Текст книги "Штопор"

Автор книги: Иван Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Не надо! – схватил его за руку Разумовский.

7

Абдулахаб скрипел зубами, бил кулаком в каменную стену: сколько его будут еще держать за решеткой, сколько раз водить на допрос, когда все, что они хотели знать, он выложил? И где его напарник Мурмамад, что сказал на допросе? Правда, многое он сказать и не мог, потому что знает мало – в отряде вторую неделю, – но самое главное, что Абдулахаб является казначеем отряда, знает. А если выдаст, прощай золото, и что на том берегу, и что там, припрятанное недалеко от кишлака Мармуль. Но, похоже, Мурмамад молчит. Парень он стоящий – и при появлении вертолетов не спаниковал, и на предварительном допросе, когда их еще не разлучили, твердил одно: они дехкане из кишлака Шаршариф, перебрались через речку, чтобы запастись на зиму фисташками.

Теперь их на допрос водят по одному, заставляют повторять одно и то же по нескольку раз – ищут неточности, зацепку, чтобы раскрутить запутанный ими клубок и докопаться до истины. Если Мурмамад выдержит, самое худшее, что можно ожидать, двух-трехгодичное отбывание в исправительно-трудовых лагерях, но Абдулахаб надеялся на лучшее: советские контрразведчики захотят использовать их в своих целях и, взяв определенные обязательства, отправят на ту сторону Кончи. Предложение он, разумеется, примет, только отпустили бы, а когда окажется на свободе, заберет Земфиру – и ищи ветра в поле, как говорят русские, а точнее, в горах. Абдулахаб снова станет Абдулахабом, а не Заидом, коим назвался контрразведчикам, присвоив себе имя убитого: у Заида не такая известная биография, он в отряде недавно, месяца три, и не представляет для Советов такого интереса, как бывший студент Ташкентского государственного университета имени В. И. Ленина, посланец Демократической Республики Афганистан, затем начальник снабжения геологоразведочной партии в Файзабаде, а позже – казначей банд Башира и Масуда.

Но дни шли за днями, допросы за допросами, а никто ему ничего не предлагал, даже намеков на сотрудничество не делал. Его мучили неизвестность, неопределенность положения и все больше беспокоила судьба Земфиры. Как она там? Выдержит ли выпавшие на долю испытания? Первый год жизни в Афганистане она перенесла довольно тяжело; в Ташкенте у нее была хотя и небольшая однокомнатная квартира – жили они вдвоем с матерью, – но с удобствами, с газом и горячей водой. В Файзабаде же, куда привез ее Абдулахаб, пришлось привыкать к земляному полу, к керосинке и костру, к невкусной, с привкусом горечи, воде, которую она могла пить только кипяченой. А потом, когда Башир увел Абдулахаба в банду и Земфира более месяца жила в страшных ожиданиях и лишениях, она пошла за мужем дорогами испытаний, еще больших страданий, скитаний и бесконечных боев. И только любовь ее к Абдулахабу помогла переносить зной и холод, трудные длинные переходы, насмешливые, а то и недобрые взгляды единоверцев мужа. Правда, никто в отряде Башира не смел и словом оскорбить ее – боялись Абдулахаба, самого сильного и ловкого в отряде воина, пользующегося покровительством главаря. И Башир относился к Земфире с почтением, иногда долго не отрывал от ее стройного стана вожделенных глаз. Абдулахаб опасался, что однажды предводитель не выдержит искушения и, отправив Абдулахаба на задание, прикажет Земфире явиться в его палатку. Но Башир, имевший в десятке кишлаков жен и любивший женщин, оставлял Земфиру в покое, то ли дорожа прежней дружбой с Абдулахабом, то ли боясь его мести. А возможно, выжидал более подходящего момента. И Абдулахаб не знал, чем все это кончится, пока отряд Башира не попал в засаду.

Их тогда окружили со всех сторон: со стороны кишлака сарбазы [8]8
  Сарбазы– солдаты.


[Закрыть]и работники царандоя, [9]9
  Царандой– милиция.


[Закрыть]со стороны гор – десантники, высаженные из вертолетов. Случилось это ранним утром, когда отряд Башира направился в кишлак Мармуль, чтобы захватить завезенные туда накануне советскими вертолетами продовольствие и одежду и покарать неверных, продавшихся проклятым шурави.

Кто-то их предал, и разведка, побывавшая ночью в кишлаке, ничего не обнаружила. А сарбазов и царандоев находилось в засаде не менее двух сотен. Едва началась перестрелка, загудели в небе вертолеты. «Стингеров» в отряде не было, да и вряд ли ими можно было воспользоваться: вертолеты вынырнули из-за гор внезапно и шли на такой малой высоте, что трудно было прицелиться из пулемета и автомата.

И все-таки группа противовоздушной обороны, имевшая два крупнокалиберных пулемета, ударила по закружившим над ними «Ми-24». В ответ сверкнули молниями реактивные снаряды. Пока вертолеты прикрытия прижимали огнем моджахеддинов к земле, «Ми-8» совершили посадку, и десантники отрезали путь отступления к горам.

Абдулахаб, побывавший уже не в одном бою и умевший здраво оценить ситуацию, сразу понял, что на этот раз живым вырваться из кольца удастся немногим.

Башир знаком подозвал к себе Абдулахаба. Сказал не властно, как приказывал раньше, а скорее попросил:

– Будь рядом. Уходить будем через кишлак. Передай по цепи.

Но не успела команда облететь рассыпавшийся почти на голом месте отряд – и валунов здесь было мало, и кювет у дороги довольно мелок, – как стрельба со стороны кишлака и со стороны гор, где замкнулось кольцо, затихла. Над головами моджахеддинов прокатился громовой голос.

– Моджахеддины, бирардары! [10]10
  Моджахеддины– воины, бирардары– братья.


[Закрыть]Слушайте и не стреляйте, пока не обдумаете свое решение. Мы даем вам на это полчаса. Вы окружены, и сами видите, положение ваше безнадежно. Предлагаем не проливать напрасно кровь, сдаться. Можете выделить для переговоров парламентера. Стариков, детей и женщин, если такие имеются, просим покинуть поле боя. Выход – по дороге к кишлаку…

Башир выругался:

– Кафиры, гяуры! [11]11
  Кафиры, гяуры– неверные.


[Закрыть]Пусть шакалы терзают ваши трупы! – Кивнул в сторону, где укрылась в кювете Земфира. – Пусть уходит женщина. Остальным – готовиться к прорыву.

У Земфиры на глазах выступили слезы:

– А ты?

– Будешь ждать меня в Файзабаде.

– Вы сдадитесь?

– Иди, – подтолкнул он жену.

Когда вернулся к Баширу, тот еще раз повторил:

– Будь рядом. Если ранят – вынеси. Если убьют, снимешь этот пояс и отдашь Гулям. Понял?

Абдулахаб кивнул. Гулям – старшая жена Башира, она знает, как распорядиться состоянием мужа: что в поясе драгоценности – Абдулахаб не сомневался.

– Казну сдашь Масуду.

Абдулахаб знал и этого главаря, действовавшего со своим отрядом восточнее Файзабада, а иногда и объединявшегося с Баширом. Но это было редко: каждый имел свое задание, получаемое от главы «Фронта национального освобождения Афганистана» Себгатуллы Моджаддеди из Пакистана.

– Не надо, саиб, [12]12
  Саиб– господин.


[Закрыть]вместе уйдем.

Башир не ответил, глубоко вздохнул.

Стрельба прекратилась, даже одиночных выстрелов не слышалось; лишь вертолеты, кружившие над залегшими моджахеддинами, нарушали тишину прекрасного весеннего утра: Абдулахаб, как никогда ранее, вдруг уловил сквозь гарь пороха медвяный запах свежих трав и цветов, которыми покрылась земля, напоенная вешними водами; светло-фиолетовый колокольчик на тоненьком стебельке тянулся из-под камня к самому лицу Абдулахаба и, казалось, щекотал своими нежными лепестками ноздри. И поднявшееся над зубцами гор солнце было такое ласковое, теплое…

– Кто это? – толкнул локтем Башир Абдулахаба, взглядом указав на шагавшего за Земфирой старика Расула, примкнувшего к отряду с неделю назад.

– Расул Самад, он из здешних мест, – пояснил Абдулахаб и прижал к плечу автомат, беря старика на мушку.

– Пусть идет, – остановил Башир. – Сам пришел, сам ушел. И толку от него, как от сломанного посоха.

Навстречу Земфире и старику направились двое мужчин с карабинами в форме царандоя. Остановились, о чем-то поговорили и повели их в кишлак.

– Башир! – раздался все тот же зычный голос в усилителе. – Осталось десять минут, а ты не высылаешь парламентера. Мы знаем, сколько у тебя воинов, и не хотим, чтобы их кровь пролилась напрасно. Твои собратья-сардары уже перешли на сторону народной власти, советуем и тебе со своим отрядом последовать их примеру. Народ устал от войны, хочет мира, хлеба. И поля истосковались по вашим рабочим рукам…

– Кафиры! Гяуры! – зарычал Башир и дал длинную очередь из автомата.

В ту же секунду со всех сторон застрочили пулеметы, заухали легкие пушки, гранатометы, и моджахеддины, делая короткие перебежки от камня к камню, устремились в сторону кишлака. Цепочка сарбазов дрогнула, изогнулась и стала рваться, особенно на правом крыле, где оборону держали царандои.

– Туда, – указал на слабое место Башир.

Абдулахаб еле успевал за ним.

Патрулировавшие вертолеты открыли стрельбу, но вскоре вынуждены были прекратить ее – моджахеддины смешались с сарбазами и царандоями, ослабили огонь и десантники – в дыму и пыли легко было поразить своих. Воспользовавшись этим, остаток отряда Башира достиг кишлака в занял наиболее выгодные позиции – дувалы, мазанки, арыки.

– Из кишлака не уходить, жителей не выпускать, пока к нам на помощь не подойдут моджахеддины Масуда, – отдал приказ Башир.

Он шел вдоль дувала, не кланяясь пулям, которые свистели то тут, то там, взбивали фонтанчики глиняной пыли, рикошетили о камни. Остановился около открытой двери мазанки, но внутрь входить не торопился.

– Сколько, думаешь, сможем продержаться здесь? – спросил у Абдулахаба.

Сардар спрашивал у сарбаза… Похоже, на помощь моджахеддинов Масуда он не очень рассчитывал. А может, придумал?..

– Когда должен подойти Масуд? – на вопрос вопросом ответил Абдулахаб.

Башир только сверкнул глазами. Посмотрел на крышу и, опершись ногой о камень, легко взобрался наверх. Абдулахаб последовал за ним. Распластавшись на плоской, чуть покатой поверхности, они подползли к противоположному краю, откуда хорошо просматривались окраины, и увидели, как десантники, сарбазы и царандои обтекают кишлак с востока, с юга и с севера. Свободной оставалась лишь западная часть. Пока…

По тому, как решительно Башир спрыгнул с крыши, Абдулахаб понял, что он принял решение.

Почти в каждом кишлаке, где отряд действовал, у Башира были осведомители и верные люди, а готовясь к набегу, он брал обычно лошадей или ишаков для вывоза награбленного. На этот раз ни лошадей, ни ишаков в отряде не было, значит, Башир рассчитывал взять их в кишлаке.

Абдулахаб не ошибся. Башир вошел в мазанку и появился оттуда с длинным седобородым стариком. Пригибаясь при каждом выстреле и цоканье невдалеке пуль, тот повел их вдоль дувала к западной окраине. Остановились около полуразрушенной мазанки, за стенами которой увидели четырех лошадей. Башир, не говоря ни слова, прыгнул на спину одной. Старик едва успел подать ему повод, как он ударил лошадь в бока каблуками и, выбравшись наружу, помчался на запад, где невдалеке виднелись горы. Там можно укрыться в густых зарослях, подняться по малохоженым и мало кому известным тропам к перевалу… Если только не заметят их с вертолета.

Лошадь под Абдулахабом, несмотря на впалые бока и острую спину, на которой сидеть было мучительно неудобно, бежала довольно резво и потихоньку сокращала расстояние до Башира.

Они проскакали с полкилометра, когда услышали позади рокот двигателей и впереди них на дороге взметнулись фонтанчики разрывов.

Вертолеты, промахнувшись с первого захода, пошли на второй. Абдулахаб видел, как начал петлять Башир, бросая лошадь с одной стороны дороги на другую, и тоже попытался сманеврировать, но его рысак, и без того уже вздымавший боками, как после длительной скачки, сбился с галопа на трусцу и заартачился, не обращая внимания на понукания и удары каблуками в бока.

Пулеметная дорожка легла совсем рядом, и вертолет пронесся над самой головой Абдулахаба, чуть ли не задев его колесами, и это взбодрило, а вернее, напугало лошадь – она рванулась вперед, туда, где конь Башира вдруг споткнулся и грохнулся в дорожную пыль.

Абдулахаб ожидал, что сардар сейчас вскочит и придется ему уступить лошадь, но тот не вставал. И когда Абдулахаб подскакал поближе и увидел распластанное тело, у него зашевелились волосы на голове: череп сардара был расколот надвое, одна половина с окровавленной чалмой лежала радом, другая была отброшена на добрых полметра. Лошадь храпела и билась в предсмертных судорогах: снаряды раздробили ей круп.

Не отдавая себе отчета – так уж приучили его выполнять волю господина, – Абдулахаб спрыгнул с лошади и отстегнул пояс сардара. Он совсем забыл про вертолет, и только когда снаряды полоснули перед глазами, упал, прижался к земле. Первой мыслью было открыть ответный огонь из автомата, защищаться до последнего патрона, но он тут же отогнал ее; что может сделать пуля бронированному чудовищу с крупнокалиберным четырехствольным пулеметом? А если?.. И он, откинув руку, притворился убитым. Лошадь отбежала на обочину и стала щипать траву.

Вертолет сделал один круг, другой. Уж не хочет ли он сесть? Тогда придется принять последний бой…

Но вертолет вдруг круто развернулся и направился к кишлаку, где продолжали греметь выстрелы. И когда он завис над восточной окраиной, Абдулахаб пополз прочь от Башира, над которым уже зажужжали мухи, встал и пустился к горам.

Ему удалось уйти от преследования, и через неделю он разыскал жену Башира Гулям. Разыскал, но драгоценностей отдавать не стал: Гулям переметнулась к неверным, ушла жить к царандою. И Абдулахаб припрятал сокровища Башира до лучших времен, уверенный, что они скоро наступят. А казну, как и велел саиб, доставил самому Масуду.

Абдулахаб не рассчитывал на особое доверие в новом отряде и был немало удивлен, когда Масуд без особых расспросов и проверки оставил его при прежней должности. Еще больше удивился, узнав, что казна отряда содержится в том же самом банке в Файзабаде. Так он стал служить новому хозяину. Но если для отряда Башира жалованье и наградные за уничтоженных шурави, бронетранспортеры и вертолеты шли от Себгатуллы Моджаддеди из Пакистана, то моджахеддины Масуда, помимо боевых задач, занимались добычей золота, на которое покупали оружие, и Абдулахаб почти не бывал в отряде, жалел, что согласился взять Земфиру с собой. Жене у Масуда жилось далеко не так вольготно, как у Башира. Вначале сардар относился к ней с недоверием, считал чуть ли не шпионкой шурави, потом непонятно за какие заслуги приблизил, сделал хозяйкой своей палатки.

Такое положение еще больше расстроило Абдулахаба. Теперь он уходил на задания с грустными мыслями и тяжелым сердцем. Надо бежать, все настойчивее зрело решение. Забрать Земфиру и… в Арабские Эмираты или еще куда-нибудь: драгоценностей Башира, если умело ими распорядиться, хватит и им и их детям… Можно прихватить золотишко, намытое на Кокче. Только бы выбраться от шурави…

В этот день на допрос его вызвали уже вечером. Средних лет капитан, все тот же, который с первого дня задержания ведет с ним словесный поединок, был менее сух и официален.

– Так ничего и не хотите нам сказать? – спросил с понятной веселинкой.

Переводчик перевел более жестко и неточно: «Так что, будем продолжать в молчанку играть или наконец вспомните, куда и зачем шли?»

Абдулахаб, как и прежде, сделал вид, что русский не понимает, ответил переводчику:

– Я все сказал, бирардар, что знал; да будет Аллах тому свидетель.

– Какой я тебе брат? – возмутился переводчик. – И не боишься, что Аллах покарает тебя за неправду?

Абдулахаб не боялся: во-первых, он не очень-то верил в Аллаха; во-вторых, если Аллах и есть, он не накажет мусульманина за обман шурави, а ниспошлет ему благополучие, ибо каждый неверный есть злейший враг ислама и заслуживает самой суровой кары.

Переводчик обратился к капитану:

– Бесполезно, Иван Андреевич. Эти фанатики, что им вбили муллы в голову, то и будут твердить.

«Значит, Мурмамад тоже ничего не сказал», – обрадовался Абдулахаб.

– Ну что ж, – поднялся из-за стола капитан. – Скажите ему, что передам их в таком случае органам национальной безопасности Афганистана. Там быстрее разберутся, кто они и что делали на берегу речки. Хотя вполне вероятно, что приходили за золотом, а когда их обнаружили, охранники ухлопали казначея, чтобы он не выдал место захоронения. Ничего, все равно найдем.

Абдулахаб с трудом сдерживал рвущуюся из груди радость; лучшего он и не ждал; главное, их отправят к своим, а там он сумеет выкрутиться, вплоть до того, что попросится на службу сарбазом или царандоем. Разыщет Земфиру и… Он даже в мыслях прерывал свою мечту, боясь, как бы не разгадали ее. А придет время, он и до этого золотишка, что на берегу, доберется. Только бы обрести свободу…

Переводчик перевел слова капитана. Абдулахаб благодарно приложил к груди руку:

– Да ниспошлет вам Аллах милость и благоденствие.

8

Самолет приземлился во львовском аэропорту уже вечером. Какой это был вечер! И небо здесь совсем другое – не желтое, как там, над горами, а лазоревое, и облака, разбросанные у восточного горизонта, – небольшие, аккуратные, как клочки лебяжьего пуха, и воздух напоен таким ароматом, что голова кружится.

Днем прошел дождь (лето здесь тоже не то что в Афганистане – с частыми дождями и грозами), и земля еще парила, источая медвяные запахи благоухающих цветов и деревьев.

Михаил вышел из самолета, остановился, очарованный красотой родного края; все ему казалось милым и незабвенным, дорогим и близким, лучше которого нет и не может быть ничего на свете. Полгода он не был здесь, а как соскучился! Быстрее захотелось увидеть дом, где родился и вырос, двор с тополями, где играл с мальчишками, мать, Лилиту. Вот удивятся они и обрадуются! Телеграмму он не стал давать, захотелось без предупреждения явиться и посмотреть, что у них происходит, какая черная кошка пробежала между ними. И так, считал он, будет лучше: реальнее покажется обстановка и оценить ее будет легче, без предвзятости.

Из аэропорта в город шли автобусы, но Михаил нашел такси, чтобы не таскаться с чемоданами. Хотя для себя он взял самое необходимое: штатский костюм, тройку рубашек, туфли, вещей набралось два чемодана – подарки матери и Лилите. Только бы не случилось худшее… Он отгонял эту мысль, а она вертелась рядом, словно рассерженная оса, и жалила в самое больное место. Он все простит Лилите: и редкие в последнее время письма, и ссору с матерью, и даже если она незаслуженно обидела мать, – но одного не простит… Нет, не пойдет на это Лилита, просто у него болезненно разыгралось воображение, навеянное неприятностями по службе, письмом матери. Да и с чего он взял, что Лилита нашла другого? «Видимо, я ошиблась в своем выборе, Лилита оказалась не такой, какой представилась вначале…» – это еще ни о чем не говорит…

Такой вывод и там, в гарнизоне, и здесь, когда он был почти дома, успокоил его и поднял настроение. Он восторгался зеленью крон проносившегося мимо леса, словоохотливо рассказывал шоферу, из какого пекла вырвался, расспрашивал о жизни города, урожае, ценах на рынке.

К дому подъехали, когда во дворе было уже сумеречно – коробки серых многоэтажных зданий затеняли свет уходящего за горизонт солнца.

Михаил расплатился с шофером, поблагодарил за быструю езду и, подхватив чемоданы, зашагал к подъезду. Обратил внимание, что двор пуст – теперь мальчишки лето проводят на природе, в пионерских лагерях, на даче, а когда рос он, было не до лагерей: мать зарабатывала не так уж много, чтобы ему бездельничать целое лето, вот и помогал он ей – то газеты продавал, то почту разносил. Заработок невелик – пятьдесят-шестьдесят рублей в месяц, но к материным ста двадцати добавок приличный; о даче же они и не мечтали…

У соседнего подъезда на лавочке сидели старухи, увидели военного, зашушукались, наверное, кто-то из них узнал Михаила; он поздоровался кивком и поднялся на третий этаж, где была их квартира. На звонок отозвались сразу – он услышал шаги и узнал – материны. Дверь открылась, и мать, растерянная и обрадованная, обняла его за шею, стала целовать. А из глаз текли слезы.

– Ты чего это? – пожурил ее Михаил. – Я приехал, а ты в слезы. Или не рада? – Он поставил в прихожей чемоданы, посмотрел на дверь одной комнаты, другой – в которой поселила мать Лилиту, он не знал. Ни та, ни другая не открылись.

Мать будто не заметила его взгляда, щелкнула выключателем и открыла дверь меньшей комнаты. Из нее дохнуло дорогими французскими духами, на спинке стула он увидел легкое цветастое платье жены, купленное накануне поездки к матери. Кровать была не заправлена – белое пикейное покрывало наброшено небрежно, словно Лилита куда-то торопилась.

– Или у меня разместишься? А я на диване, на кухне.

– А где она? – кивнул Михаил на кровать.

Мать пожала плечами:

– Сказала, что пошла к подруге, на день рождения. Где они отыскали друг друга? Прямо кошка драная: брови выщипаны, ресницы налеплены, на губах и щеках – в палец штукатурки. Ни кожи, ни рожи. Зато одевается – все заграничное. Папа, говорит, во внешторге работает. Вот и спарились. – Мать помолчала, обдумывая, видимо, все говорить сейчас или подождать.

А у Михаила сердце уже сжалось от ревности, он понял: то, что рассказала мать, только цветочки. Ах, как ему хотелось, чтобы он ошибся, он еще на что-то надеялся, и взглядом попросил мать продолжить.

– Частенько твоя женушка стала вечерами разгуливать и являться поздновато. А было, что и не ночевала, говорит, у подруги родители на дачу уехали, а она одна боится, уговорила.

– Может, так оно и было? – неуверенно заступился за жену Михаил – пока из сказанного матерью он ничего не услышал предосудительного: дружба с богатой и модной подружкой, у которой отец служит во внешторге, вечерние прогулки, ночевка – ну и что? В обществе сверстницы ей, конечно же, интереснее, чем со старомодной и сварливой свекровью.

– Так, да не так! – категорично возразила мать. – Под хмельком стала домой заявляться твоя… наша любезная Лилита. А несколько дней назад письмецо я у нее обнаружила. Написала, да, видно, подзабыла захватить. Подружке своей. Ругай не ругай, а я распечатала и прочитала. Пишет: «Эличка, ты зря на меня рассердилась. Твой чувак, – слово-то какое выбрала, а может, и вправду чувак, – нисколько меня не интересует, и я отшила его в тот же вечер. Уж лучше Жорик, чем твой Рамик…»

– Хватит! – оборвал Михаил мать. Лицо у него горело, как от безжалостных постыдных пощечин, кровь клокотала в груди, обжигая сердце, которому было тесно, и оно билось, рвалось наружу. И Михаилу хотелось бежать из этой ставшей вдруг душной квартиры, бежать, не останавливаясь, куда глаза глядят… Нет, прежде надо увидеть Лилиту, эту подлую комедиантку, которая так бессовестно одурачила их, прикинувшись чуть ли не ангелом, невинным, целомудренным существом. Увидеть и сказать одно-единственное слово, которого она заслуживает.

Мать поняла, какую боль причинила сыну, и стала его успокаивать:

– Ты не расстраивайся, Мишенька. Все, что ни делается, к лучшему. И лучше сразу, чем потом, пока детей у вас нет. Парень ты вон какой видный, найдется получше Лилиты.

– Хватит одной! – вспылил Михаил. Он злился и на мать – разве не она отыскала ему эту красотку? – и на языке вертелись обидные слова, но он сдержался – мать переживает не меньше, чем он. – Тридцать два прожил без них, еще столько же проживу. И куда ты письмо дела?

– Заклеила и на место положила. На другой день она отправила.

– Где она сейчас может быть?

– А черт ее знает. Может, на танцульках, может, в ресторане, а может, у Элички или ей подобной, на квартире кутят.

Михаил снял мундир, открыл чемодан и достал штатский костюм.

– Погладишь, пока я помоюсь?

– Конечно, конечно, – засуетилась мать, принимая из рук сына брюки. – Только надо ж поужинать. Я быстренько… Да брось ты, сынок, о ней думать. Лучше съесть ржаную булочку, да свежую, чем пшеничную черствую, да еще и обгрызенную.

Она повесила на спинку стула брюки и заторопилась на кухню.

– Свари только кофе, есть я не хочу, – попросил Михаил.

– Кофе не надо, – твердым, непреклонным, как и ранее, голосом возразила мать. – Разве можно при таком возбуждении? Лучше бы зеленый чай, но у меня его нет, не люблю. А люди хвалят, говорят, и при жаре помогает, и от нервов. Может, рюмочку выпьешь? Давно блюду – ведь теперь этого зелья днем с огнем не сыщешь.

– Рюмку выпью, забыл, как она пахнет…

Михаил долго плескался под душем, смывая дорожную пыль и обдумывая план поисков Лилиты и готовя для нее такие слова, чтоб насквозь, как огненные стрелы, пронзили, чтоб душу всю перевернули и заставили страдать, жалеть о нем, умолять о прощении. Но он не простит. Ни за что и никогда!

За ужином мать спросила:

– Уж не собираешься ли ты ее искать?

– Хотелось бы увидеть все своими глазами, чтоб не отпиралась.

– А надо тебе это? Неужто ты матери не веришь?

– У тебя на партийном бюро спрашивать не будут, почему сын разошелся.

– А за что ж тебя на партийное бюро? Суд, я понимаю, – надо развестись, а партийному бюро какое дело до твоей личной жизни?

– Бюро, – усмехнулся Михаил, – до всего есть дело, ибо из личной жизни складывается и служебная. Был у меня такой случай. – После выпитой рюмки на душе у Михаила полегчало и его потянуло на разговор, на откровенность. – Прибыл ко мне в звено молодой летчик, этакий прилизанный гуттаперчивый мальчик, худенький, дерганый, будто током ушибленный. Летал, правда, неплохо. Однажды смотрю, очень уж глаза у него блестят, как у больного, губы синие и на всех, как на врагов, зыркает злым взглядом. А ему в зону на пилотаж идти. Дай, думаю, полечу с ним, что-то неладное творится с парнем. Полетели. Смотрю, и в зоне он дергает вертолет, как необъезженную лошадь. «Ты чего?» – спрашиваю. «А твое какое дело? – отвечает. – Что ты в душу лезешь?» – «Ты это брось, парень, – говорю строго. – Это тебе не пионерский лагерь, и я не товарищ, даже не пионервожатый, так что со мной эти штучки не пройдут». – «Да пошли вы все!» – рявкнул мой подчиненный и как шуранет ручкой управления от себя. Вертолет камнем вниз. Я на себя. Он не пускает. А высоты-то было чуть поболее тысячи. «Не дури!» – кричу. А он еще остервенелее от себя жмет. Ну, думаю, конец, сошел парень с ума и меня угробит. «Успокойся, Витя, – перешел я на ласковый тон, на уговоры. – Скажи, кто тебя обидел?» А он в ответ диким воплем: «Гады! Сволочи!» Вижу, до земли метров двести остается. И прыгать с парашютом поздно: пока дверь откроешь, пока выберешься – под винт можно угодить. Схватился обеими руками за ручку, уперся ногами в педали и – на себя. Спасибо, что бог силенкой не обидел, ручка выдержала да слабак попался. А то бы копнули землицу. Сели, мой лейтенантик первый из кабины шарахнул, когда винты еще не остановились. И деру – знает, набью морду. Только вечером его нашли. В госпиталь отправили. А выяснилось – невеста этого дурака за другого вышла. Вот он и решил с жизнью свести счеты… А ты говоришь, какое дело до личной жизни.

– Ох, Мишенька, – покачала мать головой. – Бросил бы ты такую службу.

– Чудная ты, мама, – усмехнулся Михаил. – Жену брось, службу, а чем же я буду заниматься? Ты не беспокойся, с полетами у меня все на высшем уровне: первый класс получил, заместитель командира эскадрильи. А по существу, и командира учу, – похвастался он. С женой… ты права, не повезло. Но поправимо, я не из тех психов, что из-за баб жизнь кончают. – Михаил выпил еще рюмку и встал.

– А что же с тем лейтенантиком? – спросила мать.

– Выгнали, понятное дело. Просил, правда, когда одумался, чтоб оставили, да кто же с таким психом летать будет?

– Может, не надо? – снова попросила мать, когда Михаил стал надевать пиджак.

– Не беспокойся, я немного прогуляюсь. Может, в ресторан какой загляну. Так что ты не волнуйся, глупостей я не наделаю.

Он вышел на улицу, решение его окрепло – надо найти жену и удостовериться в ее мерзком поведении собственными глазами, – остановил такси и назвал самый ближний и самый популярный ресторан, где собиралась молодежь и где вернее всего могла находиться Лилита со своими друзьями.

В «Первомайском» ее не оказалось, не было и в «Москве», во «Львове». Зато в последнем он повстречал друга детства Витьку Семиглаза, в прошлом парня задиристого и бесшабашного, теперь степенного Виктора Прохоровича, заместителя начальника стройуправления. Михаил с ним не переписывался – он вообще не любил писать письма, – но каждый раз, бывая в родном городе, встречался; пропускали по рюмочке, рассказывали о своем житье-бытье, а в декабре прошлого года пригласил его и на свадьбу.

Виктор выходил из ресторана с друзьями, увидел Михаила, удивился и обрадовался.

– А ты какими судьбами? – тискал он его и расспрашивал: – Приехал и молчишь. Почему один?

– Я только сегодня приехал, – ответил Михаил на первый вопрос и не знал, что сказать на второй: признаться, что ищет жену, было стыдно. – Да вот заскочил бутылочку вина раздобыть – где еще в такой час купишь? – соврал он.

– А тебе и здесь не продадут: разве ты не знаешь, что ресторан на вынос не торгует? – сказал, улыбаясь, Виктор и подмигнул. – А мне продадут. Давай деньги, а то я того, уже…

Михаил достал четвертную.

– Попроси шампанского.

– Бу зде, – подражая комику, завихлял Виктор толстым задом.

Дружки Виктора простились с Михаилом.

– Нам пора, и так спозднились.

Виктор принес бутылку коньяка. Заговорщически подмигнул:

– Не будем мокроту разводить – что мы, не мужчины? А дамы перебьются; не захотят – нам больше достанется. Кстати, видел я здесь на днях твою Лилиту в компании Элки Любарской и еще каких-то малолеток в слюнявчиках. Ну, думаю, отыскала подругу.

– Ты знаешь ее?

– А ты спроси, кто не знает в нашем городе Элку Любарскую. Может, они просто случайно, – спохватился Виктор, заметив, как изменился в лице Михаил. – Я к ним не подошел, сделал вид, что не вижу. И ты, пожалуйста, ничего ей не говори.

– Не скажу. – Голос Михаила осел, будто от простуды, а лицо снова запылало. Хорошо, что вышли на улицу, в темноту, и Виктор не смог увидеть его.

– Ты на такси? – спросил Виктор, шагая за другом к машине с шашечками, поджидавшей Михаила у ресторана.

– Да.

– Отпусти его, поедем на моей «ласточке».

– Хорошо, – Михаил расплатился с таксистом и зашагал за Виктором. – А ты не боишься?..

– Кого? Да меня тут каждая собака знает. И поверь, Семиглаз в городе – уважаемый и нужный человек. Если б ты знал, скольким людям я добра сделал: тому брус для дачи нужен, этому – вагонка, цемент… Эх, Миша, в какое чудесное время мы живем: ведь это здорово, когда всем что-то надо, все чего-то хотят…

Михаила злило хвастовство пьяного друга, и его философия современного дельца, нужного всем человека, была противна. Он еле сдерживался от резкости.

Виктор сел в машину, открыл дверцу, завел мотор.

– К тебе?

– Нет. Если можно, к Элке. У нее день рождения, что ли, а я не предупредил о своем приезде.