Текст книги "Должностные лица"

Автор книги: Иван Щеголихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Глава тридцать вторая Не знает горе, что оно горе

Умер Шевчик. Скоропостижно. Не ожидал никто, хотя, если вникнуть, можно было понять, что он тяжело болен. После возвращения из Кутаиси Алесь пролежал две недели в больнице, ему снимали приступы, делали уколы, снижающие чувствительность, выписали с наказом сменить работу, чтобы не так нервничать, меньше ездить. Его жена рассказывала, что в тот вечер они с Тарасиком посмотрели по телевизору «Спокойной ночи, малыши», и пошли спать. Алесь в книжном шкафу что-то перебирал, потом позвал Ульяну, и она по хриплости голоса поняла, что у него начинается приступ. Тарасик задремал, она вышла к Алесю, он тяжело дышал, лицо, как из теста, глаза помутнели. «Выбрось вот это в мусор быстро!» – и подал ей сверток в тряпке, небольшой, но тяжеленький. Уля нащупала там монеты, все одинаковые и крупные, не меньше полтинника или даже рубля. Уля мужа не всегда слушается, бывает, он выпьет, разгорячится, раскомандуется, а потом прощения просит. Сначала она подумала, что завтра он пожалеет об этих монетах, надо схитрить, спрятать, но у него был такой страшный вид из-за этого свертка, что она выскочила из квартиры и побежала к мусорному ящику. А когда вернулась, он сидел на стуле, раскинув руки, и уже закатывал глаза, дыхание свистело, на лестнице было слышно. У нее был стерильный шприц наготове, сделала ему эфедрин, адреналин. Но если раньше помогало, то на этот раз совсем не помогло. Ульяна вызвала скорую, долго ждала, трезвонила врачу из своей больницы, советовалась. Привезли Алеся в больницу, хлопотали, старались как могли, а он задохнулся. За три дня до этого они продали свою машину за десять тысяч знакомому грузину, Алесю надо было вернуть какие-то долги…

Шибаеву было досадно – и помощника потерял, и недобрый знак ему в этой смерти почудился. Парень добивался уйти, а ты ему не позволил, отпустить надо было по болезни, ведь ясно стало после Кутаиси, что уже не делец, пусть бы шел на все четыре стороны. Не отпустил… Но ведь и деньги были упущены в Кутаиси немалые, кто будет их отрабатывать? Теперь надо срочно подыскать ему замену, кадры готовить и туда, и сюда, с Васей Махнарыловым тоже творится неладное, его после сауны подменили, будто не шампанским его поливали, а хлорофосом, как вареный стал, всего боится, живет озираясь. В Москву съездил, Ирме, слава богу, все передал, она звонила, только вчера вернулся, какие-то там неприятности у сына Эдика, все понять можно, но работать кому-то надо. По существу двух помощников потерял Шибаев. А если еще учесть, что после смерти Шевчика закеросинит Каролина, то уже и трех.

На похороны приехали родители Алеся из-под города Черкассы, еще нестарые люди, убитые горем. С ними явился его друг по техникуму, научный сотрудник из Киева. Похоронили Алеся хорошо, места добились на центральной аллее, рядом с могилой летчика, Героя Советского Союза. Земля мерзлая, наняли долбить сразу бригаду, все было в лучшем виде. И панихида была, девушки из цеха Вишневецкой хвалили Шевчика, плакали. Из цеха Махнарылова тоже говорил мужик, утирая слезы, и председатель профкома Ворожейкина выступала, все честь честью – такой молодой, такой молодой! Шибаев слушал и не корил себя, – такая у нас жизнь, не только космонавты гибнут или атомщики, но и деловары. У нас нельзя вывести из дела по состоянию здоровья, перевести на инвалидность или проводить на пенсию. У нас, если уходишь, так только на тот свет.

Друг Шевчика, научный сотрудник, вспоминал, как они вместе учились в техникуме, Алесь был среди лучших, он сильно любил все передовое и прогрессивное. Зачем уехал так далеко? Всем хочется иметь большие заработки, но «люди гибнут за металл», он думал, что сказал фигурально, а оказалось, в точку попал, Шевчик за металл погиб, за туфту.

– Алесю не надо было никуда ехать, лучше бы он поступил в институт, как я, он тоже мог стать кандидатом наук, у меня нет машины, но скоро будет, только зачем мне покидать родину? (Будто Шевчик в ФРГ уехал). Алесь мне письма писал, не жаловался, но я между строчек видел, что ему здесь не климат, у него болезнь по моральной причине.

Пьяная Каролина перебила его громким криком:

– Его сгубила наша система!

Ее пытались успокоить, слезы ей вытирали, вообще утешали Каролину больше, чем Ульяну. Научный сотрудник тоже горевал, не думал, о чем говорит, получалось местами глупо:

– Он меня в письме спрашивал, нельзя ли по договоренности поменять Каратас на Киев, но это же несерьезно, мы даже на Москву не меняем, у нас мать городов русских. – Он винил чужие края и большие деньги, тогда как на родине легче, родина каждому нужнее, и Алесю она нужна и его детям.

А пьяная Каролина опять прокричала:

– Его сгубила мафия!

Пока говорили, где-то неподалеку ухала земля, будто бетон долбили, кого-то еще принесут сегодня. Опустили гроб на веревках – а могилу вырыли узкую, тютелька в тютельку, чтобы гроб пролез. Сачкуют гады, что за народ, ведь заплачено по-человечески.

Уля тихо плакала и все спрашивала себя, что это был за узелок темный, который она выбросила?

Четыре мужика в телогрейках, уже в подпитии, с опухшими рожами, оживленные, как на ярмарке, повыдергивали из-под гроба веревки и начали быстро зарывать, словно боясь, как бы родные и близкие не раздумали. Поставили крашеную тумбу со звездочкой и блестящей дорогой пластинкой, на ней имя, отчество, фамилия и две даты через черточку, прожил всего-навсего двадцать восемь 'лет. А почему погиб и за что погиб, знать не обязательно, обозначены цифры – и все, как будто они важнее всего на свете. Почему-то наши предки для надгробья выбрали не профессию, не состав семьи, не диагноз болезни и ни что-то еще другое, а только даты, сколько прожил, пустое количество. А ведь бывает еще и качество. Жил, чтобы купить «Жигули», жену любил и сына Тараса, и работа, наверное, была по душе, иначе ведь ушел бы, уволился, сейчас свободно – подал заявление, и через две недели тебе по закону расчет, не то, что было когда-то во время войны…

Не знаем, для чего жил, не знаем, почему помер, ведь приступ – следствие какого-то буйного несогласия, какого-то нежданного и тем более непереносимого удара судьбы. Говорим хорошие слова: пусть ему земля будет пухом, – знаем, жизнь наша свинцово тяжела. Говорим, царство ему небесное, знаем, мечтал он царствовать на земле и монеты имел царские. После краха в Тбилиси, когда они с Кладошвили возвращались поездом в Кутаиси, без предела униженные, начисто ограбленные, они поклялись найти себе более достойное занятие. Только надо прежде как-то рассчитаться. Давид п-«терял чужие «Жигули», а Шевчик потерял чужие десятки тысяч. Алесь вспомнил тогда про флакон с жидкостью, который Кладошвили достал из кармашка и начал проводить анализ. Вспомнил и спросил, а где тот ювелир, что прикидывался сапожником в Кулашах, у него были золотые монеты, где он сейчас. Уехал, – сказал Давид, – на соединение с родственниками.

Известно, человек до последнего мига не чует смерти и потому не готовится загодя, тем более человек молодой. Это раньше в деревне, бывало, старик сидел-досиживал на завалинке, а на чердаке у него гроб стоял, и в сундуке лежало чистое бельё для обряда после смерти и обмывания. Иные нетерпеливцы настолько вживались в роль покойника, что уже и спать на ночь ложились в собственный гроб. А что Шевчик? Молодой, веселый, что он мог чувствовать? И тем не менее срочно попросил выбросить узелок… И хорошо, что на похоронах ни слова не было сказано о чем-то позорном, все жалели его молодую жену и его маленького сына, который пока еще горя не осознал, оно у него впереди. А пока «не знают чайки, что они чайки».

Потом потянулись все к выходу, где ждали два пустых автобуса. Холодно было, и по одному, по двое шли по узкой тропинке мимо другой, только что вырытой могилы. Лежала промерзлая глинистая земля холмиком, искристо поблескивала. Могильщики то ли на перекур ушли, то ли закончили уже свое очередное рытье. Махнарылов понуро шел по тропинке, услышал, как кто-то сзади него оступился, по-лошадиному топнул ногой и, оступившись, столкнул Васю в яму, в свежевырытую могилу. И Вася рухнул туда, в разверзстую мерзлоту, и можно зарыть его без последнего «прости», чего резину тянуть? И зароют, и попрощаются, и панихиду скажут, и железяку поставят со звездой, дату укажут, даже две, но – не сейчас. Не на того напали, пля, суки жестокосердные, три срока в зоне для Васи не прошли даром. И разговор тот Мельника при сообщниках тоже сидел в каждом нерве Васиного тела, его ног и рук. И вот этими руками, одной, правой, Вася успел вцепиться хищной хваткой в того, кто его толкнул и, падая, Вася мощнейшим рывком дернул его за собой. Сам он по-кошачьи приземлился в яму и видел, куда падал, а для того-то была полная неожиданность, и он башкой гукнул в мерзлую глину и оказался внизу, застонал, попытался встать, а Вася коленом ему на живот, одной рукой за грудки, а другой мигом выхватил бритву «золинген» и мигом лезвие запрокинул, целый лемех в два пальца шириной. Он не стал попусту угрожать, сразу шарф ему возле глотки раздербанил в стороны – парень лет двадцати, сопляк, губы синие от страха и от холода, похожий, конечно, на того желтоглазого пугача из команды Мельника.

– С-сука, прощайся с жизнью! – потребовал Вася. – Читай молитву. – А парень заорал, завизжал, как поросенок, которого режут неумехи. Все сгрудились наверху, скандальное вышло окончание, паскудное, послышался обозленный голос Шибаева, Васю вытащили веревками, отряхнули и того охламона вытащили, он сразу исчез.

На комбинат ехали в машине Шибаева, Коля – водитель, Роман Захарович, Вася и обессиленная, замерзшая Вишневецкая. Ни слова не проронили, только Каролина тихо поскуливала.

Поздно вечером, когда разошлись люди с поминок, Ульяна стала сдвигать стол, убирать посуду и увидела возле книжного шкафа странные белесые ленты, ей показалось, змеи свились клубком, она испугалась, будто галлюцинации у нее, медленно подошла, подняла, оказалось, это полиэтиленовые пояса, прошитые белой ниткой, такими квадратиками, кармашками, а в них пусто, только едва заметны крапинки зеленой плесени.

Глава тридцать третья Постучись, и откроется

После возвращения с похорон, Вася вместе с Шибаевым вошел в его кабинет. Кажется, только сейчас он стал приходить в себя после того, как вытащили его из могилы. Это же надо, страхоидолы, живьем хотели зарыть!

– Налей сто грамм, руки дрожат.

– Дрожа-ат, – огрызнулся Роман Захарович, тем не менее достал из бара бутылку, со стуком поставил две стопки, Васе налил, себе налил. Выпили, не чокаясь, за помин его души.

– Я не виноват, – сказал Вася. – Меня толкнули.

– Не виноват-ат, – опять сердито протянул Шибаев.

– Налей еще.

Выпили еще, и Вася спросил, не помнит ли Роман Захарович директора мебельной фабрики, был такой известный деловар.

– Колесо, что ли?

– Именно. Куда он девался?

– Оборотистый был мужик, тысяч сто имел, по тем временам большие деньги.

– Ну и куда он девался?

Васина настойчивость Шибаеву не понравилась.

– Куда, куда! Вместе с гарнитуром продал своего товарища. – И выговорил это так, будто Вася продал своего товарища, тогда как на самом деле Вася никому ни слова. Ведь Шибер сам заставил его канителиться с этой аферой, заставил его газеты читать, подшивки брать, вырезать. А Вася нигде, ничего, ни единым намеком его не выдал – все берет на себя. Зачем? Да просто так, ему нравится.

– А ты чего испугался? – поинтересовался Роман Захарович. – Я пошутил.

– Есть люди шуток не понимают. – Вася поднялся, кивком поблагодарил за сто грамм и поехал домой.

Ему было не до шуток. Позавчера он прилетел из Москвы, а вчера уже двое маячили в сумерках напротив его дома. Вася вынул бритву из футляра с бархатом и пристроил ее в нагрудный карман, о чем они сегодня узнали, когда он чуть не оставил в могиле их спотыкливого напарничка. Узнали и придумают пакость техническую, оглянуться не успеешь, как зима катит в глаза. Надо действовать, а иначе пройдет совсем немного времени, и никто не вспомнит, что был такой Василий Иванович Махнарылов. Будут гнить твои кости на каком-нибудь, как пишут в газете «Труд», Новодевичьем кладбище. И ничего ты не сделаешь, не отмахнешься от них ни пулей, ни дулей. Милиция вся своя, отрабатывать наши денежки она обязана. Все покрывают – резерв, махинации, ну и если тебя пришьют ненароком, тоже покроют, хотя ты и начальник цеха, должностное лицо. Зачем, спрашивается, его посвящали в деловары высшей категории, если вынесли такой несправедливый приговор? Вот суки, пля, наперсники разврата. Кому теперь жалобу подавать? Особая тройка вынесла приговор исчезнуть – шутки в сторону.

А Вася так и не нашел до сих пор, на что можно истратить сто тысяч. Хотя надежд не теряет. Из любого положения, говорят, есть два выхода. А у него – один.

Надо идти. Не хочешь, а надо. Ноги не понесут, за волосы себя тащи, иначе панихида, и ту могилу, которую вы вдвоем примеряли, займешь один.

Маруси дома не было, она пошла нянчить внучку к старшей дочери. Дома были только собаки и кошки, в общей сложности штук пятнадцать. Нельзя сказать, что Вася их созывал какими-то там свистками, заманывал какими-то там кусками, нет, сами идут и все. И Маруся их не прогоняет, и сам Вася не прогоняет, живут, размножаются. Заходил сосед, просил пару собак на шапку – молодой, а крыша поехала, не рубит, о чем с Васей можно, а с чем лучше не подходи.

Но сегодня даже с собаками и кошками одиноко. Пусто.

Достал дипломат. У Васи все было, как в лучших домах, – часы швейцарские, транзистор японский, дипломатка чешская и кабриолет ручной работы, с ним ни один «мерседес» не может сравниться. Вася открыл заначку, выгрузил оттуда все деньги, кое-какие были схвачены наспех резинкой, кое-какие аккуратно, по двадцать пять отобраны и сложены. Он все собирался сесть и как следует разобрать по достоинству, да все некогда было, откладывал удовольствие, так вот и дооткладывал. Подумал-подумал, надо бы что-то семье оставить. И еще вопрос – сразу все сдать, или не сразу? Вася не такой уж грохнутый, чтобы семью оставить без куска перед дорогой дальнею, тюрьмой центральною. Марусе и передачу не на что будет носить. И хотя Эдик не заслуживает хороших денег, но и ему что-то надо выделить. Вася положил тысячу рублей обратно в заначку, а остальное он сдаст – тысяч примерно шестьдесят. Дипломат дипломатом, это, конечно, модно, но надо бы еще какую-нибудь торбочку захватить с мылом, полотенцем и зубной щеткой. Могут ведь и не отпустить, захомутают сразу. А впрочем ладно, Вася идет на подвиг, можно сказать, а мылом пусть запасается Мельник Михаил Ефимович. Если не успел пересчитать деньги раньше, сейчас уже поздно, нет времени, можно до утра проканителиться, начнешь считать, понравится, жадность одолеет и нести раздумаешь. Но тысяч семьдесят есть. Это Шиберу надо разбираться, кому платить, кого держать на окладе, а у Васи все себе, набежало, слава богу, кое-что, да он еще и при Мельнике по мелочам имел.

Ждать Марусю или не надо? Пожалуй, лучше не ждать. Начнешь прощаться, вызовешь подозренье, Маруся его не поймет, схватит веревку и либо Васю свяжет, либо себе петлю на шею накинет – одно из двух. Обойдемся. Кому, кому, а Васе известно, там всегда, при любом приговоре дают возможность попрощаться с родными и близкими. А может, еще отпустят, хотя Вася в общем-то против, не мешало бы ему пока отсидеться за каменными стенами и чугунной решеткой, не мешало бы. Но если даже прогонят, Вася потребует конвой, да не такой, какой у него есть в лице майора Лупатина, капитана Парафидина. Не нужен ему ни Голубь, ни Цой, нужна ему настоящая, советская, непродажная, такая, как показывают по телевизору и как описывают в газете «Труд» – чтобы его не достали с одной стороны Лупатин, Парафидин, Голубь, а с другой стороны, банда желтоглазого пугача. Враг хитер, ты даже не подозреваешь, в нужник пойдешь, так они забьют дверь гвоздями, подгонят цистерну с компрессором, откачают тебя вместе с дерьмом, отвезут на поля компостирования, где размажут тебя ровным слоем, как химическое удобрение. За примером далеко не надо ходить. Единственный раз за столько лет Вася с похмелюги не стал заводить свой рыдван, сел в автобус и вот тебе на – пристал к нему головорез с наводящим вопросом про директора мебельной фабрики. Откуда ему было известно, что Вася поедет седьмым маршрутом? Стукачи везде и, кто кому служит, нет сил разобраться, помоги, господи.

Ладно, Маруся, не плачь, даже расстреливают не сразу, а дают срок на подачу кассационной жалобы. Эх, кому он нужен, Вася, по пальцам можно бы посчитать, одна Мария заплачет, да и та старуха – пятьдесят пять лет, на пенсию вышла. Он ее взял с двумя детьми, она старше его на десять лет. Смешно сказать «взял», но так принято в народе говорить – взял, а на самом деле она подобрала его в «Голубом Дунае» после второй отсидки, посудницей там работала, уборщицей. Приняла его, домой привела, у нее уже дочки были, Эдик потом появился, он их совместный. Помыла его, одела, обула, стричь не надо, в зоне тогда хорошо стригли и проверяли на форму двадцать, это сейчас обрастают, не чешутся, патлатые оттуда выходят. Дочерей они с Марусей вырастили, ну и общий у них любимец Эдик. Вася кого хочешь может понужнуть матерком, любого начальника, любого руководителя, вплоть до… ладно, не будем уточнять, не в том дело, а в том, что… Эх, Эдик, Эдик, в кого ты такой пошел, разве сыновья так делают? Не ругал тебя отец, не бил, и напрасно, как оказалось.

Задумался Вася, замечтался, а время идет. О чем же мечта его? Перемены нужны срочные, и не только в его жизни, но и во всем Каратасе, а еще лучше бы по всей стране. Да уж не будем жлобиться, хорошо бы и по всему миру. Хоть бы война что ли грянула, появились бы другие заботы и хлопоты у всех. Мельнику и тем чеченам стало бы не до Васи Махнарылова. А что, если вдруг? Бывает хоть раз в жизни исключительное везение, мечтает человек, мечтает и, говорят, чем сильней мечтаешь, тем скорее сбудется. А вдруг? Вот сейчас включит Вася радио, а там Леонид Ильич делает заявление врагам мира и социализма – а вдруг? И сразу все пойдет кувырком, объявят поголовную мобилизацию, заберут в числе других Калоева, Магомедова, один только Мельник может спастись, как контуженный Аэрофлота. Или какое-нибудь землетрясение, как в Ташкенте. Живут себе люди, живут, а потом трах, бах – и все меняется, кого-то завалило, кого-то напугало, и каждый понимать начинает, что жить надо серьезнее, – ах, как хотелось Васе, чтобы шандарахнуло и некому было бы ворошить прошлое и начали бы все заново жить – и Вася, и Калоев с Магомедовым, и уже не делали бы никаких ошибок. Или ураган, допустим, поднялся бы, к чертям собачьим выветрило все плохое, или наводнение вот, как в Приморском крае. Вася первым бросился бы ликвидировать последствия, геройски бы себя проявил, и народ не позволил бы никому с ним так разговаривать и про Колесо намекать. Ах, как ему хотелось! Вася включил радио и даже ухо подставил – а ну? Сначала тихонько – а вдруг? А там совсем не диктор, там женщина строгая, грустная. Над Васей трагедия нависла, а она – стишки читает. Э-эх… Но какие? «Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей…» И Васю от голоса этой женщины до того взяла тоска, что он поставил свой дипломат, подпер кулаком лоб и загрустил. «Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей…» Васе ужасно жалко стало и себя, и ту церковь белую, в которой он ни разу в жизни не был, потому что родился в бараке на краю земли, куда его родители поехали за длинным рублем. У него в паспорте даже не указан ни город, ни поселок, а просто – район Крайнего Севера. Много у нас новых мест, где люди смогли обойтись без церкви, да и зачем она, если у нас не сосчитать разных вер – у русских одна, у казахов другая, у немцев третья, у евреев четвертая. Вася вырос в городе без церкви, а значит, и без предрассудков, хотя попы того же требуют, что и Уголовный кодекс – не укради, не убей, не пожелай ни ближнего, ни дальнего. А женщина по радио продолжала:

– Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица, разбить свои крылья и больше не видеть чудес!

Вася заплакал, и заплакал не просто так, а всласть, никто ему не мешал, он утирал рукавом щеки, а слезы сами собой лились. За зрелые свои годы Вася ни разу не плакал, а тут за одну неделю льет второй раз как из крана с плохой прокладкой. Приехал он в Москву, пришел к сыну в институт стали и сплавов, а там такой надзор, на атомный полигон легче попасть, чем в ихнюю общагу. Кое-как вызвал своего сына, оказывается, он успел что-то нахимичить с фамилией, и стал уже не Махнарылов, как его отец, а Махнаролер. Увидел Эдик его и вместо того, чтобы обрадоваться, сразу аж побелел и в панику: «Ты зачем приехал?» Где у человека воспитание? Чему их учат в Москве в высшем учебном заведении, куда бешеный конкурс, чему их учат? При виде родного человека, единственного отца, задавать ему такой вопрос – зачем приехал? Когда денег просишь, телеграммы шлешь, я тебя не спрашиваю зачем, посылаю молчком и в тот же день. Ладно, Вася, не горюй, терпило. Ну, выписали кое-как пропуск, прошли в комнату, там их четверо. Вася им бутылку коньяка на стол, приголубили быстро, Вася еще дал денег, один из них резвей резвого побежал за водкой, хотя и в очках. Но почему Вася плакал? По очень простой причине. Эдик сказал товарищам: вот знакомьтесь, это Василий Иванович, мой земляк из города Каратаса. А когда они подвыпили, один вологодский хлопал Васю по плечу и кричал: «Хороший ты, человек!» Чужой, вологодский, а называл батей. А тот, что в очках, говорил: «Да вы сильно похожи с Эдом, как из одной деревни». А Эдик нервничал, морщился, стыдился своего отца, хотя земляк держался исключительно молодцом, выпил каких-нибудь пятьдесят грамм, все выжрали жрецы науки. От обиды у Васи в пищеводе стоял ком, как пробка в термосе. Ну, распрощался он со своим сыном, пожелал всем всего хорошего и ушел на остановку. Подошел автобус, другие сели и уехали, а Вася остался один на холодной скамеечке. Мороз там тоже дай боже и поземка метет, остановка с крышей и загорожена толстым зеленоватым стеклом с пупырышками. Пересел Вася в уголок, в затишок, и, как бездомный пес, заскулил, сам от себя не ожидал – заскулил и все, нутро заскулило. Заплакал Вася, а почему – неизвестно. Неужели ему хотелось, чтобы Эдик на всю Москву объявил про своего отца? Да ради бога, не надо, мы люди не гордые. Вася и сам не знал, чего хотел, просто плакал и все сморкался. Вскоре подошел какой-то старик, сел рядом, Вася перестал. Потом еще подошли, а в Москве так – никого не замечают, хоть плачь, хоть смейся, хоть ты пьяный, хоть ты трезвый. Хороший город. А может, и плохой, помрешь вот тут в углу за стеклом с пупырышками, как муха в графине, и никому не нужен. Уехал Вася из Москвы с плохим настроением.

А вот сейчас опять снова – здорово, стишок услышал, и все. Марусю он решил не ждать, ладно, она его поймет и простит, принесет передачу. А не принесет, он без претензий. Надо попрощаться с машиной. Вася пошел в гараж, поцеловал безотказную в капот. Она смотрела на него глазами-фарами, как живое существо, и ветровое стекло, как чистый лоб, о будущем думает, – прощай, мне пора идти со двора… Закрыл Вася гараж, дипломат под мышку, пошел к калитке, подошел – и повернул обратно. Вполне возможно, что мафиози караулят его на той стороне, и опять начнут выяснять, куда девался Колесо. Вася прошел огородиком, перелез через забор и вышел на улицу Вальтера Ульбрихта. Огляделся, поправил бритву в чердаке (по фене – нагрудный карман) вроде никого нет, и зашагал в сторону центра города. Шел он, шел и встал словно столб, – а куда же идти, где эта контора находится? Не удосужился узнать, эх, Вася, Вася, пусть ты в церкви не побывал, не везде она есть, но это ответственное учреждение всегда было и хоть где оно есть, полагалось бы тебе заранее узнать адрес, чтобы не тащиться сейчас на ночь глядя с чемоданом, в котором тысяч восемьдесят. Налетит шпана, вырвут у тебя дипломатку импортную, а содержимое в арык вытряхнут, и все мероприятие рухнет, никто не поверит, скажут, ты всю жизнь врешь, зачем пришел?

Послышался гул двигателя, Вася оглянулся – такси ему судьба подбросила с зеленым глазком. Остановил машину, сел на переднее сиденье, дипломатку положил на колени, вздохнул с облегчением – хорошо жить на белом свете!

– Ну, куда тебе? – спросил шофер.

– Почему «тебе»?! – взъерепенился Вася с ходу. – По какому праву? Не видишь, меня уже седина чокнула? – И Вася сдернул шапку.

– Хм! – произнес таксист, парень лет тридцати, простой по виду, вроде не грубиян.

– «Куда-а, тебе-е», – передразнил Вася презрительно. – В КГБ мне!

– Как, серьезно?

– Серьезней некуда. Твое дело вези, куда пассажир приказывает! – отбрил его Вася без мыла.

Шофер пожал плечами, врубил передачу, газу дал, переключил, посмотрел в сторону за стекло, опять погмыкал раз, другой, выматерился в нос и все-таки не утерпел, снова с вопросом:

– А чего ты там не видел?

Опять на «ты», ну что с людьми делать, чем их воспитывать, лапти вы мордовские, валенки вы сибирские, пеньки некорчеваные, когда вы уже приучитесь к порядочному обращению? Сколько уже лет прошло, шестьдесят лет Советской власти и вот тебе, пожалуйста – ты да ты и никак не вы, хоть тресни, и притом на всех видах транспорта, хоть в автобус Вася влезет, хоть в такси сядет, а вот Мельника почему-то всегда на «вы», попробуй ему тыкнуть. Попробовать, конечно, можно, не убьет, но себя же и опарафинишь, проявишь свою неотесанность.

– «Чего не видел», – передразнил опять Вася. – Тебе сколько лет?

– Ну, двадцать семь.

– И до сих пор не знаешь, зачем в КГБ?

– Ну, постучать на своего начальника, – предположил шофер. – Телегу сдать.

– Голова! Совет Министров! – заликовал Вася. – Решать дела государственной безопасности, понял?

– А за звездочки у вас платят?

Бойкий парень попался, грамотный. Но все-таки Васе обидно, на подвиг идет, а уважения нет, что делать? Вася развернул дипломатку ручкой к водителю, щелкнул одним замком, щелкнул другим замком, да жестом этаким с подковыркой, показательным жестом, значительным, как будто сейчас автомат достанет или противотанковую гранату и одним махом снесет пол-Каратаса, – вот такая велась подготовка. Наконец Вася открыл дипломатку и скомандовал четко:

– Глянь сюда!

Шофер глянул – и машина вильнула в сторону, твердая рука водителя дрогнула.

– Следи за дорогой, – посоветовал Вася. – Уйми мандраж. Видел? Сто тысяч, как одна копейка. Раз в месяц привожу в органы. А ты со мной говоришь, как с корешом каким-нибудь, без должного уважения.

Шофер опять уставился в сторону за стекло, будто таким манером он приводил нервы в порядок, прогонял стресс. Он опять покосился на чемодан, похлопал глазами – верить, не верить? Но куда денешься, воочию.

– Честно скажи, – попросил его Вася, – ты про меня слышал? _ Нет, извините, конечно, – шофер в темпе начал исправляться.

– А я все время на такси езжу, понял? О чем это говорит? Твои товарищи умеют держать язык за зубами, что я и тебе советую, понял, водила? Вот я к тебе сел, как обыкновенный рядовой пассажир, не проверил твои права, фамилию не спросил, но твой номер по рации уже передан на пульт.

– Куда-куда? – водитель высоко поднял плечи – да он-то при чем? Что он такого сделал, за что на него нападает этот товарищ? – Вы на меня это самое… чего на меня бочку катите?

– Во-от, так и дыши. Уважай пассажира. И не только, когда тебе кучу денег под нос суют, но даже и когда кукиш преподнесут. – Вася закрыл дипломат, он мог сейчас говорить какие угодно глупости – сто тысяч делали его умным.

– Приехали, – сказал водитель.

– Как, уже, где? – Вася закрутил головой.

– Вон, – кивнул водитель на противоположную сторону. – Вы же сказали, не в первый раз.

– Не учи ученого, – огрызнулся Вася. – Конспирация. – Достал десятку и сказал, что сдачи ему не надо. – Это тебе таблетка на язык, молчать будешь, проживешь долго. Знаешь закон зоны? – вот так, ни звука. И гони с места в карьер, а если завтра в таксопарке узнают, что ночью ты кого-то вез в КГБ сто тысяч сдавать, то послезавтра в твою машину под номером 37–25 сядет уже другой водитель, понял? А где ты будешь потом работать, поверь, я даже не могу представить. Уж чего не могу, того не могу. Извини. Бывай. Покеда.

Вася вышел, постоял немного, подождал, такси рванулось, красные огоньки исчезли, и Вася пошел на другую сторону улицы к высокому дому. Там было два подъезда довольно торжественных, один освещенный, другой нет. Вася решил, что серьезная организация выпяливаться не станет, и пошел к темному подъезду. Вытер ноги о нижнюю ступеньку, взялся за ручку, дернул – не тут-то было. Поискал по сторонам кнопки звонка, не нашел, тоже понятно, у них кругом все тайно, зачем названивать, дело засвечивать, у них пароль: «продается славянский шкаф» – и все такое прочее. Вася не сомневался, что едва он вышел из машины, как уже попал в поле зрения ихнего экрана, сейчас сидят голубчики в штатском и смотрят на него изучающе, на его походку, на цвет глаз и особые приметы. Вася дернул за ручку сильнее – никакого сдвига, да в чем дело, неужели и тут? До чего дожили, пля, докатились – и тут спят! Вася огляделся – пока они спят, его тут запросто могут грабануть на ступеньках, темно, как у негра за пазухой, сейчас сзади его монтировкой по затылку и все, кранты. Вася сунул дипломатку между ног, прижал с боков коленями и обеими руками бешено заколотил в дверь. Послышался чей-то голос, Вася весь внимание.

– Чего колотишь, чего молотишь?! – недовольно спросил его кто-то сверху, почти с небес. Вася лоб задрал и увидел на втором этаже справа открытую форточку и в ней чью-то всклокоченную голову, причем целиком, будто она отрезана и выставлена на стене покоренного города.

– Чего тебе надо, ну?

Опять «тебе», ох горе мне с вами.

– Ну хрен гну, – ответил Вася, – Мне КГБ надо.

– Вывески читать умеешь? Другой подъезд!

Вася быстрым шагом прошел в освещенный подъезд, дернул дверь – открыто, и все светло и чисто, и даже дорожка красная, сразу поднялся дежурный возле столика с телефоном и взял перед Васей под козырек.

– Мне директора, – сказал Вася и пошарил глазами, куда бы сесть подальше от входа.

– Какого вам директора?

Ну, наконеец-то, вот где культура, только на «вы», у Васи аж слеза навернулась.

– Генерального директора, – слабым от растроганности голосом уточнил Вася.