Текст книги "«Красное и коричневое» и другие пьесы"

Автор книги: Иван Радоев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В тюрьме гестапо Берлина. Здание бывшей прусской Академии художеств. Распределение помещений такое же, как в первой части.

Просцениум. Ч т е ц  в  к р а с н о м, Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м.

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. «Начальник печати национал-социалистской фракции в рейхстаге обнаружил над комнатой депутата от коммунистической партии Торглера вынутое стекло в стеклянной крыше, а затем – большую лестницу, которая находилась под окном комнаты коммунистического деятеля. Следовательно, по этой лестнице поджигатели спустились после преступления или поднялись до его совершения…» «Фёлькишер беобахтер» от третьего марта тысяча девятьсот тридцать третьего года…

Ч т е ц  в  к р а с н о м. Первого марта прусская служба информации сообщила, что «в результате официального расследования, проведенного по делу о поджоге рейхстага, установлено, что переноской горючих веществ в здание должны были заниматься минимум семь человек. Подготовить поджог и поджечь это огромное здание могли не менее десяти человек. Нет сомнения в том, что только люди, в течение многих лет неоднократно бывавшие в рейхстаге, могли так хорошо знать все детали его плана».

Далее: «По сообщениям печати министр Геринг, являющийся председателем рейхстага, имперским министром и имперским комиссаром в прусском министерстве иностранных дел, первым упомянул о возможности использования подземного хода для проникновения в здание рейхстага.

Этот ход, в котором помещаются трубы отопительной системы, достаточно велик, и по нему можно пройти как в здание рейхстага, так и в личную резиденцию председателя рейхстага Геринга, кроме того, в котельную, где, естественно, помещаются котлы отопительной системы. В котельной обычно находятся рабочие, и если бы преступники пытались пройти через котельную, то их, вероятно, заметили бы. Если же преступники воспользовались ходом, ведущим из дома председателя рейхстага Геринга, то вполне возможно, что люди, находившиеся в котельной, их не заметили. Предположение, что поджигатели проникли в подземный ход через дом председателя, кажется вероятным». Из «Доклада международной следственной комиссии по делу о поджоге рейхстага».

Свет загорается в центральном помещении. Сейчас это кабинет начальника гестапо министерского советника Дильса. Г е л е р  сидит в кресле, нервничает. Входит  Д и л ь с. Гелер встает и вскидывает в фашистском приветствии руку. Не ответив на приветствие, Дильс садится за письменный стол.

Д и л ь с. Садитесь, Гелер. И перестаньте хмуриться. Хуже того, что произошло, ничего не случится. В конце концов, это вопрос способностей – с одной стороны, то есть с вашей, и излишнего доверия – с другой стороны, то есть с нашей.

Г е л е р. Господин министерский советник, я очень устал.

Д и л ь с. Знаю, Гелер, знаю. Вы устали… У вас постоянные головные боли, вам нужно отдохнуть, полечиться… Все это мне известно. Но вы не ребенок и понимаете значение случившегося.

Г е л е р. Я был абсолютно уверен, господин министерский советник.

Д и л ь с. В ком?

Г е л е р. В шофере.

Д и л ь с. И мы были абсолютно уверены в вас. А господин Геринг был абсолютно уверен во мне. Выходит, что никто ни в ком не может быть уверен. А мы делаем национальную революцию. Вам это известно?

Г е л е р. Известно.

Д и л ь с. Нет, неизвестно. Иначе вы знали бы, что после такой истории идут на виселицу. Или бесследно исчезают. Это вам известно?

Г е л е р. Известно.

Д и л ь с. Нет. И это вам неизвестно. Я только что от премьер-министра Геринга. Он в ярости. Вы очень многим мне обязаны, Гелер.

Г е л е р. Благодарю вас, господин министерский советник.

Д и л ь с. Этого слишком мало. Скажите, у фрейлейн Рихтгофен есть какие-нибудь подозрения?

Г е л е р. Абсолютно никаких.

Д и л ь с. Вы в этом уверены?

Г е л е р. Да, господин министерский советник.

Д и л ь с. Сомневаюсь, Гелер.

Г е л е р. Ручаюсь жизнью.

Д и л ь с. Хорошо. Запомните это, Гелер. (Звонит.)

Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Приведите Траубе.

Полицейский уходит. Входит  П е т е р  Т р а у б е  в разорванной рубашке штурмовика. Видно, что его били.

Д и л ь с. Траубе! Последний раз вас спрашиваю, почему вы не выполнили приказ?

Т р а у б е. Я уже говорил. В том месте, где я должен был пустить машину в пропасть, нам встретилась колонна военных машин. Было невозможно…

Д и л ь с. А почему вы не подождали, пока она пройдет?

Т р а у б е. Дорога была скользкая, и я не был уверен, что машина после остановки сможет набрать нужную скорость…

Д и л ь с. Других причин не было?

Т р а у б е. Не было.

Г е л е р. Как отнеслась к этому фрейлейн Рихтгофен?

Т р а у б е. Она ничего не поняла.

Д и л ь с. Вы уверены?

Т р а у б е. Да.

Д и л ь с. И этот уверен. А вы знаете, что ждет вас?

Т р а у б е. Знаю.

Д и л ь с. И ни о чем не жалеете?

Т р а у б е. Не жалею.

Д и л ь с. Что вы сказали? Повторите, Траубе.

Т р а у б е. Я сказал, что не жалею.

Д и л ь с. Вы слышите, господин Гелер? Ваш человек не жалеет. Но хоть мать свою вы жалеете?

Т р а у б е. У меня нет матери.

Д и л ь с. Тогда мы похороним вас за счет государства. Торжественно, с барабанным боем…

Т р а у б е. Мне безразлично.

Д и л ь с. Повторите, Траубе!

Т р а у б е. Я сказал: мне безразлично.

Д и л ь с. Мне тоже.

Т р а у б е. Если можно, дайте воды…

Д и л ь с. Кого вы просите?

Т р а у б е. Господина Гелера.

Д и л ь с. Господин Гелер, дайте ему воды!

Гелер подходит к Траубе и бьет его по лицу.

Т р а у б е. Это во имя великой Германии?

Г е л е р (бьет его в живот). А это, чтоб ты замолчал.

Д и л ь с. Зачем? Пусть немного поговорит. Замолчать его заставят другие. Говорите, Траубе.

Траубе молчит.

Говорите!

Т р а у б е. Вы – мертвецы. Мне нечего вам сказать. Советую поскорее покончить со мной, потому что если я отсюда выйду, то молчать не буду.

Д и л ь с. Мы так и сделаем! (Звонит.)

Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Уведите его! И – кончайте!

Т р а у б е. Вы – мертвецы.

Д и л ь с. Приведите Фрика.

Полицейский выводит Траубе.

Мне кажется, с этим делом пора кончать. Мы его слишком затянули. От вас, Гелер, будет зависеть многое. Я, кажется, уже говорил вам об этом.

Г е л е р. Да, господин министерский советник.

П о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м  вводит  н а д з и р а т е л я  Ф р и к а. Видно, что его тоже били. Дильс вынимает из ящика стола книгу, которую Фрик передал Димитрову.

Д и л ь с. Фрик, вы знаете, что написано в этой книге?

Ф р и к. Никак нет, господин начальник.

Д и л ь с. Отвечайте четко и быстро. Мы не можем долго заниматься такими предателями, как вы.

Ф р и к. Я не предатель, господин начальник. Я – немец.

Д и л ь с. Вы не только предатель, но и идиот. Или только прикидываетесь идиотом? А, Фрик?

Ф р и к. Меня много раз называли идиотом, господин начальник. Может, я и в самом деле идиот.

Д и л ь с. Не хитри, Фрик. Димитров сказал, что эту книгу он получил от тебя.

Ф р и к. Иностранец может сказать, что я написал эту книгу. Что ж, разве можно ему верить?

Г е л е р. Ты все-таки неблагодарный, Фрик. Тебя перевели в Берлин, положили большое жалованье…

Ф р и к. Я его еще не получил.

Д и л ь с. И не получишь. Неужели ты не понимаешь, что за такие дела тебя ожидает смерть?

Ф р и к. Смерть ожидает каждого, господин начальник, независимо от чина.

Д и л ь с. Ты рассмешил меня, Фрик. Я был злой, а ты развеселил меня. Ты, наверно, и умирать будешь весело.

Ф р и к. До сих пор я умирал весело, господин начальник. Один раз на фронте разорвалась мина, и меня стукнуло в живот. После я узнал, что осколок угодил в ложку моего товарища – его тоже звали Фриком, – и эту ложку вытащили из моего живота. Три дня бедняга ел руками, пока врачи не вынули ложку из моего живота и не вернули ему. Второй раз, господин начальник…

Д и л ь с. Пропусти второй раз, расскажи о третьем.

Ф р и к. Третьего раза пока не было.

Д и л ь с. А… Ну ничего, Фрик, будет.

Ф р и к. Это от меня не зависит.

Д и л ь с. А от кого же? Наверно, это было не в первый раз?

Ф р и к. Что, господин начальник?

Д и л ь с. Да это, с книгой.

Ф р и к. В первый раз, господин начальник.

Д и л ь с. Значит, сознаешься, что передал эту книгу Димитрову?

Ф р и к. Никак нет, господин начальник. Я сказал, что в первый раз меня обвиняют в таком гнусном деле.

Д и л ь с (звонит). В конце концов, Фрик, значения не имеет, кто передал эту книгу – ты или кто другой. Ты – надзиратель, а книга прошла через дверь, которую охраняешь ты. Так что желаю тебе и в третий раз умереть весело.

Ф р и к. Постараюсь, господин начальник.

Д и л ь с. Мне кажется, Фрик, ты не веришь, что дело серьезное.

Ф р и к. Вы меня обижаете, господин начальник. Как же я могу не верить своему начальнику? Для меня начальник все равно что бог, даже больше, потому что бог прощает, а начальник – нет.

Д и л ь с. Ты веселый человек, Фрик. Жаль, что я не смогу присутствовать на твоих похоронах.

Ф р и к. Я не обидчивый, господин начальник. Постараюсь присутствовать на ваших.

Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Д и л ь с. Где вы пропадаете? Сколько можно звонить?

П о л и ц е й с к и й. Виноват. Один там повесился…

Д и л ь с. Приведите Димитрова.

Затемнение.

Свет загорается. В камере – Д и м и т р о в  и  в р а ч-г е с т а п о в е ц.

В р а ч. Вы, видимо, удивлены, почему я вас не осматриваю?

Д и м и т р о в. Я уже давно ничему не удивляюсь.

В р а ч. В Лейпциге вас хорошо лечили?

Д и м и т р о в. Лекарства по крайней мере давали.

В р а ч. Вам требуется не лекарство, а пуля.

Д и м и т р о в. Вы должны…

В р а ч. Я должен переждать время, отведенное для осмотра.

Д и м и т р о в. Моя болезнь быстро прогрессирует…

В р а ч. Так и должно быть.

Д и м и т р о в. Ваш коллега в Лейпциге был трусливым, но человечным.

В р а ч. Он уже не врач.

Д и м и т р о в. Вы – циник.

В р а ч. Хуже… Я, может быть, вообще не врач… И не забывайте, что вы находитесь в гестапо.

Дверь в камеру открывается. Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

П о л и ц е й с к и й. Димитров, следуйте за мной!

Затемнение.

Свет загорается. В кабинете – Д и л ь с, Г е л е р  и  Ф р и к. Дильс улыбается Фрику.

Д и л ь с. Ты действительно развеселил меня, Фрик, в этот мрачный день.

Ф р и к. Такой уж я есть, господин начальник. Не знаю, где серьезное, а где смешное.

П о л и ц е й с к и й  вводит  Д и м и т р о в а.

Д и л ь с. Господин Димитров, наш добрый старый надзиратель Фрик только что сказал, что по ошибке дал вам так называемую коричневую книгу, которую должен был передать другому лицу.

Д и м и т р о в. Никакой книги от господина Фрика я не получал.

Ф р и к. Это нечестно, господин Димитров. Книгу я вам дал в тот самый день, когда вас отправляли в Берлин.

Д и м и т р о в. Вы ошибаетесь. Видимо, вы передали ее кому-то другому.

Д и л ь с. И я говорил Фрику то же самое, а он твердит свое.

Д и м и т р о в. Видите ли, господин министерский советник, я не тот человек, которого могут обмануть ваши примитивные полицейские фокусы. Я прошел огонь и воду, прошел через ваше так называемое правосудие, познакомился и с вашими тюрьмами. Вы легкомысленно поступили, вторгшись в мою жизнь. Но долго в ней вы не задержитесь.

Д и л ь с. Ошибаетесь, господин Димитров. Может быть, я единственный человек, которому придется встречаться с вами часто и долго.

Д и м и т р о в. Вы удивительно похожи на доктора Бюнгера из Лейпцига. А вы, господин Фрик, не попадайтесь на их удочку. Вы не давали мне никакой книги. Я не понимаю, господин министерский советник, зачем вам понадобилась эта история.

Д и л ь с. Мне она не нужна, а Фрику очень нужна. Правда, Фрик?

Ф р и к. Так точно, господин начальник.

Д и л ь с. Вот видите, а вы еще заявляли на процессе, что говорите от имени народа… Народ, народ! Мой народ, ваш народ, их народ… Слова, слова…

Д и м и т р о в. Господин министерский советник, мне необходима серьезная медицинская помощь.

Д и л ь с. Только медицинская?

Д и м и т р о в. Мне нужен врач, а вы посылаете мне какого-то бандита в униформе…

Д и л ь с. Господин Димитров, здесь вы будете чувствовать себя как в санатории.

Д и м и т р о в. Что значит «будете»? Я настаиваю, чтобы меня вернули на родину!

Д и л ь с. Получена телеграмма болгарского правительства. Ваша страна не признает вас своим гражданином. Вы потеряли подданство.

Д и м и т р о в. Так… Ну тогда скажите, когда я буду освобожден.

Д и л ь с. Этого я не знаю.

Д и м и т р о в. И вы не знаете? А кто же знает?

Д и л ь с. Во-первых, за рубежом ведется клеветническая кампания против национал-социалистской Германии. Мы не хотим, чтобы создалось впечатление, будто мы идем на уступки этому враждебному нам движению. Во-вторых, в настоящий момент мы считаем вас опасным, и, в-третьих, никто не может гарантировать вам безопасность, когда вы отсюда выйдете.

Д и м и т р о в. Здесь, в Германии, некому меня убивать, если вы никого не подошлете.

Дильс звонит. Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Д и л ь с. Уведите заключенного.

Полицейский уводит Димитрова.

Итак, господин Гелер, надеюсь, вы запомните наш разговор. Постарайтесь внушить себе, что это был самый серьезный разговор в вашей жизни. Все зависит от вас. Любой след вашего провала будет для вас роковым.

Г е л е р. Понимаю, господин министерский советник.

Д и л ь с. А, Фрик, ты еще здесь? Почему не отвечаешь?

Ф р и к. Мой отец говорил: «Болтливость – гибель для мудреца».

Д и л ь с. А молчание – спасение для дурака.

Затемнение.

Свет загорается в узком зарешеченном помещении наверху, таком же, как в первой части. Тот же  ш т у р м о в и к  диктует той же  м а ш и н и с т к е.

Ш т у р м о в и к. «Еще семнадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать третьего года министр внутренних дел Герман Геринг заявил: «Тот, кто, выполняя свой долг, применит огнестрельное оружие, безусловно, может рассчитывать на мою защиту. А тот, кто будет бездействовать, получит наказание. Каждый должен иметь в виду, что лучше совершить ошибку в действии, чем бездействовать. Лес рубят – щепки летят…» Ввиду того что за последнее время участились случаи распространения коммунистических листовок, приказываю: при попытке распространения коммунистических листовок полиции действовать решительно, принимая все меры пресечения враждебной деятельности вплоть до применения огнестрельного оружия».

Затемнение.

Свет загорается. В камере – Е в а  Р и л ь к е  и  А д е л ь. Ева поет «Хорст Вессель» и танцует.

А д е л ь. Перестаньте!

Е в а. Оле! (Принимает картинную позу.)

А д е л ь. Вы из уголовных, да?

Е в а. Ты что, не веришь, что я из политических? По песне не догадалась?

А д е л ь. Перестаньте паясничать.

Е в а. Ты что, не веришь, что я из политических? (Поднимает платье и показывает бедро, на котором видна татуировка – фашистская свастика.) Есть и повыше. Хочешь посмотреть?

А д е л ь. Хватит! Я запрещаю вам петь эту песню и кривляться. Это святотатство!

Е в а. Почему же? Я пою о моем любимом.

А д е л ь. Вы сумасшедшая.

Е в а. Была. Теперь уже нет.

А д е л ь. Кто вы?

Е в а. Порядочные дамы, малышка, так не знакомятся.

А д е л ь. Меня зовут Адель Рихтгофен.

Е в а. Адель, дай я тебя поцелую. Мою подружку тоже звали Адель. Вчера ее расстреляли. Сказали, заразная. И правильно сделали, что расстреляли. Зачем же разносить заразу в нашей стерильной Германии?

А д е л ь. Кто вы?

Е в а. Я? Ева Рильке, бывшая проститутка… Это мою душу спас легендарный Хорст Вессель… Вот только в песне обо мне ни слова.

Пауза.

Вы что-то сказали?

А д е л ь. Нет, я ничего не сказала. Вы сумасшедшая, да?

Е в а. Да, я действительно сходила с ума, когда он приходил. Правда, я тогда еще не знала, что он станет этим самым Хорстом Весселем. Сейчас я была бы вдовой героя. Содержала бы салон… Например, салон спиритических сеансов. Ко мне приходили бы штурмбан– и обергруппенфюреры СА и СС, фюреры и фюрерчики, а я бы выходила к ним в закрытом черном платье. Закрытое платье – в этом есть нечто экстравагантное. Я надевала бы его без нижнего белья и чувствовала бы себя, как в шелковом гробу. Вас не возбуждает черный цвет? Или вы предпочитаете коричневый? Ах, как мне хочется раздеться донага, но, к сожалению, нет хорошей компании. Здесь полно разных гомосексуалистов. Они, чтобы избавиться от комплекса неполноценности, каждый день убивают по нескольку сильных и здоровых мужчин. Зачем убивать мужчин? Дайте их мне, и я сделаю это сама. Только сделаю все тихо, незаметно и наверняка. А тут все делается так, что становится известно всему миру. Что же ты молчишь? Думаешь, цена мне пять марок вместе с чулками? Куда делся тот жалкий Эрих Ян Ханунсен, который предсказал поджог рейхстага? «Вижу, как горит все здание! Вижу пламя! Вижу прореху графа Гольдорфа!» И нашли его с шестью дырками в пророческом теле… Куда делся знаменитый Бёлль, у которого был список мужчин – любовников начальника штаба СА Рема? Три пули в голову, две в грудь и одну в живот – приятного аппетита. Революцию делаете, да? Грызете друг друга, как собаки, а проститутки виноваты. У проституток хоть мораль есть, моя милая! Если б жизнь у меня сложилась иначе, я могла бы стать артисткой… И не сидела бы здесь как прокаженная, а выходила бы по вечерам на сцену… как Гретхен… И может, сам Геббельс заплакал бы… Мало ли кем еще я могла бы стать, – ты слышишь, сопливая Гретхен? – и такой, как ты, могла бы стать, и даже аптекаршей, если б захотела. А ну, проваливай из моей конуры! Не хочу тебя видеть! Никого не хочу видеть! (Бросается на кровать лицом вниз, и непонятно, плачет она или смеется.) Я, видите ли, сумасшедшая… Это Германия сейчас сумасшедшая!

Затемнение.

Свет загорается. В каморе – Д и м и т р о в  и  в р а ч-г е с т а п о в е ц.

В р а ч. Вам требуется не лекарство, а пуля.

Д и м и т р о в. Вы должны.

В р а ч. Я должен переждать время, отведенное для осмотра.

Д и м и т р о в. Моя болезнь быстро прогрессирует.

В р а ч. Так и должно быть.

Д и м и т р о в. Ваш коллега в Лейпциге был трусливым, но человечным.

В р а ч. Он уже не врач.

Д и м и т р о в. Вы – циник.

В р а ч. Хуже… Я, может быть, вообще не врач… И не забывайте, что вы находитесь в гестапо.

Входит  А д е л ь. Молчание. Все трое встречаются взглядами.

А д е л ь. Вы заслужили свою судьбу, Димитров.

Затемнение.

Свет загорается в кабинете Гелера. А д е л ь  медленно входит и садится в кресло, задумчиво склоняется над своими папками. П о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м  подсовывает конверт под дверь, стучит и исчезает.

А д е л ь. Войдите.

Никто не входит.

Войдите! (Подходит к двери, видит конверт, берет его, выглядывает в коридор, никого нет. Возвращается, разрывает конверт, читает.)

Г о л о с  Т р а у б е. «Милая фрейлейн Адель! Извини, дорогая Адель, что я назвал тебя «фрейлейн». Это, наверно, потому, что ты теперь от меня далеко – нас разделяет целая жизнь. Когда будешь читать эти строки, которые, быть может, для тебя не имеют никакого значения, наивного Петера Траубе не будет на этом свете. Я предал Германию. Время сейчас такое, что суда не будет. Одним словом, дело в следующем: машину, в которой заключенных перевозили из Лейпцига в Берлин, я должен был в определенном месте пустить в пропасть. Так было задумано господином Гелером. Я этого не сделал. И быть может, не только потому, что рядом со мной сидела ты… В конце концов, человек должен жертвовать своей любовью во имя родины… Я уверен, что в те секунды, пока машина летела бы вниз, ты не упрекнула бы меня, потому что так повелела Германия, а ты любишь Германию, любишь ее больше всего на свете. Склоняю голову перед твоей большой любовью и жду пулю. Времени больше нет, прощай!.. Петер».

Затемнение.

Свет загорается в верхнем помещении. Ш т у р м о в и к  диктует  м а ш и н и с т к е.

Ш т у р м о в и к. «Приказываю:

1. Провести налет на мастерскую советского гражданина Шаяга, расположенную на Грайфсвальдерштрассе, 12. При попытке оказать сопротивление действовать по усмотрению начальника команды.

2. Одним отрядом штурмовиков совершить нападение на советское торгпредство в Гамбурге, имущество привести в негодность.

3. Общество друзей новой России, членами которого являются граф Арко, Кардорф и многие видные представители буржуазии, распустить. Секретаря Общества Эриха Барона посадить в тюрьму…»

Затемнение.

Свет загорается. В кабинете – А д е л ь. Стук в дверь, входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

П о л и ц е й с к и й. Фрейлейн Рихтгофен, мне нужен господин Гелер. Надзиратель Фрик умер.

А д е л ь. Как – умер?

П о л и ц е й с к и й. Скоропостижно, во время еды.

А д е л ь. Господин Гелер у господина Дильса. Пойдемте!

Они выходят. Затемнение.

Свет загорается. В камере – Д и м и т р о в, который что-то пишет, наклонившись над низким столиком. Входит  Г е л е р.

Г е л е р. Господин Димитров, приведите в порядок свою комнату. Вас скоро посетит высокий гость.

Д и м и т р о в. Я никого не приглашал. А в этой дыре, а не комнате, как вы ее называете, все в порядке. (Кашляет.)

Г е л е р. Вы плохо себя чувствуете?

Д и м и т р о в. Напротив, я чувствую себя отлично.

Г е л е р. Прошу вас, господин Димитров, с гостем быть корректным.

Д и м и т р о в. Можете в этом не сомневаться, господин Гелер.

Г е л е р. Думаю, вам не на что жаловаться.

Слышатся шаги.

Встаньте, Димитров!

Д и м и т р о в. Мне кажется, в этом нет надобности.

Входит  Д и л ь с, с легким поклоном пропуская вперед  Г е р и н г а.

Д и л ь с. Господин премьер-министр, разрешите представить вам заключенного Димитрова. Комната чистая, пища хорошая, заключенный имеет все необходимое для работы, может писать, ему обеспечено ежедневное медицинское обслуживание.

Г е р и н г. Благодарю вас, Дильс, я это вижу.

Гелер и Дильс отдают честь и уходят.

Ну, Димитров, поздравляю вас. Вы оправданы. Надеюсь, вы довольны немецким правосудием.

Д и м и т р о в. По-моему, вы даже больше, господин премьер-министр, чем я. И волки сыты, и овцы целы.

Г е р и н г. Напрасно вы придаете такое большое значение прошедшему процессу. Это был всего лишь незначительный эпизод в нашей большой борьбе.

Д и м и т р о в. Ошибаетесь, господин премьер-министр. Вам хотелось принизить значение процесса для того, чтобы хоть как-то притушить возмущение мировой общественности.

Г е р и н г. Вы хитрый и ловкий противник, Димитров. Несмотря на наше резкое столкновение на процессе, я отношусь к вам с большим уважением.

Д и м и т р о в. О, благодарю вас. А не могли бы вы сказать, как долго я буду вашим пленником?

Г е р и н г. Этого я не знаю.

Д и м и т р о в. Ого! И премьер-министр Геринг не знает!

Г е р и н г. Вы напрасно ополчились на меня, Димитров. Ваше интервью, опубликованное в «Дейли экспресс», меня очень огорчило. Вы заявили, что Геринг якобы хотел, чтобы вас казнили. Это несправедливо. Я, например, совершенно искренне хотел пригласить вас после процесса в мой охотничий замок. Но сейчас зима, дороги в Германии скользкие… Если что-нибудь случится с машиной, все скажут: Геринг убил Димитрова.

Д и м и т р о в. Ну что ж, вы решили правильно. Сейчас дороги в Германии действительно скользкие. Может быть, поэтому вы и поторопились прекратить процесс именно в тот момент, когда нужно было искать настоящих поджигателей.

Г е р и н г. В этом не было нужды.

Д и м и т р о в. Когда не видно конца, о начале не думают.

Г е р и н г. И в этом нет необходимости.

Д и м и т р о в. Ошибаетесь. Есть. И вы отлично это знаете. Вы же сами признались, что получили приказ Гитлера об уничтожении коммунизма и коммунистов. Вы сами придумали, будто готовится вооруженное восстание коммунистов. Никакого восстания не было. Через месяц загорелся рейхстаг. Вы сами организовали этот поджог. Он вам понадобился, чтобы иметь повод развернуть в стране террор, направленный против революционного рабочего движения, против коммунистической партии. Пожар в рейхстаге вам был необходим для того, чтобы путем террора изменить соотношение сил в стране в свою пользу. Пятого марта должны были состояться выборы. Вы, разумеется, не могли рассчитывать, что получите хотя бы пятьдесят один процент голосов, и не могли быть уверенными, что вам удастся захватить власть парламентским путем. Поэтому террор, который охватил всю страну, вы назвали революцией. А в сущности это не что иное, как политический бандитизм.

Г е р и н г. Димитров, вы знаете силу моего гнева. Не забывайте, что сейчас не январь тридцать третьего, а январь тридцать четвертого года. Наша власть теперь стабильна и прочна, как сталь.

Д и м и т р о в. Человечество запомнит, как ваша власть приобрела такую прочность. Запомнит, несмотря на попытки выбить у человечества память так называемыми несчастными случаями и самоубийствами. Где доктор Оберфорен, депутат от немецкой национальной партии?

Г е р и н г. Он покончил жизнь самоубийством у себя на квартире.

Д и м и т р о в. Вам не кажется, что самоубийства в Германии принимают размах эпидемии?

Г е р и н г. Но некоторые пока еще живы. Тельман, например. Два года тому назад я побывал в его камере. Мне хотелось мирным путем договориться с ним по некоторым вопросам как с руководителем коммунистической партии.

Д и м и т р о в. Кто вступает в переговоры, тот побежден, не так ли?

Г е р и н г. Это мои слова. Откуда вы их знаете?

Д и м и т р о в. Не думайте, что я изучал ваши речи. Просто я хорошо знаю вас, а Тельмана – еще лучше. Он мой личный друг, и я с полной уверенностью могу сказать: ваша миссия обречена на провал. Точно так же, как минувший процесс.

Г е р и н г. Не думайте, что этот процесс был плохо организован. Доктор Бюнгер – отличный юрист, но его ахиллесова пята – мягкий характер.

Д и м и т р о в. Ахиллесова пята Бюнгера – его голова.

Г е р и н г. И все же знаете, почему вы завоевали симпатии на этом процессе?.. Потому что играли роль невинно пострадавшего. А это всегда вызывает сочувствие и сострадание. У Сервантеса есть такая мысль: «Прикованная к стене мышь превращается в льва».

Д и м и т р о в. Но и лев, припертый к стене, может превратиться в мышонка.

Г е р и н г. И все же я хочу вас спросить: если бы вы совершили вашу коммунистическую революцию и победили, разве вы не поступили бы так же? Допустим, ваш рабочий класс оденется, наестся, поселится в удобных жилищах, то есть получит все, чего он был лишен. Ну и что? Аппетит появляется во время еды. Ему захочется большего. А что будет потом? Потом ему захочется еще большего. А что будет после этого? Знаете? Ему покажется, что другой имеет больше. Сначала будет мучиться от зависти, но, когда поймет, что пользы от этого никакой, он постарается уничтожить того, кто имеет больше, и не только затем, чтобы завладеть его имуществом – в конце концов, человеку много ли надо. Он его уничтожит, чтобы другому не было повадно иметь больше, чтобы тот, другой, не задевал его биологического чувства власти. Вам когда-нибудь приходилось видеть двух собак, сожравших все мясо и потом дерущихся за кость? Пока они ели вместе, им было не до драки, потому что были голодны. А когда наелись, каждой захотелось захватить кость как символ победы. Вот что такое власть. Вы не замечали, что жезл монарха в том месте, где его держит монаршья рука, похож на кость? Я знаю, вы, коммунисты, заражены иллюзией равенства. Господин Димитров, природа не терпит равенства. И никакие ваши догмы не могут нарушить этого закона человеческой природы.

Д и м и т р о в. Вы смогли бы выступить с такой речью перед немецким народом?

Г е р и н г. Конечно, нет. Народом надо управлять с помощью иллюзий.

Д и м и т р о в. Господин премьер-министр, у меня нет намерения вести с вами философский и политический спор: я не свободен. Но должен сказать: ваши слова действительно являются подтверждением несовершенства человеческой природы.

Г е р и н г. Вы не свободны, и я по отношению к вам несправедлив. А если завтра вы окажетесь на свободе, вы будете справедливы ко мне?

Д и м и т р о в. Разумеется.

Г е р и н г. Кто же определит это?

Д и м и т р о в. Народ.

Г е р и н г. Народ – пешка в игре.

Д и м и т р о в. Пешка может сделать мат.

Г е р и н г. Народом управляют государственные деятели. А государственный деятель не может быть справедливым.

Д и м и т р о в. Может.

Г е р и н г. Как?

Д и м и т р о в. Государственный деятель должен ненавидеть угнетение так же, как рабство. Такие политические деятели были, они есть и будут.

Г е р и н г. Вы не ответили на мой вопрос: что бы вы сделали, если бы установили в стране свою власть? Или вы боитесь мне ответить?

Д и м и т р о в. Тот, кто боится убеждений других, не верит в свои.

Г е р и н г. Это все слова.

Д и м и т р о в. Все начинается со слов, господин Геринг… Значит, вас интересует, что произойдет, если установится наша власть? Начнется длительная, большая и очень трудная борьба за преобразование человеческого сознания, за изменение человеческих нравов. Начнет совершаться то, во что вы не верите. Этот процесс будет продолжаться гораздо дольше, чем длится подготовка и проведение самой революции как акта завоевания власти. В ходе этого процесса возможны человеческие жертвы, пошатнется мораль, изменятся характеры, некоторые люди, пройдя ад борьбы, устанут: кто-то перестанет верить, кто-то будет драться за кость, как выразились вы, кто-то предаст своего товарища… Человеческая природа очень сложна… Но точно так же, как человек может научиться убивать другого человека, он может научиться и любить себе подобного. Все зависит от условий. По-вашему, это лишь иллюзии, обман. А я чувствую и верю, что, несмотря ни на что, мир устроен гармонично, что на земле нужно и можно жить лучше и справедливее. Дело не в кости и не в том, что у кого-то чего-то больше или меньше. Это – чепуха. Вы сказали, что человеку нужно не так уж много. Неправда, человеку нужно очень много. Нужно много сил, много знаний, много любви, много здоровья. Все, что человеку нужно, он должен иметь в достатке. Человеку не нужна большая утроба. Большие утробы нужны Тиссену, Круппу, Шахту. Вы пытались использовать известную поговорку: «Аппетит приходит во время еды». Что ж, будем считать ее пока верной, но она отнюдь не вечна, господин премьер-министр. Вас интересует, что же станет потом, когда человек будет иметь все в достатке. А будет то, что где-то в далеком Конго чисто одетые дети пойдут в школу. Будет так, что болезни перестанут уносить жизни населения целых континентов. Будет так, что на земле увеличится число людей, а не рабочих скотов. А для начала это не так уж мало…

Г е р и н г. А разве мы не часть человечества?

Д и м и т р о в. Вы тоже часть человечества, но его худшая часть.