Текст книги "А жизнь одна..."
Автор книги: Иван Папуловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
5.
Анна Порфирьевна попала-таки на фронт, только не на Ленинградский. Закончила войну она в Будапеште – старшей сестрой в медсанбате, в звании гвардии старшины. Награждена орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За взятие Будапешта» и другими солдатскими наградами. Откровенно писала Николаю Ивановичу в дни, когда он воевал уже в логове врага – в Восточной Пруссии, – об ухаживаниях какого-то незадачливого майора, «да ведь казачки, даже уральские, бабы огневые и в любви верные», поэтому лейтенанту Крылаткину не о чем беспокоиться… Это, так сказать, личный план, а вообще-то Анна Порфирьевна сама была настоящей героиней, спасла жизнь многим десяткам бойцов и офицеров, и письма от них долго еще приходили к ней после войны – и в Германию, и в Москву.
После полного снятия ленинградской блокады старшего сержанта Николая Крылаткина направили на курсы младших лейтенантов, но выпустили его лейтенантом и временно поселили в Москве, в казармах бывшей кавалерийской офицерской школы. Разный народ собрался под крышами этих казарм – и по званию, и по боевому опыту. Бывалый уже фронтовик лейтенант Крылаткин пользовался среди них определенным авторитетом – нередко собирались в круг майоры, подполковники и даже полковники, делились еще свежими воспоминаниями, а когда выяснилось, что молодой, всегда улыбающийся офицер – из Ленинграда, расспросам не было конца. Как жил город в блокаде, как питались гражданские и как снабжались войска, не было ли эпидемий, работал ли водопровод, трамвай?..
Николай Иванович помнит, как его после ранения на Оредеже привезли в Ленинград, на Васильевский остров, и он не узнал любимого города. Разрушений в то время еще было мало, но воздушные тревоги, аэростаты заграждения и зенитные батареи в местах, где он когда-то любил гулять с ребятами или с отцом и матерью, подчеркнутая строгость в облике ленинградцев, военные и гражданские патрули на улицах – во всех деталях жизни и быта чувствовалось, что город попал в неимоверно трудное положение. А потом начались обстрелы из дальнобойных мощных орудий – методические, беспощадные. И пришел голод – даже в госпитале нормы снижались до минимума.
Однажды утром в госпиталь приехали отец с матерью. Полковник Крылаткин был выше своего сына и шире в плечах, участвовал в финской кампании, на его груди поблескивали ордена Красного Знамени и Красной Звезды. В синих, как почти у всех Крылаткиных, глубоких глазах Николай заметил не то грусть, не то затаившуюся боль – таким и запомнил отца на всю остальную жизнь. Бывший буденовец молча взял в большие жесткие ладони голову сына, поцеловал его в губы. Мать, постаревшая, печальная, упала ему на грудь, целовала лицо, руки, даже бинты, в которые ее Николай был замотан от подмышек до пояса, и плакала беззвучно, почти не дыша. Словно чувствовала, что видятся в последний раз…
Я знаю, что мой дед очень любил своих родителей, восхищался боевой биографией отца-полковника, искренне уважал мать – учительницу младших классов, и представляю, каким ударом стало для него известие, принесенное адъютантом отца, о их нелепой гибели от фашистского снаряда, попавшего в переполненный трамвай…
Гитлеровские бомбовозы не всегда доходили до целей безнаказанно, зато артиллерийские обстрелы Ленинграда стали изощренными, жестокими.
– Гады, что делают!.. – слышались гневные возгласы офицеров, когда Николай Иванович заканчивал свой рассказ.
А кто-нибудь обязательно добавлял:
– Но ленинградцы – молодцы! В таком аду продолжать борьбу, не сдаваться!..
Не сдаваться! С детских лет я знаю и нередко возвращаюсь мыслями к подвигу Ленинграда – и вместе с блистательными шедеврами архитектуры этого города, неповторимыми набережными державной Невы в памяти всегда возникает фигура Матери-Родины, бесконечные ряды надгробных плит на Пискаревском кладбище и впечатляющий мемориал героическим защитникам Ленинграда на площади Победы, открытый девятого мая одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Впервые я увидел их много позже, приехав в Ленинград вместе с дедом.
Представляю, как волновался дед, ступая под своды «Разорванного кольца», возлагая цветы к скульптурной группе «Блокада», направляясь в подземные залы монумента-музея, слушая размеренные звуки метронома, если даже у нас, не знавших войны, все это вызывает благоговейный трепет в душе и застилает глаза слезами!..
Бронзовые фигуры – «Солдаты», «Летчики и моряки», «Народные мстители», «Народные ополченцы», «Строители оборонительных сооружений», гордые «Победители», – вставшие перед сорокавосьмиметровой стелой, кажутся загадочными инопланетянами, которые, даже застыв в металле, еще не стряхнули с себя порох и пепел, еще не передохнули после страшной боевой страды, продолжавшейся долгих девятьсот дней и ночей. Иногда они представляются мне таинственными видениями из невозможного далека, и мне вдруг не верится, что все с ними могло быть так, как было. Но ведь было, было!
Дед наизусть знал строки Петруся Бровки, обращенные к ленинградцам:
Огнем сердец сжигая тьму,
Вы не сдались —
И потому
Сквозь ливень слез,
Сквозь горький дым
Живыми видитесь живым.
Да, не вернулись вы с войны.
Но братья ваши
И сыны
Хранят под этой синевой
Ваш светлый жар,
Ваш дух живой.
Но мемориалы героям блокады, мужеству защитников Сталинграда, Бреста, других наших городов – все это будет потом, потом! А сейчас, в этих московских военных казармах сорок четвертого года, даже офицеры-фронтовики, побывавшие в самом пекле войны, как-то по-особенному тепло смотрели на молоденького лейтенанта Николая Крылаткина, откровенно удивляясь и восхищаясь поразительной стойкостью ленинградцев. Такого случая, такого героизма всего населения многомиллионного города не знала человеческая история. Не знал, конечно, не ожидал такого и Гитлер, планируя свой «блицкриг»!..
И хоть не любил ничем выделяться Николай, но от похвал по адресу дорогих ему ленинградцев у него распирало грудь.
Однажды подошел к нему полковник Рагулин, очень уверенный в себе чернобровый красавец мужчина, высокий и широкоплечий, словно образец прочности и надежности во всем. Мой дед втайне симпатизировал полковнику, даже хотел бы на него походить – мальчишкой ведь был еще Николай Иванович, тянулся ко всему, достойному подражания.
На этот раз бравый полковник Рагулин с видом заговорщика отвел молодого офицера в сторону, где их не могли слышать.
– Лейтенант Крылаткин, есть к тебе дело.
– Слушаю, товарищ полковник, – щелкнул каблуками новых хромовых сапог Николай Иванович.
– Не щелкай… – поморщился полковник и даже замолк на минуту, размышляя, продолжать ли разговор. – В общем, если не возражаешь, возьму тебя адъютантом к себе в дивизию – одним из первых войдешь в логово фашистского зверя. Понял?
– Нет, товарищ полковник, – разочарованно протянул молодой лейтенант. – Извините меня, но в адъютанты – не хочу…
Он думал, что полковник обидится, и удивился, что вышло все наоборот – Рагулин его ответом остался доволен.
– Отлично, я так и думал. Хотя адъютант мне позарез нужен – умный и смелый. Командиром роты пойдешь? В Восточную Пруссию первыми вступим, соображаешь? – понизив голос, сказал Рагулин, и черные брови его смешно полезли наверх.
– Командиром взвода, если можно… – возразил тогда дед, а сам уже в душе ликовал, что именно его отличил симпатичный и бравый полковник.
– Можно. Для начала. Собирай пожитки!
Когда приехали в аэропорт, выяснилось, что полковник отобрал себе целый десяток лейтенантов и младших лейтенантов, в том числе и будущего адъютанта.
Так мой дед оказался осенью сорок четвертого года у ворот загадочной немецкой земли, само название которой – Восточная Пруссия – виделось словно выписанным большими буквами из переплетенных ядовитых змей, готовых в любой момент ужалить тебя…
С наблюдательного пункта полка долго смотрел Николай Иванович на одетую в бетон и железо ненавистную землю. Отсюда враг нанес свой главный удар по Прибалтике и Ленинграду. Точно линейкой и циркулем расчерчены основные и даже многие проселочные дороги, идущие к фольваркам и деревням, превращенным в маленькие военные крепости. Аккуратно расставлены на важнейших перекрестках доты и дзоты – все пространство впереди простреливалось по нескольким направлениям. Прямые аллеи, обсаженные могучими тополями, каштанами, липами, ровные поля, чистые леса и перелески… И убийственный огонь отовсюду.
Полк был выстроен на огромной лесной поляне, будто специально предназначенной для подобных построений. Октябрьское солнце висело низко над деревьями, дул прохладный ветер с недалекой уже Балтики, но солдаты холода не чувствовали – слишком важным был сегодняшний день в их судьбе.
Величавый, весь в ремнях, полковник Рагулин, стоя в «виллисе», обратился к строю с короткой, но очень эмоциональной речью:
– Перед фронтом дивизии – Германия. Наши разведчики уже посмотрели, какая она. Даже маленькие хутора – из камня и кирпича, а еще какие подвалы в них: прочнее любого дота. Отсюда с незапамятных времен тевтоны и меченосцы нападали на наши родные земли, отсюда пришла к нам и эта война. Отсюда, с этих юнкерских поселений! Три с лишним года мы добирались до этого волчьего логова – от Москвы, Ленинграда, Сталинграда. Дошли!
Николай Иванович со своим взводом стоял в центре строя и хорошо видел и слышал командира дивизии, с которым так запросто сдружился в резервном полку. Ордена и медали на широкой груди полковника ярко вспыхивали в лучах заходящего солнца, их отблески били в глаза. А еще ярче горели большие глаза комдива: он уже трижды за эту войну был ранен и имел право говорить так горячо, призывая солдат и офицеров проявить военную смекалку, мужество и героизм при штурме восточно-прусской твердыни.
На следующее утро гром мощной артиллерийской подготовки прокатился над передним краем. Краснозвездные самолеты устремились через полыхавшие рубежи на вторую и третью линии обороны фашистов, когда был подан сигнал к атаке.
Взвод Николая Крылаткина одним из первых ворвался в хорошо оборудованную фашистскую траншею. Бойцы кололи штыками и били прикладами гитлеровских вояк, перепуганных только что отбушевавшим здесь железным смерчем, заходили с тыла к их огневым точкам.
Удобно расположенный у перекрестка дорог, на пригорке, за которым начинался лес, в упор расстреливал цепи наступавших бойцов мощный дот под броневым колпаком. Два советских танка уже пылали на подходах к нему, залегла пехота. Правее неприступного дота высились каменные постройки фольварка, опоясанные траншеей. Из подвального окна усадьбы била полковая пушка – видимо, она-то и подожгла наши танки…
Николай с согласия комбата повел взвод через лощину правее фольварка, прикрываясь горевшими танками. Бойцы нагрузились противотанковыми гранатами, ползти было тяжело, над их головами гремело и выло, но молодой лейтенант, продвигавшийся первым, уводил солдат в сторону от боя. А потом круто повернул влево, и через полчаса взвод вышел в тыл фольварка.
Появление русских во дворе усадьбы оказалось для спокойно расхаживавших там нескольких «тотальников» полной неожиданностью. Николай Иванович сносно владел немецким языком; дополняя слова жестами, он быстро выяснил, как пробраться в подвал к пушке (вернее – к пушкам, потому что их насчитали целых три). В подвальных переходах было чисто и даже уютно. Мальчишка-фольксштурмовец провел Николая и отделение советских солдат к железной двери, за которой звучали пушечные выстрелы. Но дверь сама вдруг открылась, и из глубины большого подвального зала на лейтенанта глянуло несколько пар изумленных глаз немецких артиллеристов. Кто-то из них успел выстрелить – пуля прошла возле виска, но уже в следующий момент брошенные лейтенантом Крылаткиным и его бойцами гранаты сделали свое дело. Ворвавшись на огневые позиции врага в этом удобном каменном мешке, мой дед прострочил из автомата вправо и влево, властно крикнул:
– Хенде хох, гады!..
Из-за дальней пушки по нему опять выстрелили, на сей раз пуля царапнула плечо, и в тот же миг гитлеровец упал с разбитой головой: это один из бойцов успел зайти к нему со спины.
– Товарищ лейтенант, вы ранены! – подскочил к Николаю ефрейтор Вася Щепкин, очень ловкий и живой парень с Верхней Волги, которого война застала «в кадрах», только служил он в то время на Дальнем Востоке.
– Вася, потом! – крикнул в ответ лейтенант и по узенькой лестнице устремился в помещения первого этажа.
Минут через двадцать, а может, и меньше, во дворе фольварка уже стояли сорок два плененных гитлеровца, в том числе два офицера, а тот же Вася Щепкин, разрезав на лейтенанте китель, перевязывал его плечо.
– Пуля прошла неглубоко, – приговаривал Вася, словно убаюкивая раненого командира, – кость не задета, до свадьбы заживет…
– Так, спасибо, Вася, – Николай Иванович, поправляя обмундирование, повернулся к немцам и жестко сказал: – Фрицы, война окончена… – Он вдруг забыл, как сказать «для вас». – Будете сидеть под охраной тут (он показал на двери каменного погреба). Шнелль – все туда!
Немцы нехотя полезли в погреб, два солдата и командир отделения Файзулин бегло обыскивали каждого у двери, отнимая ремни, перочинные ножи, зажигалки, которые тут же бросали в общую кучу на землю.
– Давай, давай! – покрикивал на гитлеровцев Файзулин, и многие немцы старались быстрее проскользнуть мимо его широкоплечей, богатырской фигуры.
То ли явно восточный тип лица пугал их, то ли ярко горевший в черных глазах огонь, но пленные, видимо, его боялись. Заметив это, сержант закричал еще более устрашающе, щелкнул крепкими белыми зубами:
– Давай, фашист, давай, а то живым буду есть, у нас в Татарии это лучшее блюдо, – давай-давай, пока я сыт!..
Он сам повесил на массивную дверь погреба такой же массивный амбарный замок, оставил двух бойцов в охране.
Храбрый был сержант Файзулин, но Николаю Ивановичу он на многие годы запомнился именно таким – насмешливым, с горящими глазами, презирающим поверженного врага.
– А теперь – к доту, ребята!
К доту вела зигзагообразная траншея, но она, по всем признакам, была занята фашистами. Николай Иванович распорядился взводу приготовиться к атаке траншеи с тыла – по сигналу красной ракеты, а сам с тремя бойцами через большой сад и огороды пополз к доту с тыла. Так он вместе с Васей Щепкиным, очень подвижным и смелым бойцом, оказался почти у двери вражеского дота с несколькими амбразурами. С тыльной стороны хорошо виден был бронированный колпак дота и огненные стрелы пулеметных очередей, посылавшихся из амбразур по залегшей нашей пехоте.
– Так, Вася, – прошептал командир взвода ефрейтору. – Я даю сигнал ракетой, а ты одновременно со мной кидаешь две противотанковых гранаты в дверь дота. Потом еще по «лимонке» – и заходим внутрь…
– Понял, товарищ лейтенант.
– Приготовились!..
Вася точно исполнил приказание командира взвода. После красной ракеты, почти одновременно, вражеский дот потряс сильнейший взрыв. По всей траншее до самого фольварка прогремело русское «ура», затрещали автоматы и пулеметы. В три минуты с мешавшим нашему наступлению узлом обороны врага было покончено. Николай Иванович дал еще две ракеты – красную и зеленую, и вскоре мимо дота и фольварка промчались с десантами на броне наши танки, волнами прошла пехота.
У дверей дота лейтенант доложил неведомо откуда взявшемуся командиру дивизии о выполнении «поставленной задачи», хотя никто перед ним этой задачи не ставил, кроме него самого.
Полковник Рагулин с минуту внимательно смотрел на прокопченного пороховой гарью, в разорванном кителе, с неумело перевязанным плечом лейтенанта, такого счастливого и смущенного, и глаза полковника потеплели от нахлынувших чувств.
– Ну, Николай Крылаткин, не зря я так хотел тебя заполучить в свою дивизию… не зря. Спасибо тебе, лейтенант.
И он поцеловал в губы совсем растерявшегося офицера.
– А сейчас – в медсанбат!
– Разрешите остаться в строю, товарищ полковник! – мгновенно отреагировал молодой офицер.
– А рана?
– Так… царапина.
– Смотри, лейтенант… – помедлив, проговорил Рагулин. И повернулся к стоявшему рядом командиру полка: – К вечеру, если не будет хуже, передать эскулапам. И представить к награде.
– Есть, – ответил командир полка.
Но к вечеру обстановка в полосе наступления дивизии вновь усложнилась, и взвод Николая Крылаткина, захватив двухэтажный дом на окраине немецкого городка, оказался в полной изоляции от своих. Вскоре это поняли и немцы. Они подкатили к дому самоходку «фердинанд» и в упор начали расстреливать мешавшее их обороне здание вместе с укрывшимися в нем русскими солдатами.
– У кого осталась противотанковая граната? – громко спросил Вася Щепкин.
– Вот… последняя… – отозвался сержант Файзулин.
– Давай сюда.
– Так не добросить же!..
– Давай сюда!
Николай Иванович, стряхнув штукатурку с головы и плеч после очередного выстрела самоходки, подошел к Васе, положил руку на плечо:
– Сиди, я пойду сам…
– Товарищ лейтенант, вы ранены. А я все продумал.
Из разных концов подвала раздались голоса:
– Товарищ лейтенант, пусть Вася!.. Громче всех запротестовал Файзулин:
– Лучше пойду я! Моя граната – мой фашист будет!
Но дед решил, что Вася более ловок, – пусть уж действительно идет он. Они обсудили все детали, и ефрейтор через разбитое окно выбрался наружу.
А дом уже горел и рушился…
– Приготовиться к прорыву в соседний дом, – скомандовал лейтенант.
– Не к своим? – удивленно охнул один молоденький солдат.
– Свои прорвутся к нам, – жестко ответил лейтенант. – Если Вася доползет…
Вася дополз. Он сумел единственной оставшейся во взводе противотанковой гранатой подорвать немецкую самоходку и уползти к своим. «Молодец, Васек!..» – почти с нежностью подумал Николай Иванович о своем находчивом бойце, откровенно радуясь и удивляясь, как тот сумел приблизиться к «фердинанду», сумел все рассчитать и точно исполнить…
Взвод дружно перемахнул через невысокую каменную ограду, отделявшую от соседнего, более массивного дома, и зацепился в его угловых комнатах, выходивших окнами во двор и на улицу.
– Ребята, смотреть в оба! – приказал Николай Иванович бойцам. И поморщился от боли – раненое плечо все-таки жгло.
Ночью через ту же полуразрушенную каменную ограду скользнула черная тень – и сразу неизвестный попал в руки солдат дедова взвода.
– Не давите… черти!.. – выругался человек, пытаясь освободиться от парализовавших его объятий, и все узнали голос своего Васи Щепкина.
Он выпрямился, бросил правую руку «под козырек» перед подошедшим взводным:
– Товарищ лейтенант, разрешите доложить…
– Тише… ты! – зашикали солдаты.
А Николай Иванович даже в темноте разглядел, как озорно сияли Васины глаза.
Вслед за Васей во двор пришла вся рота. Она сыграла важную роль в начавшемся утром штурме города.
6.
Я положил в центре стола отливавший эмалью орден Красного Знамени, которым дед был награжден, как мы говорили, «за Восточную Пруссию». Было еще много других боев – и в октябре, и позднее, в январе сорок пятого, когда советские войска начали основную Восточно-Прусскую операцию, завершившуюся в апреле сорок пятого мощным штурмом Кенигсберга. Но старший лейтенант Крылаткин, назначенный после октябрьских сражений командиром роты, Кенигсберга не брал – новое ранение на несколько месяцев вывело его из строя. И это еще повезло – остался жив, момент был такой, что в автомате и пистолете не оставалось ни одного патрона, а три фашиста буквально загнали его в летний садовый домик у большого пруда, подернутого тонкой пленкой льда. И не было бы деду спасения, если бы не медсестра Ксюша Майорова, Ксюша-молдаваночка, как звали ее в полку.
Она перевязывала раненого солдата недалеко от пруда, в лощине, и видела, как командир роты, оторвавшись от своих, неестественно заковылял, закружил между деревьями старого сада, пытаясь оторваться от наседавших фашистов. Когда дверь садового домика захлопнулась за Николаем Ивановичем, гитлеровцы приблизились на бросок гранаты, дали по домику несколько автоматных очередей. Ксюша поняла, что ротный попал в капкан, но и выхода другого у него не было. «Молдаваночка» быстро стянула со «своего» раненого легкий ППС, поползла к фашистам из глубины сада, с тыла. Она расстреляла их в упор, с расстояния в десять – пятнадцать метров, и таким образом спасла жизнь моему деду. Как когда-то Сибиряк – Андрей Ильич Касаткин…
Николай Иванович долго жалел, что не попросил у Ксюши Майоровой ее фотографии. Он получит ее потом, через двадцать лет после тех событий…
А вот передо мной фотография, сделанная фронтовым фотокорреспондентом на одном из фольварков севернее Кенигсберга: группа советских солдат с освобожденными белорусскими девчатами – изможденными, в рваной одежде, похожими на старух.
Деда поразила встреча с этими невольницами. Все они работали в усадьбе богатого помещика – отставного оберста, жили в сарае, где постелью служила им прошлогодняя трухлявая солома, а питались чаще всего отбросами с барского стола и завидовали скотине, о которой хозяин заботился, конечно, больше. Вот и стали старухами в восемнадцать – двадцать лет…
Я, вспомнив этот рассказ Николая Ивановича, внимательно всматриваюсь в лица девчат, превращенных в рабынь, – пока в них трудно предположить былые молодость и огонь, но в глазах уже читается радость, вернее – боль и радость, ведь кошмар фашистского угнетения только-только кончился.
В самом центре снимка, среди освобожденных белорусских девушек, – бравый молодой офицер с командирской планшеткой на одном боку и кобурой пистолета – на другом. Почти таким выгляжу я в моей курсантской форме, даже копна густых волос и складка над переносицей совпадают. Но на фотографии был мой дед, командир роты автоматчиков Николай Иванович Крылаткин в начале января победного сорок пятого года.
Постой-ка, а на заднем плане – улыбающийся фашист!.. Старенький ефрейтор со светло-русыми волосами, военная форма сидит на нем мешком… Я в недоумении почесал пальцем переносицу – говорят, привычка деда. Стал искать объяснение сему странному факту в письмах Николая Ивановича к своей Анечке, то бишь Анне Порфирьевне – и долго ничего не находил. Наконец натолкнулся вот на эти строки из письма Анны Порфирьевны:
«…Ты пишешь, что белорусские девчата просили пощадить немца-ефрейтора – денщика оберста, помогавшего им едой и советом. Значит, не всех немцев Гитлер так околпачил…»
И все. Больше нигде ни слова… Возможно, дед и рассказывал мне про этого «нетипичного» немца, однако мог и забыть…
Я даже встал из-за стола, прошелся туда-сюда по наполнившейся солнцем дедовой комнате, посмотрел в окно – на панораму Останкино, напрягая память. Перед глазами неизменно возникал образ другого немца – антифашиста и коммуниста Отто Майера, с которым дед встретился накануне Победы уже в Северной Германии, в Мекленбурге, а вот про этого ефрейтора все-таки не помню!
Зато пришел на память рассказ деда о первой послевоенной встрече ветеранов дивизии полковника Рагулина, ставшего в Восточной Пруссии генералом. Случилось так, что генерал Рагулин и бывший командир взвода, потом роты автоматчиков капитан Крылаткин прибыли к месту встречи первыми. Поезд с основной массой однополчан они ожидали на перроне железнодорожного вокзала, оба страшно волновались и оба пытались скрыть друг от друга это волнение. Стояла щедрая, теплая осень; генерал, все еще крепкий и подтянутый, но все-таки заметно располневший, скрипел новыми хромовыми сапогами и щелкал суставами пальцев. Мой дед задумчиво смотрел вдаль, закусив губу. Вдруг Рагулин подошел к нему «с фронта», положил руку на плечо – почти так же, как в сорок четвертом у отбитого фашистского дота.
– Волнуешься, капитан?
– Да, товарищ генерал… Боюсь не увидеть многих…
– Интересно… – хрустнул опять суставами пальцев Рагулин. – И я боюсь этого – столько лет прошло!..
– Васю Щепкина очень хочу видеть, – сказал Николай Иванович.
– А, того орла – ефрейтора?
– Орла, вы правильно сказали о нем, товарищ генерал. А еще – Митрохина, Файзулина и… Ксюшу Майорову…
– Сестричку-молдаваночку? – оживился Рагулин.
– Ага… она меня спасла, это когда в ногу был ранен…
Генерал (он был в полной форме, со всеми орденами и медалями, тонко звеневшими на его обширной груди) совсем повеселел.
– Ксюша Майорова – геройская девушка была. В двадцать лет такую силу таила, даже тяжеловесов, вроде меня, из огня вытаскивала. Два Красных Знамени ей в дивизии дали, а потом, в Померании, сама попала в госпиталь…
Николаю Ивановичу припомнилось, как по поведению Ксюши он судил тогда об армейской жизни своей Анечки, воевавшей где-то в Венгрии. Никому бы дед не признался в этом, но уже после смерти бабушки проговорился, что он видел ее такой же храброй в бою и недоступной для воздыхателей между боями, какой была «молдаваночка» Ксюша Майорова. Именно она заставила его поверить, что «так бывает».
– Женщинам трудней всего было на войне, – сказал генерал, словно продолжая неоконченную мысль. – И как только вынесли они эти трудности?! А ведь вынесли…
«И моя Анечка – вынесла», – с теплотой подумал Николай Иванович о жене, оставшейся на сей раз в Москве.
Поезд подошел медленно, и почти сразу из многих вагонов поседевшие штатские люди с орденами и медалями на груди бросились к тому месту, где стояли Рагулин и Николай Иванович. Их обоих узнали, обоих обнимали и целовали…
Бывший начальник штаба дивизии, совершенно белый от прожитых лет, но все еще энергичный полковник зычно скомандовал:
– Товарищи, построиться по полкам!
Взметнулись вверх щитки с номерами полков – трех стрелковых, одного артиллерийского, – и, казалось бы, отвыкшие от воинской дисциплины ветераны быстро построились, подровнялись. Правда, под одной табличкой людей оказалось больше, чем под всеми остальными, вместе взятыми.
– Вот оно как… – задумчиво произнес Рагулин, приняв рапорт начальника штаба. – Только одному полку повезло больше…
Файзулина – широкоплечего, с веселыми ярко-черными глазами – Николай Иванович увидел сразу, как только тот вышел из вагона. И рядом с ним, вернее, под руку с ним – шла располневшая, в разукрашенной боевыми наградами черной жакетке Ксюша Майорова.
– Ксюша Файзулина, – смеясь поправила она Николая Ивановича и крепко расцеловала вначале его, а потом генерала Рагулина.
– Приятный сюрприз, – восхитился Рагулин. – Когда это вы?
– После демобилизации, товарищ генерал! – отрапортовал Файзулин, приложив руку к козырьку своей серой кепки.
– Живете где?
– Казань, слышали? Почти рядом.
Выяснилось, что бывший сержант Файзулин уже много лет возглавляет крупный оборонный завод в Татарии, а его жена – большой ученый, доктор физико-математических наук, профессор. Вот вам и Ксюша-молдаваночка!
Правда, на «молдаваночку» она походила и сегодня – чернявая, с благородной сединой в густых волосах, и черносмородиновые глаза ее смеялись совсем так же, как тогда…
В стороне от вокзала, в парке, дымили полевые кухни, вкусно пахло солдатским гороховым супом. К повару из действующей армейской части подошел вразвалочку щупленький, улыбчивый ветеран с несколькими боевыми наградами и мирным орденом Трудового Красного Знамени на груди, и собравшиеся вокруг однополчане с интересом их окружили. Боец-повар растерялся, уж очень знакомо даже ему было лицо этого маленького человека в штатском…
– Дай-ка, друг, я тебе помогу!
Боец безмолвно отдал ветерану и черпак, и поварской колпак, а тот ловко вскочил на подножку полевой кухни, широко, очень знакомо улыбнулся и задорно крикнул:
– Эй, пехота, есть охота? Суп гороховый, каша пшенная, славной силой заряженная! А ну, братишки, несите котелки и крышки, да не все сразу – подчиняйтесь моему приказу!..
И его узнали – фронтового повара Ильку Петрова. Но почему его облик напоминает ветеранам еще кого-то?
Все оказалось просто: бывший повар Илья Николаевич Петров стал после войны известным актером кино, а на встречу с однополчанами приехал в звании народного артиста республики.
Были тут полковники и еще один генерал – бывшие сержанты и бойцы рагулинской дивизии, был первый секретарь обкома – рядовой из взвода Николая Ивановича Крылаткина.
– Никогда б не подумал, что довелось командовать таким большим партийным начальством, – с некоторым смущением обнимая располневшего, с благородной сединой в курчавившихся темных волосах и со значком депутата Верховного Совета СССР на лацкане пиджака бывшего рядового Петра Петровича Серегина, Николай Иванович за шуткой пытался спрятать это свое смущение.
Но Серегин, несмотря на свое столь солидное теперешнее положение, стиснул ротного так радостно и сердечно, что все однополчане одобрительно разулыбались. «Петрушу в квадрате», как в шутку звали тогда ладного и в общем-то довольно находчивого, смелого солдата, узнали и приняли. Только над дедом моим посмеивались:
– Капитан, вспомни, сколько нарядов вне очереди удружил тогда Петру Петровичу!..
Радость и слезы, расспросы и разговоры – им не было конца. К сожалению, никто из однополчан ничего не знал о Васе Щепкине, хотя многие хорошо его помнили.
Следующая встреча состоялась через два года, она тоже стала светлой и радостной, хотя под табличками полков народу заметно поубавилось. И с каждым новым свиданием становилось их все меньше и меньше – столь близких, столь дорогих сердцу Николая Ивановича ветеранов-однополчан.
Последний раз дед ездил в бывший восточно-прусский городок, ставший районным центром Калининградской области, весной – было решено отметить вместе очередную годовщину Победы. Однополчан собралось совсем немного, да и сам генерал Рагулин был уже безнадежно болен, однако на встречу приехал, бодрился перед бывшими своими бойцами и офицерами, первым затянул:
Этот день Победы порохом пропах,
День Победы…
И неожиданно задохнулся беззвучным плачем, с трудом, почти шепотом произнес:
Пол-Европы прошагали, пол-Земли,
Этот день мы приближали, как могли.
День Победы…
Что он думал или что вспоминал в тот момент, никто сказать не мог бы, но слезы заблестели на глазах у всех. Слезы старых солдат…
