Текст книги "Еретик"

Автор книги: Иван Супек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Полномочный представитель короля Испанского возбужденно расхаживал по резиденции декана Виндзорского, слишком тесной для него сейчас, в своей шубе скорее похожий на судебного пристава, нежели на старого учтивого гранда. Стужа была для него лишь удобным предлогом отказаться присесть за чайный столик и глотнуть отвратительной горячей жидкости, сетуя, как водится, на лондонский климат. От его куртуазности и учтивости не осталось и следа с тех пор, как началась травля архиепископа, и сейчас испанский дипломат заглянул сюда мимоходом, озабоченный новейшими событиями. Инсценированный суд епископов избавил двор от дальнейшего формального осуждения Доминиса, и теперь разъяренный, плебс может ворваться к нему в дом и четвертовать предателя, а монсеньор словно прирос к этому месту, сидит сиднем и лишь принимает письма из Венеции и Франции с предупреждениями, что ему не избежать гибели от рук Рима.

– Проклятые интриги французов и венецианцев, – бранился разгневанный граф. – Ландо и Габалеон хотят обманом удержать вас в Лондоне, дабы вы по-прежнему действовали в их целях вопреки интересам испанской политики.

– Поймите, граф, – защищался Марк Антоний, почти теряя рассудок, – я не действовал ни в чьих интересах, не выступал ни за, ни против кого…

– Мне все известно!

– Если я при дворе был уполномочен герцогом Савойским…

– Позвольте, ведь вместе с венецианским посланником вы побуждали нерешительного короля Иакова выступить гарантом перемирия, весьма неблагоприятного для нашего вице-короля в Милане.

– Я выступал за широкую политику примирения…

– О, да, да, да, – словоохотливый испанец не позволял вставить словечко, – влиятельная партия при дворе и в парламенте поддерживала антигабсбургскую политику, но, к счастью, Его Величество пренебрег вашим венецианско-французским союзом и теперь посылает принцев Карла и Георга в Мадрид, где эти два кретина согласятся на все, лишь бы не возвращаться домой с позором. А что, если тамошние иезуиты потребуют вашей выдачи?

Угроза имела основания. Ведь именно король Иаков предложил публично казнить в Мадриде сэра Уолтера Рэли, он легко выдал бы и Доминиса, не испытывая ни малейших угрызений совести, его, чье умственное превосходство вызывало постоянное раздражение у короля; наконец, именно благодаря Сплитянину Иаков столкнулся в парламенте с англиканской оппозицией. Ненавистью пылал взгляд архиепископа, пристально наблюдавшего за своим не ведавшим милости посетителем. Кто знает, не этот ли лукавый граф Гондомар натравил на него пуритан, дабы легче осуществить свои испанские планы? Сперва он ловко подвел его к мысли о бегстве, льстиво суля всяческие милости, а потом, когда Сплитянин утратит престиж, он обрушит на него угрозу выдачи. Гондомар торопил, не позволяя колеблющемуся дождаться результатов сватовства наследника престола, хитрая лиса, он, вероятно, предвидел исход этой затеи и потому настаивал на немедленном отъезде Доминиса.

– Рим примет вас иначе, монсеньор, если вы вернетесь по своей воле, раскаявшись…

– Раскаявшись? – Былая гордость вспыхнула в душе старика. – Сударь! Вы пришли сюда, видя во мне посланного господом посредника между папой и королем, вы пришли ко мне, как к епископу Салерно и кардиналу, наконец, вы умоляли меня, предлагали гарантии…

Посол в шубе тигрового меха иронически усмехнулся. Наивен тот, кто верит обещаниям дипломатов! В опасной игре роли менялись согласно соотношению сил в данный момент. Сам по себе человек ничего не значит, следовательно, не могло быть и речи о каких-либо личных обязательствах. Уже направляясь к дверям, граф снисходительно добавил:

– У вас есть шансы в Риме в качестве посредника…

– …когда король оплюет меня здесь!

– Он должен сделать это ради своего окружения. Но старикан вышлет сватов, как только ваш бывший коллега возвысит вас в Риме…

– А если нет?

– Да поймите же наконец! У вас нет иного выхода, кроме как положиться на прежнюю дружбу с папой Григорием Пятнадцатым. Я буду рекомендовать вас графу Шварценбергу, чтобы на своем корабле он переправил вас в Брюссель…

Итак, миссионер иезуитов лишил Доминиса всего – дружбы короля, деканата Виндзора, евангелистских союзников и права убежища. Не имея сил встать, архиепископ кутался в свой толстый плед. Тщетно. Здесь ему никогда не отогреться. Атлантические туманы заполнили влагой его легкие и окутали душу холодом отчаяния. Дыхание становилось все более прерывистым, боль в суставах невыносимее. Он простудился и изнемог; в ожидании настигающей погони предавался воспоминаниям о родных солнечных долинах. Там, в прогретом солнцем воздухе, растаял бы лед, лежащий у него на сердце, только там, на родине, он ожил бы! Его тело впитало соки той далекой малоплодородной и красноватой земли, а этот угрюмый пресвитерианский торгашеский Остров с его непереносимым климатом душит и губит его. Старый архиепископ сидит здесь наедине со своей ревматической, астматической молчаливой смертью, а там… кто знает, может быть, там ждет его последняя удача в жизни?

Теперь жар охватил тело, все более учащенным становился пульс, все труднее дышалось. Лихорадка! Он следил, как она овладевала его организмом. Голова пустела, мысля разбегались, опаленные горячей волной. Резкие контуры предметов и событий растворялись в тумане. Далекие расстояния сокращались, давящая тяжесть улетучивалась странным образом, подобно пузырькам мыльной пены. Тело приобретало легкость и невесомость. Только каменные своды по-прежнему нависали над головой. Потом вдруг они совсем приблизились – стоило лишь протянуть руку, и коснешься их. Холодный и влажный туман рассеялся, превратившись в некое светлое облако, из которого выплывали таинственные призраки. Доминис купался в поту, сердце вот-вот готово было лопнуть. Он напряг все силы, пытаясь удержать взглядом нечто мутное, расплывавшееся вдали…

Дороги он не различал. Она шла по городским мостовым и разбитым проселкам, он трясся в дребезжащей карете, потом под ногами долго колебалась палуба – и все это в дождь и жару вопреки предостережениям друзей и собственным сомнениям. Дьяволы подгоняли его, а демоны останавливали там, где не следовало останавливаться.

Все пути были перекрыты отрядами Его апостолического Величества или противниками императора, в равной мере опасными для именитого путешественника с многочисленной челядью, печати всех государей тоже ни у кого не вызывали особого восторга. Где бы он пи заночевал, повсюду он видел пламя пожаров, слышал выстрелы и предсмертные крики. Ему приказывали не мешкая двигаться вперед, а потом столь же категорично повелевали остановиться; в эти тяжелые минуты решающую власть обретала боязнь попусту потерять жизнь. Близость смерти заставляла погонять лошадей, несмотря на недовольство возницы, на тревогу и предупреждения близких. Он торопился потому, что видел дальше и глубже тех, кто слепо держался на позициях сегодняшнего дня, он двигался вперед, не обращая внимания на засады и страх. В пламени лихорадки горели жуткие привидения, чередой возникавшие вдоль петлявшей дороги, поджидавшие его на пустынном бездорожье возле разбитых мостов, на безлюдных пожарищах. В тумане под самым небосклоном маячили контуры далекого собора.

Усталый, лишившийся сил, сидел он у лагерного костра и пристально вглядывался в дым, подобно знахарю, который пытается разглядеть там грядущее, призывая демонов. Апокалипсические чудовища мчались сквозь черное облако, чередуясь с безголовыми всадниками, процессиями кающихся, бездомными крестьянами, разбойничьими бандами. Противоборствующие церкви воистину создали на земле геенну огненную. Никто не минует ее. За рощей лизнул небо красный язык – горело село, еще вчера принимавшее конницу лютеранского маркграфа, а сегодня столь же добровольно вместе с чадами и домочадцами перешедшее под власть очередного победителя. Иметь дом по нынешним временам наверняка означало возможность подвергнуться грабежу или вовсе расстаться с жизнью: уцелеть можно было, лишь пристав к какой-нибудь вооруженной банде.

Вокруг лагерного костра собирались хорватские солдаты полка Валленштейна, пожелавшие видеть и слышать своего примаса, о прибытии которого оповещал всех брат Иван. После унылой латыни теологов и горловых звуков британцев первая встреча с родным словом была дорогой и мучительной одновременно, на чужой земле, под сенью огромного столба дыма. Одетые в австрийские мундиры солдаты тревожно ждали, пока заговорит их земляк, первопрестольник родной Хорватии, лежавшей далеко отсюда за Сутлой [71]71
  Сутла– река, левый приток Савы, по которой проходит граница между Хорватией и Словенией.


[Закрыть]и протягивавшей свои объятия к морю; они надеялись услышать от «Его Светлости», почему они оказались здесь, у черта па куличках, где сам дьявол ногу сломит, в то время как дома все зарастает чертополохом я турки лезут от Савы. Страшная это штука, высокопреосвященный, принять при рождении святой крест, когда дьявол гонит твою грешную душу сквозь эдакое пекло; и ей-богу, щедры вельможные цесарские капитаны, позволяющие им грабить другого мужика, который завтра того и гляди посадит их самих на кол во славу своего лютеранского бога. А хорватский предстоятель смотрит себе в огненный куст, где ему, как некогда Моисею, видится судьба обесправленного и рассеянного по земле народа, смотрит и бормочет под нос свой завет. Вперед, вперед, вперед… И пока он твердит эти слова, с ними говорит его верный ученик, к удивлению затянутых в мундиры загорских крестьян. Пусть немедля возвращаются они за Сутлу с оружием, во главе со своим примасом…

Нет! Все болтовня, говорит трезвомыслящий Матей. Не лучше ли завернуть в дружественный Ганновер, где печатаются последние части книги «О церковном государстве»?

Нет! Это означало бы сойти со стези Спасителя. Разве можно позабыть о том, как провожали их из Брюсселя католики и измученные протестанты, разве можно позабыть об их упованиях на него?

В Рим, в Рим, твердил он себе, собирая по крохам былую решительность. Пекло религиозных войн на земле можно погасить лишь с помощью того завета, который он пронес в душе от Сплита до Вестминстера и с которым теперь возвращается, свидетель людских страданий, глашатай повсеместного стремления к миру. Посреди охватившего всех безумия и страсти к самоуничтожению, когда отовсюду слышен клич «режь и грабь», надобно вспомнить о милосердии Спасителя. Хватит оружия, Иван. Довольно взывать к ненависти! Должно скорее двигаться туда, куда лежит их путь, к источнику всех пожаров, взметающихся в небо, дабы помочь этим несчастным бездомным людям, собравшимся сейчас возле лагерного костра…

Черная тьма поглощала его шаги. Нигде ни огонька, сулившего бы ночлег, над головой ни звезды, указавшей бы путь. Опять он па бездорожье в могильном мраке, где привидения одолевают его, изнемогающего скитальца. Долго вслушивался он в зловещий шум ветра, пока не различил шаги и голоса, шаги твердые, размеренные, какие бывают у сторожевых караулов на стенах, а голоса приглушенные, откуда-то со стороны или снизу. Хмурая ночь полна беспокойных теней. Может, и в живых вовсе никого не осталось, лишь легионы мертвецов маршировали под командой иезуитских генералов и толпы раздавленных ими людей стенали у его ног. Может, это пронзенные штыками солдаты, зарезанные крестьяне, изнасилованные девушки, преданные казни разбойники, забитые насмерть священники, кто знает? На могилах не было плит с надписями, и он в одиночестве стоит с новым евангелием в руках посреди этого кладбища, вопрошая себя, зачем им теперь его истина. Окрестности Рима окружали подобные холмы. Избранный господом народ ждал своего мессию, о его приходе возвещали знаменитые пророки, а перед ним, возвращающимся на круги своя, захлопывались двери, и все убегали от него, точно он был прокаженный. Никто из выживших не узнает его,все от него отступились, он остался без спутников в этой ночи, где погребальная стража обходит стены, а мертвые стонут, рыдают и молят. Так кому же несет он свой наказ?

Ноги подкашивались и не слушались его,пот струйками стекал по лицу. Последнюю тысячу шагов пройти труднее всего: отступать некуда, он у подножия стены. Трупы безвинно погибших мучеников держали его здесь, хотя он и без того не в силах был двигаться. Вдали гневно клокотала река, а может, это ветер завывал в кустах. Или скулил бездомный пес, грызя стену, за которой чувствовал своего хозяина. Доминис пожалел, что не завел собаку, которая сопровождала бы его, пастыря, на этих волчьих тропах. Надо идти вперед, пусть он один, пусть изнемогает и страждет. Еще немного, и он ляжет, чтобы не встать, в канаву возле дороги на Голгофу. Вперед! Надо идти! Только это избавит его от измены самому себе. Дорожная лихорадка не отпускала его, сотрясая тело. Собери силы, вступай во тьму и бей стену, разрушай ее… Чьи-то руки подхватили его, множество рук, и понесли. Последователи! Его последователи! Они поддерживали его и помогали двигаться куда-то к бледному пятну, которое расширялось и втягивало его в себя, точно огромная улитка. Безмолвные крепкие спутники усадили его на скамью. Глаза его привыкали к режущему свету, и вдруг… Из бледного пятна, о чудо, возникли и придвинулись к нему стены, а возле своих босых ног он увидел большие, странной формы сапоги. Взгляд его проник в их глубину и испуганно замер на гвоздях. Господи, испанские сапоги! И скамья с ремнями! Охваченный ужасом, поднял он голову и встретил пронзительный взгляд своего инквизитора.

– Возвращаешься в Рим, Марк Антоний? Как посредник… И чего же ты хотел?

Блуждания по исчезнувшим звездным мирам кончились: он очутился на камне, уготованном ему судьбой. Последними спутниками оказались черно-белые псы церкви, поджидавшие его по углам возле орудий инквизиции. И комиссарий молча наблюдал у входа за встречей их, обвинителя и обвиняемого, держа в руке подсвечник, которым он, должно быть, сам отлично побуждал упорствующих к раскаянию.

– Я хотел… погасить пожар, распри… – Узник едва шевелил языком.

– …и потому дошел до Замка святого Ангела. Это, пожалуй, единственно правильная позиция.

– · Обладай вы великодушием…

– …мы отпустили бы тебя играть роль посредника, – насмешливо заметил кардинал; теперь он был в роскошной мантии и в красной шляпе на голове, – для ободрения прочих отступников?

– Европа вытоптана копытами… Орды всадников под знаменами истинной веры мчатся, сметая все на своем пути… В дыму пожара мне явилось…

– Pax mundi?

– Да, мир в мире! – согласился узник с хранителем католического единства. – Этот завет родился в катакомбах, в судилищах римских императоров. Вера принимает крест мученичества, а церковь взяла в руки императорский скипетр…

Выражение лица Скальи не побуждало к дальнейшим разъяснениям, да и сам он изнемогал от бесконечного углубления в прошлое. Мокрая рубашка липла к телу, пот заливал глаза, мешая смотреть. Из жара бросало в холод. Зубы стучали, в глотке пересохло, тряслись и дрожали кости – и дрожь эта шла изнутри. Доминис уже едва понимал, что твердил ему в ухо инквизитор:

– Святители мертвы. На их костях воздвигнут Рим. Наследие поддерживает одна вера, один завет.

– Такая церковь… хозяйка душ и имущества людского… создает рабство, порождает бунт, схизму, распрю…

– Пусть будет так! – воскликнул упрямый кардинал. – Пусть будет схизма, узурпаторы престола, пусть будет рабство, бунт, анафема!

– Пусть будет?

– Я признаюсь тебе наконец. – Скалья понизил голос до шепота, словно исповедуясь. – Твое нападение на папство возвратило мне веру. Собственно, то, что было во мне раньше, не являлось верой, но равнодушием невинности. Твоя ересь открывает мне смысл моей жизни. Вот на чем мы стоим! Так и будем стоять!

– Ваша опора – крепостные стены, пьяная солдатня, застенки, могилы…

– Пытка! – крикнул от дверей комиссарий Священной канцелярии. – Закоренелый еретик!

– А ты нашел ход в Аркадию, писатель? – нахмурившись, спросил инквизитор. – Чтобы навеки сокрушить панский престол? Чтобы разделить веру и власть? И предоставить пароды их собственной судьбе и собственной воле? С этим ты возвращаешься в Рим, посредник? А чем ты гарантируешь, что в твоих общинах не воцарится еще более фанатичная тирания? Все-таки лучше один папа, чем сотня их или целая толпа. За всеми твоими книгами стоит возмущение лишь одной, варварской провинции. Вот где: корпи твоих сомнений. И корни всего!

Доминис дрожал от студеного ветра, вечного господина коридоров и казематов Замка святого Ангела. И красные языки пламени в руке комиссария тоже изнемогали, ветер то прижимал их книзу, то вздымал ввысь. Черно-белые доминиканцы угрожающе окружили узника, а озаренное светом колеблющихся свечей суровое лицо их вдохновителя предвещало нечто неслыханное. Доминиса все сильнее и неудержимее сотрясала дрожь. Целый месяц он боялся костра, теперь замерзает па ледяном сквозняке. Какая стужа! А он, обнаженный, стоит перед окаменевшим стражем Рима.

– Ты хочешь, кардинал, навсегда отдать эти несчастные области во власть провинциалов святого ордена? О вы, римляне! Жестокие и немилосердные!.. Неужто вы не слышите пророчеств, сотрясающих воздух? Они возвещают о гибели нового Вавилона! Вавилона, где позабыт язык человеческий…

Пророчество, о котором он говорил в Сплите, ожило в душе смятенного еретика. Новый Вавилон! Лихорадочный взгляд искал выход, который Скалья закрыл одним решительным словом:

– Для Рима твое христианство означает самоуничтожение.

– Выходит, нет мира между нами и вами?

– Есть! Pax Romana! [72]72
  Римский мир! (лат.)


[Закрыть]

– Вы хотите сохранить мир таким?

– Наверху, в зале, – инквизитор указал на панские покои, которые нельзя было видеть из подвала, – пана Урбан Восьмой договаривается о сооружении пушечной мастерской. Да, да, в этой крепости не хватает еще пушечной мастерской. Она дополнит гармонию в Замке святого Ангела.

– Пушки? Пушки… – Голос Доминиса был едва различим, лихорадка пожирала его. – Последний оплот веры… Давно… все началось с мастерской. А до каких пор… до каких?

– Пытка! – приказал комиссарий Священной канцелярии.

Вслед за главой доминиканцев спускались в подвал монахи в черных плащах поверх белых мантий. Лица их были скрыты капюшонами, дабы пи одна человеческая черта случайно не пробудила в мученике ложной надежды. Приказ комиссария и приход доминиканцев возвещали конец. Высказав все, Скалья с мукой отошел от старика, забывшегося в лихорадке своих последних видений, слепого и глухого ко всему, что окружало его наяву. Больше нечего было сказать, и Скалья лишь смог выдавить себе в оправдание:

– Я должен передать тебя им. Исполняйте свое дело, доминиканцы!

Черно-белые псы – служители бога выволокли из темного коридора несколько человекоподобных фигур в лохмотьях, пропитанных кровавым потом, с обезображенными синяками и шрамами лицами.

– Этого первым, – комиссарий вытолкнул еле державшегося на ногах монаха в покаянной мантии, с веревкой на шее и пеплом в растрепанных волосах. Уже сделав шаг на ступеньку, Скалья обернулся в смутном предчувствии. В самом деле, Матей, когда-то видом своим напоминавший ангела, замер с бичом в руке напротив своего учителя, зрачки которого вдруг расширились, исполненные ужаса узнавания…

– Бей! – крикнул доминиканец в ухо оцепеневшему кающемуся, тот, чуть шевеля губами, беззвучно повторил: «Бей». Матея окружили прочие кающиеся, как и он с посыпанными пеплом головами, но в отличие от него разъяренные и вопящие.

– Бей, – кричали они монаху, который стоял без сил, – бей, докажи свое обращение!

Звериные голоса, искаженные лица – кардинала охватил ужас. В кольце палачей потерявшие человеческий облик люди вопили, ревели, угрожали последователю Люцифера, подлому лживому обращенцу, который уже не внимал их ярости, не замечал их ненависти. Один из них ударил неподвижного Матея. Тот пошатнулся и выпустил из рук бич, и тогда двое обезумевших чудовищ с окровавленными хлыстами бросились к старику.

– Назад! – крикнул комиссарий, втискивая рукоятку бича в сведенные судорогой пальцы Матея. – Ты первый, во имя своего искупления, ты первый, – грозно повторял он, и толпа мучителей раздалась, учитель и ученик остались друг против друга во мраке каземата. Что каждый из них видел в другом? Должно быть, ничего, оба они находились на грани безумия. Лишенные чувства восприятия, окруженные ревущими и размахивающими бичами фигурами.

– Подними руку! – приказал патер, и рука Матея безвольно поднялась, чужая, мертвая рука…

Потрясенный кардинал схватился за каменный косяк. До какой степени изуродована человеческая природа! В кого превратились эти люди! И все же он не мог осудить ни себя, ни кающегося монаха, бичевавшего своего старого учителя: их всех преобразил Замок святого Ангела, лишив возможности что-либо переменить. Раздирающие душу вопли, еще более страшные и отчаянные, заставили Скалыо остановиться. Истерзанный старик предупредил псов церкви. С предсмертными хрипами он корчился в агонии на каменном полу застенка.

– Умер! – с облегчением воскликнул последний невольный спутник Доминиса, кардинал римской церкви.

Смерть спасала обоих – одного от пытки, другого от адских мук совести. Блаженная избавительница – смерть!