Текст книги "А жизнь одна..."
Автор книги: Иван Папуловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
На площади перед музеем и Мекленбургским театром Вилли остановился – он помнил, что бывший старший лейтенант Крылаткин любил отсюда любоваться фасадом замка и белым всадником в шлеме и с копьем наперевес в верхнем большом проеме надвратной башни. Как два с лишним десятилетия назад, всадник на вздыбленной лошади стоял на своем месте. По картинкам и рассказам деда я хорошо представлял себе этого всадника, чудесный парк вокруг замка, окруженного со всех сторон водой, запомнил легенду про доброго духа замка – маленького человечка с длинными черными усами, в широкополой шляпе, красном кафтане, высоких ботфортах и с большим кинжалом за поясом. В незапамятные времена поселился этот добрый, славный Петерменхен в одной из комнат герцогского дворца и стал внимательно следить за тем, что люди делают. А замок то ли строился, то ли перестраивался под новую эпоху. И если строители накануне неудачно поставили стену, перекрытие, деталь украшения – к утру ее уже не было, и все понимали, что сделанное не понравилось Петерменхену… И не приведи бог кому-нибудь увидеть этого человечка в черном кафтане – быть беде. Говорят, его несколько раз видели в черном, когда Гитлер пришел к власти и когда фашисты напали на Советский Союз. Зато Петерменхен в красном кафтане – к счастью и радости.
– Как нынче живется-можется Петерменхену? Конечно, щеголяет в красном кафтане? – спросил Николай Иванович, выходя из машины.
Курт Набут мигнул Вилли, и тот достал из багажника упакованную в прозрачный пластмассовый цилиндр фигурку Петерменхена – в красном кафтане.
– Аня, ты видишь? – восторженно обратился Николай Иванович к жене. – Нас приветствует возле замка его добрый дух, сам Петерменхен!
Анна Порфирьевна тоже вышла из машины, взяла сувенир в руки.
– Какие усищи, какие ботфорты!.. – любовалась она фигуркой Петерменхена. – Ишь, кафтан бархатный, шляпа велюровая, пояс широкий!..
Они, сами того не замечая, спустились к причалу, устроенному у берега большого Шверинского озера. В дымке, за переливавшейся на солнце озерной гладью белели строения Циппендорфа, даже желтая полоска знаменитого пляжа хорошо угадывалась отсюда. А весь восточный противоположный берег и два больших острова, расположенных ближе к нему, утопали в буйной зелени.
– Красотища какая!.. – вздохнула Анна Порфирьевна. И помахала рукой пассажирам только что отчалившего от причала белоснежного «метеора» – прогулочного судна на подводных крыльях, изготовленного в Горьком.
«Метеор» виртуозно развернулся перед замком и устремился в северном направлении. Вскоре он скрылся за обсаженным деревьями мыском, правее здания музея с его широкой многоступенчатой лестницей.
Когда вернулись к машине, Курт Набут, вытирая платочком выступивший на лице пот (а было совсем не жарко), торжественно объявил:
– А сейчас, с позволения дорогих гостей, сделаем «круг почета» по центральной части Шверина и удалимся в отведенную вам резиденцию окружкома партии – в Циппендорф. Нет возражений?
Возражений, конечно, не последовало. Вилли вел свою «Волгу» на средней скорости, замедляя ход там, где хотел показать советским гостям что-то новое или, наоборот, хорошо знакомое старое. Так они оказались на площади перед вокзалом, в центре которой высилась окруженная бассейном скульптурная группа, а всю левую сторону, если стать лицом к краснокирпичному зданию вокзала, занимало многоэтажное строение со светлыми большими окнами.
– Гостиница «Штадт Шверин», – сказал Курт Набут, не выходя из машины. – Недавно сдана в эксплуатацию. А площадь теперь называется именем Марианне Грундхалль – помните о ней?
– Учительница?
– Да, учительница Марианне Грундхалль. Здесь, на этой площади, второго мая сорок пятого года она выступила перед скопищем гитлеровских солдат, она осмелилась сказать им правду в глаза: «Солдаты, Гитлер проиграл войну, он обманул вас и весь немецкий народ, бросайте оружие, пока вас не смяли советские танки!..» Примерно так говорила эта отважная женщина.
Анна Порфирьевна, широко раскрыв глаза, вместе с мужем слушала рассказ Курта и вспоминала то, что знала с тех послевоенных лет в Шверине.
– Фашисты ведь тут же повесили ее?
– Да, они повесили ее. Зато имя этой честной немки, которая ненавидела фашизм, навечно останется в нашей памяти.
Последние слова Курт Набут сказал дрогнувшим от волнения голосом, тихо. Вступивший в разговор Вилли тут же поведал о том, что у Курта Набута два брата отца погибли на Восточном фронте, а сам его отец добровольно сдался в плен, стал активистом комитета «Свободная Германия» и в Берлинской битве с микрофоном радиоусилительной установки пробирался в самые опасные места боев и призывал немецких солдат сложить оружие. Хельмут Набут был тяжело ранен в развалинах перед имперской канцелярией, после войны вернулся в Шверин инвалидом, но пытался участвовать в делах, пока предательский инфаркт не настиг окончательно. Его с воинскими почестями похоронили на братском кладбище у Площади жертв фашизма и милитаризма, рядом с советскими воинами, павшими при освобождении Шверина и прилегающих земель…
«Рядом с нашими… – напряженно думал Николай Иванович, когда Курт, взявшийся довести до конца рассказ Вилли о Набуте-отце, произнес эту многозначительную фразу: «Рядом с советскими воинами». – Да, да, этот бывший гитлеровский солдат заработал такое право – покоиться рядом с героями… Вот и сын его стал коммунистом, хороший сын, он мне нравится – молодой, умный, с твердыми убеждениями – это ведь сразу видно… Надо с ним познакомиться получше. Впрочем, он, видимо, «закреплен» за нами на все десять дней – конечно же!..»
Николай Иванович угадал: Курту Набуту горком и окружком СЕПГ поручили сопровождать Крылаткиных вплоть до возвращения в Берлин и посадки на московский поезд. Так они стали друзьями.
А пока Вилли вел «Волгу» уже по залитому солнцем Циппендорфу. Узенькой, хорошо знакомой улочкой они спустились к озеру и по набережной, вдоль пляжа, повернули направо. Анна Порфирьевна, ойкнув, схватила Николая Ивановича за руку, а Вилли притормозил машину: по отмели и пляжу важно шагали огромные белые лебеди. Их Крылаткины помнили еще с сороковых годов. Дорога между тем вновь пошла в гору, повернула еще раз направо, «Волга» проскочила мимо таблички: «Въезд запрещен». Вилли вышел из машины перед воротами экзотичной, спрятавшейся под буковыми деревьями загородной усадьбы, открыл обе створки и через полминуты остановил машину у старинного, но модернизированного под современные удобства двухэтажного особняка под толстой камышовой крышей. Это и была «резиденция», о которой много лет с теплотой будут вспоминать потом мои дед и бабушка…
9.
Приезд Майеров и Курта Набута пришелся по душе не только нашей семье, но и всем друзьям покойного Николая Ивановича – его однополчанам, товарищам по цеху, даже заместитель союзного министра Карл Васильевич Забродин, узнав об этом, к вечеру того же дня заехал на отцову квартиру – познакомиться с немецкими друзьями, «на высоком уровне» поблагодарить их за приезд и сочувствие.
За ужином в присутствии немецких друзей и всей нашей семьи он в юмористических тонах рассказал, как однажды, в бытность его начальником цеха, бывший фронтовик Николай Иванович Крылаткин дал ему урок партийности и справедливости, который заставил его, удачливого молодого инженера, настроиться на новую волну взаимоотношений с людьми. Кто знает, как сложилась бы дальнейшая биография этого инженера, если б не тот урок…
За столом привлек к себе внимание Курт Набут. Он расстегнул ворот рубашки, тепло смотрел на всех нас и вспоминал истории, о которых не знал даже я, всю жизнь считавший себя особо доверенным лицом моего деда.
А Курт мало ел и много говорил…
В сорок пятом, после освобождения Шверина советскими войсками, многие местные жители долго приглядывались к русским солдатам и офицерам, старались держаться от них подальше. Ведь все знали, какое горе гитлеровские армии принесли советскому народу, и боялись, что русские, одержав верх, начнут мстить теперь всем немцам, – и это было бы даже понятно. Непонятными стали сдержанность и миролюбие советских воинов, – не остыв от длинного боевого пути, они весело подзывали к походным кухням детей и женщин, организовали снабжение, военные мастерские чинили тракторы и сеялки, советские патрули строго следили за порядком на улицах.
Рота лейтенанта Крылаткина несла караульную службу – охраняла государственные и общественные объекты, брала на учет памятники архитектуры и культуры, выставляла посты в необходимых по оперативной обстановке местах скопления людей, вылавливала затаившихся эсэсовцев.
Однажды к вечеру, неподалеку от зоопарка, возвращавшийся из города в Циппендорф Николай Иванович услышал из кустов слабый стон. Быстро загнав патрон в канал ствола пистолета, он двинулся на угасавшие звуки. Под старым тополем лежал с разбитым лицом человек в черной кожаной куртке и светлых, испачканных кровью брюках. Увидев советского офицера, он попытался приподнять голову, но не смог.
– Они ушли… – сказал он по-немецки и затих.
Николай Иванович достал из полевой сумки индивидуальный пакет, ватой вытер лицо пострадавшего, расстегнул куртку и отпрянул: из глубокой ножевой раны чуть ниже сердца толчками выбрасывало густую кровь. Испачкав руки в крови, молодой советский офицер довольно умело перевязал потуже рану и попытался поднять раненого. С большим трудом он вынес его к дороге, рассчитав, что скоро должна пройти патрульная машина. Действительно, вскоре послышался слабый рокот автомобильного мотора, вдали мелькнул свет фар. На «виллисе» подъехали солдаты из его полка, хорошо знавшие старшего лейтенанта Крылаткина.
– Немец? – спросил кто-то из них. – Цивильный?
– Цивильный! – ответил Николай Иванович. – Он сказал мне фразу: «Они ушли». Кто – «они», куда ушли?.. Вот что, ребята: везите раненого в наш госпиталь, двое оставайтесь со мной, попробуем разыскать следы ушедших. А вы из госпиталя позвоните в комендатуру – пусть вышлют наряд с собакой.
Так и сделали. Машина с раненым ушла, а оставшиеся с Николаем Ивановичем солдаты всю ночь искали следы преступников, но они оборвались у большого Шверинского озера. Куда ушла лодка, установить тогда не удалось. Однако неделю спустя был задержан бывший деятель местного «гитлерюгенда», обитавший с целой бандой в окрестных лесах; в страхе за свою шкуру он и выдал сообщников, назвал и фамилию того, кто нанес удар ножом.
А раненый потерял много крови, несколько дней не приходил в сознание. Это оказался активист городского самоуправления, и уничтожить его бандиты решили за общественную деятельность и сотрудничество с советскими военными властями.
Старший лейтенант Крылаткин приехал в госпиталь в момент, когда врачи уже теряли всякую надежду спасти раненого.
– О, это вы его нашли, старший лейтенант? – набросился на офицера, выйдя из операционной, маленький, какой-то весь круглый и агрессивный врач-хирург. – Так что вы стоите? Нужна кровь – много крови! Солдаты есть в вашем подчинении?
– Я – командир роты…
– Отлично, старший лейтенант! Спросите желающих дать кровь…
– Да я сам!.. – воскликнул немедленно мой дед.
– Отлично, и вы сами! Но этого мало – зовите своих солдат…
Словом, через двадцать минут у ворот госпиталя стояла в четком строю вся рота во главе с ее командиром. Сам он первым вошел в процедурную. Немецкий товарищ был спасен.
Об этом случае Курту Набуту поведал его отец – Хельмут Набут.
Впервые к Эльбе старший лейтенант Крылаткин ездил из Шверина уже после того, как союзные войска отошли за установленную демаркационную линию. Сейчас по Эльбе в районе Бойценбурга проходила государственная граница между двумя немецкими государствами – ГДР и ФРГ.
Завод «Эльбеверфь» стоит на самой границе – построенные его коллективом комфортабельные речные туристские теплоходы спускаются со стапелей в узенький канал с темной спокойной водой, чуть ниже завода сливающейся с водами Эльбы. А в сотне метров за каналом тянется белое ограждение с колючей проволокой – стена, разделяющая мир социализма и мир капитализма. Из-за Эльбы рабочих завода можно без бинокля узнать в лицо…
Мой дед и бабушка в сопровождении Курта Набута и молодого, энергичного директора завода степенно ходили по цехам «Эльбеверфи», знакомились с людьми. Узнали, что заводу уже более ста восьмидесяти лет, что еще в 1932 году, в период жестокой безработицы, именно заказы молодой Советской страны помогли бойценбургским судостроителям оживить производство, получить работу и хлеб. А после окончания войны с фашизмом маршал Жуков сделал первый заказ – построить шесть катеров для советской военной администрации…
В новом просторном цехе московских гостей окружили рабочие. Директор завода представил высокого, со смуглым морщинистым лицом человека в черной кепке-тельмановке, с жилистыми большими руками:
– Хейнрих Трильк – трудится на «Эльбеверфи» с тридцатого года.
Старый рабочий пожал руки гостям, оглянулся на директора, словно спрашивая – можно сказать?
– В общем, – кашлянув в кулак, произнес он не без гордости, – еще мой отец тут работал. Ну, а теперь и сын Гюнтер встал со мной рядом. Вдвоем, в общем, тут работаем – вот Курт Шоман знает…
Он показал на пожилого мужчину с загорелой обширной лысиной через всю голову – только где-то от висков к затылку тянулась полоска коротко остриженных седых волос.
Оказалось, что Курт Шоман не только знает всех на «Эльбеверфи», но буквально все на заводе и в городе знают Курта Шомана. Начинал он здесь после войны клепальщиком, а теперь руководил бригадой сварщиков на эллинге. Депутат городского Совета многих созывов, член боевых рабочих дружин, кандидат в члены Центрального Комитета СЕПГ… А его двадцатилетний сын Вольфганг – активист Союза свободной немецкой молодежи, работает тоже на «Эльбеверфи», другой сын, Клаус, – строитель и тоже активист ССНМ.
Вечером, на приеме в честь советских гостей в банкетном зале Дома культуры, Николай Иванович и Анна Порфирьевна сидели между двумя Куртами – Шоманом и Набутом – и с интересом слушали их пояснения о теперешнем отношении немцев к Советскому Союзу, к советским людям.
Курт Шоман внимательно следил за содержимым рюмок и бокалов своих соседей, заметил, что Анна Порфирьевна с удовольствием, хоть и небольшими глотками, отпивала еще пенящееся искристое шампанское, – и так же понемногу добавлял в ее бокал…
С Куртом Шоманом Николаю Ивановичу говорить было интересно. Два рабочих человека, никогда не претендовавшие на какие-то должности, а высоко ценившие свое место, один – у станка, другой – на эллинге, они отлично понимали и мысли, и настроение друг друга. Шел ли разговор об организации труда, или о системе оплаты и стимулирования, или о том, как строится и распределяется жилье, как налажен быт, достаточно ли мест в детских садах и яслях… Впрочем, тут уж брала слово Анна Порфирьевна, хоть и владела немецким похуже – подзабыла почти за четверть века. Тем не менее беседа текла доверительно, по-семейному.
Это был чудесный вечер. Николаю Ивановичу надолго запомнилось, как Курт Шоман положил свою морщинистую руку на его руку и очень проникновенно сказал:
– Вот о дружбе много говорим и пишем… Я понимаю так, что дружба с Советским Союзом – дело для нас очень серьезное. И не потому только, что СССР – самый надежный для нас заказчик, ведь сейчас все туристские теплоходы строим для вас, но, главное, мы чувствуем себя уверенно, за нами сила всего социалистического лагеря. Вы понимаете, за рекой, за Эльбой – уже они, совсем иной теперь, совсем чужой для нас мир, хоть и говорят там по-немецки. Столь близкое соседство с ними – через реку, сложные отношения у некоторых наших рабочих даже в семейном плане дают себя знать, и не в общем-целом, а в конкретных проявлениях…
Николай Иванович внимательно слушал Курта Шомана, иногда кивал головой в знак согласия и одобрения.
– Мы довольны, что на «Эльбеверфи» сформировался политически зрелый, закаленный коллектив, – продолжал между тем Курт Шоман. – У нас люди понимающие, каждый пятый – коммунист… С вами, советскими людьми, нас теперь все связывает, все! А с ними – даже общий язык не помогает…
Рядом с Бойценбургом – огромный Гамбург с его капиталистическими порядками, но, оказывается, гамбургские родственники некоторых рабочих «Эльбеверфи» с завистью смотрят на жизнь в маленьком городке за Эльбой, удивляются тому, что в нем не только нет безработицы, но всюду требуются, требуются, требуются рабочие руки…
Тост за великую дружбу с советским народом произнес директор завода. Николай Иванович весь день и весь вечер с симпатией присматривался к этому тридцатипятилетнему энергичному человеку – прямому, с открытым взглядом и, как видно, с деловой хваткой и отменной эрудицией.
– Если говорить обо мне, – сказал молодой директор, – то я сейчас не знаю, где я больше свой: в Бойценбурге? Берлине? Москве? В этих трех городах мне приходится жить, работать, решать вопросы производства, снабжения, социального развития коллектива. Связи с Советским Союзом пронизывают все стороны нашей жизни – и моей личной тоже. Так пусть же дружба наших стран и народов продолжает развиваться и крепнуть, пусть главным показателем чистой совести каждого будет его отношение, его любовь к родине великого Ленина! Прозит, друзья!
Да, это была действительность – добрые слова директора еще звучали в ушах Николая Ивановича, а рядом с ним, за этим праздничным столом, сидели его немецкие друзья, и к нему обращены их улыбки, все не во сне, наяву – ведь и его растроганная Анечка – рядом!
Они вернулись в Шверин ночью, встретившая их у входа в спящий дом под камышовой крышей дежурная предложила ужин, а если не хотите – чашечку кофе, коньячку? Но Николай Иванович и Анна Порфирьевна пожелали Курту Набуту, молодому шоферу, сменявшему Вилли в дальних поездках, приветливой дежурной спокойной ночи и поднялись к себе – в просторную комнату на втором этаже, с двумя кроватями, мягкой мебелью, цветным телевизором. На придиванном продолговатом столике стояли вазы с апельсинами, бананами и яблоками, бутылки пива, кока-колы, лимонада и минеральной воды – что пожелаете, дорогие гости, это все для вас.
Николай Иванович включил настольную лампу и бра, подошел к стеклянной двери, ведущей на балкон, открыл одну створку. За деревьями при лунном свете тускло, прохладно поблескивала свинцово-матовая гладь озера – оно было в сотне метров, не больше. Сразу в комнату, обволакивая стоявшего в проеме двери деда, потянуло какой-то приятной сыростью, запахами влажной земли, прошлогодней листвы и лопнувших почек на деревьях – трудно точно сказать, из чего состоял этот бодрящий, горьковато-ароматный букет весны. До чего ж хорошо!.. Анна Порфирьевна встала рядом, приклонила голову к плечу мужа – так покойно, радостно, уютно было ей в этот славный, счастливый миг.
Самое потрясающее ждало их через день, после чудесной многотысячной первомайской демонстрации, которую они приветствовали с возвышения перед музеем – на площади перед герцогским замком. Курт Набут и Вилли (в праздники он не отходил от гостей) повезли Николая Ивановича и Анну Порфирьевну в Дом офицеров гарнизона. В старинном здании на одной из красивых шверинских улиц оказалось много просторных помещений, в том числе вместительный зрительный зал. В концерте самодеятельности участвовала молодежь, пионеры и школьники Шверина, солдаты расквартированных в округе советских воинских частей и Национальной народной армии ГДР.
Вела концерт розовощекая, с лучистыми глазами и красивым грудным голосом девушка из Союза свободной немецкой молодежи. По реакции зала на ее реплики, шутки, по горячим аплодисментам в ее адрес чувствовалось, что девушку эту здесь знают, любят. Она свободно говорила не только по-немецки, но и по-русски, правда, с милым акцентом, но довольно четко и правильно.
Было показано много удачных сценок, танцев, спето песен, и вдруг, как-то неожиданно для всех, словно по мановению волшебной палочки ведущей, за ее спиною вырос детский хор – девчонки и мальчишки в белых блузах и синих пионерских галстуках. Немецкие дети – здоровые, жизнерадостные, дисциплинированные.
– Как бесшумно выстроились – в один миг, – шепнула Анна Порфирьевна, а Курт Набут, сидевший рядом с ней, довольно кивнул головой.
С достоинством вышел руководитель хора – видимо, учитель пения – в отлично отутюженном сером костюме, больших роговых очках. В зале воцарилась тишина, учитель поднял дирижерскую палочку…
Николай Иванович и Анна Порфирьевна, потрясенные, посмотрели друг на друга: не ослышались ли они? Да нет, немецкие дети своими чистыми, удивительно прозрачными голосами по-русски пели то, чего действительно не ожидал никто:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой —
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой…
Великая песня, великий гимн Отечественной войны, прозвучавший впервые в самом начале гитлеровского нападения на нашу страну и непревзойденный по силе чувства, по точности образов ни в годы сражений, ни после…
А под сводами зрительного зала звонкие детские голоса старательно выводили по-русски слова «Священной войны», призывая все кары мира на головы фашистских захватчиков. И девушка-ведущая стояла сбоку от хора и пела вместе со всеми.
Мой дед опять почувствовал, что глаза его стали влажными. А Анна Порфирьевна, как всегда в момент большого волнения, искала в сумочке носовой платок и никак не могла найти, хотя он то и дело попадал ей в руки…
