Текст книги "Еретик"

Автор книги: Иван Супек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

VII

Где искать начало конфликта Доминиса с папством? Будущий исследователь остановится перед грудой жалоб и приговоров, вынесенных в связи с ежегодной выплатой сплитским архиепископом пятисот дукатов его сопернику-итальянцу. Вполне можно подумать, будто именно это стало главным стержнем в жизни еретика. В самом деле, ведь когда итальянца Андреуччи поставили епископом в Трогире, Марк Антоний решил, что тем самым обязательство потеряло силу. Он и прежде не признавал этот чрезвычайный налог, давно вошедший в обычай и подвергшийся осуждению с начала реформации, потому он и не спешил с уплатой навязанной дани, оттягивал ее как только мог, а с момента назначения Андреуччи и вовсе прекратил выплату. Трогирский епископ получал не меньший доход, а кроме того, подчинялся ему как примасу Далмации. Выплата денег суфрагану наносила еще больший урон и без того ущемленному достоинству архиепископа. Доходов Доминиса едва хватало на то, чтобы содержать вновь открытое училище, чтобы начать перестройку тесного собора и тем самым попытаться поднять свой авторитет. Будучи профессором в Падуанской академии, он достаточно ясно понял, каково живется в этом мире человеку, лишенному постоянного и притом крупного дохода. Теперь диоцез обеспечивал ему независимость и какое-то влияние; иначе его замыслы оставались бы пустыми мечтаниями. В надежде освободиться от позорного, грабительского условия Доминис изобрел собственную правовую систему. Жалобу за жалобой отправлял он в Рим, детально разъясняя свою позицию, оспаривая и опровергая решение папской канцелярии. Но чем убедительнее были его аргументы, тем непреклоннее становились римские учреждения. Он проигрывал тяжбу во всех инстанциях. Курия неумолимо требовала, чтобы он продолжал выплачивать деньги более состоятельному Андреуччи, осведомителю Ватикана в венецианской Далмации, и в конце концов наложила секвестр на имения архиепископа.

– Обоюдное упрямство, – восклицает беспристрастный инквизитор, – к сожалению, столь частая причина споров!.. – Нет, ибо не требует ли объяснения именно это самое упрямство? Что заставляло мудрого дипломата Марка Антония обострять конфликт, ведь иным путем он наверняка добился бы в Риме большего? А что заставляло папу Павла Пятого и выживших из ума кардиналов требовать исполнения абсурдного условия, абсурдного несомненно, поскольку своего любимца они наградили гораздо более богатым диоцезом? Причины лежат глубже, нежели это отражают бумаги. Конфликт начался раньше постыдного декрета папы Климента Восьмого. Иезуиты не могли простить своему талантливому питомцу, что он вышел из их ордена, и непрерывно следили за ним с тех пор, как он добился признания на теологическом факультете в Падуе; консервативной лицемерной курии не по нраву пришлась откровенность и высокая научная репутация далматинца… Оснований для взаимного недоверия находилось достаточно. Удачливый посредник между императором и дожем ожидал в Риме красной кардинальской шляпы, но от него отделались, наградив лишь архиепископской мантией, и отослали к опасной турецкой границе; а чтоб он был тише воды, ниже травы в Сплите, навязали унизительные условия. Не внемля его просьбам и добиваясь покрытия долга с помощью венецианского суда, иерархия таким образом убивала двух зайцев: выплачивала из чужого кармана вознаграждение своему агенту и, что было важнее, лишала средств опасного бунтовщика.

Трудно оспаривать, раздумывал Скалья, слушая исповедь своего узника, что иезуитские осведомители не уловили то, чем были заняты помыслы Марка Антония. За ним рано стали следить, как, впрочем, и за любым иным учеником с выдающимися способностями или особенным происхождением. На его проповедях всегда было немало людей, шпионивших за ним по приказу Священной канцелярии или самого генерала ордена иезуитов. Они тщательно записывали все, что он говорил и что говорили о нем другие. Подслушивание было основным методом в деятельности святого ордена, однако весьма усердными в этом проявили себя и добровольные помощники, рядовые католики. Когда экс-профессор занял кафедру в соборе святого Дуйма, не кто иной, как доктор Матия Альберти, автор хорватской грамматики и мистерий о страстях господних, следовательно, человек достаточно образованный, в течение многих лет вел запись его высказываний. Сей почтенный дворянин и писатель отправлял свои заметки епископу Андреуччи в Трогир, а тот пересылал их дальше – в папскую канцелярию. Вынюхивая самое сокровенное, грешное с ее точки зрения, церковь укрепляла свою власть над душами и судьбами людей. Черный крестик с самого начала отмечал биографию Доминиса. Лишь поверхностный наблюдатель искал бы ключ его судьбы в груде бумаг связанных со злосчастным финансовым обязательством. Долгая тяжба, по существу, представляла собой лишь двусторонний обмен «любезностями» в _#предвкушении решающего расчета.

Семя ереси уроженец острова Раб принес уже в иезуитскую коллегию. Прибыв из края, где и католики и православные в равной мере подвергались насилиям турок юный Доминис возмущался расколом в христианской Европе и сразу восстал против воинствующего и догматического единения церкви, навязанного папским Римом. Взаимная терпимость, существовавшая у него на родине между сторонниками латинских и греческих обрядов, испытанная в стольких грозных столкновениях, могла послужить примером сосуществования религий и в других странах. Интеллектуал, обращенный к изучению Вселенной, не мог больше всерьез воспринимать старые схоластические теории. А лишив волшебного ореола небесную радугу и отточив свой взор с помощью, тончайших оптических инструментов, как мог он принять теперь мистическую науку, твердившую о неприкосновенных таинствах? Он ясно сознавал, что народ обманывают ложными святынями. Он выдел погоню за властью и богатством там, где проповедовались нестяжательство и любовь к ближнему. Часто бывая в Риме и в римских провинциях, он понял, на чем держится папский престол. И когда обозленные кардиналы отправили его в глушь к бастионам турецкой крепости, он продолжал вести тяжбу со своими противниками в Риме. Предшественник Галилея в конструировании телескопа оказался дьявольски прозорливым. Его точка зрения сложилась во время собственных оригинальных исследований. Борьба против мистифицированной схоластики за свободу мысли стала страстью ученого, с которой Священной канцелярии в дальнейшем придется бороться с помощью костра. Доминис созрел на профессорской кафедре, и теперь он не согнется под грузом теорий о папской непогрешимости. И даже облачившись в пастырскую мантию, взяв в руки посох, он оставался гражданином новой эпохи, устремленным к новой науке, к торжеству естественных прав человека.

«Противоречие заключается в нем самом», – приходил к выводу инквизитор. Тщеславие, желание выдвинуться и страсть к деньгам побудили ученого украсить свою голову митрой. Его вычурный язык был мало понятен мирянам, самое существование которых было поставлено под угрозу и которые ожидали чуда. Как мог он приручить дикое стадо? Какой светильник зажечь в кромешной тьме человеческих душ? Его паства не могла принять закон иначе как в виде святых обрядов, освященных папским авторитетом. «Стоит показать стаду, – думал римский кардинал, следя за нптью рассказа Доминиса, – что закон этот человеческий или дан природой, как тут же воцаряется беззаконие. Еретик возражал: важна истина. Верно… Быть посему! Но твоя научная истина заключается лишь в том, что ты и тебе подобные могут всякий раз утверждать заново, всегда и повсюду. Почему ты тогда приемлешь евангелие, которое давным-давно известно и которое никому по собственной воле не дано пересматривать? Почему ты ставишь себя выше всех прочих прелатов? И если свободное, ничем не ограниченное изучение наук что-либо в тебе и сформировало, то лишь гордыню, высокомерное желание всегда и повсюду быть первым».

Курия допустила ошибку, размышлял Скалья, отправив Марка Антония в далекую епархию, где он остался один на один сосвоими безумными мыслями. Кардинал слушал его рассказ и мысленно переносился в безлюдные сумерки у башни перестроенного мавзолея Диоклетиана. Ночь могильной пеленой опускалась с неба, окутывая дерзкого мыслителя. И ощущение неизбывной безнадежности выразилось в мгновенно вспыхнувшем бунте. Даже когда от зимней вьюги закрыты все отдушины, она продолжает завывать и реветь в душе человека с не меньшей силой. Проделки сплитских повес больше не доставляли ему удовольствия, солнечные арабески угасли в мертвых развалинах. Сквозь крыши домов и в узкие улочки врывались легионы бесов; от их злорадного посвиста словно оживал императорский дворец, вздрагивал, дрожал – кругом вой, визг, звон, кто-то кого-то звал. Изредка шаги ночного сторожа или соглядатая звучали диссонансом в этом искусительном кошмаре, или припоздалый гость слабо постукивал кольцом в двери. И это все. Ничего больше не слышно в долгой волчьей ночи. Архиепископ сидит перед трепетным огоньком светильника, погрузившись вместе с ветхим императорским кораблем в пучину тьмы. Время от времени он хватается за перо, точнее, за весло, с помощью которого надеется избежать полного кораблекрушения. В чем заключался источник вдохновения его проповедей его записок? Безусловно, причин было много, и одна из них – неистовство стихии над головой.

Дремучее захолустье, центр которого лежал в часе езды верхом от турецкого Клиса, не подавило дух протеста. Напротив! Взгляды Доминиса как раз и сложились в систему именно здесь, на развалинах старинного хорватского королевства. Отослав на заброшенную границу, курия тем самым вернула его на родную почву, где гений смог воспарить к звездам. Отношение к нему, нищета, повсеместное невежество, глупость и шпионство, которые он встретил здесь, явились последним толчком. Там, где любой другой сдался бы, Марк Антоний перешел в наступление, имевшее самые далекие последствия. Он разыскал оружие, правда заржавевшее, но все еще годное к употреблению. Этим оружием было право хорватского примаса. Уже самим своим назначением архиепископ Сплитский приобретал украшение к титулу, которому перестали придавать какое-либо значение. Курия и ее слуги в Далмации были ошеломлены, когда сей квазипримас начал на деле осуществлять свою власть. Исключительно трудоспособный и проницательный, он много писал, разрешал споры в соседних диоцезах, оделяя советами тамошних епископов, которые письма его пересылали в Рим, где в свою очередь их читали с изумлением. Примас Далмации и Хорватии… Как при королях хорватских?! Воспоминания страшили. Подозрения Ватикана разрешились гневом на ученого узурпатора по ту сторону Адриатического моря.

Однако бывший профессор не желал понимать, что его громкий титул – лишь увядший листок минувшего королевского лета. В ответ на предостережение и даже осужден ние со стороны архиепископа управляющий хварской епархией однажды обругал его в самом Сплите. Папа Павел V в очередной раз отверг его жалобу на Андреуччи. Когда Доминис попытался призвать к порядку ватиканского шпиона, который своим наглым и высокомерным поведением вводил в соблазн капитул и верующих в Трогире, тот отвечал ему оскорбительным письмом, уверенный в себе π в своих связях. Папская канцелярия и орден иезуитов очень скоро получили проценты с его прерогатив примаса.

Укоризнами и выговорами, широко опираясь на доносы, курия недвусмысленно дала ему понять, кому принадлежит власть в церкви. И не только далматинские епископы отвернулись от обновителя, но и сплитский капитул стал сторониться его. Архидьякон собирал каноников на тайные совещания, где принимались решения и замещались вакантные должности и никто не спрашивал мнения архиепископа. Тщетно бушевал он в своем уединении. А когда попытался наказать непослушных, венецианский провидур воспрепятствовал ему своей властью. Мало кто столь ощутимо и столь горько почувствовал нетвердость и шаткость своего положения. Предшественники его развлекались каждый по-своему: кто в Италии, кто на море. Он захотел наполнить каким-либо конкретным содержанием старые титулы, и его мгновенно одернули.

В непрерывном конфликте с капитулом он нашел поддержку низшего духовенства; но оно не отличалось образованностью и было рассеяно по турецким рубежам. Аристократы и ускоки стремились к новому походу на Клис под знаменами Габсбургов, а он приобрел лишь сочувствие ремесленников и купцов, которые предпочитали жить да и торговать в мире; и это была слабая опора. Под возрастающим давлением Рима богом данными союзниками могли стать именно окрестные епископы, платившие одинаковые с ним налоги и управляемые издалека. Однако едва ли кого-нибудь из этих иностранцев всерьез беспокоил свой истинный престиж. Кардинальская элита в Ватикане презирала их, а они вымещали свои обиды на народе, чей язык даже не понимали. И весь этот униженный, исстрадавшийся мир находился в абсолютном подчинении у святого престола. Достоинство иерарха, достоинство человека… какая тому цена? Мистической силой обладал римский первосвященник. И тот, кто находил поддержку у церкви, сам становился в ряды избранных и всемогущих. А Доминис, с тех пор как на него легла тень папской опалы, в глазах «верных» превращался в восковую фигуру.

Как избежать смертельной угрозы? Откуда взять жизненные соки для своих видений? Что противопоставить князю церкви и феодалам в красных шляпах? Его собственная позиция определилась; теперь ему необходима помощь христианской Европы, измученной религиозными раздорами. Подобно прочим реформаторам своего времени, он принимал за основу евангелие, но заветы раннего христианства по-разному звучали в осмыслении физика и миротворца, гражданина мира и церковного прелата. В почти уничтоженном наследии предков Марка Антония привлекал родственный ему дух, которым он надеялся пробудить христиан. Пытаясь защититься от всеобщего господства церкви над душами, делами и имуществом верующих, он формулировал принципы децентрализации и равноправия общин, последовательно сокрушал мистические догматы, отделяя светскую власть от церковной; в атом Библия и старинные предания сослужили ему добрую службу. Разве в эпоху раннего христианства не развивались равноправные общины? Не является ли папство позднейшей выдумкой императоров? Разве не ясно сказал Христос, что церкви не принадлежит светская власть? В том-то и заключается существенное отличие Нового завета в сравнении с историей Моисея и девятью заповедями божьими, где человек свою свободу и свои права вручал небесному государю, определяющему все помыслы и дела людские. И когда Доминис с кафедры собора святого Дуйма ссылался на Киприана и общины первых христиан, он прежде всего призывал к миру и равенству, требовал, чтобы церковь занималась преимущественно вопросами морали. Мысль о том, что заветы раннего христианства сохранились, вдохновляла епископа в его сопротивлении папскому абсолютизму. Найдя опору в философии нового времени, но черпая вдохновение из старого морально-этического источника, он устоял на развалинах развалин, устоял в борьбе против своего капитула, чужеземца-суфрагана и святого ордена. И на этом постоянно угрожаемом рубеже вскоре родится книга, знаменующая собой освобождение от вихря свар и раздоров, от мистического раболепия.

Впервые объявление войны прозвучало с амвона собора святого Дуйма. Подозреваемый в еретических искажениях и лишаемый чести архиепископ защищался наиболее эффективным образом – перед верующими, чтившими Священное писание, опираясь на свидетельства евангелистов и апостолов, он доказывал, что римская схоластика сама искажает христианство. Разумеется, пограничную общину, существовавшую лишь благодаря незыблемой вере и легендам о святых мучениках, нельзя было сравнивать с падуанской аудиторией, где проходили академические дискуссии, поэтому и научные аргументы сейчас уступили место цитатам из Евангелия; точно так же впоследствии построит Доминис свою книгу «О церковном государстве». Творческая мысль ученого и гражданина пронизывает все его труды. Гениальный экспериментатор как бы подбирал метод, с помощью которого он добьется желаемого. Сызмалу соединялись в нем интуиция с жаждой опыта, мысль с действием. Книга для Марка Антония никогда не становилась утешением или компенсацией недостающего реального дела. Словом и делом противостоял он своим противникам и разного рода скептикам. Уже в его сплитских проповедях прозвучали основные мысли, позже получившие полное воплощение в десяти толстых книгах; никогда прежде не испытывал он более сильного желания выйти на арену истории.

Шансы на возможный решающий поворот возникли, Когда неистовый папа Павел V в 1606 году наложил интердикт на Венецианскую республику, которая, осуществляя свое суверенное право, осудила за уголовное преступление нескольких священнослужителей. Анафема папы, высказанная по адресу правительства католического государства, вновь раздула давний конфликт между церковной и светской властью. Венецианский Сенат во главе с отважным Сарпи защищал суверенитет и право Республики от посягательств наместника божьего на земле, который запретил венецианскому духовенству исполнять свои обязанности до тех пор, пока Сенат не уступит. Пришло время определиться, время, когда храбрецы выходят вперед, а осторожные подаются назад. Обруч, который Рим создавал вокруг Марка Антония, лопнул, и прерогативы примаса обрели наконец реальную силу на длинном побережье старой Хорватии.

Оплотом католичества в Далмации становится архиепископский дворец. Необычные гости появляются в нем, а горожане, которым ничего пока точно не известно, пребывают в смущении. Библиотека ученого превратилась в боевой штаб. Туда приносили депеши, оттуда посылали депеши, доверительные и важные. После длительного периода удушающей тишины Марк Антоний жадно ожидал подступающего с запада урагана. Он стал как бы осью, центральной точкой, вокруг которой вращались остальные; масштаб решений уносил его в заоблачные высоты. Епископы сохраняли сдержанность: они охотнее предпочли бы выждать в сторонке исход дуэли между Римом и Венецией. Однако исступленный Павел V не позволял: интердикт! Но и повеление дожа категорично: продолжать службы божьи! Какой из двух властей покориться?

Солнце пало за Каштелами, как бы расплескав раскаленный металл по небесному своду. Огненные блики то здесь, то там мелькают в окнах верхнего этажа на южном фасаде перед Серебряными вратами. Досужие гуляки и часовые встревожено вглядываются в фиолетовый пурпур неба. Словно бы зарево на далеком западе… Не угасает, а становится ярче и ярче, разгораясь. Вот в лучах пламени верхушка высокой белой колокольни святого Дуйма. А в окнах архиепископского дворца, выходящих на потемневший восток, зажглись свечи и подслеповато мигают, пытаясь противостоять полыхающему закату.

Доминис вышел на балкон над встревоженным Перистилем, озаренным зловещим знамением на небе. Легкие жаждали глотка свежего воздуха с Марьяна, в то время как в душной комнате у него за спиной гости потягивали охлажденное в глубоких подвалах вино, все больше распаляясь от сказанного и выпитого. Со ступеней мавзолея ласково и загадочно улыбался ему египетский сфинкс. Это каменное изваяние вошло в жизнь архиепископа, точно неведомое и прирученное экзотическое животное. Когда ему не с кем было отвести душу, он гладил его, как вот сейчас, ибо тягостным для хозяина стало шумное сборище. Что ты сулишь мне, прорицатель? Жезл примаса? Как в стародавние времена… Королевский титул… Или крушение… Улыбаешься, змий фараонов, манишь своей улыбкой, а когда мы лишаемся головы, продолжаешь улыбаться, исполненный превосходства. Впрочем, ничего нового под лупой не происходит. Каждый визирь хочет стать султаном, каждый кардинал – папой, каждый князь – королем. Умножить собою число претендентов, а?… Добавить свой камешек к тысячелетней пирамиде. Может быть, повезет. Вспомнилась пьяная здравица королю Хорватии, с которой провожали его сюда римские друзья. Король Хорватии, ха, ха, ха/ А может быть, может быть, пьяная болтовня была знамением судьбы. А ты, хитрец, что ты скажешь? Ты мне так же ответишь? Улыбаешься, как улыбался людской суете в течение тысячелетий. Ветры пустыни смывали твою загадочную улыбку, тучи песка заносили тебя, но ты по-прежнему улыбался, а те, чьи алчные устремления к власти ты поддерживал, исчезли без следа в веренице династий.

Такова слава этого мира…

Жрецы и цари не создали ничего лучше пирамиды Хеопса. Надо раз и навсегда понять, чтовласть и насилие чужды устремлениям свободного духа. Попытайся разделить их, властолюбивый примас! Обуздай желание, толкающее тебя к вершинам единоличной власти! Ты, придворный змей, ты улыбаешься на рубеже зеленой долины в Сахары, твоя загадочная усмешка открывает путь завоевателям, но куда, куда?

Снизу ему махал рукой Иван – все в порядке. К черту, нет никакого порядка. Кругом ужасающая путаница, в которой никто никому не верит. Венецианский флот крейсирует вдоль далматинских берегов. А здесь, по Перистилю, в центре Сплита расхаживают копейщики, подозрительные ко всем, кто не носит их мундира. В миг раскола власть возлагает надежду только на воинскую силу, не отравленную теологической заразой.

Возле последней колонны аркад Доминис увидел доктора Альберти, который спорил с венецианским офицером. Звонкую итальянскую перепалку дополняла яростная жестикуляция. Фанатик хотел, чтобы щеголеватый воин зарубил себе на носу папский указ, а тот уже начинал раздраженно поглядывать на свой караул. Однако разошлись они благополучно. Подойдя к балкону архиепископа, разволновавшийся доктор крикнул:

– Что же осталось от нашей автономии, высокопреосвященный? Мы – последняя из всех провинций, подчиненных этим наемникам!..

У сплитских аристократов были основания возмущаться. В момент, когда государству угрожала опасность, венецианский провидур пренебрег их автономией, авторитетом Большого совета, как будто они никогда прежде не играли никакой роли. И солдаты вовсе перестали обращать внимание на дворянские галуны и шпаги. Очевидно, вся Далмация была равна, считаясь в одинаковой степени потенциально опасной, когда этого требовала военная обстановка.

Провидур, ожидавший владыку на своем корабле, привез ему важное послание от Паоло Сарни. Архиепископ знал, с чем обращается к нему духовный вождь Сената. Церковные иерархи в светлейшей Республике были полны сомнений, и Марк Антоний мог бы существенно повлиять на их решения; потому-то сам провидур и встал на якорь в заливе, любезнейшим образом поджидая его, в то время как солдаты патрулировали вокруг архиепископского дворца.

– Tempora mutantur! [39]39
  Времена меняются! (лат.)


[Закрыть]– воскликнул доктор Альберти вместо приветствия, появляясь теперь в дверях балкона.

– Будь здоров вовеки! – откликнулось несколько менее взбудораженных гостей. Хмельная компания, собравшаяся за трапезой архиепископа, никогда не испытывала особой охоты к переменам, которых, напротив, алкал автор «Страстей Господних».

– Проклятая провинция, – вторил Доминис своему гостю, – эти мерзкие развалины, где булькают каналы с мочой, всю ночь звенят цикады, а люди храпят в лужах…

– Сплитская кафедра первая в Далмации… – долетел вдруг до его слуха знакомый голос.

Вот оно что, теперь, когда приходится брать на себя бремя ответственности, он принимает мою власть, жонглер.

– …теперь архиепископ тут хозяин, – спешил оторваться от опасного авангарда архидьякон, – и капитулу надлежит исполнять его заповеди.

Смотри-ка, признает, старая лиса!

– Ну да, – поддакивал каноник Петр, – наш Маркантун сам по себе решает, слава господу!

Доминис вернулся в библиотеку, где дым стоял коромыслом. Высказываться откровенно всегда было погибельно, ведь единому богу ведомо, кто окажется победителем завтра… Утвердившись вновь во главе своего большого стола, обычно занятого рукописями, а сейчас уставленного кувшинами с вином, он с отвращением наблюдал, как лицемерили гости. Конечно, они не столько любили святого отца, сколько монетки, которые приплывали к ним после крещений, венчаний, отпеваний, молебнов или панихид, и рвать с Римом им не хотелось. Пусть примас ведет их! Vivat! Такая их покладистость, сетовал про себя прелат, напоминает хлебный мякиш, расползающийся в пальцах;

– Дьявольское искушение! – завопил доктор Альберти, услыхав, что кто-то заговорил о церковных доходах. – Неужели алчность сокрушит веру?

За столом архиепископа он представлял аристократию, державшуюся в стороне от конфликта, подобно некоторым другим осмотрительным гражданам. Его наставник патер Игнаций куда-то загадочно исчез, должно быть отправился распространять папские прокламации, запрещенные венецианскими збирами; и вот теперь он один выступал здесь, возбужденно и резко, против корыстолюбивого духовенства:

– Идя сюда, я спросил воина на Перистиле, знает ли он, что его дож проклят. И слышу в ответ: какое мне дело, я подчиняюсь провидуру. Скажите, пожалуйста, пастыри духовные, чем вы лучше этого наемника?

– Ну, ну, – успокаивали каноники старого друга, который, однако, не позволил заткнуть себе рот и продолжал с глубокой убежденностью клеймить их за нерешительность:

– Папа адресовал свое послание каждому католику. Вы не можете прятаться за спины своих предстоятелей, а тем более ссылаться на венецианскую власть, преданную анафеме. Раскольники в Венеции несут угрозу католическому единству. Ваш священный долг, чтимые епископы и каноники, укреплять нашу веру. Того же, кто колеблется или ловчит, постигнет анафема, именем господа!

– Deus omen avertat! [40]40
  Господь да отведет беду! (лат.)


[Закрыть]– воскликнул кто-то из епископов, напуганный подобной перспективой.

И тягостная тишина воцарилась в душной комнате. Исполняя свои обязанности, священники забывали об интердикте, воспоминание о нем исчезало где-то глубоко во тьме часовен. И хотя автор мистерий сурово обрушился на них за алчность и отнюдь не христианский эгоизм, призыв к единству католического лагеря тем не менее достиг заплывших жиром ушей.

– Верно, верно, – бормотал разобиженный каноник Петр, – все мы добрые католики, – а потом вдруг отважился вслух высказать свои сомнения: – Да, только Рим далеко. Положения здесь не понимает. Ладно, пусть мы закроем церковь, но придут ведь другие попы, вот она в чем штука-то!

– Конечно, конечно, – загомонили сидевшие вокруг стола. – Придут, как пить дать, придут! Те самые, с гор. Кривоверники! Первейший долг законных пастырей оберегать священные обряды. Надо продолжать in majorem Dei gloriam! [41]41
  К вящей славе господней (лат.).


[Закрыть]

Пылкого доктора сразил этот аргумент, и он было умолк, но один из собеседников в злую минуту помянул о корабле, вставшем на якорь в заливе, и тогда доктор Альберти снова воспламенился:

– Воистину, воистину, говорю вам, Венецианская республика погибнет под папским интердиктом. Разве вы не слышите, барышники, как она трещит по всем швам?

– Вовсе не обязательно ей погибать, – возразил Петр своему приятелю. – Теперь не времена папы Григория Седьмого, когда таким образом сокрушали правителей. Тут надобно как следует пораскинуть мозгами, мой доктор!

– Трусы, – неистовствовал доктор Альберти. – Так вы и дальше стали бы покоряться отлученному от церкви правительству?

– Сенат провозгласил интердикт недействительным и неопасным.

– Это нарушает суверенитет государства, – вметался в разговор бывший падуанский теолог. – Республика защищает свою державную независимость от посягательств папы.

– А мы, высокопреосвященный, – бесновался доктор обратив на него воспаленные глаза, – что мы защищаем? Венецианское государство или свое собственное существование? Зачем поддерживать завоевателя, если можно сбросить его? Наше побережье сейчас готово освободиться с благословения папы и с помощью императора! Мы объединимся с хорватскими дворянами на севере, возродим свое отечество…

Его слова заставили вздрогнуть архиепископа. Автор мистерий выразил его давнюю мечту, вдруг ставшую возможной благодаря нынешним политическим комбинациям.

– Из пепла проклятой Венеции, – прорицал фанатик, – восстанет исчезнувшее древнее королевство…

Это не выглядело недостижимым. Мечта могла бы осуществиться, если б все здесь были заодно… Однако пылкий призыв побудил осторожных епископов и не менее лукавых членов капитула подняться из-за стола. Архидьякон оправдывался застарелым ишиасом, не позволявшим ему долго сидеть; Петр невнятно поминал какие-то утренние обязательства. Каждый подозревал в другом шпиона, сложившего чьей-нибудь власти, или этой, что находилась рядом и могла поставить копейщиков у входа, или той, что издалека осыпала проклятиями.

– Ты здесь – законный владыка, – льстил лукавый архидьякон хозяину.

– Тебе тут распоряжаться, Маркантун, – прощался другой лис. И оба про себя прикидывали: куда ни кинь, тебе одному расплачиваться.

Доминис настежь распахнул двойные балконные двери, чтоб поскорее проветрить помещение после своих гостей. Ночь поглотила силуэт собора святого Дуйма. За разрушенной аркадой горел на стене одинокий фонарь, и пьяная песня летела над пустынной площадью. Винные братья! Окошко таверны было единственным оазисом в полном призраков мраке. О, хоть бы в таверну выбраться из этих скорбных развалин!

Чьи-то осторожные шаги послышались у него за спиной. Он был не один. Пришедший последним гость, доктор Матия Альберта, вновь подавал признаки жизни. Колеблется фанатик, покашливает и скользит к дверям балкона. Мерцающие звезды и свежая прохлада предвещали ураган. Потом сильный порыв ветра донес шум из таверны, и одновременно лица Доминиса коснулось чистое дыхание каменного великана на севере.

– Первопрестольный! – так необычно обратился к нему лукавый названный гость. – Пришел час, первопрестольник Хорватский! Вы приняли законный титул. В момент гибели проклятой Венеции вы единственный можете напомнить о древнем хорватском праве.

Примас Далмации и Хорватии – незнакомая до сих пор сила прозвучала в обветшавшем титуле. Да, выпрямился он, у него на руках преемственное право старого королевства; и когда все вокруг рушится, здесь стоит он, суверенный его обладатель. Разве не венецианцы столько раз этим правом пренебрегали? И что, если он останется верен старым связям? Хитростью сейчас можно большего добиться, чем последовательностью. Сжигаемый пламенем страстей, доктор бесшумно подошел к нему сзади.

– Все местные дворяне соберутся вокруг вас. И святой престол будет к вам милостив… – заговорил он.

Да, сейчас много можно было бы выторговать у Рима, ослабленого наступлением на католическую республику. И пока две сильные державы истязают друг друга, он собрал бы здесь в единое целое клочки древнего государства. Представитель интересов дворянства и компаньон иезуитов предлагал ему встать во главе заговора.