Текст книги "Приключения великого герцога мекленбургского Иоганна III (СИ)"

Автор книги: Иван Оченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

– Княже, – привлек мое внимание Аникита, – дозволь с тобой переговорить.

Я обернулся к нему и увидел, что он стоит рядом со своим закадычным дружком Анисимом и оба испытующе смотрят на меня. Пожав плечами, я двинулся к ним, а за мною тронул коня мой верный Казимир.

– Наедине, герцог-батюшка, – подал голос Анисим.

Я, оглянувшись на Казика, извиняющееся улыбнулся и попросил.

– Казимир, дружище, осмотрись тут кругом, а то на этих рейтар нет никакой надежды.

Тот в ответ понимающе кивнул и, дав коню шенкелей, ускакал.

– Ну, говорите, чего удумали? – Спросил я у них.

Аникита с Анисимом помялись, посмотрели друг на друга по нескольку раз, но видно никак не могли решиться.

– Да что вы мнетесь, ровно девка перед сеновалом? – не выдержал я.

– Тут такое дело, герцог-батюшка, – взял дело в свои руки стрелецкий полусотник. – Ты не прогневайся на нас, а только хотим мы знать, что дальше будет?

– Я тебе что гадалка, или пророк?

– Прости княже, – прогудел Аникита, – а только ты иной раз такие вещи знаешь, что никакому пророку неведомо. И потому мы тебя спрашиваем, ну погоним мы ляхов, а дальше что?

– Как что? Сперва их погнать надобно, ну а потом, известное дело, соберете Земский собор, да и выберете себе нового царя. Ну, а там постепенно все успокоится, вернете себе земли потерянные. Не все и не сразу, но вернете. Москва вот отстроится, станет еще краше прежнего. Чего вам еще?

Аникита решительно махнул рукой как будто человек на что-то решившийся и горячо заговорил:

– Прости князь, если что не так скажу, а только когда на соборе выбирать царя начнут, мы с Анисимом тебя кричать будем.

– Чего? – обалдело протянул я. – Ты ополоумел поди!

– Подожди герцог-батюшка, не лайся. – Заговорил Анисим, – ну сам посуди, на что нам этот барчук квелый Миша Романов? Да и жив ли он еще. Сказывают ляхи в кремле уже с голодухи друг дружку есть начали, и если так то и Мишу и инокиню Марфу поди схарчили давно, прости меня господи! – Закончил полусотник перекрестившись.

– Эко вы хорошо придумали, а меня спросить забыли! А мне это все зачем?

– Как это зачем? – удивленно переспросил Анисим, – нешто царем быть хужее, чем герцогом?

– Господи, да что же это такое! На шапку Мономаху кто только не зарился, меня вот только не хватало. А то, что я веры лютеранской забыли, поди?

– Большая беда! Перекрестишься за ради такого дела.

На мое счастье вернулся Казимир и прервал этот начавший меня раздражать разговор.

– Мой герцог, поляки! – Доложил он результаты своей разведки.

– Где, сколько, пешие, конные?

– Здесь недалеко, в основном пешие. Лошадей немного, всего с десяток и видать что давно некормленые. Пеших десятков примерно семь.

Выбравшиеся в поисках съестного из кремля поляки хотя и сторожились, но все равно атака рейтар стала для них полной неожиданностью. Лишь единицы попытались дать нам отпор остальные бросились бежать и тут же попались зашедшим с тыла стрельцам Анисима. У поляков не было никаких шансов, стрельцы стали наковальней, о который рейтарский молот, разбил их разрозненное сопротивление. Улизнуть никому не удалось за исключением одного, лошадь которого была немного лучше прочих. Пока мои бывшие подчиненные разозленные видом разоренной Москвы рубили угодивших им в руки врагов, я погнал своего коня за убегавшим шляхтичем. Будь его лошадь в лучшей форме он легко ушел бы от моего довольно тяжелого мерина, но бескормица сделала свое дело и я понемногу его догнал.

Поняв что уйти не удастся, шляхтич развернулся мне навстречу и, выхватив саблю, попытается атаковать. Ну, уж дудки, рубиться со шляхтичами дураков нет, и я в ответ выхватываю пистолет и разряжаю его в своего противника. Расстояние плевое, я с такого не промахнусь даже пьяным, кремень исправно высекает искру, и поляк не поняв еще что умер, уронив на землю саблю, падает следом. Спешившись, я подхожу к поверженному противнику. Точно убит, живые так неестественно не лежат. Сам виноват, нечего было хвататься за свою карабелу, может и пожил бы еще. Сабля, кстати, весьма недурна, как и прочее снаряжение. Ну, где черти Казимира носят? Я что сам должен трупы раздевать, что ли, все же имперскому князю такое невместно. Хотя, а кому легко...

– Ну чего ты возишься, раздевай давай ляха, – слышу я голос за своей спиной.

Медленно оборачиваюсь и вижу как за мною наблюдают два казака. Один лет тридцати, крепкий усач держит меня на прицеле своего самопала и при этом паскудно улыбается. Другой почти мальчишка лет четырнадцати вооружен только легким ятаганом в руке.

– Раздевай, раздевай, чего спишь, да складывай аккуратно и свое можешь рядом положить, оно тебе уже не понадобится.

Вот же пропасть! Ну, какой черт понес меня за этим проклятым шляхтичем! Однако делать нечего, казак не шутит и еще застрелит чего доброго, надо подчиняться и тянуть время, авось, мои сообразят, что герцога потеряли, туды их в качель.

Медленно обдираю покойника и складываю дорогое убранство рядом. Алчность заставляет казака подвинуться ближе и внимательно рассматривать трофеи. Бдительности он, впрочем, не теряет и держится насторожено.

– Дозволь казак нож вынуть, – прошу я у него, – уж больно у ляха перстень на руке хорош, жаль бросать, а так не сниму.

– Перстень говоришь, нет, давай я сам, а ты Мишка держи его на прицеле, – отзывается он и передает самопал мальчишке.

А вот это ошибка, потому что едва казак разворачивается, в лицо ему летит горсть земли, и следом кулак в зубы. Казачонок пытается что-то сделать, но между нами его старший товарищ, а я, добавив тому ногой в пах сбиваю их обоих с ног и обезоруживаю выхваченной шпагой.

– А ты мастак драться, парень. – Снова слышу я за спиной.

Да что же это такое, donnerwetter! Тут что казаки за каждым пригорком?

К нам незаметно подошли еще несколько казаков. Что обнадеживало, сабли их были в ножнах, а пистолеты за поясом и смотрели они, в общем, не враждебно.

– Ты что же это Семка затеял? – строго спросил самый старший из них у корчащегося на земле усатого казака. – Князь Трубецкой и атаманы наши поехали с нижегородской ратью на переговоры, договариваться как с ляшским отродьем способнее воевать вместях, а ты что творишь? Напал на их воинского человека, хотел у него добычу честно добытую отнять, да еще и джуру на это неподобство подбил.

– Что-то он ругается на немецкий манер для нижегородского ратника. – Пробурчал в ответ тот кого назвали Семкой. – Ты бы Лукьян узнал бы сперва, а потом судил.

– И то верно, мил человек, – протянул Лукьян. – Ну, ка расскажи нам, откудова ты такой красивый взялся. Ляха ты с пистолета снял вроде и не целился вовсе, я уж думал, что ты на сабле слаб и рубиться не захотел. А Семку с Мишкой чуть не голыми руками с ног посбивал.

– Я, казаче, и верно в немецкой земле урожден, а здесь случаем оказался и к ополчению пристал.

– А язык наш откуда ведаешь, да еще так будто родной он тебе.

– То, станичники, долгая история.

– А мы не торопимся! – жестко проговорил Лукьян, – садись, посидишь с хорошими людьми потолкуешь, а там и поглядим что ты за человек такой.

Я, внимательно посмотрев на старого казака, понял, что перечить себе дороже. Передо мной сидел матерый зверюга, которому что человека убить что перекреститься, и то перекреститься может и тяжелее. Тем более что казаков, как оказалось, было куда больше чем я увидел сначала.

– Садитесь односумы, – пригласил старый казак своих товарищей, – посидим послушаем, чего нам немец расскажет. Выпьем, немного.

– Выпьешь немец? – спросил меня со смешком один из них и протянул баклагу.

– Благодарствую, – не чинясь, ответил я и отхлебнул из протянутой мне тыквенной бутылки. Пойло было премерзким на вкус и довольно крепким, но я усилием воли заставил себя не поморщится.

– Спаси Христос, станичник, – поблагодарил я еще раз угостившего меня, – в глотке пересохло так что и не можно. Ну, раз хотите меня послушать станичники, то отчего бы и не рассказать. Не в некотором царстве, не в некотором государстве, а на Тихом Дону жил да был казак.

– Ты немец ровно сказку рассказываешь! – усмехнулся Лукьян.

– Не любо не слушай, а врать не мешай!

– Ладно, ладно ври дальше.

– Так вот, казак тот был ничем особо не примечательный. Стрелы метал, на саблях рубился, да ведь на Дону таких умельцев и не перечесть. В походы ходил, зипуна добывал, но и этим в тех краях никого не удивить. Но случилось раз такое дело что казак этот смог всех удивить. Были они в походе на стругах, пошарпали всю туретчину и, набрав богатую добычу возвращались назад. Тут на них турецкие галеры и налетели, оно конечно казаки не за печкой уродились, однако силы совсем не равные были, все же струг галере в чистом море не соперник. Вот и побили казаков турки, а кого выловили из моря стали склонять принять их веру поганую. Но казаки не такой народ чтобы на посулы их польстится и все как один крепко стояли за веру Христову. Все кроме одного, да, того самого о ком я речь веду. Принял он их закон, да так рьяно, что все их молитвы еретические за неделю выучил, хоть муллой его назначай.

Казаки, слушая меня, помрачнели, но пока не перебивали, а я, отхлебнув еще раз продолжал.

– После этого басурмане его в надсмотрщики определили и надо сказать угадали, поскольку к товарищам своим бывшим он такую лютость проявил, что не каждый турок на такое решился бы.

– Известное дело, – скрипнул зубами один из казаков, – переметнувшиеся завсегда так, желают похвалы от новых хозяев заслужить и жесточь свою показывают.

– Истинно так, станичники, и так сей изменник туркам лютостью своей по сердцу пришелся, что стали они ему доверять безмерно. И ключи у него от кандалов были и от припасов разных. Да только в одну ночь тихую, когда басурмане спали крепким сном, изменник сей казакам какие на веслах сидели кандалы и открыл. Ну, а дальше дело понятное, освободились казаки и вернулись домой с богатой добычей, правда, без него.

Пока я рассказывал казакам историю, прочитанную мной когда-то у Гоголя, они несколько раз насторожено переглянулись. Я сразу не обратил на это внимания, поскольку прикидывал, как бы не слишком завраться.

– И отчего же казаки без него вернулись? – спросил меня старый казак, каким то напряженным голосом.

– Да, от того что считал себя он навек опозоренным и не захотел вернуться на Тихий Дон, а ушел в иные земли и все с турками воевал. Сначала у мальтийцев, потом у венецианцев, а когда от ран немощным стал его мой отец взял на службу и определил ко мне в воспитатели, по-вашему, в дядьки. Имени его не знал никто, а звали все Фальком, по-вашему, Соколом. Он меня и стрелять и саблей рубить и по-всякому другому драться обучил. И на коня он меня еще мальцом в первый раз посадил, да приладил саблю на боку и катал по замку батюшкину. Матушка, помню, тогда еще ругалась на него шибко, хотела даже со двора согнать, да батюшка не дал. Потому как он ему в старые времена в бою жизнь спас. Так вот, казаки, и язык я ваш от него знаю, и про обычаи некоторые тоже он мне рассказал.

– А как казака сего звали, – почти вкрадчиво спросил уже отошедший Семен, а то может мы с ним товарищами были?

Что-то подсказало мне, что я со своим рассказом влип и надо завязывать с подробностями.

– Это вряд ли, мой дядька покойный в православные земли походами не ходил и церкви христовы не грабил.

– Ах ты...

Тут раздался свист, и казаки встревожено вскочили. Как оказалось Аникита и Казимир наконец поняли что меня с ними нет и кинулись искать. Поставленные сторожить казаки заметили их движения и подали сигнал своим, однако, немного поздно. И не успели казаки вскочить, и схватится за оружие, как их с двух сторон зажали кавалеристы Вельяминова.

Мои бывшие рейтары и стрельцы стояли напротив казаков Лукьяна и, держась руками за рукояти сабель, смотрели друг на друга без малейшей приязни. В воздухе повисло напряженное молчание готовое в любую секунду перейти в яростную схватку.

Когда бывшие тушинцы вскочили, я один остался сидеть, как ни в чем не бывало, с интересом наблюдая за происходящим. Говоря по совести, мне тяжело далось это напускное спокойствие, и на самом деле я уже прикидывал, долго ли продержусь со своей шпагой против казачьих сабель в случае чего, когда старый казак, наконец, сказал.

– Я тоже на той галере за веслами сидел. Ладно, счастлив твой бог парень, иди к своим, может и свидимся. Спасибо тебе за то, что рассказал про судьбу односума моего. Хороший был казак, не чета нынешним.

– И тебе не хворать казак, гора с горой не сходятся, а человек с человеком завсегда свидятся. – Отвечал я ему, и тут же обращаясь к джуре внимательно слушавшему весь наш разговор.

– Эй, Мишутка, ты бы собрал барахлишко от ляха оставшееся, да на коня навесил, что ли. А то конь хороший потеряется ненароком.

Паренек услышав меня застыл, но старый казак подтвердил мои слова:

– Чего застыл татарчонок? Делай чего велено, это немца добыча, нечего на чужое рот разевать.

– А почему татарчонок? На лицо вроде русский.

– А мы его еще мальцом у татар отбили, в ясырях был. Вот и прилепилось название, то татарином кличем, то татарчонком.

– Михаил Татаринов стало быть будет?

– Ага, если доживет.

Когда я уже вскочил на коня, и мы начали разворачиваться, старый казак спохватился и крикнул мне вдогон:

– А зовут то тебя как?

На что ему один из проезжавших рейтар наставительно ответил:

– Эх ты, дурья башка, великий князь Мекленбурга перед тобой был Иван Жигимонтович!

– Иди ты!

На следующий день в Москву вступила земская рать. Польский гарнизон, запершись в Кремле и Китай-городе, не казал за стены носа. Князь Дмитрий Михайлович первым делом послал к ним парламентеров с предложением не проливать христианскую кровь, а выйти из Кремля с честию и оружием, оставив только награбленное. Но как видно Гонсевский и его приближенные награбили столько, что алчность затмила им разум, и гетман надменно отвечал посланникам, чтобы они расходились по домам и занимались хлебопашеством, а за оружие и браться не смели.

Пожарский здраво рассудив что Гонсевскому и его людям деваться все равно некуда, оставил против них небольшие заслоны, принялся укрепляться на позициях. К Москве спешил Ходкевич с немалыми силами и большим обозом. Если ему удастся прорваться, то война затянется еще бог знает на какое время. Если нет, мы победили.

Главной линией укреплений стали стены Белого города. День и ночь ратники без различия чина и происхождения укреплялись на валах, спешно строили острожки, выкатывали на позиции пушки. Одним из острожков прикрывающий Чертольские ворота вызвался командовать я. Пожарский несколько удивился моему решению, но перечить не стал и выделил мне под команду людей. Основу моего отряда составили полсотни бывших мекленбургских стрельцов во главе с Анисимом и примерно столько же черносошных крестьян, плюс две пушки. Во время прошлых боев этот острожек был буквально разнесен по бревнышку, так что его пришлось возводить заново. С тоской вспомнив Рутгера Ван Дейка, я взялся за руководство работами. Осмотрев предполагаемое место стройки, я первым делом, попытался воспроизвести этот рельеф в миниатюре, начертив на земле нечто вроде чертежа. Когда примерный план был готов, я взялся за разбивку на местности. Подчиненные смотрели на мои манипуляции с некоторым недоумением, но помалкивали, наконец, когда подготовительные работы были закончены, я приказал браться за работу. В плане мой острожек представлял собою немного неправильный пятиугольник, направленный к предполагаемому противнику одним из углов. По периметру был выкопан небольшой ров и насыпан вал поверху которого установлен частокол, в котором проделаны бойницы. Дно рва было утыкано острыми кольями. В центре получившегося бастиона было возвышение, не то природное, не то остатки прежнего укрепления, на котором я велел установить пушки. Для защиты расчетов были изготовлены бревенчатые щиты в человеческий рост и выкопаны небольшие укрытия для порохового припаса, также накрытые щитами. В тыльной стороне укрепления были проделаны два прохода закрытые воротами. Через них сможет в случае чего подойти подкрепление, или если острожек будет взят, сможем отойти мы. Рутгер назвал бы это ретраншементом. Работа шла день и ночь и когда лазутчики принесли весть что войска гетмана подошли к Новодевичьему монастырю, все было готово. Пожарский и другие воеводы приезжали смотреть на нашу постройку, качали головами, иные одобрительно, другие смотрели с недоверием, но ничего прямо не говорили.

В ночь перед сражением войска обходили священники, исповедуя и причащая всех желающих. Пришел и к нам невысокого роста худой монах с благообразным, но строгим лицом. Увидев его мои люди присмирели и, выслушав недлинную проповедь стали подходить для причастия и благословления. Я при богослужении снял для приличия шляпу и придав лицу самое постное выражение стоял тихо и не отсвечивал. Монах, закончив со своей паствой, подошел к нам с Казимиром и спросил негромким, но сильным голосом:

– А вы не желаете исповедаться перед боем?

– Простите святой отец, – отвечал я за нас обоих, – но мы не принадлежим к вашей церкви. Я лютеранин, а мой товарищ и вовсе католик. Помолитесь за нас сами, если это возможно, ибо божье заступничество нам не помешает.

– Разве ты, сын мой, – обратился он к Казимиру, – не посватался к русской девушке и не обещал ей принять святое крещение?

Я подивился осведомленности монаха, но промолчал, лишь подтолкнув бывшего лисовчика к монаху, дескать, я тебя предупреждал, теперь не жалуйся.

– Святой отец, торжественно даю обет, что если господь пощадит мою жизнь в завтрашнем сражении, я вернусь к вере отцов. – Твердым и немного торжественным голосом проговорил Казимир.

Монах удовлетворенно кивнул и, благословив литвина, протянул ему руку для поцелуя, к которой тот с благоговением приложился.

– А ты сын мой, не желаешь ли исповедаться и покаяться в грехах? – снова обратился ко мне служитель церкви.

Я немного подосадовал на настырность монаха и кивком головы предложил отойти в сторону.

– Ладно, святой отец, все же я христианин, а вы священник и почему бы вам не стать посредником между мною и господом при исповеди. Только боюсь вам будет не слишком приятно слушать меня, ибо я, не смотря на свой юный возраст действительно немало грешил и мало молился. Так что, увы мне, я грешен. Я убивал, прелюбодействовал, случалось брал не свое и без малейшего стеснения врал людям в глаза, когда полагал это необходимым.

– Скажи мне, сын мой, – сказал мне монах, выслушав о моих прегрешениях. – Верно-ли что ты возвращал в православные храмы, похищенные из них иконы и священную утварь?

Я с еще большим удивлением посмотрел на монаха, по всей видимости этот священнослужитель был совсем не прост и очень хорошо осведомлен.

– Грешен батюшка.

– Ты полагаешь это грехом?

– Я полагаю грехом то, что вернул далеко не все, что было в моих силах.

– Отпускаю тебе этот грех! Верно-ли что король свейский пожелал увезти из Священной Софии в Новгороде священные врата и ты тому воспротивился?

– Верно, – отвечал я и, видя не высказанный вопрос в глазах монаха, пояснил, – я полагал это кощунством, ибо сии врата давно стояли в софийском храме, и если бы это было неугодно господу он, несомненно, дал бы об этом знак.

– Верно-ли что поговорив на площади Святой Софии с юродивым ты раскаялся при всем честном народе и просил его молиться за тебя?

– Меня позвал на беседу митрополит Исидор, и я действительно дал юродивому монету, остальное людская молва.

– Верно-ли что ты оживил умершую и вернул ей девство?

– Не умершую, а захлебнувшуюся и не оживил, а откачал. Многие люди живущие на берегу моря или реки умеют такое и в этом нет никакого чуда. Что же касается девства, то человеку под силу лишь лишить его, но никак не вернуть. Я пожалел бедную девушку и приказал женщине осматривающую ее в любом случае сказать, что урона не было. В том, что случилось на болоте, не было ее греха и было бы несправедливо, чтобы она за него расплачивалась.

– Что справедливо, а что нет, знает лишь господь. А скажи мне, сын мой, почему ты здесь?

– Боюсь, что ответ на этот вопрос тоже ведом лишь ему. – Ответил я, подняв глаза к небу. – Ей богу святой отец, если бы была моя воля, я давно был бы у себя в княжестве в окружении своей семьи. Увы, но судьба моя ведет меня одной лишь ей ведомыми тропами, и я не могу ей противиться, как бы не старался.

– Никто не может противиться своей судьбе, – ответил мне монах, – но ответь мне еще на вопрос. Почему ты желаешь, что бы царем нашим стал королевич Карл Филип?

– Потому что это было бы разумно. Значительная часть вашей земли занята шведами и чтобы ее вернуть понадобится воевать. А так у Густава Адольфа не будет причин отторгнуть ее от вашего царства. К тому же королевич юн, и если он вырастет в вашей стране, то скоро станет не менее русским, чем вы.

– А отчего ты говорил, что мы выберем не Карла, но Михаила Романова?

– Потому что вы русские, когда надо думать головой, все решаете сердцем. Сейчас вам любой иноземец хуже антихриста и вы все едино выберете кого-то из своих. А Миша, молод, глуп и слабохарактерен, а потому устроит бояр. Его отец митрополит и ему благоволят греки, так что на самом деле у вас нет никакого выбора.

– А почему ты тогда здесь?

– Вы уже спрашивали. Наверное, все дело в том, что я похож на вас, умом понимаю, что делать мне здесь нечего, а сердце ставит в строй.

– А сам ты не метишь на престол?

– Господи дай мне сил! Послушайте, вы можете избрать на престол кого угодно. Хоть Карла-Филипа, хоть Владислава, хоть Максимилиана Австрийского. В принципе можете и меня, но это будет самый худший выбор из всех возможных, ибо я, обладая всеми недостатками вышеперечисленных кандидатов, не имею их достоинств. За мной нет ни такой мощной родни, ни армий их королевств, ни финансов, вообще ничего нет! Ей богу, выбирайте Мишу и оставьте меня в покое.

Монах постоял еще немного, очевидно сбитый с толку моей горячностью, потом вдруг накрыл меня епатрихалью и произнес нараспев громким голосом.

– Отпускаю тебе грехи твои вольные и невольные!

Когда монах ушел я глядя ему в след спросил у Анисима:

– Ты не знаешь кто был этот монах?

– Господь с тобой, герцог-батюшка, это же келарь Троице-Сергиевой лавры отец Авраамий.

– Палицын?

– Ну да. Это хорошо, что он тебя благословил, теперь ты, герцог батюшка, точно нашим царем станешь!

– Анисим, ты знаешь, отчего я тебя до сих пор не прибил?

– Отчего герцог-батюшка?

– Оттого что пушки у нас две, а кроме нас с тобой с ними никто толком управляться не сумеет, если пушкарей побьют! Внял ли?

Ранним утром, едва проснувшись, я стал готовиться к бою. Умывшись и одев чистую рубаху обрядился в свой старый рейтарский камзол. Для боя он как-то привычнее того щегольского кафтана в каком я ходил в последнее время. Приготовил кирасу, но одевать пока не стал. Потом пришла очередь огнестрела, разложил и, почистив, зарядил один за другим пять своих пистолетов, привычно при этом погоревав о прежних допельфастерах. Как то так случилось, что при всяком удобном случае я увеличиваю свой арсенал. Потом пришла пора винтовки, так я все чаще называю про себя свою винтовальную пищаль. Рядом Казимир наводит блеск на мою шпагу. Это единственное что я могу доверить другому, да и, говоря по правде, литвин точит холодняк куда лучше меня. Огнестрел другое дело, для местных он часто лишь подспорье в бою, а для меня главное, поэтому я придирчиво проверяю качество кремней, надежно ли они закреплены в курках и наконец, удовлетворенно откладываю оружие в сторону.

Поляков пока не видно и я в сто первый раз оглядываю пушки. Как я уже говорил их у нас две. Калибр у них разный, та что побольше, на мой взгляд, двенадцатифунтовая, а поменьше восьми. Вообще разнобой в пушках в нашем войске полный. Иногда, кажется, что двух одинаковых калибров нет вообще! Ядра к ним каменные и лежат отдельно, надеюсь прислуга не перепутает. Впрочем, ядер немного, главный наш боеприпас это картечь, тоже каменная. Ее еще называют дроб. Дальнобойности с такими снарядами нет никакой, но в упор должна производить страшные опустошения во вражеских рядах. К слову сказать пушкарей нам Пожарский выделить "забыл". Не считать же таковыми несколько мужиков бывшими прежде у настоящих пушкарей на подхвате и умеющих только зарядить орудие. Да и то за ними по выражению Анисима "глаз да глаз нужен". Так что главными пушкарями будем мы с ним, а скорее я сам, потому как тому еще со стрельцами управляться надо.

Потом обхожу стрельцов. Они заняли места у бойниц, мушкеты их готовы, бердыши под рукой. Вообще снаряжены мои бывшие подчиненные лучше всех в ополчении. Их мушкеты и дальнобойнее и скорострельнее русских пищалей, а у многих плюс к тому пистолеты. На головах одеты шлемы с полями – морионы. Их, как и нагрудники, я им справил еще в Шверине. Если дойдет до рукопашной, а до нее дойдет, стрельцов поддержат крестьяне. Для них приготовлены длинные пики, чтобы отбиваться от супостатов из-за частокола, а в случае ближнего боя в ход пойдут топоры, дубины и кистени. Что же, все что можно было сделать в данных условиях, было сделано, оставалось только ждать неприятеля, а потом сражаться. Я, обходя своих подчиненных, перешучиваюсь с ними стараясь ободрить. Стрельцы, слушая меня, улыбаются в бороды, все же мы немало прошли вместе и они верят мне. Некоторые крестьяне поглядывают испугано и, похоже, кое-кто не прочь удрать, но в основном люди настроены решительно.

Наконец показывается войско Ходкевича. Все-таки именно у Речи Посполитой сейчас лучшая кавалерия в Европе. Гусарские и панцирные хоругви в полном порядке дефилируют перед нами. Крылья и звериные шкуры на гусарах, яркие плащи на шляхтичах развиваются на ветру, превращая вражеское войско в совершенно фантасмагорическое зрелище. Мои стрельцы, хотя и встречались уже с польской кавалерией и даже били ее, все равно под впечатлением, что уж тут говорить о крестьянах. Надо это благоговение разрушить пока не поздно и я подаю голос:

– Анисим, а ты помнишь что сказал парламентеру пана Одзиевского в Мекленбурге перед сражением?

– Это которому, герцог батюшка? – подхватывает сотник, понявший куда я клоню. – Их там много было.

– Да тому, у которого вся шапка в перьях была, будто птица Сирин.

– А, тому я сказал, что если бы он те перья себе под хвост засунул, то был бы вылитой жар-птицей!

Стрельцы, припомнившие этот случай стали смеяться. За ними смех стал разбирать посоху, и вскоре все находившиеся в остроге громко ржали над противником, показывая друг другу на особенно вычурно разряженных врагов. Незнаю, услышали ли они нас или просто так совпало, но вражеская конница подалась назад пропустив вперед венгерскую пехоту. Наемники ровными рядами маршировали вперед, ощетинившись пиками. Мушкетеры шли следом, и я приказал раздувать фитили. Пора было вводить в дело пушки, я сначала встал к восьмифунтовке и проверил прицел, если можно было употребить этот термин. Анисим колдовал у более крупного орудия, я полагаю с тем же успехом. Сейчас начнется пальба и станет понятно правильный прицел или нет. Пробив пробойниками картузы внутри пушек мы по очереди вжали в затравки свои факелы. Сначала ухнула двенадцатифунтовка, каменный гостинец полетел кувыркаясь в сторону вражеской пехоты и ударившись оземь брызнул фонтаном осколков в ближайших пикинеров. Несколько фигурок явно упали, и это отличный результат для первого выстрела. Пальнувшая следом пушка наведенная мною угодила немного ближе, но ядро каким то чудом не разбилось, а поскакало дальше оторвав какому-то незадачливому венгру голову и улетев дальше совершеннейшим чудом никого больше не задев. Прицел был верный и прислуга кинулась банить пушки. Я, тем временем, взявшись за свою винтовку, стал оглядывать поле боя в надежде заметить офицера. Как только на глаза мне попался человек, командовавший остальными, я тут же приложился и выстрелил. Офицер свалился, схватившись за ногу. Пожалуй, надо брать выше, а то ведь целил я в грудь, впрочем, и это урон. Пушки успели дать еще один залп, куда более удачный, чем предыдущие, а когда враги приблизились на мушкетный выстрел и стрельцы открыли огонь. Венгерские мушкетеры вышли вперед и начали караколь, сразу стало жарче, но стрельцы из своего укрытия отвечали не менее ожесточенно, но более результативно. Наконец, вражеский командир счел, что наступление достаточно подготовлено и скомандовал атаку. Пикинеры с ревом пошли вперед и тут же нарвались на картечь чувствительно проредившие их ряды, а плотный огонь из мушкетов завершил начатое и венгры подались назад. Первая атака была отбита.

Поглядев на отступающих врагов, я обвел глазами поле боя. Похоже, на нас пришелся главный удар, а прочие укрепления атаковали только для вида. Там врага тоже отбили и спешенные казаки как раз подались назад. Некоторые их небольшие группы были в пределах досягаемости пушек, но, поразмыслив, я решил не тратить на них зарядов. Тем временем гетман перегруппировал своих солдат и те снова стали подступать к нашему острожку. Первыми на сей раз пустили казаков, и те нестройными, но плотными рядами стали надвигаться на нас. Для того чтобы подбодрить своих воинов казаки беспрерывно били в большие барабаны и этот грохот разливался по полю боя давя на уши и действуя на нервы. Казачья пехота надвигалась на нас плотной толпой, ощетинившись копьями. Впереди бравируя своей храбростью и увлекая остальных за собой, шел их предводитель. Голова его была непокрыта и на ветру развевались оселедец и два огромных уса. Огромная сабля почти хоросанский меч лежала у него на плече поддерживаемая правой рукой. Левая упиралась в бок и вид у него был донельзя бравый и насмешливый. Иногда он оборачивался к своим подчиненным и что-то кричал с презрительной усмешкой.

– Ишь красуется, анафема, – пробурчал Анисим, – ровно селезень перед утицами.

– Казак! – односложно ответил ему я.

– А прочие что же не казаки?

– Нет, настоящие казаки товар штучный, а те, что на нас погнали это сермяга посполитая, вроде нашей посохи. Настоящие казаки вон конные поодаль держатся, и в бой они вступят, только когда посполитые им своими телами дорогу выложат.

– А этот?

– Да кто его знает, может по жребию, может в зернь проиграл, а может настроение у него сегодня такое – подраться!

– Подстрелить бы его, да далековато.

– Далековато, – согласился я, подсыпая на полку порох.

Пока сотник удивленно смотрел на меня я тщательно прицелился и, в последний момент отведя глаза, затаив дыхание выстрелил. Выстрел получился отменным, бравый казачина что-то очередной раз кричавший своему воинству только обернулся к нам как пуля ударила его в могучую грудь, после чего он запнулся и рухнул под ноги идущих следом. Вражеские ряды остановились стали теснится, наконец несколько более храбрых или сообразительных подскочили к павшему и поволокли его прочь. Заметив заминку, из конной массы на полном скаку выскочил другой казак и гарцуя перед плотными рядами пехотинцев что-то кричал ободрительное. Потом соскочил с коня, передал поводья коноводам тут же уведшим аргамака назад и возглавил атаку. Этот был пониже ростом и не такой плотный как первый. Голова покрыта мохнатой папахой, а грудь прикрыта кольчугой с наклепанными на нее там и сям железными бляхами. Вооружен он был коротким турецким ятаганом которым яростно размахивал подбадривая своих оробевших бойцов.