что произвело на меня очень сильное впечатление во время все того же Краснодарского процесса.

Ежится на скамье подсудимых гестаповец Альфред Михельсон – один из тех, чьи руки обагрены кровью крымских молодогвардейцев. На допросах он лгал, отрицал свои преступления. Но вот трибунал вызывает свидетеля обвинения, и Михельсон узнает в нем старого знакомого. Да, ошибки нет, это Рудольф. Тот самый зондерфюрер, который был адъютантом полицей-комиссара Кауша. Как он здесь очутился? Михельсону страшно: этот свидетель знает о нем немало. Еще бы! В Старом Крыму они жили под одной крышей…

– Сидящего передо мной гражданина, – говорит тем временем свидетель, – я хорошо знаю. Это Альфред Михельсон. Он известен мне по совместной службе в гитлеровском контрразведывательном органе гэ-эф-пэ триста двенадцать. Наши взаимоотношения складывались нормально, личных счетов у нас нет…

Эти слова вроде бы успокаивают Михельсона: может быть, именно Рудольф и выгородит, не скажет всего. Но тут же мизерная надежда рушится.

– Я отчетливо помню, – продолжает свидетель, – как 29 декабря 1943 года Михельсон, Шепф, Хуцлер в крытой машине повезли к горе Агармыш мужчину и женщину, арестованных в Феодосии. У подножия горы машина остановилась. Я все хорошо видел из окна: гора Агармыш – в шестистах метрах от здания, где размещался штаб гэ-эф-пэ. Михельсон, Шепф, Хуцлер вытащили обреченных из машины, поволокли к яме. Затем донеслись хлопки выстрелов. Вечером, разбирая для чистки пистолет, Альфред хвастал, что ему ничего не стоит «расколоть» партизана, что тех двоих, из Феодосии, он «расколол» в считанные минуты…

Многое рассказал далее трибуналу бывший адъютант Отто Кауша. Когда он кончил давать показания, в зале стояла напряженная тишина. Люди оцепенели, ибо жутким было услышанное ими. Первым пришел в себя опытный адвокат, выступавший на процессе защитником Михельсона. Он попросил слова и обратился к свидетелю:

– Вместе с моим подзащитным вы служили в отделении тайной полевой полиции, которым совершено столько преступлений. Так? И вот мой подзащитный – на скамье подсудимых, а вы – на свободе, выступаете свидетелем. Как вам удалось избежать суда?

Что ж, вопрос вполне законный, надо отвечать. Но тут поднялся председатель трибунала генерал-майор юстиции Степан Митрофанович Синельник:

– Товарищ защитник, я ваш вопрос на некоторое время снимаю. Объявляю перерыв!

Взбудоражено гудит зал, все горячо обсуждают ловкий ход адвоката. Разумеется, Михельсону никто не сочувствует, но почему его дружок разгуливает на свободе? Арестовать его немедленно!

После перерыва председатель трибунала спросил подсудимого:

– Как вы думаете, почему свидетель, который только что дал показания, будучи сотрудником гэ-эф-пэ, не участвовал в расстрелах, пытках, насилиях?

– Он был трусом. Всюду ему мерещились партизаны. Белоручка, он увлекался фотографией да подобострастно таскал портфель Кауша.

Генерал Синельник, глянув на свидетеля, усмехнулся и сказал примерно так:

– Эх, Михельсон! Столько усердия проявляли на службе в полевом гестапо и не знали, что шеф гэ-фэ-пэ триста двенадцать доверил носить свой портфель… советскому разведчику!

Эти слова будто взорвали зал. Люди поднялись с мест и долго аплодировали необыкновенному свидетелю – бойцу невидимого фронта. А он стоял смущенный, не привыкший к аплодисментам – ведь не артист. А вообще-то как сказать. Долгие месяцы в такой труднейшей роли! Сфальшивишь – не отделаешься тем, что упрекнет тебя театральный критик или освистают с галерки. Одно неверное слово – и смерть. Но он жив, невредим и, значит, сыграл роль зондерфюрера по требованиям высокого класса.

Сулейман Османович на минуту умолк, предоставляя комсомольцам возможность осмыслить необычность услышанного. Кроме того, по опыту многих встреч с молодежью он знал, что сейчас непременно последует просьба: расскажите, пожалуйста, если не секрет, какова дальнейшая судьба того разведчика. Об этом попросили и сейчас, причем, как всегда, с деликатным «если не секрет».

– Никакого секрета! – весело ответил Асанов. – Бывший разведчик присутствует на нашем собрании. Это – кандидат технических наук, доцент Игорь Харитонович Аганин. Думаю, он не откажется ответить на ваши вопросы.

Пришло время рассказать

Уснуть, обязательно уснуть и хорошо выспаться.

Надо, надо, надо…

Нет, не удается.

Три дня назад Ибрагим писал автобиографию. Про отца и мать получилось весомо, их жизнь представлялась значительной, настоящей. А что писать о себе? К чему ни прикасался мыслью, все казалось по-ребячьи простым и пустяшным. Долго ломал голову, пока в три строки не спрессовались десять из двадцати прожитых лет: «С 1 сентября 1931 года по 22 июня 1941 года– учащийся средней школы. С 23 июня – в рядах Красной Армии».

– Не густо, – вздохнул пожилой майор, разглядывая скупой документ.

Разговор, начавшийся раздумчивым «не густо», мало походил на официальную наставительную беседу начальника с подчиненным. Это был разговор двух бойцов, ответственных за одно и то же дело. Разговор старшего перед дальней и опасной дорогой, которую предстоит одолеть младшему. И старшему нужно было знать, выдержит ли юноша тяжкий груз, взваленный на еще не окрепшие плечи. Сможет ли выстоять, находясь в самом аду?

– Ведь тут мало одного желания, одной рожденной патриотизмом готовности, – размышлял вслух майор. – Мало и тех знаний, которые мы успели передать вам. Здесь требуется большее. Разведка в глубоком тылу врага – не разовый, а ежедневный и ежечасный риск. Каждая минута – испытание. Это изнурительнее, чем любой известный вам труд. Один неверный шаг и… Вы понимаете, на что идете?

– Понимаю и внутренне готов к худшему. Но я все взвесил, рассчитал силы. Я вернусь. Вот посмотрите!

Взгляд майора потеплел. Ему нравился этот парень. Славные ребята выросли из тех, что родились в двадцатые годы. Они мечтали стать такими, как герои гражданской войны и первых пятилеток – Чапаев, Стаханов, Чкалов… Они завидовали тем, кто сражался в интербригадах под Мадридом, и рвались в Арктику, на Дальний Восток, опасаясь, что не успеют совершить подвиг. Это не ребячество, это – революционная романтика, без которой мельчает человек.

– Я тоже верю, что вы вернетесь, но… поручиться за это не могу.

– За это никто не может ручаться, даже когда мы идем обыкновенного «языка» брать.

– Я хотел сказать, что специальных знаний у вас не густо. Минимум. Для такого дела надо годами готовить. Да, обстановка, сами понимаете…

– Так ведь и любого взводного до войны годами готовили. А теперь в три месяца укладываются. И ничего, командуют…

– И на все у вас ответ готов. Моментально! – притворно нахмурился старший.

– А как же иначе? Вы сами учили: тугодумам среди разведчиков не место. А вообще-то, товарищ майор, если разобраться, я тоже годами готовился к делу, на которое теперь вызвался.

Ибрагим говорил сначала спокойно, потом все более разгораясь, словно бы прокручивая кинопленку, запечатлевшую его детство и юность, обстановку, в которой он рос, постигая смысл жизни.

Вот тесноватый, но такой родной московский двор, старинный дом. Жильцов в том доме было, наверное, не меньше, чем в полусожженной донецкой станичке, где сейчас разместился штаб. Почти все они работали вместе – на заводе «Динамо». И отдыхали вместе, принимали трогательное участие в судьбе друг друга. Никогда не забудет Игорь, как он и другие мальчишки провожали на работу отцов, братьев, сестер, шагая по утрам рядом с ними. А с какими книгами сравнить рассказы стариков, бравших власть у царя, колотивших врангелей, юденичей и колчаков!

Как-то в Москву приехал дядя – Алексей Николаевич Агишев и убедил родителей Ибрагима, что племянник должен переехать к нему. Он выходит на пенсию и сможет больше, чем родители, уделять внимания мальчишке, подающему надежды, способному к наукам, как утверждает учительница. «Пареньком надо заняться по-настоящему», – безапелляционно заявил дядя.

Алексей Николаевич с гражданской вернулся изрешеченный пулями; когда уставал, грудь самоваром гудела. Но, и выйдя на пенсию, о покое, о «тихой пристани» думать себе запрещал. Жил в небольшом городишке, а библиотеку собрал такую, что столичный профессор позавидует. Бывало, сойдутся у него прежние сослуживцы, почаевничают, а потом – споры, споры. О судьбах угнетенного индийского народа. О фашизме, который рвется к власти. О мировой революции, которая будет, непременно будет!

Это дядя заставил Ибрагима и сына своего Владлена всерьез изучать иностранные языки. Хинди, «потому что потребуется индусам братская помощь, когда будут гнать из своей страны британских империалистов и строить новую жизнь». И немецкий, «поскольку придется спасать немцев от фашизма». Хинди усваивался туго: не было преподавателя, по самоучителю штудировали. А немецким Ибрагим Аганин и Владлен Агишев овладели в совершенстве. И вот пригодилось!

– Хороший у вас дядя, настоящий! – думая о чем-то своем, сказал майор.

– Не знаю, жив ли он… – ответил Ибрагим, проглотив подступивший к горлу комок. – Война меня в Москве застала – в Бауманское поступал. И вот, помню, двадцать второго июня – телеграмма от Алексея Николаевича: «Ухожу на фронт».

Пожилой человек, списанный медиками по чистой, и – на фронт! Ибрагим тут же сам отправился в райвоенкомат. И, как обозначено в его автобиографии, с 23 июня он – в рядах Красной Армии. Побывал в переделках: узнал, что такое рукопашный, ходил с полковыми разведчиками за «языком». Когда выяснилось, что Аганин знает немецкий, направили в штаб военным переводчиком. Слушая показания пленных, он и подумал однажды, что вполне мог бы выдать себя за одного из них во вражеском тылу.

Все, что было дальше, майор знает: рапорт генералу, одобрение плана, специальная учеба, месяц в лагерном бараке для военнопленных, чтобы пообжиться среди «своих».

Когда начинался разговор майора с Аганиным, еще только вечерело, а сейчас уже ночь приглушила фронтовые шумы.

– Э-э, да мы заговорились! – сказал майор, глянув на часы. – Давайте-ка спать. В соседнем блиндаже вам королевская постель приготовлена. Это по традиции. Когда еще выспится человек, уходящий на ту сторону. Так что вы и завтра днем поспите, поблаженствуйте!

Постель действительно «королевская» – с белоснежной простыней, с полушубком поверх суконного одеяла. Но не спалось. Завтра примерно в это время он перейдет через линию фронта. Перейдет по одной из тех троп, какими уже не раз ходил с полковыми разведчиками. Только теперь он будет один. И не вернется ни через день, ни через два, как бывало раньше. Он продвинется в глубь не освобожденной еще территории – в гитлеровские прифронтовые тылы. Там он будет выдавать себя за Рудольфа Клюгера – немца, до мозга костей преданного фюреру, о чем свидетельствуют безукоризненные документы и рекомендательные письма. Он ушел буквально из-под гусениц советских танков, которые так неожиданно ворвались в Чир. У него пробивается русский акцент? О, господин комендант, это вполне естественно! Он столько лет прожил с матерью в России. У его матери выдающиеся заслуги перед немецким генеральным штабом. И брат матери, его дядя, тоже заслуженный человек – кавалер двух Железных крестов. Он командует пехотным полком и находится где-то здесь, поблизости. Собственно, ничего другого он, Рудольф Клюгер, не просит у господина коменданта, кроме содействия в розысках дяди, который решит дальнейшую судьбу племянника – сына любимой сестры. Он, Рудольф Клюгер, попытался найти дядю в районе Чира, но господин комендант сам знает, что там произошло…

Как ответит комендант? Этого не угадаешь. Дальше действовать по обстановке. Одно он знает твердо: обстоятельства, при которых могли бы состояться его встречи с «дядей» или «матерью», исключены. О том позаботились контрразведчики. Что ж, тем более настойчиво он будет добиваться этих встреч. Не угрожает ему и встреча с полицейским чиновником, который выдавал разрешение на поездку в Чир настоящему Рудольфу Клюгеру.

Итак, завтра в путь. И начало пути будет помечено знаменательной датой: 23 февраля 1943 года. День Красной Армии! Двадцать пятая ее годовщина! Обидно в такой день перевоплощаться в какого-то Клюгера, преданного фюреру. Но надо,

Новый адъютант полицей-комиссара Кауша

Линия фронта осталась позади. Все шло, как было задумано. Да вот незадача: перебираясь на западный берег небольшой речушки, Ибрагим провалился под лед. Выкарабкался, конечно, но промок до нитки, а мороз злой, звенящий. В каком-то заброшенном хлеву выжал наспех одежду. Спасение виделось в одном – бежать, в крайнем случае идти и идти самым быстрым шагом, пока хватит сил.

Сил хватило до Амвросиевки. Там он, обмороженный, видимо с температурой, предстал перед немецким комендантом и был немедленно отправлен в госпиталь, поскольку документы Рудольфа Клюгера сомнений не вызывали. Комендант обещал лично навести справки о его дяде – командире пехотного полка.

Комендант сдержал слово, и в день выписки из госпиталя Рудольф получил письмо с приглашением прибыть в Донецк – в отдел 1-Ц штаба 6-й немецкой армии. Там его встретили весьма приветливо, даже сверх меры, и вскоре он понял, в чем тут дело.

– Мужайтесь, Рудольф! – грустно сообщил оберст. – Ваш дядя, который был и моим другом, пал смертью храбpыx. Это случилось за неделю до того, как мне сообщили из Амвросиевки, что вы его разыскиваете.

О, такое сообщение было для Рудольфа Клюгера ударом: ведь именно дядя должен был решить…

– Не унывайте, Рудольф, что-нибудь придумаем, – успокаивал оберст. – А пока не смогли бы вы поработать некоторое время при штабе военным переводчиком? Не хватает их у нас. Тем же, кто из русских, доверять нельзя.

Должность переводчика открывала немалые возможности и как бы дополняла пройденную подготовку перед заброской во вражеский тыл. Тем более что никакие предварительные занятия не могут раскрыть перед тобой всех тонкостей чужой жизни, хитросплетений чужого порядка, нарушить который нельзя ни в малейшей степени, иначе провалишь себя. Да что себя? Обнажишь позицию, занятую тобой по плану командования, пробьешь строй, в котором тебе, именно тебе, определено специальное место. Временами рядом будто слышался предостерегающий голос начальника: «Не спеши, друг, вживайся накрепко, какое-то время можешь нам ничего не сообщать: ты же у нас не один. Понял?»

И он вживался: в характер делопроизводства, в те «тонкости», которые присущи только немцам. К тому же чувствовал, что его все-таки проверяют. Разве случайно, скажем, на столе у шефа остаются распоряжения на аресты подпольщиков, планы карательных налетов: как отнесется к этому переводчик? Позже одному, без провожатых, поручили доставить в тюрьму задержанного партизана. Разведчик понимал: спасти его – верный провал. А у тебя задача особой важности.

Но главное, что изучал Аганин, – души врагов. Коварных, хитрых. Уж кто-кто, а гестапо, абвер вбирали в себя сливки фашистского режима. Они никому не верили, даже себе – детали страшной гитлеровской машины. На пытки и казни сходились как на зрелищные представления.

И все-таки они не всегда были такими, какими хотели казаться. На виду у всех, особенно у старших, затянутые в мундиры – одни. Чуть погасли «юпитеры» – иные. Кто воровал, кто пил до беспамятства, кто мог забыть все из-за какой-нибудь потаскухи. Например, Фридрих, сосед по комнате. Дай ему белье с убитой, рушник застиранный – все возьмет, не моргнув, все запишет в блокнотик и отправит посылкой в фатерлянд.

Вот и приходилось Рудольфу Клюгеру, строя из себя рубаху-парня, одному доставать водку, другого знакомить с веселой компанией, третьему подбрасывать кое-что из трофеев шефа. Иначе не раскроются, подонки! А так легче работалось: в одном месте что-то секретное прочитал, тут что-то услышал, там увидел – постепенно складывалась картина. Карл, заместитель начальника отдела, нередко отбывал после обеда к любовнице. Переоденется, бывало, и, смотришь, в рабочем мундире ключи от стола или сейфа оставит. В считанные минуты воспользуйся его оплошностью, прочитай, что нужно, запомни, что нужно. И в Центр, где эти сведения могут очень и очень пригодиться!

А связь с Центром… Как она порой легка в рассказах и книгах о разведчиках и как трудна на самом деле! Еще до ухода в тыл Аганин получил явку: улица, дом, фамилия будущего помощника. И вот эта улица, не раз снившаяся по ночам, вот… Вместо дома – воронка. Как бы ты ни был выдержан, теряешься на мгновение, но потом понимаешь: война есть война. Она меняет судьбы государств и народов, перечеркивает биографии людей, разрушает планы, составленные в штабах.

Взглянув внешне безразлично на руины, Аганин зашагал дальше, а сердце сжалось так, что хоть останавливайся передохнуть. Спокойно, спокойно. Главное – выдержка…

Аганин распрямил плечи: эта явка не единственная. Здесь, во вражеском тылу, немало верных людей. Сколько раз он с болью видел, как зверски фашисты пытают патриотов, добиваясь, чтобы они раскрыли подполье, выдали товарищей; и гордость наполняла сердце; в ответ было только молчание.

Разведчик проверил запасную явку – она была готова к действию. Чувствовал, что его друзья следят за ним, не замедлят прийти на выручку, как можно быстрее и аккуратнее освободить очередной тайник от драгоценных материалов. Вот один только пример. Апрель – май 1943 года: двенадцать «посылок» подготовил разведчик, и ни на минуту не задержались связные. Раньше многих предположительных сроков получал он сигналы, что донесения уже переправлены в Центр.

И еще ценны эти месяцы тем, что он все более и более входил в профессиональную форму. Эти месяцы, наука этих месяцев, скажутся потом, несколько позже, когда Рудольф, уже штатный переводчик ГФП-812, будет работать в Крыму.

По своей сущности тайная полевая полиция ГФП – это полевое гестапо. Его группы в полосах действия подопечных гитлеровских армий призваны были вести контрразведку, которая по фашистским установкам включала и такую задачу, как регистрация, а затем полное уничтожение лиц советского и партийного актива, всех коммунистов и комсомольцев, всех отмеченных когда-либо правительственными наградами СССР, всех заподозренных в общении с партизанами и подпольщиками, всех, кто хотя бы выражением лица выкажет недовольство «новым порядком» или добрым словом вспомнит жизнь до оккупации.

Ехал он в Крым пассажирско-товарным поездом. В обшарпанном, скрипучем вагоне стоял удушающий запах шнапса и пота. Разговаривали об одном: как бы добыть закуски и выпивки, как бы пристроиться в тылу, чтобы не видеть больше этот проклятый фронт. В разговорах о войне уже не чувствовалось той спеси, превосходства, как, скажем, годом раньше. Удары под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге сбили эту спесь. Может быть, по этой причине не было здесь особой придирчивости при проверке документов? Аганин вспоминает, как обрадовался его будущий начальник, развернув удостоверение Рудольфа: «О, прекрасно! У вас есть опыт! Вы нам подходите!»