Текст книги "А жизнь одна..."
Автор книги: Иван Папуловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
3. ЯНКА-КИЕВЛЯНКА, ВОЛК И ДРУГИЕ
Бери его! Он твой – весь мир!
Клубок из боли и блаженства.
Но будь к нему непримирим —
Владей, корчуй и совершенствуй!
Елена Ширман. «Подарок»
Жила-была в славном городе Киеве девочка Ляля, по фамилии Яненко. Училась в школе, писала рассказы. Один из них послала в «Пионерскую правду». Света рассказ не увидел, но он был пропуском школьнице Ляле Яненко в «страну Юно». Елена Михайловна Ширман и для Ляли стала самым большим и внимательным другом. Как и во всех других случаях, в их переписке речь пошла не только и не столько о литературе, – но главным образом о жизни, о значении человека в ней, о высокой нравственности. И опять Елена Михайловна по-доброму, ненавязчиво взяла юную киевскую школьницу за руку, повела вперед, наперекор одолевшим невзгодам.
«…Янка-Яинька!
Тебе грустно, тебе хмуро? И мне тоже. Ну-ка, дай сюда твои пальчики, я их спрячу в свои ладони, хотя они у меня тоже холодные… Две холодные руки вместе все же будет теплее… Ну вот, а теперь потолкуем, что и как. Пришлось бросить школу. Скверно. Но что делать? Надо перетерпеть. Пришлось поступить на курсы Союзторгучета. Придется быть счетоводом, потом бухгалтером. Скучноватая работенка, что и говорить. И все-таки «из каждого свинства можно вырезать кусок ветчины». В каждой работе можно найти хорошие моменты. Изучай людей, типы…»
Это одно из писем Лены Ширман к Янке-киевлянке.
И Янка изучает, Янка смотрит на людей, события другими глазами. Помню, каким интересным и бодрым было первое послание от девочки из Киева, которое получил я. Так уж повелось среди «юнианцев» – не скрывать неудач и не раскисать по пустякам. И немедленно отзываться на просьбу Елены Михайловны ободрить того, кому «сейчас тяжело». Тогда и в Краснодаре, где служил совсем юный лейтенант Миша Васильченко, и в Сибири, где жил Исаак Мордухович – начинающий поэт, и во многих других местах Советского Союза друзья брались за перо…
Однажды из конверта, полученного мною, выпал фотоснимок молодого солдата с насупленными бровями и скульптурно очерченными линиями волевого лица. Елена Михайловна представила мне еще одного друга: это – Волк (верно, похож на волка сей мрачный субъект?); поэт и художник Валерий Марчихин служит на западной границе, оберегая наш покой… Прилагалось примерно полтетради переписанных рукою Лены стихов Валерия, от которого вскоре я тоже получил собственноручное послание.
Судьбу всех «сыновей» и «дочерей» Елена Михайловна определила с возможной точностью: Ляле Яненко надо было кончить среднюю школу, затем – Литературный институт, то же самое предстояло сделать мне и Исайке Мордуховичу. Волку – после службы путь лежал в Академию художеств. Всесторонняя помощь Елены Михайловны обеспечена каждому.
Так намечалось. Но по-своему распорядилась война.
Она застала Лену в родном городе – Ростове-на-Дону. Все пришлось испытать, претерпеть: голод и холод, изнурительную работу за станком и на рытье противотанковых эскарпов, ежедневные бомбежки и боль невосполнимых утрат…
Много позже понял я, почему в первом же письме она спрашивала, умею ли я плавать, бываю ли в тире. Дело в том, что сама Лена с детства была сильной и ловкой, верховодила даже среди мальчишек, по нескольку раз переплывала Дон туда и обратно, отлично скакала на лошади и метко стреляла. Это ее рукою на обороте фотографии, где изображен казак в коротенькой юбке, сделана надпись: «Одинокий хлопец отчаянной жизни…» Только, как мы видели, далеко не одинок был этот «хлопец»…
В тяжелую для Родины годину отчаянный ростовский «хлопец» не собирался отсиживаться за спинами других. На фронт, во что бы то ни стало – на фронт! Но берут медсестер да телеграфисток. Значит, есть выход – курсы санитарок. Донорство. Тяжелая физическая работа и стихи, зовущие к победе. Боевые листки, фотоплакаты. Первая книжечка собственных стихов – «Бойцу Н-ской части». А боец – это Валерий Марчихин, дружба с которым переросла в большую, необычно сложную и трогательную любовь.
Валерий из самого пекла шлет ей солдатские треугольники («вся душа изболелась за него»). Немцы подступили к Киеву (как там Ляльча?). Совсем неясно, на каком участке сражается соавтор «Изумрудного кольца» Миша Васильченко (не знала, что он, командир взвода 137-го горно-стрелкового полка, первым из ее «сыновей» геройски погиб в бою близ станции Искровка Харьковской области).
В октябре сорок первого, в тот самый месяц, когда погиб Миша, последнее письмо получил от Елены Михайловны и я. Уж так случилось, что именно в те же дни военкомат наконец удовлетворил мою просьбу о досрочном призыве в армию (семнадцатилетних с Урала тогда брали со скрипом).
Всего несколько месяцев отслесарил я после окончания школы ФЗО в городе золотодобытчиков – Березовском, близ Свердловска. Получив долгожданную повестку, послал телеграмму матери и стал упаковывать свои пожитки. Бережно обернул в плотную бумагу чудесный сборник сказок «Изумрудное кольцо» с дарственной надписью Елены Ширман, в несколько аккуратных пачек перевязал письма от нее, от Ляли Яненко, Исайки Мордуховича, от родных, сложил свои первые рукописи. Единственный чемодан оказался полон. Но передать его матери не смог: эшелон с новобранцами отправили до ее приезда в Березовский. Попросил старого мастера мехмастерских Василия Петровича Хренова, когда-то работавшего вместе с моим отцом, сберечь чемодан с бумагами, а с фронта написал письмо комсоргу наших мастерских Ане Кругликовой с настоятельной просьбой позаботиться о сохранности моих вещей, самыми дорогими из которых были, конечно, книга сказок и письма Елены Ширман. Вскоре получил ответ, что Аня перенесет их к себе на квартиру – город Березовский, улица Февральская, дом 33.
Увы, пропал след Ани Кругликовой – собиралась ведь тоже идти на фронт, – и по сей день не удалось разыскать фанерный чемодан с «Изумрудным кольцом» и бесценными письмами Елены Ширман.
…Из всех «юнианцев» какое-то время поддерживала со мной переписку только Ляля Яненко. Эвакуированная с семьей из Киева куда-то под Астрахань, весной 1942 года она прислала мне последнюю весточку об Елене Михайловне: кто-то из знакомых сказал, что в ростовской газете «Молот» видели ее стихи…
Страшное, тяжелое для нашего народа время было – год сорок второй. Отброшенные зимою от Москвы, фашистские орды рвались теперь к Нижней Волге и в Закавказье, держали в кольце блокады Ленинград, строили новые планы захвата советской столицы.
Нашу 29-ю танковую бригаду после напряженных боев между Новгородом и Чудовом, на плацдарме западнее реки Волхов, осенью того года перебросили в район Синявина, где была предпринята еще одна попытка прорвать блокаду Ленинграда. Блокады тогда не прорвали, но готовившийся врагом новый штурм города на Неве был сорван.
В последнем бою «тридцатьчетверку» под номером 407, на которой я служил стрелком-пулеметчиком, тяжело покалечило двумя немецкими снарядами и термитной болванкой. Возле машины погиб механик-водитель, а башенного стрелка Лешу Попова ранило осколками мины, когда мы ползли с ним к своей подбитой машине. К вечеру немцы захлопнули «мешок» с остатками советских частей, сражавшихся под Синявином, и нам на нескольких покалеченных и кое-как подремонтированных танках пришлось ночью с боем прорываться из окружения. Но Лешу успели эвакуировать раньше, а обо мне, видимо, кто-то сказал, что я убит в бою. И моей матери и Ляле Яненко по положенной форме послали «похоронную».
Обычная для того времени история.
Долго я не знал о судьбе Елены Ширман. Из редакции «Пионерской правды» 6 сентября 1945 года на мой запрос ответили коротко:
«Сообщить Вам о тов. Ширман, к сожалению, ничего не можем».
Много лет я ждал чуда – вот открою однажды свежую газету или журнал и увижу новые стихи за подписью Елены Михайловны.
Нет, чуда не произошло. Когда в послевоенных газетах и журналах появлялись стихи Елены Ширман, это были стихи двадцатилетней давности.
В предисловии к подборке писем Лены к Ляле Яненко, опубликованных «Комсомольской правдой», была ссылка на готовившийся к выходу девятый номер журнала «Знамя». А в «Знамени», в большом очерке Т. Комаровой, называлось место работы Ляли Яненко! Туда и отправил я письмо.
Так из бывших «юнианцев» первой нашлась Янка-киевлянка – Елена Алексеевна Яненко, коммунист, бывший комсомольский работник. Телеграмма ее пришла в Таллин:
«Брат нашелся через двадцать лет, обнимаю, целую, смеюсь, плачу – Янка».
А потом письмо с рассказом о нашей общей наставнице, о ее трагической гибели.
В те же дни я узнал, что совсем рядом, в Ленинграде, проживает старшая сестра Лены Ширман – Алита Михайловна Резникова. Послал ей телеграмму и вскоре получил ответное взволнованное письмо. А чуть позднее пришла бандероль на имя моей маленькой дочери Марины – новое издание сборника сказок «Изумрудное кольцо», когда-то подаренного мне самой Еленой Михайловной. Примечательно для меня то, что первой большой вещью, прочитанной моей дочуркой самостоятельно от начала до конца, была сказка из этого сборника…
В Ленинграде, в семье Алиты Михайловны, я вновь открыл для себя Елену Ширман. Я брал в руки вещи, письма, стихи, книги, принадлежавшие ей, с утра до позднего вечера слушал нескончаемые воспоминания Алиты Михайловны о разных периодах и эпизодах кипучей Лениной жизни.
– Неуемный характер у Лены был, – как бы заново оценивая деяния младшей сестры, говорила Алита Михайловна. – В юные годы в тракторной бригаде учетчицей работала – поражала всех своими выдумками и необычными поступками, в институте лучшие платья отдавала подругам, а сама довольствовалась тем, в чем была. И никогда ни на что не жаловалась. Зато не прощала подлости, шерстила зазнаек, особую нежность проявляла к детям… Кстати, я ведь помню про ту посылку, что Лена в Свердловск вам отправила – с жирами да витаминами. На почте из Москвы в то время продуктов не принимали, так она через Мишу Васильченко – ведь он служил в армии, ему было можно.
То, что я знал лично и помнил по письмам, обрастало теперь фактами и подробностями, которые с новой для меня стороны освещали силу и красоту духа Лены.
4. ЛИЦОМ К УБИЙЦЕ…
Разве можно, взъерошенной, мне истлеть,
Неуемное тело бревном уложить?
Если все мои двадцать корявых лет,
Как густые деревья, гудят – жить!
Жить! Изорваться ветрами в клочки,
Жаркими листьями наземь сыпаться,
Только бы чуять артерий толчки,
Гнуться от боли, от ярости дыбиться.
Елена Ширман. Из ранней поэмы «Невозможно»
Бывший разведчик Иван Иванович Смирнов, однополчанин и друг Валерия Марчихина, проживающий сейчас в Калининской области, говорят, назвал подвигом то, что совершила перед смертью Лена Ширман. Бесспорно, это подвиг. Но убежден, что подвигом была и вся ее жизнь, только он не бросался в глаза оттого, что был естественным проявлением ее духа, ее существа.
…7 октября 1941 года Лена писала в Свердловск, где в то время училась юная поэтесса из «страны Юнонии» Таня Дудкина:
«…Расскажи людям о том, как героически сражались и умирали советские люди в смертельной схватке с чудовищем фашизма… Я буду умирать, если придется, с радостью, что мы все сражаемся за общее дело коммунизма»[1]1
Выдержки из писем приведены по текстам, подготовленным к печати А. М. Резниковой.
[Закрыть].
А через месяц она вспоминает об этом письме и осуждает себя:
«…Я тебе написала паническое письмо. Теперь я его очень стыжусь. Я еще не умерла и, наверное, не скоро умру. Город наш держится стойко!»
22 февраля 1942 года Лена писала:
«…Война суровая, война затяжная… Нужны выдержка, спокойствие, мужество. Умение переносить лишения, умение работать в любых условиях, при любом настроении…»
Что ж, Лена умела работать в любых условиях, при любом настроении. Писала ночами. Боевой листок «Прямой наводкой» с ее стихами, подписями под карикатурами с нетерпением ждали бойцы и офицеры частей и соединений, оборонявших Ростов-на-Дону.
Вскоре перешла на работу в газету.
В станице Буденновской она оказалась вместе со стариками-родителями, с товарищами по выездной редакции. Когда немцы ворвались в дом, в ее руках был легкий дорожный чемоданчик, набитый листками «Прямой наводкой».
Лена любила немецкую литературу, отлично знала немецкий язык и, как я уже говорил, переводила из Рильке, но сейчас на этом языке говорили ее враги, и она молчала. Молчала и в тот роковой момент, когда ее чемоданчик внезапно раскрылся и под ноги фашисту посыпались пахнущие свежей типографской краской листки с карикатурами на Гитлера и его свору…
«Редактор Е. Ширман» – это в конце каждого листка. Да еще маленькая книжица стихов «Бойцу Н-ской части», недавно вышедшая из печати. И этого вполне достаточно, чтобы немцы поняли, с кем имеют дело.
Ее допрашивал гестаповский офицер. Он бил Лену по лицу ее книжкой, на обложке которой был изображен красноармеец, и истошно орал:
– Зачем ты это писала? Зачем, а?!
Через переводчика Лена на сей раз ответила:
– А как же еще писать? Это моя работа, это моя профессия.
– Стихи бойцу Красной Армии – профессия?!
– Да.
Окно комнаты, в которой допрашивали Лену, выходило на двор. Полицаи слушали и поражались выдержке и стойкости нежной, красивой женщины.
Однажды во двор комендатуры въехала машина с закрытыми бортами. Узникам зачитали приказ о переводе на «сборный пункт», отобрали все вещи и приказали грузиться. Лена хотела спасти тоненькую тетрадочку со своими дневниковыми записями, которые вела почти до последнего дня, но гестаповец вырвал ее и отбросил в сторону, в пыль…
При погрузке отец Лены замешкался, и на него посыпались удары. Никто не имел права помочь обессилевшему товарищу, но Лена выскочила из строя и загородила отца. Немец с трудом оттащил ее, наградив бессчетным количеством ударов.
Лена нежно успокаивала родителей, просила их не показывать своей слабости врагам. Она громко сказала, чтобы слышали все обреченные:
– Нас везут не на сборный пункт, нас везут расстреливать. Не плачьте, умирать все равно придется, и надо умереть с достоинством, по-человечески.
Полицаю, вспрыгнувшему в машину, она стала смеяться в лицо:
– Расстреливать везешь? А стрелять-то учился? Смотри не промахнись!
Возле станицы Ремонтной, на территории кирпичного завода, было много ям и воронок от бомб. Привезенных на казнь брали с машины по одному, приказывали раздеваться и становиться на колени лицом к яме. Шофер машины из автомата в упор стрелял в затылок очередной жертвы, и человек падал на дно ямы…
Лена обняла родителей, прощаясь без слов и слез. Когда очередь дошла до отца, он громко сказал:
– Смотрите, как умирают честные люди!..
Выстрел тут же свалил его.
У матери струились по щекам слезы, когда Лена вышла к краю ямы, запрокинула голову к солнцу:
– Смотрите, какое небо, какое солнце! Все это останется после нас!
– На колени! Быстро! – последовала команда.
Но Лена не становилась на колени, она… улыбалась!
Тогда палач ударил автоматной очередью по ее ногам. Только потом в затылок.
Через двадцать с лишним лет нашелся тот последний Ленин дневничок, который перед казнью был брошен гестаповцем в пыль. Его подобрал один из невольных свидетелей и… хранил два десятилетия как укор своей совести и как память о необыкновенной женщине, поведение которой перевернуло ему всю душу. Я держал в руках, я читал этот потрясающий человеческий документ, каждое слово в котором обжигает, зовет на борьбу.
Будто из ее собственных уст слышу я дерзновенные слова:
Пусть будет не так, как будет!
Пусть будет, как я хочу!
Таллин, 1966—1976
3. Помнить поименно!
1.
Дежурный по учебной роте растолкал меня в третьем часу ночи:
– Крылаткин, к телефону!
Звонила мать:
– Николенька, приезжай к нам…
Я не узнал ее голоса – столько в нем было растерянности, но только она называла меня этим старомодно ласковым именем.
– Мама, что случилось? – И вдруг меня бросило в жар от собственной мысли. – Дед?
Она сглотнула слезы – я даже представил, как некрасиво сморщилось при этом ее бледное лицо.
– Да, Николенька, дед… Такси, наверное, уже на подходе, запиши номер…
Телефонная трубка стала вдруг тяжелой.
– Мама, повтори номер такси!..
На безлюдных улицах Москвы еще не погасли фонари, но небо светлело с каждой минутой. Фасады домов были украшены красными флагами, плакатами и транспарантами – наступало второе мая. Молчаливый шофер гнал «Волгу» по быстро высыхавшему после дождя асфальту. В этот год пришла ранняя весна. Задолго до первомайских праздников столбик термометра поднялся до плюс двадцати, в одну неделю из набухших почек развернулись нежно-глянцевые липкие листочки, и все зазеленело, преобразив бульвары и парки, улицы и площади столицы.
Пробуждение природы никак не вязалось с тем, что именно сейчас ушел из жизни мой дед – Николай Иванович Крылаткин, ветеран войны и труда.
Он скончался в своей кровати, никого не позвав на помощь, а может, и не успел позвать – так внезапно остановилось его сердце. «Инфаркт миокарда», – засвидетельствовали врачи реанимационной бригады, вызванной моим отцом, Иваном Николаевичем Крылаткиным.
Недомогание дед почувствовал накануне, когда вся наша большая семья, пройдя в первомайской демонстрации по Красной площади, собралась в Останкине, в квартире моих родителей, где после смерти бабушки Ани он жил с нами вот уже более десяти лет.
Вчера я обратил внимание, как тепло, с любовью посматривал он добрыми синими глазами на веселое рассаживание своего многочисленного потомства за длинным праздничным столом в нашем «синем зале». Привычные места занимали отец с матерью и я, получивший увольнение на двенадцать часов, дочери деда – то есть мои родные тети Майя и Раиса Николаевны, их мужья Вадим и Платон, а также их дочери-школьницы – аккуратно причесанные девочки с тугими косами.
Никто особенно не шумел, но четырехкомнатная отцовская квартира гудела как растревоженный улей.
В свое время, когда после кончины бабушки Ани отец и дед съехались, в останкинской квартире было пять комнат, но Иван Николаевич, предвидя будущие сборы всех Крылаткиных, соединил две смежные в одну, поставив посередине раздвижную перегородку, и получился просторный зал, который мы не сговариваясь назвали «синим» – за моющиеся финские обои синего цвета. Мы любили этот «синий зал» с мягкой мебелью вдоль стен и обилием графики на них, любили здесь собираться, разговаривать на всевозможные темы, а моя мать и тети Майя и Раиса Николаевны успевали общими усилиями «сочинить» на кухне отменные блюда, накрывали на стол, вовлекая в дело и девочек.
Дедова комната выходила широким окном в сторону Останкинского дворца. И нередко он подходил к окну, слегка щуря необыкновенной синевы глаза, любовался открывавшейся с пятого этажа картиной. Слева виднелся огромный куб здания Центрального телевидения, пруд, подступавший к Останкинской усадьбе, а справа хорошо просматривались павильоны ВДНХ. И игрушечным казался обелиск в честь космонавтов с устремившейся ввысь серебристой ракетой на Аллее героев Космоса…
Это было еще вчера… После праздничного обеда дед кивнул мне на дверь и ушел в свою комнату. Я застал его сидящим в глубоком мягком кресле возле журнального столика со вскрытым почтовым конвертом в руках. Он извлек сложенный вчетверо лист официальной бумаги и, когда я плюхнулся в кресло напротив, раздосадованно, даже как-то мрачно прочел ответ районного военкома из далекого сибирского городка. Смысл только что полученного письма заключался в том, что разыскиваемый Николаем Ивановичем Крылаткиным его однополчанин из 111-й стрелковой дивизии «в данном районе не призывался и не проживал, а потому нет возможности установить местопребывание вдовы и сына старшего сержанта Касаткина Андрея Ильича, погибшего, по словам заявителя, в бою на Волховском фронте».
– Еще одна неудача, внучек…
Можно было позлословить над «высоким штилем» военкомовского сочинения, автор которого как бы не заметил, что Николай Иванович Крылаткин около сорока лет разыскивает не самого однополчанина Касаткина Андрея Ильича – ведь он погиб у него на глазах! – а его жену и сына. Но сейчас дед так расстроился, что было не до злословия. Он протянул ответ сибирского военкома мне. И сделал это молча, ведь нам обоим было ясно всё. Не оправдалась еще одна попытка найти семью солдата, павшего на войне – в рукопашном бою, сохранить память о нем у потомков, которые, как думал дед, могут не знать обстоятельств его гибели. Более того, имелись веские основания предполагать, что спасший самого Николая Ивановича в той траншейной схватке старший сержант Касаткин Андрей Ильич по сей день числится без вести пропавшим, а это неверно и несправедливо!
Трижды за войну выбывал наш дед из боевого строя, «кантовался по тылам», как называл он свои лечения в госпиталях. Два раза настигли горячие осколки вражеских мин, а в последний раз, уже в Восточной Пруссии, «тотальный фриц» всадил ему в пах короткую автоматную очередь. Хотели даже отнимать всю левую ногу, да нашелся хирург – на вид почти немощный старичок в больших роговых очках, остановил своих коллег, ювелирно выковырял четыре свинцовых комочка, спас молодого офицера от костылей и протеза. За сорок лет после Победы дед никогда серьезно не болел, ежедневно делал несложную зарядку, по утрам принимал прохладный душ и ходил прямо, не сутулясь, – моложавый, аккуратно постриженный мужчина со шрамом на шее, который почему-то отчетливо проступал, если Николай Иванович начинал сердиться. И не поверил дед, что он носит в себе тяжелую ишемическую болезнь сердца.
– Я родился на Урале, все детские годы провел в Сибири, прошел войну без единого насморка, – горячился он, споря с участковым врачом, впервые заставившим его обследоваться. – Тоже мне выдумали болезнь – ишемия… Нет у меня никакой ишемии – и весь тут сказ!
Но недуг уже диктовал ему условия поведения, прогнал на пенсию, когда деду казалось, что он достиг наивысшего мастерства, управляя огромным карусельным станком в ведущем цехе одного московского завода. С трудом привыкал к новому образу жизни – и вот, по-моему, не привык…
Нас было трое – мужчин Крылаткиных: дед Николай Иванович, мой отец Иван Николаевич и я – Николай Иванович младший. Мои имя – отчество – фамилия полностью совпадали с дедовыми, и Николаю Ивановичу старшему это очень льстило.
– Ванюшка – он что? Он – промежуточное звено между мной и тобой, – говаривал дед при всем сборе Крылаткиных. – А ты, Николай Иванович младший, ты есть моя копия, только на новом витке спирали. А это значит – с новой, более счастливой судьбой и в новом, значит, более совершенном качестве.
Дед был неплохим рассказчиком – помню, в детстве он пересказывал мне содержание увлекших его книг с такими подробностями и деталями, что, наверное, позавидовали бы сами авторы этих книг, но особой для него оставалась тема войны – Великой Отечественной, на которую он в далеком сорок первом ушел добровольцем сразу после окончания десятилетки.
Четыре года той страшной войны стали историей, и не такой уж большой отрезок жизни деда составляли они, но чем дальше уходил мир от победного рубежа, тем настойчивее вспоминалось ветерану всё, что было увидено и пережито тогда.
– Эти годы должны помнить все, всегда, – еще вчера, огорченный ответом из военкомата сибирского городка, в раздумье проговорил дед. – И погибших на войне надо помнить всех поименно!
Сегодня эти его слова звучали для меня символически, как завещание.
