Текст книги "А жизнь одна..."
Автор книги: Иван Папуловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
3.
Мой отец Иван Николаевич Крылаткин, родившийся в красивом немецком городе Шверине – центре земли Мекленбург, не хотел поверить, что его родителя больше нет. Вымахавший ростом с «косую сажень», с большой кудлатой головой, рано поседевшей, он сидел в дедовой комнате, продавив до пола мягкое кресло, и молча смотрел в одну точку, ни с кем не заговаривая. Мама, такая маленькая и худенькая в сравнении с ним, несколько раз пыталась погладить его по могучему плечу, выжать из него хоть слово, но он оставался глух и нем, сурово сдвинув густые лохматые брови, почти сходившиеся над переносицей. Глаза он унаследовал от своей матери – уральской казачки, они были темно-карие, с большими черными зрачками, и почти не мигали.
И вдруг оцепенение у него прошло, он молча встал, заняв собою, казалось, сразу полкомнаты. И, к моему удивлению, голос его зазвучал ровно, почти спокойно.
– Как ты думаешь, – спросил он меня, – надо позвонить или послать телеграмму в Шверин? Не приедут, конечно, но хоть будут знать…
– Надо, отец, надо! – горячо воскликнул я, помня, как трогательно относился Николай Иванович к своим шверинским друзьям, всегда к праздникам посылал им самые красивые поздравительные открытки и по-мальчишески радовался, получив письмо или открытку из Шверина.
Самыми активными его корреспондентами были работник горкома партии Курт Набут, о котором очень хорошо отзывалась бабушка Анна Порфирьевна, и «рыжий Вилли» – так они оба ласково называли своего немецкого друга, работавшего по автомобильной части. Из Берлина писали сын и невестка старого антифашиста Отто Майера. Но я еще расскажу о них подробнее, а сейчас отец поручил мне известить их о кончине деда.
– Да, вот еще что, сынок… Попрошу тебя – приготовь его ордена и медали, посмотри в его столе. По-моему, в левом верхнем ящике…
– Хорошо, отец.
Знаю, как много у моего деда было друзей в разных концах страны, но это были в основном люди его поколения, и в последние годы многих из них не стало. Только в прошлом году дед трижды ездил на похороны, а вот проводить в последний путь своего любимого командира дивизии генерала Рагулина не смог – и переживал по этому поводу до самой кончины. Впрочем, дед умел переживать свою печаль тихо, не досаждая семье, – ведь он всю жизнь отличался какой-то необычайной скромностью. И должно было случиться что-то совсем особенное, чтоб мы увидели Николая Ивановича взволнованным, несдержанным.
– Дед воюет за справедливость, зло будет наказано! – вполголоса сообщал нам мой отец.
И верно, старый солдат становился непримиримым и задиристым, если надо было дать отпор демагогии и чванству, вступиться за товарища, отстоять какую-то принципиальную точку зрения. И все это уживалось в Николае Ивановиче рядом с его неприхотливостью, с его спокойным, даже тихим нравом.
Однажды, когда я еще, наверное, в шестом классе учился, дед устроил шумный скандал новому начальнику цеха, и мой отец в присутствии всей семьи полушутя заметил ему:
– Ведь немолод ты уже, батя, а полез в такую драку.
Дед стрельнул в сына свирепыми синими брызгами округлившихся глаз, его чисто выбритое лицо – ни усов, ни бороды Николай Иванович не носил – заметно побледнело. В воздухе запахло уже семейным скандалом.
– Значит, по-твоему, сынок, надо было спокойно взирать, как мордуют хорошего человека? Используют служебное положение?
– Ну, батя, этого я не хотел сказать…
– А ведь сказал! – грохнул старик кулаком по столу. – И кто? Ты, мой единственный сын!..
За брата вступилась старшая дочь Николая Ивановича – тетя Майя. Она самая озорная и веселая среди всех Крылаткиных, слегка располневшая, но вся светлая и светящаяся добротой и нежностью.
– Отец, ты же видишь – Ваня пошутил, хоть и неудачно. Пошути-и-ил, дошло? Он сам гордится тем, что ты у нас не терпишь зла, склок, ханжества, этому нас учил…
– Учил! – овладев собой, повторил за дочерью дед. – Вот – выучил, для драки за справедливость негожим становлюсь… А не драться нельзя, если видишь такое. Это ты, Ванюшка, за своего коллегу вступился – сам начальник цеха, хоть и на другом заводе. Только не думай – я зазря не придираюсь!..
Тетя Майя, такая же синеглазая, как дед, подошла к нему сзади, обняла за шею, чмокнула в залысевшую розовую макушку:
– Папа, мой папа! Да ведь прав ты во всем, ну до ниточки прав!..
Майя Николаевна – знатная ткачиха, орденом Ленина награждена, «до ниточки» – это ее любимое выражение. Дед пытался избавиться от ее объятия, нетерпеливо ерзал на стуле.
– Больше всего люблю в тебе, мой милый родитель, твою честность в отношениях с людьми, очень-очень люблю это нестареющее, нетускнеющее с годами качество, – продолжала тетя Майя. – Крылаткины, ура деду!
– Ур-ра-а!!! – дружно подхватили все Крылаткины.
В нашем «синем зале», перенаселенном в этот день, словно вдруг стало светлее. Дед исподлобья взглянул на «обидчика», опустившего к тарелке седую лохматую голову, и вдруг улыбнулся.
– Конфликт не состоялся, – громко со своего конца стола воскликнула младшая дочь Николая Ивановича – тетя Рая, и хотя она вложила в свое восклицание явную издевку, однако никто на ее выпад не ответил.
Тетя Рая – полная противоположность своей старшей сестры: колючее, насмешливое существо в цветастых шелках, инженер по профессии и положению, но с претензией на бо́льшую значительность. Дед ее часто высмеивал за эти задирания носа, точнее, носика, лицо ее было миниатюрно-птичьим, но в обрамлении самой модной в то время высокой прически. Отец рассказывал, что в детстве он часто сажал ее на высокий платяной шкаф, чтоб не мешала другим играть, и она, закусив от обиды тонкие губы, сидела там часами и всеми доступными способами мстила потом за обиду, но, к чести ее сказать, никогда никому не жаловалась. В нашем доме жалобщиков не любили ни в первом, ни в последующих поколениях.
Меня заинтересовало, почему все же дед так болезненно воспринял замечание моего отца. История оказалась любопытной.
В пятидесятом году, уволившись из армии в запас, дед вместе с молодой женой Анной Порфирьевной и сыном – моим будущим отцом – поехал поначалу в Свердловск, к каким-то родственникам Анны Порфирьевны. Ведь в этом городе в сорок втором они познакомились: Николай Иванович лежал в госпитале, а Анечка работала там медсестрой. Надо сказать, что моя будущая бабушка по происхождению была уральской казачкой – «с самого Яика», говаривала она, – и в Свердловске прошли ее детство и отрочество. Ни в Ленинграде, ни в другом месте никого из родных у деда не оставалось, и он легко согласился из Шверина переселиться в столицу Урала. Однако там случайно встретил Кирилла Петровича Иванова – старого друга своего отца, начальника крупного цеха в Москве. Узнав, что оба родителя Николая Ивановича погибли в блокаду, Кирилл Петрович предложил молодому капитану поехать вместе с ним в Москву, обещал устроить учеником карусельщика в свой цех.
– Не пожалеешь, Николай, это такая специальность, что при твоих способностях через пару лет станешь уважаемым человеком на заводе. Поселишься со своей казачкой и сыном для начала в общежитии – дадим отдельную комнату, а там все будет зависеть от тебя. Станешь москвичом!
Капитан Крылаткин, еще не споровший погон матушки-пехоты, откровенно усмехнулся:
– Какой из меня москвич? Ленинградец, а еще больше сибиряк…
– Знаю, что сибиряком себя считаешь. Между прочим, с отцом твоим мы и познакомились в омском гарнизоне: он – комбат, а меня к нему в батальон командиром роты определили. Так это же хорошо: закалка у тебя с детства сибирская, здоровье должно быть хорошим, доживешь до ста лет. Плюс фронтовая школа. Не захотел, значит, до конца по стопам батюшки пойти?..
Рослый, весь какой-то огромный, Кирилл Петрович на полметра возвышался над капитаном – жалким и даже растерянным.
– Хочу попрочнее устроиться и – в институт, на инженера, если выйдет, – ответил Николай Иванович. – Девять лет в военной шкуре проходил. Главное сделано, а теперь хочу по-мирному пожить.
– Не осуждаю. Сам, как видишь, из полковника в начальника цеха переквалифицировался. А завод у нас какой… век за совет благодарить будешь!
Так вот и вышло, что привез капитан свою казачку «с самого Яика» Анну Порфирьевну и сына в столицу, за несколько лет стал знатным карусельщиком союзного предприятия, бригадиром. Попытался поступить в вуз, но завалил первый экзамен, а потом откладывал поступление с года на год, пока не понял: работа карусельщика его увлекла – ни на какую другую он ее не променяет!
Покойная бабушка-казачка очень гордилась тем, что Николай Иванович работал не только руками, но и головой – все время что-то изобретал, даже авторское свидетельство получил, вместо института закончил техникум, но выше бригадира в цехе подняться не пожелал.
– Плохих начальников и без меня хватает, – посмеивался он, когда его вновь упрашивали возглавить участок. – А на рабочем месте я сам себе голова. Опять же спина всегда прямая – ни перед кем выслуживаться не надо!..
Отец спорил с ним по этому поводу, говорил, что и он не гнет спину – делает свое дело, и ругается, если надо…
– Так ведь ты мой сын, – обрывал дед, – а яблоко от яблоньки – сам знаешь!..
Только один срок проходил он освобожденным секретарем парткома завода, а на переизбрание ни за что не согласился, боясь потерять квалификацию…
Николай Иванович, человек с большим стажем и опытом, во время того конфликта, о котором я начал рассказывать, выполнял обязанности члена партийного бюро цеха и был одним из тех, кто рекомендовал на должность нового начальника цеха молодого инженера из конструкторского бюро Забродина Карла Васильевича. Первый год радовались этой находке – умело повел цех новый начальник, с людьми жил в ладу, стариков-ветеранов уважал, в честности и принципиальности Карла Васильевича сомнений ни у кого не возникало. Сам Николай Иванович поздравил Забродина с покупкой новой личной машины, не предполагая, чем обернется это приобретение для коллектива.
Поначалу все было хорошо, но потом Карл Васильевич затеял сооружение в красивом месте Подмосковья индивидуальной дачи – и с этого пошло. Заместителем главного бухгалтера в цехе работал недавний выпускник финансово-экономического вуза Шура Петелькин – исполнительный и симпатичный паренек. И как-то случилось так, что Забродин «приспособил» его к поискам и завозу дефицитных материалов для своей дачи, не стесняясь, начал его отрывать от работы на целые дни, а потом заставлял сидеть ночами и в выходные, чтобы успеть с отчетностью.
В цехе заметили это, стали подшучивать и над начальником, слишком увлеченным «стройкой века», и над безропотным Шурой Петелькиным. Пока этот Шура не взбунтовал. Вот тут и начались придирки Забродина по поводу и без повода…
Не стерпел Николай Иванович, пришел в полированный – с полированными деревянными панелями и полированной мебелью – кабинет начальника цеха. Тот как раз по телефону заканчивал очередную головомойку Шуре Петелькину. Еще в дверях мой дед услышал непристойную угрозу, брошенную в трубку Забродиным.
– Это ты кого – Петелькина? – будто бы полюбопытствовал Николай Иванович, усаживаясь в одно из мягких кресел перед столом Забродина.
– А почему вы слушаете чужие разговоры? – нахмурился Забродин, и широкоскулое, какого-то желтоватого оттенка лицо его превратилось в неподвижную маску.
– А потому, что это слышит уже весь цех и возмущается, Карл Васильевич, твоим поведением. Никто тебе не говорил об этом?
– Петелькин заваливает квартальную отчетность…
– Если б не строил твою дачу – справился бы вовремя.
У Забродина маска стала серой, а выпуклые большие глаза полезли на лоб. Но он сдержался: слишком известный и авторитетный человек сидел перед ним, к тому же – член цехового партийного бюро.
– Очень мы рассчитывали на тебя, Карл Васильевич, приглашая на руководящую должность. Мне жаль, что экзамена этой должностью ты не выдержал. Или пересдашь?
Сказав это ровным, спокойным голосом, Николай Иванович поднялся и шагнул от стола. И вдруг услышал:
– Меня утверждали партком завода и министерство.
Дед обернулся:
– Вот как? – И неожиданно для себя самого крикнул срывающимся голосом: – Ты – коммунист нашей парторганизации!.. И если не прекратишь издевательств над Петелькиным, м ы будем решать, быть тебе или не быть в начальниках!
И быстрым шагом вышел из кабинета.
Это было в пятницу, а разговор за нашим столом в «синем зале» возник на другой же день, в субботу. Дед не любил неясностей в отношениях с людьми, а тут на целых два выходных по существу остался неоконченным разговор с начальником цеха, что томило Николая Ивановича. Он должен был вновь увидеть Забродина и по его лицу, по его поведению понять, какой след остался от его вчерашней вспышки. Главное – дошло ли его предупреждение до разума зарвавшегося начальника?
К счастью, дошло. Уже в понедельник дед рассказал мне, что Забродин пришел с утра на его рабочее место, извинился и клятвенно уверял, что «экзамен пересдаст».
– Подзавалил практическую часть, Николай Иванович, подзавалил, но, уверяю вас, испытываю горячее желание все исправить. Поверьте!..
Дед отходчив – поверил, а позднее сам себя похвалил за то, что поверил. Несколько лет еще возглавлял цех Карл Васильевич Забродин, пошел на повышение и утверждал чистосердечно, что этот урок коммуниста-ветерана Николая Ивановича Крылаткина выбил из него дурь…
Кстати, наутро, узнав о внезапной кончине деда, заместитель союзного министра Карл Васильевич Забродин одним из первых приехал к нам в Останкино выразить свое самое глубокое соболезнование. Я смотрел в его влажные глаза и всем сердцем почувствовал, как искренне скорбит он вместе с нами…
4.
Новое майское утро – второе после смерти Николая Ивановича – опять выдалось теплым и солнечным. Я понял это, едва открыв глаза. Окно в моей комнате было еще зашторено, но и сквозь тяжелые вишнево-лиловатые портьеры, сквозь щелки между тканью пробивались полосы яркого света. Одна створка окна была приоткрыта, свежий поток воздуха приятно обволакивал лицо. Это, конечно, позаботилась мама.
Да вот и она – маленькая, озабоченная. Увидев, что я проснулся, отдернула занавеси на окне, и моя комната наполнилась солнечным золотом, ароматом буйной весны.
– Отец за сутки так похудел… – сказала мама тихим голосом. – Поговорил бы с ним, Николенька…
– Обязательно, мама!
Встретил отца в прихожей, возвращаясь к себе из ванной. Он уже был одет, умыт, но выглядел действительно неважно. Даже шевелюра на голове показалась свалявшейся, кое-как причесанной и приглаженной паклей.
Мы поздоровались. Я сказал, что получил увольнение на четверо суток.
– Это хорошо, – промолвил отец. – Понимают…
– Понимают, конечно!
Надо сказать, что это с легкой руки деда меня после одной успешно проведенной операции на границе направили в известное московское высшее военно-инженерное училище. Как радовался Николай Иванович старший, что его внук станет кадровым военным, продолжит традиции семьи Крылаткиных – ведь прадед, погибший в блокадном Ленинграде, имел звание полковника.
– Мы – мирные люди, – сказал дед тогда, после моего зачисления в училище, – но наш бронепоезд должен стоять на запасном пути. Обстановка того требует.
Вся семья одобряла, искренне радовалась повороту в моей судьбе.
– Военный инженер – это хорошо, – сказал отец. – Специальность и для гражданской жизни подходящая.
Видимо, именно это обстоятельство его устраивало больше всего.
А сейчас отец молчал. В темно-карих, похожих на бабушкины, глазах его застыла неизбывная печаль. Но после завтрака он заговорил:
– Ты бы, сынок, взглянул на архивы деда. Про ордена и медали не забудь.
Мать тут же поддержала:
– Да-да, Николенька, не забудь!
Я пошел в дедову комнату, открыл окно. И хоть не до красот пейзажа было мне, но взгляд невольно задержался на дворцах-павильонах ВДНХ, на серебристой глади пруда перед Останкинским музеем творчества крепостных. Левее возвышался огромный комплекс Центрального телевидения. Вот кто мог бы нам помочь в розысках жены и сына Андрея Ильича Касаткина, подумалось мне. Только жаль, что не было у деда ни одной фотографии ни самого Сибиряка, ни его семьи. Но все же – не обратиться ли туда?
По ровным асфальтированным дорогам внизу уже двинулись троллейбусы и автобусы, редкие в этот ранний час легковые машины…
Комната Николая Ивановича была наполнена множеством интересных предметов, стоявших на столе, на книжных полках, на серванте, на полированной полочке над деревянной кроватью, придвинутой к задней стене. Письменный стол более чем наполовину примыкал к окну – дед любил естественное освещение, когда садился читать или писать. Стол был с широкой столешницей и двумя тумбами для ящиков – по три с каждой стороны. Кресло тоже было старое, но очень удобное, с дубовыми, отшлифованными за годы подлокотниками. Дед любил сидеть за этим столом, в этом кресле, хотя рядом стоял удобный мягкий диван с зеленой обивкой – в цвет ковра на полу – и такое же мягкое глубокое кресло с высокой спинкой. В левом переднем углу стоял большой цветной телевизор, а рядом специальная полка для видеокассет – Николай Иванович увлекся новым делом, стал записывать на видеоленту разные передачи, их уже было до десятка. Особо стояла кассета с лентой, где был записан торжественный вынос Знамени Победы. Прокрутив ее в очередной раз, Николай Иванович выходил из комнаты с повлажневшими глазами…
Все в дедовой комнате, несмотря на обилие разных предметов, книг, поделок из дерева, казалось рационально расставленным, на своем месте.
Я не суеверен, но тут, усевшись в кресло старшего Крылаткина и открыв верхний слева ящик его стола, я вдруг почувствовал во всем теле непонятную дрожь. Даже пальцы мои, прикоснувшиеся к заветной красной коробочке с орденом Ленина, полученным Николаем Ивановичем уже в мирное время, будто сводило судорогой.
Рядом с коробочкой лежала перевязанная зеленой узенькой ленточкой пачка писем, я сразу узнал почерк моей бабушки. Вот, оказывается, как близко, под рукой хранил все годы Николай Иванович письма своей единственной за всю жизнь подруги!
Благоговейно я извлек из пачки одно из писем, достал из конверта сложенный вчетверо листок ученической тетрадки в клеточку. И вдруг словно увидел Анну Порфирьевну – озорную, как тетя Майя, крепко сложенную, полнощекую и кареглазую девушку лет девятнадцати, какой она была на первой странице дедушкиного фотоальбома.
– Моя казачка в год знакомства, – с немеркнущей любовью к покойной представлял Николай Иванович свою супругу, открывая альбом.
Письмо, первым попавшее мне в руки, оказалось интересным, я увлекся чтением и на минуту даже забыл, зачем я тут сижу и что должен делать дальше.
«…Теперь ты на другом фронте, милый, и напрасно переживаешь, что тебя не переправили через Ладогу в блокадный Ленинград. И на Волховском ты помогаешь любимому городу. Главное, чтоб не открылась твоя рана – уж больно долго она не заживала. Я по сей день помню, как впервые в нашем свердловском госпитале тебя перевязывала: весь правый бок твой был сплошной кровавой раной… Ты, помню, очень застеснялся меня, но вскоре привык и просил врачей, чтоб перевязку делала только я. Как мне было жалко тебя – изголодавшегося в блокаде, израненного…»
Бабушке моей всегда и всех было жалко – это даже удивляло деда.
– Ты же казацких кровей, да и по характеру оторви-голова. Восемь лет в госпиталях и медсанбатах оттрубила, теперь – в больнице, должна бы привыкнуть к людской боли.
– Да ты что – к боли привыкнуть? – лицо Анны Порфирьевны залилось яркой краской. – Пусть – чужая, но я-то знаю, какая она, боль!..
– Ну, ну, ясно! – довольный, улыбался Николай Иванович.
Письма бабушки опять напомнили мне начало биографии деда, историю его первого ранения. Ведь не раз, как и тогда в нашей школе, он любил подчеркнуть, что началом своей биографии считает двадцать второе июня сорок первого года.
– В этот день я сделал свой первый важный и вполне самостоятельный шаг – решил идти добровольцем на войну с фашистами. И вскоре меня зачислили в народное ополчение – вместе с одиннадцатью моими одноклассниками и ребятами из параллельного десятого…
Воспоминания о народном ополчении всегда по-особому волновали Николая Ивановича. Начало биографии, начало войны, начало боевого пути. Все необыкновенно, все не так, как читал в книгах о гражданской войне, видел в кинофильмах. Со школьной скамьи, после шумного выпускного вечера и веселой ленинградской белой ночи – во взрослую жизнь, без передышки, без минутки на раздумья о романтике и будущем подвиге, в грохот и кровь, на тяжкое дело, которое только потом назовут подвигом, потому что это действительно был подвиг, величайшее проявление силы духа, самопожертвования без оглядки на свидетелей и будущих летописцев. Батальон ополченцев-добровольцев – рабочих, служащих, студентов, вчерашних школьников, влившийся в третью дивизию ленинградского народного ополчения, стал для юного солдата и семьей и школой – там он получил такие уроки взрослости и мужества, которых хватило на всю последующую жизнь. Молча плакала мать, обнимая его на прощание, по-мужски привлек к груди отец-полковник, командовавший частью, стоявшей в Ленинграде…
Только один эпизод из тех дней вспоминал Николай Иванович с чувством презрения и брезгливости – случилось это на рытье окопов, после очередной бомбежки. Оказался рядом парень из десятого «Б», с которым дружил с шестого класса. Олег Царев, душа школьной художественной самодеятельности, из учительской семьи. Складный и стройный, с нежным иконописным лицом и красивыми черными глазами, он свалился в окоп почти на Николая – одновременно обвально грохнул близкий разрыв большой фугаски, присыпав обоих мокрыми комьями болотной земли.
– Гады… сволочи!.. – истерично кричал Олег Царев прямо в ухо лежавшего под ним Николая. – Разве это люди?!
Мой будущий дед с трудом высвободился из-под тяжелого тела короля школьной самодеятельности.
Царев сел рядом, лицо его было измазано болотной жижей, утратило всю свою нежную привлекательность, а из глаз текли слезы – он их даже не скрывал, не смахивал со щек.
– Ну и влипли же мы, паршивые патриоты, ах как влипли!..
– Ты!..
Николай Иванович сам пережил испуг – слишком близко рвануло, с ненавистью к самому себе ощущал, что у него ознобно стучат зубы, но вид и плаксивые возгласы школьного друга поразили его больше, чем только что испытанный страх. Он кроме короткого «ты!» ничего не сказал Олегу, но потом часто думал, как должен был бы ответить настоящий комсомолец-солдат, и это тяготило его до той поры, пока судьба вновь не свела бывших приятелей.
Олег, оказывается, после легкого ранения всю войну «прокантовался» на какой-то второстепенной тыловой железнодорожной станции, обнаружив там свою полную незаменимость. А к середине шестидесятых годов стал респектабельным директором Дома народного творчества в областном центре. Встретились они с дедом в Москве, но это – особый рассказ.
Изнурительными, безжалостно тяжкими были первые дни и недели боевой службы в народном ополчении. Что говорить, люди пришли в это ополчение по зову сердца, веря, что принесут пользу в борьбе с врагом, но не имея ни малейшего представления о том, как это будет. Но было горячее желание оборонить Отчизну, и необученные быстро учились в бою, становились настоящими солдатами. Правда, и гибли, не успев совершить полезного дела, далеко не единицы…
Пока строили оборонительные сооружения южнее Красного Села, стояла жаркая погода, на небе – ни облачка, и фашистская авиация свирепствовала от зари до зари. Вот когда хотелось дождя, грозы, бури, но природа словно пришла на подмогу врагу. Не всегда приходило спокойствие и с заходом солнца.
В двадцатых числах июля, когда погруженный в эшелон полк двинулся через Гатчину и Волосово к станции Верест, даже ночью на ополченцев опять налетела стая стервятников. Состав, продвигавшийся без огней, словно ощупью, на каком-то переезде дернуло так, что бойцы полетели с полок – это машинист резко затормозил. И все услышали, как неистово взвывавшие бомбы пронеслись над головами и загрохотали впереди состава. Потом так же резко вагоны дернуло вновь, потащило через ночь и лес под включенные сирены пикирующих немецких бомбардировщиков. По крышам, словно горох, застучали пули, но, к счастью, никого не задело. Состав вновь затормозил, вагоны полезли друг на друга, свирепо заскрипели тормоза, клацнули буфера – и опять бомбы рвались впереди эшелона. В общем, переживаний было много, но опытный машинист паровоза перехитрил фашистских летчиков…
Первые тяжелые бои, горечь отступления – всё сполна довелось пережить моему деду. Где-то при переправе через реку Оредеж с группой молодых солдат – остатком своей роты – и получил он первое свое ранение.
…Группа немецких мотоциклистов ранним августовским утром обнаружила пробивавшихся к своим бойцов в излучине реки, на подходе к противоположному берегу. Очереди немецких автоматов вспороли воду у самых ног, несколько человек было убито. Николай Иванович подхватил упавшего в воду рыжеволосого сержанта, помог ему выбраться на берег и спрятаться в кустах, за большим валуном.
– Ко-ля-а-а, пом-моги-и!.. – вдруг услышал он голос Бориса Зайчикова, последнего оставшегося в живых одноклассника.
Обернувшись на голос, он увидел только голову Бориса, попавшего в водоворот почти у самого берега. Схватив валявшийся на траве шест, дед бросился на помощь товарищу. Их обоих заметили немцы, но расстояние спасало от прицельного автоматного огня. Борис ухватился за поданный ему шест, выплыл к берегу, и они через кусты двинулись к лежавшему за валуном сержанту. В этот момент по всему правому берегу завыли, загрохотали немецкие мины. Одна из них разорвалась возле самого валуна, почти рядом с Николаем Ивановичем, и он потерял сознание. Но сержант и Борис, сами раненные, не бросили его. Перевязав окровавленный, искромсанный осколками мины бок Николая, они переждали минометный обстрел и поднялись к деревеньке – ее домики правее сбегали прямо к реке. Борис разыскал брошенную кем-то повозку, погрузил в нее сержанта и Николая и пустился по проселочной дороге на восток, подальше от наступавших врагов. Просто чудом ему удалось на чужой повозке доехать до окраины Слуцка – так назывался тогда город Павловск.
Врачи поначалу считали, что ранение Николая Крылаткина не представляет большой опасности, и не успели его эвакуировать на Большую землю. Но позже, чуть замерзла Ладога, пришлось все-таки переправить его в тыл – так попал молодой солдат на Урал, на встречу со своей судьбой. И только в феврале следующего, сорок второго года он вновь оказался на фронте…
«Со стороны Волхова ты тоже помогаешь Ленинграду», – эта мысль в том или ином варианте повторялась во многих письмах Анны Порфирьевны, и я понял, как Николай Иванович долго переживал, что воюет не в Ленинграде, не делит с дорогими его сердцу питерцами тяготы страшной блокады…
Зато письмо, написанное в начале февраля 1943 года, будущая моя бабушка начинала так:
«Николя мой родной, от всего сердца поздравляю! Проклятая блокада прорвана, и ты вновь на Ленинградском фронте! Как я рада за всех ленинградцев! Буду вновь проситься на фронт – и только на ваш, на Ленинградский. Ближе к тебе – и до полной победы!..»
На меня словно повеяло дыханием тех удивительных, героических дней. Горячая волна подступила к сердцу. Как восхищаюсь я вами, дорогие мои дедушка и бабушка!..
В волнении прохаживаясь по осиротевшей дедовой комнате, я ненароком взглянул в стоявшее на серванте маленькое зеркало и удивился собственному виду: красное лицо, набухшие веки, влажные глаза – такие же синие, как у деда. Не зря Николай Иванович говаривал:
– Уйду я – останется копия в моем внуке.
Внешне – да, но твою изумительную жизнь не повторит никто: другое время – другие песни.
