Текст книги "Подвиг живет вечно (сборник)"

Автор книги: Иван Василевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Над головой, вырывая из тьмы часть бетонной стены, красновато мерцала лампочка. Кристина, осмотревшись, поняла: она одна, больше в холодной камере нет никого. От этого стало страшно. Как нужна ей, измученной, исстрадавшейся, человеческая близость… Сколько времени уже она здесь? Что предстоит еще вынести?

Из короткого забытья вывел надсадный скрежет дверного запора, надзирательница бросила на прибитую к полу табуретку ломоть хлеба, поставила кружку с жидкостью, подобием чая:

– Через полчаса – на допрос!

Много лет спустя я был в тюрьме Моабит, где содержалась первое время Кристина Янева, и по разрешению коменданта повторил путь, которым водили заключенных в следственную. Снизу, где камера «новичков», по гулкой железной лестнице вверх, там – по длинному коридору, такому длинному, что и здоровые ноги подкашиваются, потом – снова вниз, снова по такому же нескончаемому коридору и, наконец, через высокий порог – в каменный, без окон, отсек, где выбивали признания. Почему столь долгий и громоздкий маршрут? Да потому, чтобы еще до начала допроса довести жертву до крайнего физического изнеможения, сломить волю.

Сохранившиеся документы бесстрастно подтверждают, что разведчица не сломалась под пытками, что у нее хватило сил вынести все муки гестаповского ада. Чем изощренней издевались над Яневой, тем упорнее твердила она:

– Нет… Нет… Нет!

Однажды, прикинувшись добрячком, следователь, даже не обращаясь к ней, будто размышляя вслух, произнес:

– Девчонка… глупая девчонка… Твои руководители давно признались во всем, им жизнь, выходит, дороже, а ты…

Он ходил из угла в угол по кабинету, выжидая, видимо, что эти слова разбередят душу, вызовут на откровенность. Только зря следователь надеялся на дешевую удачу. Янева не знала по именам и фамилиям своих старших здесь, в Берлине, но она не сомневалась, что их, вступивших в жесточайшую схватку с фашизмом по убеждению, по духовному призванию, не поставить на колени, из них не выбить желанных свидетельств. Если уж с ней, девчонкой, возятся вот уже скоро восемь недель и остаются ни с чем, то что же говорить о тех, кто за долгие годы закалился в борьбе?!

Танке не было известно, что за теми же глухими моабитскими стенами томились герои-антифашисты, схваченные гестапо еще летом сорок второго года. Танка не знала ни руководителей этой группы – Арвида Харнака, Харро Шульце-Бойзена, ни кого-либо из ее членов, не входила организационно в нее, но если бы, находясь в застенке, услышала, с каким бесстрашием держались патриоты, с каким единодушием верили в победу над гитлеровской чумой, как бы гордилась она, молодая интернационалистка, что у нее такие выдающегося мужества соратники!

Шульце-Бойзен, из прощального письма к отцу и матери:

«Окажись вы сейчас здесь, невидимо проникни сюда, вы увидели бы, что я смеюсь в глаза смерти. Я давно уже поднялся выше ее».

Харнак, из прощального письма – за час до казни: «…я спокоен и счастлив… Сегодня утром я громко сказал себе: „А солнце светит, как и раньше…“»

Жестоко расправившись с руководителями крупнейшей из раскрытых антифашистских организаций, гестапо спешило с процессом по делу остальных. Мы не будем здесь говорить о них – это тема другого повествования, назовем лишь Клару Шабель, с которой Янева должна была встретиться. Кто она? Из рабочей семьи, с 1933 года – служащая управления знаменитой фирмы «АЭГ». После начала второй мировой войны оказывала помощь иностранным рабочим, вывезенным в Германию, знакомила их с положением на фронтах, рассказывала о борьбе с нацистским режимом. Клара Шабель не раз предоставляла свою квартиру для явки советским разведчикам. Когда Танка уезжала в Берлин, квартира Клары была в числе полученных ею явок. Но встретиться им не удалось. 18 октября 1942 года Клару Шабель схватило гестапо. 30 января 1943 года ей вынесли смертный приговор, а 5 августа того же года казнили.

Из приговора имперского военного суда: «Она заявляет, что по-прежнему остается на позициях борьбы».

Клара Шабель, из прощального письма: «Я не боюсь и умираю спокойно».

Повторяем, Янева ничего не ведала о судебных процессах над выдающимися бойцами-антифашистами и их кончине, но она держалась на следствии, словно ощущала рядом их плечо, их дыхание, их бесстрашие.

Из Моабита Танку перевели в центральную женскую тюрьму, на Барнимштрассе. Соседи по клетке, да, да, именно по клетке, трудно назвать это помещение камерой, встретили Танку дружески, сердечно. Видя, как она измучена, соорудили подобие постели, кто-то протянул корку хлеба, кто-то – кусочек сахара, умыли, уложили спать. Из ближних камер простучали: «Привет болгарке». Откуда узнали? О, они все знали, политические заключенные, это был союз единомышленников, из которых нацистам так и не удалось вытравить высоких человеческих чувств. Кристина поняла: в тюрьме существует реальное единение узников. Люди – не в одиночку, а всей массой – сопротивляются произволу надзирателей, помогают ослабевшим выжить в этом аду. Люди остаются людьми!

Вот портреты троих из них. Еще в Моабите Кристина получила разрешение написать домой. «А вдруг выведет нас на нужные следы?» – надеялся следователь. Надзирательница вручила два бланка с типографским обозначением тюрьмы. Вид их обжег и взволновал: точно на таких же бланках, помнится (видела в газетах), с тем же штемпелем писал десятью годами раньше сам Георгий Димитров.

Танка задумалась над чистым бланком: что и как писать?..

– Будь осмотрительна, девочка! – прошептала Бетти де Пельзенер. Бельгийская коммунистка была значительно старше Танки и относилась к ней, как любящая мать может относиться к дочери. После войны, будучи освобожденной Красной Армией, Бетти не раз писала в Болгарию, пытаясь отыскать родных Яневой. Но… то ли при переводе адрес был искажен, то ли по другой причине письма не доходили, терялись в пути. И вот наконец отыскалась тетя Кристины! Бетти де Пельзенер, уже терявшая надежду рассказать о последних днях Танки, наконец-то могла написать заветное: «Я с гордостью и преклонением заверяю Вас всех, что Танка ни на одно мгновение не потеряла мужества. Смертный приговор ей был вынесен 22 июня 1943 года, Ваши письма ее поддерживали, она говорила: „Если я должна умереть, то наши идеи не должны умереть. Другие с еще большим усердием будут продолжать сделанное нами!“»

Все мы понимаем, что любая подробность из жизни погибших героев бесконечно дорога: ведь из-за глухих казематных стен мало что донеслось до нас. Надо искать, ибо найденное принадлежит бессмертию. Нетрудно представить, каким волнением были охвачены родные и близкие славной разведчицы, когда перед их взором предстали строчки из дневника Бетти де Пельзенер, сохранившие дорогой облик.

«17. VII.1943 г. Я познакомилась с болгаркой Танкой, которая три недели назад приговорена к смертной казни. Она маленького роста, с очень живыми и умными глазами, а улыбка освещает все ее лицо. Ей 29 лет, и она преподавала сиротам в одной из софийских школ. Сама она тоже круглая сирота. Кажется, что Танка все еще находится под впечатлением приговора и тяжелых моментов, перенесенных во время судебного разбирательства. Во всяком случае, состояние ее здоровья оставляет желать лучшего – у нее каждый вечер мучительная лихорадка. Но врач ничего ей не прописывает… Танка рассказывала мне, что в дни ожидания казни или новых пыток она часами сидела, беспокойно устремив глаза на солнечный луч, движение которого показывало ей мучительно медленное течение времени. Она втайне заметила определенное место, которого луч достигал в 10.30,– если не вызывали в палаческую, то она могла с облегчением дышать. Значит, выигран еще день жизни!

23. VIII.1943 г. Что нас больше всего приводило в отчаяние? Ни писем, никаких вестей с воли. И все-таки мы не допустили душевной депрессии – ни разу! Танка говорила: „Если я не умру, я должна всеми стараниями заботиться о своем физическом и психическом здоровье. Если умру, я должна и последние дни прожить человеком“.

17. Х.1943 г. Одной польке, приговоренной к смерти, посчастливилось в ночь с 14 на 15 бежать из камеры на третьем этаже. Побег вызвал немедленное ужесточение тюремного режима. Всем ожидавшим казни, среди которых Танка, Криста и Лена, стали на ночь надевать наручники. Моя бедная Танка пережила ужасные часы. Она одета в отвратительную синюю блузу для смертников с широким кожаным поясом, к которому накрепко приделаны наручники. Нет таких маленьких наручников, что годились бы для детских рук Танки, и потому они затянуты до последнего зубца. Стараемся терпеть и это, чтобы не вызывать ликования тюремщиков.

30. I.1944 г. Во время богослужения в тюремной церкви мы узнали, что немцы снова „корректируют“ фронтовую линию на Востоке. Танку отправили в одиночную камеру – плохой предвестник. Я только что видела ее на краткой прогулке. Изматывающее звяканье наручников до сих пор звучит в моих ушах.

5. VII.1944 г. Берлин затих – все, в том числе и трусливые тюремщики, ждут еще более ужасных бомбардировок. Сегодня утром я получила привет от Танки, и это подняло мое настроение на целый день… Помню, Танка говорила о Болгарии как о стране цветов и солнца. Когда она узнала, что советские солдаты после кратковременной передышки снова двинулись на Запад, она плакала от радости, была уверена, что и ее родина скоро будет освобождена».

Дальше имя Танки не упоминается в дневнике. Куда она девалась? Что с ней стало? Прежде чем поведать об этом, расскажем еще о двух женщинах, которые под страхом тягчайшего наказания не убоялись протянуть ей руку помощи. Речь идет о немках – о матери и дочери, о немках, подтвердивших гуманистические традиции своего народа.

Мать, кто она? Надзирательница. Имя? Неизвестно. Дочь – школьница 14–15 лет. Имя? Тоже неизвестно. В матери сохранилось что-то доброе, человеческое, что потянуло к ней Танку. И не только ее. Бетти де Пельзенер в послевоенных беседах не раз возвращалась к образу этой прекрасной немецкой женщины.

Приходит она на дежурство; внешне – гроза грозой, а в глубине глаз – скрытое сочувствие, обещание хоть как-то облегчить положение. Не будем перечислять здесь все гуманное, сделанное для одного, другого… пятого… двадцатого, что подтверждается благодарными свидетельствами бывших узников. Нас интересует «Танка», конкретно «Танка».

– Принесла и научила прятать книги.

– Купила на свои деньги дорогое лекарство – это Танка позаботилась о подружке, страдавшей тяжелым недугом.

– Достала карту Восточной Пруссии, где сейчас гремели самые ожесточенные бои. Танка, разглядывая вместе со всеми карту, затаенно, с каким-то невыразимым чувством произносила: «Скоро… Скоро наши придут!»

Попытайтесь, читатель, войти мысленно в ту обстановку, в те условия, и тогда поймете, что значил для Танки добрый человек – мать.

А дочь? «Высокая, худющая, – по словам Бетти де Пельзенер, – с глазами большими, синими, словно вобравшими в себя весну». Войдет, когда мама дежурит, в камеру, протянет стеснительно кулечек – тут и сухарик, и конфета, и кусочек сахара… «А вот листок бумаги – для письма, я потом отправлю». В другой раз – обрывок газеты, в него что-нибудь завернуто для вида, а в действительности сводка с фронта за минувшие сутки; сидит, смотрит, пока читают, и свое настроение не скрывает, ей ненавистен фашистский режим, сломавший, погубивший судьбы миллионов.

И не забыть, никогда не забыть веточки вербы, принесенные ею однажды; барашки едва распускались, но в них, еще маленьких, еще не оформившихся, сила пробуждения, так трогающая человеческую душу, свет надежды. Нет, на воле не оценить этого, не понять… Низко склоним голову перед безвестными, безымянными немецкими патриотками.

В те дни Танке посчастливилось передать сразу два письма: одно – тете Златке, другое – любимому своему, жениху Любену Дорчеву. Каждый день – в ожидании казни. Каждый день – последний, а в письмах – несломленность духа, вера в победу.

«Радуюсь, что Бойче стала учительницей. – Это – тете. – Если вернусь, непременно постараюсь вместе с ней работать. Я чувствую необыкновенную привязанность к учительской профессии. Часто-часто вспоминаю, как мы вдвоем с ней читали стихи Гёте».

А это – любимому: «Несмотря ни на что, я чувствую в себе достаточно сил, чтобы не сломиться, и обещаю тебе, что перенесу самое тяжкое, не буду жаловаться на судьбу, которой горжусь. Я ни на миг не теряю надежды и мужества… Мое сердце полно любви и веры, до сих пор ни в чем не раскаиваюсь, не сомневаюсь. Будущее оплачено большими жертвами, но оно мне видится прекрасным!»

Каждый день – в ожидании казни. Каждый день – последний… Гестаповцы с расчетливым садизмом оттягивали исполнение приговора. Пусть помучаются, пусть, кто послабее, заживо умрут. И вот он – страшный, бесцеремонный стук: «Собирайтесь!» Но с Барнимштрассе, выясняется, не к месту казни, а в другую тюрьму, за сотни километров от Берлина – в город Галле. В арестантских вагонах почти на всех нашивки: красный треугольник на белом фоне – знак смертника.

И снова камера-одиночка. Вскоре кто-то шепнул: «Твоя Болгария – свободна!» Это целительнее любых лекарств, любых успокоений. Жизнь вновь разгорается, как в ранней юности. Танка, слышат, поет какую-то песню. На прогулке спрашивает, что это за птица над головой? У себя, в Болгарии, она знала каждую птаху, каждое дерево, каждый цветок. Здесь многое иное, но ей хочется все тут познать – таков характер, такая жизнедеятельная натура.

«Твоя Болгария свободна… Красная Армия движется к Берлину!» Какое счастье! Кристина не могла в те дни не вспоминать беседы с друзьями, там, в Софии, горящие глаза Николы Вапцарова, поэта и патриота, говорившего страстно, упоенно: «Гитлер сломает шею! Проклятый игрок…» Она спросила как-то надзирательницу:

– Сегодня какое число?

– Что, ждешь не дождешься? – осклабилась гестаповка. Они о разном думали – Кристина, узнав число, высчитала, сколько уже дней живет Болгария, сбросив царский гнет, как она там сейчас, хоть бы на секунду глазком взглянуть…

Я был в Галле, был в той тюрьме, и ни от кого из бывших надзирателей, приглашенных на беседу, не услышал, чтобы Танка впала в состояние апатии, уныния. Жуткую деталь вспомнил Курт Мебиус, он сам из заключенных, сидел с 1938 года, в том же 1944 году, будучи больным, искалеченным, был определен в столярную мастерскую – делал гробы для казненных. Заказы, с содроганием говорил он, росли пугающе. В сутки – 50, 100, 300 гробов, потом тысячи, потом…

23 октября 1944 года свободе Болгарии пошел сорок четвертый день. Танка надеялась, всей силой души надеялась: «Меня не забыли, за меня заступятся!» И о ней не забыли: занятое тысячами дел, правительство Болгарии обратилось через Международный Красный Крест с просьбой о сохранении жизни Яневой. Но нет, это словно бы подхлестнуло гитлеровских палачей: казнить!

23 октября. 16 часов. В камере Танки появляется надзирательница, женщина словно без лица, мрачная, с солдатской выправкой. «Иди за мной!» – с ненавистью произносит она. Может, свидание или отправка куда-нибудь еще? Танка идет. Открываются с тяжелым скрежетом одна за другой массивные железные двери. Гулки шаги за ними. Одна, мрачнее сфинкса, знает все. Другая, юная, красивая, не знает ничего. Только глаза ее измученные тревожно блестят в холодном полумраке. Не знают ничего и те, кто остается в камерах. И Курт Мебиус из столярной мастерской не знает, что это ее последние шаги.

Открываются и закрываются двери…

Звон ключей, скрежет железа…

В полутьме двое мужчин – с мертвым взором. Они берут под руки Танку. Ведут. Дальше шагов не слышно. Только сердце заключенной колотится сильно, отчаянно, чувствуя, что произойдет там, дальше, где поблескивает во мраке нож гильотины…

* * *

На окраине города Галле (ГДР) в тени приземистых ветвистых деревьев – братское воинское захоронение. Здесь покоятся солдаты и офицеры Красной Армии, герои антифашистского Сопротивления. Здесь и Кристина Янева. Командование приняло решение, чтобы она покоилась вместе с теми, кто с оружием в руках добывал победу, кто наносил удары по врагу в антифашистском подполье. Это высокая честь для бойца невидимого фронта. У всех красная звезда в изголовье, и всех осеняет боевое Красное знамя.

В моем блокноте остаются дорогие фамилии однополчан, не вернувшихся из пламени сражений. Вот лишь те, что начинаются с того же участка, где Танка. Может, родные узнают своего отца, своего мужа, сына, брата?

Яканин Василий 1912 – 9.2.1945

Якимчук Антон 1913 – 6.4.1945

Янева Кристина 1914 – 23.10.1944

Ямпольский Осип 1927 – 29.4.1944

Яченко Анатолий 1926 – 5.11.1944…

Список огромен, весь его процитировать здесь нет возможности.

…К братскому кладбищу чеканным шагом подходят советские воины. Они отслужили действительную службу, разъедутся завтра-послезавтра по домам, но сегодня, такова традиция, прощаются с теми, кто навечно останется в карауле, кто навечно приписан к бессмертной победе.

Я смотрю в лица людей, собравшихся вокруг. На венках, возлагаемых официально, надписи с указанием страны… Воины расступились, пропустив группу школьников, склонивших болгарский флаг. «Кто вы?» – спрашиваю. Оказывается, 9 класс «Б» из второй тырновской гимназии. Учительница Катя Колера добавила: «Этот класс носит имя Кристины Яневой, выбрал ее как пример для себя». В тот день мне сказали, что только вчера уехал известный болгарский публицист, исследователь революционного движения Кирил Янев. «Очень, очень жаль!» – вырвалось у меня. В Софии не встретились, здесь тоже пути разминулись.

Уже вернувшись в Москву, я прочитал в «Правде» статью Кирила Янева: он увлечен темой «Ленин и болгары». Недавно вышла его книга «Огонь на всю жизнь» – это первая часть замысла. Дальше – новые сюжеты из все той же неисчерпаемой темы.

В хранилище потсдамского архива Христо Дорчев, потратив не один день, нашел тюремную карточку Танки под номером 1201/44. Сверху карточка помечена буквой, означающей «ликвидирована». В графе «причина ареста» – «политический шпионаж». Но на фотокопии акта о смерти Кристины Яневой, выставленного 23 октября 1944 года, читаем: причина смерти – «неожиданный сердечный приступ – прекращение дыхания». Что же верно? Это можно понять, если учесть, что, злодействуя, гестаповцы страшились возмездия, запутывали следы… Как же, ведь было обращение Международного Красного Креста, ему, правда, отказано в освобождении Яневой, но на всякий случай сочинена подлая легенда: не гильотина, а сердечный, мол, приступ… прекращение дыхания… Видите, как все просто!

Но палачам не уйти от возмездия.

Анатолий Семенов, Александр Андреев
ПОСЛЕДНИЙ ПРИКАЗ

1. Адресное бюро не понадобилось

Любопытно, даже в городе многотысячном, являющемся столицей автономной республики, мы нашли Елизавету Абалову без помощи справочного бюро. Остановили, выйдя из гостиницы на улицу, одного прохожего, второго, третьего, старались кого помоложе, и узнали, где живет, где работает. К тому же школьник один замечание сделал: «И не Елизавета она, а Ксения Николаевна – это в войну ее так звали, разведчиков под своими именами на задание не посылают».

А подругу ее боевую, Александру Капитоновну Полякову (по мужу Новикову), довелось видеть сначала на Доске ветеранов войны и труда, выставленной перед знаменитым Красногорским механическим заводом. Кстати, здесь, на механическом, трудятся еще трое Поляковых-Новиковых – вся семья.

Законен вопрос: с чего начался поиск? Почему заинтересовались мы судьбами этих женщин? В одном из редакционных писем мелькнула фраза: в городе Грозном на Первое мая в колонне демонстрантов шла партизанка с пятью боевыми орденами. Стали выяснять: нет, оказывается, не партизанка, а разведчица. Так в журналистском блокноте впервые появилась Абалова. Правда, еще Елизавета. В далекой же чехословацкой Праге фамилии Абаловой и Поляковой свел вместе Иржи Незвал, профессор Карлова университета, в войну – комиссар партизанского отряда. Он так и сказал, когда встретились в Центральном военно-историческом музее: «Найдите их, познакомьтесь – это настоящие героини!»

2. «Тогда вся страна поднималась на бой»

Удивительное племя – фронтовики. Прошли через тяжелейшие испытания, спасли самое бесценное на земле – свободу, жизнь, а заговори – не услышишь ни высоких слов, ни тени самолюбования. «Мы ничего особенного не сделали – просто выполняли свой гражданский долг, ведь тогда вся страна поднималась на бой», – раздумчиво произносит Абалова. Она, по всему видно, уже вернулась памятью в сорок первый год, обугленный гитлеровским вторжением, в свою молодость – горькую и, поверьте, поверьте, дорогие люди, необыкновенно счастливую. «Вся страна поднималась, и мы вместе с ней. Вливались в километровые очереди добровольцев, осаждавших военкоматы; заваливали рапортами Наркомат обороны, умоляя, требуя отправить в действующую армию; подростки – не один, не десять! – тайком пробирались к линии фронта, чтобы взяться за оружие. Это останется здесь навсегда», – наша собеседница показывает на сердце.

Абалова посмотрела на Полякову: «Правильно говорю?»

– Правильно, мама!

Мы недоуменно переглянулись. Мама? Что это – оговорилась в волнении? Да, мама, тут нет ошибки, но позвольте, читатель, объяснить все позже.

Прежде приведем слова Александры Капитоновны Поляковой, касающиеся другого, того, собственно, во имя чего мы встретились. Абалова и Полякова, подтвердили компетентные люди, действительно провели всю войну в разведке, четырежды забрасывались в дальний тыл врага, успешно справились с заданиями командования.

Так вот, Полякова, пока мы беседуем, настойчиво повторяет:

– Только, если будете писать, не употребляйте, пожалуйста, слово «подвиг» – это была обычная боевая работа…

Абалова согласно кивает головой, значит, ничего другого о себе ни читать, ни слышать они не хотят. Удивительное, удивительное племя – фронтовики.

Из биографии Ксении Николаевны Абаловой по июнь 1941 года. Родилась в Минводах, училась в индустриальном техникуме в Пятигорске, работала бухгалтером в Грозненском нефтетресте. Окончила осоавиахнмовский аэроклуб – парашютное отделение. Член партии. И отец был членом партии. Храбрый человек, дрался за Советскую власть, не жалея себя.

Из биографии Александры Капитоновны Поляковой по июнь 1941 года. Москвичка. Сирота, воспитывалась у бабушки и дедушки, потом – в детдоме. Успела потрудиться на заводе, там вступила в комсомол. По вечерам занималась в осоавиахимовском радиоклубе, оценки – отличные.

Перед нами заявления Абаловой и Поляковой с настоятельной просьбой послать на фронт, сохранившиеся в архивах: они похожи до слова, до запятой – их писало одно время, одно чувство. И еще – характеристики, в них одинаково и о преданности Родине, и об общественной активности. «Прекрасное поколение!» – радовались в разведотделе фронта.

Первое задание… Спрашиваем, не торопя с ответом, что больше всего запомнилось из той тяжкой поры, что из увиденного, из пережитого и поныне не отпускает?

– Дух советских людей, дух непокоренности, воля к борьбе и победе – вот что потрясало.

Это – Абалова. Она говорила с подъемом, с подкупающей исповедальностью. Ее настроение передавалось Поляковой:

– Полстраны под фашистами, в крови, в стоне земля, а как часто, сквозь стиснутые зубы, сквозь боль, прорывалось: «Нас – не одолеть, мы все равно победим!»

…Ли-2 выбросил их в ночь. Густая, вязкая темень укутала все вокруг. Замерли, упав, прислушались – нигде ни звука. Прижавшись друг к дружке, повторили напоминание инструктора уже под крылом самолета: «Район вашей деятельности Пятигорск и его дальние и ближние подступы». Абалова, как и там, на аэродроме, ну прямо вся трепетала, вся светилась. Пятигорск… Пятигорск… Места, родные с детства! Даже забыла, что ногу растянула, приземляясь, хромать перестала…

Солнце не всходило долго, за горами пряталось, но дорога, когда всмотрелись, уже запылила. Нужно спешить! Нужно быстрее потеряться в толпе беженцев!

– Пойдем, доченька…

Абалова входила в роль. По легенде она – мать, зовут Елизаветой, Лизой, а Шура, маленькая, худенькая, – ее единственная, ее ненаглядная, которую вот и спасает от беды. Вы, наверное, не забыли недавнее обращение Поляковой к Абаловой «Мама»? Теперь поняли почему? Отсюда оно, из сорок второго года, на всю жизнь, выходит, осталось.

Запрятав десантный мешок с рацией, разведчицы сделали первый шаг. Мать и дочка… беженки… Бедные, несчастные скиталицы… Кому придет в голову усомниться? А это, до поры до времени замаскированно, шла Красная Армия. Уже наступая, уже вперед…

Полякова продолжила беседу, возвращаясь к тому, что запомнилось ей больше всего при встречах с советскими людьми на оккупированной территории.

– Гестапо свирепствует, массовые аресты чуть ли не каждый день: не так взглянул на них, на оккупантов, не захотел работать на «великую Германию», не побоялся высказать доброе слово о Советской власти. И вот наигоршая беда – немцы эшелонами вывозят к себе на каторгу взрослое население. Ксения Николаевна тоже подпадает под этот приказ. Что делать? Идем, не мешкая, в городскую больницу, толкаемся, присматриваемся к персоналу и… делаем выбор. Перед нами врач – старая женщина, давно, говорит, здесь, с первых пятилеток. Плачет она, плачем и мы. «Не сможете ли дать справку о какой-нибудь болезни?» – просим в открытую. К тому же видите – хромота, нельзя ли на перевязку ходить? Смотрит, думает, потом лицо озаряется скупой улыбкой: «Дам, конечно, дам!» Тут же все выписала, печать сходила поставила, ногу забинтовала, научила, как сильнее хромать, и обняла на прощание. Справка та больничная была для нас не хуже оккупационного аусвайса, заменявшего паспорт. Мы могли беспрепятственно передвигаться по городу – вот что главное!

Александра Капитоновна передохнула и, помолчав, спросила:

– Думаете, просто пойти на такой рискованный шаг, на какой пошла наша неожиданная знакомая из пятигорской больницы? Ведь за это, в случае обнаружения, концлагерь – самое легкое наказание…

И еще эпизод. Полякова буквально преображается, молодеет, будто опять пробирается к месту десантирования за рацией; нашла потайной свой бесценный клад, заложила в корзины через коромысло, не успела пройти и километра – летучий патруль, немец заорал: «Кто такая? Откуда? Куда?» И рукой в одну из корзин. Сердце, не скрывает Александра Капитоновна, зашлось от страха. «Вон моя хата, – заныла плаксиво, – отпустите…» Солдат повернулся к хутору, серевшему неподалеку: «Там?» Она ответила обрадованно: «Да, да…» Только рано обрадовалась: патрульный толкнул ее грубо, дескать, иди, и пошел следом. Решил проверить, правду ли говорит, к тому же поживиться надеялся. Ноги приросли к земле, вся опустошенно обмякла: кто там, в той хате? Помогут ли? А может, отвернутся? Боже мой, боже! Хата ближе, все ближе, провожатый сапогом толкнул дверь, у печки возилась женщина, перепугалась насмерть, а я, продолжает Александра Капитоновна, бросилась ошалело к ней: «Мама, мама, вот и я вернулась!» Хозяйка прижала меня к себе, причитая: «Доченька, родная моя…» Солдат со злости схватил крынку молока, стоявшую на столе, выпил залпом и, не проронив ни слова, отправился восвояси. Почему она так поступила? Кто ей приказал? Потому что советским человеком была, ответила сама себе Полякова. Честное сердце ей приказало! Доброе сердце!

Мы слушали боевых соратниц, и привычное, вроде бы ясное обретало новые краски, поднималось в моральной, нравственной цене. Нам нельзя, ни в коем случае нельзя забывать в суете и суматохе буден даже о малости, касающейся служения Родине, борьбы, победы; в летописи должно все сохраниться, работать на сегодняшний и завтрашний день.

Пока Полякова ходила за рацией, на что ушло без малого четверо суток, Абалова, пользуясь медицинской справкой, исходила почти весь город, нанесла на карту памяти немецкие военные объекты, подсчитала, сколько эшелонов проследовало к фронту и обратно, с чем конкретно.

– Вот тебе, Шура, работа. Тут все выведено…

Сноровисто, обучено развернули антенну, благо хозяев не было дома. Мама Лиза устроила на кухне шумную уборку, дочка же взялась за телеграфный ключ. Эфир был переполнен треском, шумом, каким-то писком, и требовалось искусство, мастерство, чтобы пробиться к своему адресату. Полякова вздрогнула от радости, услышав: «Я – седьмой, принимаю… Я – седьмой, принимаю…» И – пошло, дробное, пульсирующее: точка – тире, точка – тире. Там, в Центре, поймут: это – штаб, это– склад с боеприпасами, это – ресторан для господ офицеров…

Радиомост Пятигорск, квартира в одном из домов 9-й линии Красной Слободки – разведотдел фронта действовал безотказно.

Гитлеровские орды осатанело рвались на Кавказ: нм позарез нужна нефть Грозного, Майкопа, Баку.

Разведотдел зачастил с заданиями, ни дня не пропускал, и каждое распоряжение шло с напоминанием «срочно! срочно!».

– Нужно во что бы то ни стало сорвать готовящееся наступление врага! – этим жила Ставка, этим жило командование Северо-Кавказского фронта, этим жили они, две женщины, рядовые невидимого фронта. Перед нами три радиограммы Абаловой и Поляковой, получившие высокую оценку. Архив бережно сохранил и размашистое: «Молодцы!», и итоговое заключение: «Цели уничтожены».

Давайте вместе вчитаемся в эти документы. Они и сейчас пахнут порохом.

Лиза – Центру

«По многодневному наблюдению на аэродроме, „приданном“ нам, к вечеру, не ранее 17 часов, скапливается до 70–90 самолетов. Летчики обычно отдыхают в одноэтажном здании, переделанном из старого ангара, по пути от вас – в левом углу. Там для них и столовая, бильярдная, небольшой кинозал…»

Нетрудно представить настроение советского авиационного командования! На второй же день был совершен бомбовый налет. Аэродром вышел из строя минимум недели на две. С зари до зари копались в руинах тодтовские подразделения, в подмогу им начальник полиции сгонял до полутысячи местных жителей… «Шнель! Шнель!» – это слово, как бич, висело над аэродромом.

Однажды, вернувшись из того района, Полякова поделилась радостью:

– Бетонные полосы пусты, нет уже самолетов, значит, боятся.

– Боятся? – встрепенулась Абалова. – А почему же, прислушайся, гул временами стоит?

Мать, потом дочь обследовали все заново, и самолеты, заходящие на посадку, обнаружили, но что такое – на прежнем месте, как бывало, их нет? С шестого этажа жилого дома бетонка просматривается. Пусто. Куда же они подевались? Немцы, оказывается, пошли на хитрость. «Юнкерсы» и «мессершмитты» сходили с главной полосы на короткие ответвления и прятались под сенью высоченных, широколистных деревьев.