Текст книги "Должностные лица"
Автор книги: Иван Щеголихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
Глава двадцать третья ЗИНАИДА РОЕТ ЗЕМЛЮ
Она знала о всех четырех банках, вместе их прятали на тот случай, если за ним придут, чтобы она могла распорядиться запасом. Еще у нее был телефон не на бумажке, а в памяти – Башлыка. Она знала, куда он уехал и зачем. Не уехал бы, не стала ничего рыть. Банки она может найти с закрытыми глазами – две в сарае за дровами, третья между яблоней и забором, зарытая с таким умыслом, чтобы при особом положении, допустим, засаду сделают, можно было выкопать со стороны соседей. И четвертая под конурой Тарзана. Она начала с сарая, там больше работы, надо прежде переложить дрова. Рыла, рыла, уже глубоко вырыла, и как раз под крюком, на котором висят веники для бани, – а банок нет. Её затошнило, тягучая слюна перекрыла глотку, она так и села на дрова. Неужели он вырыл и увез с собой? Жену он может бросить, детей может, хотя младшего очень любит, но комбинат свой, прибыли свои ни за что не бросит, хоть убей его – и убьют, придет время. Значит, забрал, а кто тебя выручать будет, гада? Сядешь за решетку, а стерва твоя в Сочи улетит, ляжками на пляже сверкать.
Она сплюнула тягучую, вязкую, липкую слюну, вытерла пот и только сейчас заметила справа над поленницей еще крюк и на нем веники старые, березовые, они ссохлись и были почти незаметными в сумраке сарая, а она рыла под новыми, недавно повешенными – и Зинаида ринулась сразу копать, пока совсем не стемнело, и через два-три тычка лопата цокнула о стекло. Ее затошнило еще больше от радости. Банки были в целости и сохранности, с крышками из полиэтилена и еще снаружи облиты слоем парафина. Сначала она хотела закатать крышками для домашнего консервирования, но он сказал, что могут прийти с миноискателем и железо сразу нащупают, а так – шишь, стекло, парафин и синтетика на щуп не берутся. Она посидела в обнимку с этими банками, как с детьми, затем сложила дрова как попало обратно. Завтра отдохнет и наведет порядок, а сейчас надо поспешать к яблоньке. В доме она одна, дети ушли, каждый по своим делам, и она не стала их останавливать, как всегда останавливала Славика, чтобы он опять где-нибудь не выпил.
Луна светила, а в Москве еще не село солнце, там некоторые собирались в гости и наводили марафет перед зеркалом. Эта банка далась тяжелее, чаще приходилось отдыхать, хотя копать совсем ничего, ковырнула сантиметров на тридцать-сорок. Земля была сухой и твердой, да еще надо было следить, чтобы не зацепить корни, яблонька и так стала сохнуть именно с этой стороны, повредили, когда зарывали. Она опять боялась, что он забрал банку не ту, так эту, ее ближе достать, и рыла торопливо, тошнота стала еще сильнее, она запыхалась и как только показалась крышка, расшевелила ее рукой и оставила в яме, бросив сверху горсть земли, как бросают на гроб. Посидела еще минут пять, отдышалась – нет, она не устала, столько в жизни ей пришлось перетаскать, перепахать, перенести, просто тошнило ее каждый день и каждую ночь, и уже не первый месяц, она хотела бы этому радоваться, да не получалось.
Оставалась еще банка под конурой Тарзана, она их выроет все. Зинаида сдвинула конуру под ликующий визг и пляску пса, будто он радовался переселению, а она чуть не задохнулась от вони – даже отошла подальше от запаха псины. Раньше не замечала всяких таких запахов, не думала, что Тарзан такой вонючий, и блохи на нем наверняка кишмя кишат. Посидела на маленькой скамеечке и снова подумала, куда же их перепрятать? Вырыть выроет, а дальше? Во дворе оставлять нет смысла, он психанет, пригонит бульдозер и перероет весь двор. Он и дом перевернет вверх ногами, если не найдет. Надо спрятать где-то на стороне и так, чтобы люди не знали. Но где такой необитаемый остров? Если она одна будет знать, где спрятано, никакая милиция у нее не выпытает и ему она не признается, любую пытку выдержит, потому что знает, кому пойдут эти денежки, если он их найдет. Та сучка не страдала столько, сколько Зинаида тревожилась от каждого стука ночью. Той все нипочем, она хочет захапать пятьсот тысяч и жить в Москве, как принцесса. А Зинаида одна с Тарзаном, и пацаны кто где. Валерка – копия отца, такой же жадный, злобный, а младший Славик мягкий, добрый, не знает она, на кого он похож, может, на ее брата, артиста в Челябинске. Он ласковый по характеру и слабый, в шестнадцать лет уже знает выпивку, часто под мухой. Старший уже сам смотрит, где схимичить, покупает и продает магнитофоны то японские, то немецкие, то джинсы, куртки, очки темные, – не пропадет. А Славик пропадет, ему нужно записать наследство, вдруг она из роддома не выйдет, все-таки сорок четыре – не двадцать два. Банки она перепрячет, а там видно будет, когда их вырывать. Она точно знает, что заявит в КГБ. Поедет в Москву, разыщет эту стерву в Измайлове, выдерет ей остатки волос, после чего пойдет куда надо в Москве. Здесь идти нет смысла, они все куплены и у него на крючке. Пойдет, но когда – до роддома или после? Лучше – до, а после у нее будет доченька, не останется времени на всю эту грязь, она плюнет и на Романа, и на его потаскуху. Она чует, что будет девочка, мальчишек она носила не так. Медсестра в консультации предложила ей сесть на пол и подняться. Она поднялась, опершись на левую руку – значит девочка, если на правую – мальчик. И с того дня она так и ощущала ее, и придумала имя Надежда, Наденька. Она своего гада ненавидит можно сказать с первых дней за то, что он жил с ней и не хотел регистрироваться, пока старший Валерка не пошел в школу. К тому времени уже умерла свекровь, его мать, она жалела Зинаиду, учила ее скорняжному делу. Дом купили на деньги свекрови и записали на Зину, мать знала, что ему сидеть с конфискацией, он уже тогда в цехе розлива химичил направо-налево. И все-таки плюнуть ему в рожу она не может, у нее любовь такая уродливая, не может его бросить и другой отдать. Она пойдет заявить после родов, так вернее. Привлечь ее могут, а вот судить нельзя, на руках младенец, она советовалась в консультации не только в женской, но и в юридической, и статью уже знала по Уголовному кодексу – о недонесении, статья девятнадцатая. Могут и по семнадцатой дать, как соучастнице, еще могут дать укрывательство, но когда у нее будет дочь-спасительница, то ничего не дадут. А ему все равно вышка, Зинаида потерпит, пусть он перед смертью понежится со своей подстилкой… Зинаида сохранит банки для детей, это плата за ее страдания. Она решила рожать, когда узнала, что он достал своей сучке квартиру, и та живет теперь отдельно с дочерью. Сначала от ненависти хотела пойти, куда надо, и все рассказать. Но страх ее остановил – два сына, старший только еще на втором курсе, а младшему еще два года в школе учиться, потом армия, как они будут без отца и матери, вот вопрос. Её не станут судить, если у нее на руках будет несовершеннолетнее и даже грудное дитя. У Зинаиды давно болели придатки, она не лечилась – некогда, да и плевать, при такой жизни лучше помереть скорее. А теперь пошла к гинекологу, так и так, прямо сказала, что муж требует ребенка, иначе развод, связался с молодой, помогите, отблагодарю. Ей назначили курс физиолечения, массаж, уколы, витамины. Она терпеливо месяца два лечилась, платила, находила знакомых. Ей даже нравиться начала такая суетливая жизнь, она подтянулась в талии, наела себе задницу и к ней даже привязался на базаре в мясном ряду какой-то армянин вдовец. Она подумала даже, почему раньше не завела себе хахаля, чем она хуже других в конце концов? Но не нужен ей был никто, кроме Романа, вот ее беда в чем. Стала ходить к парикмахеру, сделала прическу, брови подкрасила, наманикюрилась и в итоге помолодела по меньшей мере на десять лет. Накупила импортных платьев и дома при муже стала одеваться, как при людях. Сама полезла к нему и раз, и другой. Слава богу, забеременела. Ей бы вообще рожать да рожать, ей и таз позволяет и молока много, почти до двух лет кормила она мальчишек, нарожала бы кучу при хорошем муже, а не при такой сволочи, прости господи. В эти дни она терпела, старалась не злобиться, а то и зачатия не будет. И своего добилась. Со слезами думала, что могла быть совсем другая жизнь – полный дом детей мал мала меньше и не надо никаких тысяч. Младшие донашивали бы одежонку старших и радовались бы куску хлеба и каждой конфетке, а то ведь растут без радости, ничего им не надо, потому что все у них есть, а чего нет, так только скажи, и сразу отец даст команду – привезут, принесут, пришлют. А счастья нет даже малого, как было у нее в трудном-претрудном детстве во время войны.
Она оставит эти банки на черный день, дети и знать не будут, только на случай войны или еще чего, инвалидности, не дай бог, уродства какого, чтобы могли жить до смерти. Есть такой вклад в сберкассе по завещанию, и пусть выплачивают им по сто рублей каждый месяц, тогда не профукают в один раз на машину, на дачу, не проиграют в карты, не потратят на анашу. А он пусть гниет в тюрьме за то, что сделал ее несчастной.
Тарзан ластился, будто поторапливал ее – рой последнюю, рой поскорее. Она укоротила цепь, чтобы не мешал, дала ему из холодильника кусок мяса с костью, и пока он грыз застывшее, завтра будет кашлять, она рыла землю. Воняло здесь особенно остро, она и так и этак закрывала нос, отходила каждую минуту, чтобы отдышаться. Под конурой земля была прибита и от собачьей мочи затвердела, как бетон. Наконец услышала легкий звук – осторожнее, не разбить бы. Слава богу, все банки на месте, ничего он не взял, значит, думает вернуться. Стало совсем уже темно. Она посидела в прохладе, вытирая рукой пот, скоро высохло на плечах платье, и ей даже стало зябко.
Так куда же девать теперь эти банки? Она прислушивалась к шевелению в себе. Может, дочь ее сейчас вместе с матерью следила за тем, что делается, ведь это ее будущее решается, ее Надежды, Наденьки? Большие деньги обещают легкую жизнь. Можно умереть спокойно, зная, что дочь ее сможет купить и машину, и дачу, и всю роскошь, о которой мать ее даже не мечтала. Себя Зинаида стала считать богатой, когда у нее появился вслед за ковром холодильник, а потом и телевизор, главные три вещи, показатели благополучия. А дочь ее может в десять раз больше приобрести, и радуйся, мать, радуйся.
А радости не было… Тарзан скулил нехорошо, недовольный, что потревожили его жилище, может, он знал про банку, на нее рассчитывал, кто знает, может, у собак тоже бывают материальные соображения? Говорят же, собака все понимает, только ничего не скажет. Надо поставить будку на прежнее место. Но сначала она зарыла ямку, как могилку кому-то, чему-то, может быть, прошлому? Собака чуяла ее тревогу, скулила, дергалась, звякая цепью, и не находила себе места. Зинаида поставила конуру на тот сырой квадрат земли, где она стояла, и совсем стало муторно от мысли, что денег у нее всегда было много, пока она жила с Романом. Они могли купить все на свете, и сейчас у нее вон сколько, страшно выговорить. Но все прятали и прятали, боялись и боялись любого стука. И что же – она передаст детям свой страх, вечную тревогу своей Надежде, ну зачем такое наследство?.. Деньги человека портят, она по себе знает. Не было бы дурных денег, и Валерка дома бы сидел и лучше учился. И Славик не стал бы пить с тринадцати лет. Лучше бы они росли в нищете, рванье, зато ценили бы каждую копейку, учились бы зарабатывать на кусок хлеба. Большие деньги несут разврат, и, пока она жива, не пустит детей ни в сферу обслуживания, ни в легкую промышленность. Сначала деньги там получают, а следом тюрьму, инвалидность и позорную гибель. Пусть идут на завод и делают простое надежное дело, а еще лучше отправить бы их в деревню, в колхоз, чтобы каждый на земле себя обеспечил, растил хлеб, доил коров, строил жилище. Но ведь никого не уговоришь, не заставишь ни правдой, ни обманом.
Она в изнеможении опустилась рядом с конурой, легла щекой на теплую после дневной жары землю, и вставать не хотелось. Будут жить ее дети, уже трое, считай, все дни и ночи в тревоге. Или пьяные, или обкуренные анашой, а потом точно так же будут жить ее внуки-выродки. Не лучше ли всем вместе собраться и умереть, освободить землю от таких дурных людей?
Она сдаст все банки и только тогда успокоится за свое потомство. Ей легче дышать от мысли, что она сбросит – не банки, а гири чугунные. Счастье дают деньги заработанные, а не краденые. Пусть ее дети уедут из этого проклятого места. Сколько она помнит себя, столько ворует. И прячет. И сама прячется. И мужа непутевого прячет, а сейчас вот ослабела, обессилела от ненависти к нему. И как будто с небес ей голос: в поте лица добывай хлеб свой. Ей очень хочется, чтобы так говорили многие голоса, общий и сильный хор. Она вздохнула, подложила руку под щеку, чтоб не касаться лицом земли, и перестала ощущать, темная пелена всё затмила, и даже тошнота прошла, ей стало легко-легко, и она куда-то уплыла от себя самой. Сколько пролежала без памяти, она не знает, очнулась от глухого воя собаки. Тарзан, сидя на задних лапах, поднял острую морду к звездам и завыл. Она бы умерла, если бы не ребенок в ее чреве, живое существо. Именно ребенок ее спас, шевельнулся, перевернулся в ней. Искра надежды была брошена той девочке, которая потом вырастет, станет женщиной, станет матерью, крохотное сердечко забилось – тут-тук – и направило свой толчок в упавшее сердце матери. И оно отозвалось, встрепенулось, тихо ответило – тут-тук. И стало биться ровно… спокойно… Она открыла глаза, Тарзан бросился к ней, поскуливая, и мордой подталкивая ее – вставай, не пугай, так лежат только мертвые существа. Она поднялась, отнесла банку в сарай за дрова. Завтра она их поставит в погребе вместе с вареньем и соленьем. А воровать им всем осталось ровно три месяца, дальше она поставит точку без запятой, и пусть у ее детей начнется жизнь, хоть какая, но другая, хуже, чем есть, быть не может.
Глава двадцать четвертая ВЕЗДЕХОД «БОЛОТНАЯ КРЫСА»
Ехали по Москве в машине Календулова, Шибаев смотрел по сторонам, слушая пояснения Ирмы – вон впереди Окружная дорога, электричка идет, – нырнули под эту дорогу, – а вот это улица Щербаковская, по ней трамвай ходит в нашу сторону. А вон там слева магазин «Богатырь», будем тебе покупать сорочки и все, что хочешь. Он слушал Ирму и неотвязно думал, что все годы своей жизни он жил в Каратасе для того, чтобы готовиться к переезду в Москву, – вот такое у него сейчас мнение. И резерв он создавал именно для того, чтобы утвердить себя здесь. Все его тысячи, сотни тысяч и генеральный план до семи знаков приобретают смысл только здесь. Правильно говорит Миша Мельник: есть аристократы духовные, есть аристократы денежные, Москва для своего процветания нуждается как в тех, так и в этих. Она требует людей, которые умеют делать деньги как словом, так и делом. Столице нужны создатели благ, чтобы потребителю, а его полным-полно, было, что потреблять. Москва строилась не одно столетие, и строилась людьми богатыми. Деловары – вот кто создавал и создает Москву, да и любую цивилизацию.
Приехали, встречала хозяйка. Шибаев очень пристально следил за всем, как они тут? На первый взгляд обыкновенно. Жена полноватая, невысокого роста, и сам Календулов невысокий, полноватый, седоватый, с коротким ершиком волос, заурядный человек, средний, в толпе не заметишь. Однако же туз. Шибаев заинтересованно следил за должно-стыми чинами в министерстве, в главке и в Алма-Ате, и в Москве, зорко присматривался, понять пытался, чем каждый берет. Во-первых, образование, он, как необразованный, преувеличивал значение этих корочек, хотя тот же Прыгунов, например, институт окончил, а как сел в Каратасе, так и до пенсии будет там, и выше ему не прыгнуть. Есть кое-какие важные свойства в характере, нахрап, например, упорство, но тоже не главное, Рахимов слабак, мямля, но в Алма-Ате у него своя рука, он чей-то родственник, ему прямая дорога на пост министра или первого зама, а пока он начальник главка. Календулов середняк, но, может, он умеет пластаться, может, он не только в министерстве пашет, но и дома? Умеет настоять, добиться, а в общем, обыкновенный мужик, Мельник на его месте сделал бы больше. А может, он потому и растет, что не хапает, как хапал бы Мельник? Такие люди наверняка умеют хитрить, берут то принуждением, то умением угодить. Бывает, повезет. В основном, сколько ни смотрит Шибаев, видит везение, лотерею, четкой закономерности нет. Календулов приезжал в Алма-Ату, Рахимов его умеючи принял, после чего получил остродефицитную технику, в частности, кормопрйготови-тельные комбайны. В стране их выпускается мало, достать их через планирующие органы практически нельзя. У Календулова по стране триста зверохозяйств, комбайны нужны абсолютно всем, а получит их, кто сумеет– Рахимов сумел, мало того, не имея фондов, он получил через Календулова катера, новые моторные лодки, по Балхашу бегают, по Или. Обеспечил все промысловые зверохозяйства новыми холодильниками, получил на сорок тысяч племенных зверей из собственного зверохозяйства «Главкооппу шни ны».
Гостей было немного, – двоюродная сестра Календулова, переводчица из какой-то технической конторы, худющая, да еще в черной кофте, монашеского вида, мода что ли такая, еще двое молодых, не то референты, не то аспиранты, московские такие жуковатые молодые люди, выделялся из них остроносый с длинными прямыми волосами, похожий на Гоголя. Еще были врачи – муж с женой, еще меховой деятель с племянницей, но больше всех Шибаева поразил хозяйский пацан, ученик шестого класса Петя, он потребовал себя называть полностью Петр, что в переводе с греческого значит «камень», твердость, которая нужна в жизни всем вообще, а ему в частности, и особенно, как скоро выяснилось, в последнее время. Сначала он был в тени, как и положено младшему, и первой проявила себя хирургиня – чернявая, фигуристая женщина, лучше сказать бабеха, повадкой похожая на Зябреву, только без халы на голове, а с французской стрижкой. Угрозу своему превосходству она сразу увидела со стороны Ирмы, но быстро раскусила ее провинциальность после того, как Ирма раза три повторила «спасибо-спасибо» и перед кушаньем жеманилась. Эта же наоборот ухватилась демонстративно за икру, за балык, который доставал Шибаев, за армянский коньяк, потребовала заменить ей рюмочку – что это, гусей дразнить, и после второго стопаря о своем заве сказала: этот молодой засранец, а о своей главврачи-хе – эта старая жопа, и Шибаев понял, что это последний крик моды за московским столом. Муж ее, полноватый еврей в тройке, белой сорочке, в красном галстуке, наоборот, выбирал слова и говорил спасибо не меньше Ирмы и к хохмам своей гром-дивы не только привык, они даже ему нравились. Васю бы инфаркт хватил, и не потому, что сам он так не умеет, а потому что представить не может, чтобы в культурном обществе могли себе вот такое позволить. Календулов, видя, что Шибаев озадачен такой манерой хирургини, улучив момент, сказал: «Замечательный специалист». Шибаев расхохотался. Всегда хорошо говорят о какой-нибудь оторви да брось, а если человек и в самом деле порядочный, наговорят дерьма – для равновесия.
Был еще человек, нужный Шибаеву, один из главных специалистов Всесоюзного объединения меховой и овчинно-шубной промышленности, прилизанный, пухлощекий, восточного типа, по фамилии Мавлянов, скорее всего узбек. Очень приветливый, очень вежливый, изысканно одетый и невозмутимый, как манекен, пришел он с девицей, наверное лет восемнадцати, представил ее как племянницу, но видно было, что она для Мавлянова то же, что Ирма для Шибаева. Причем, если хирургиня увидела соперницу в Ирме, то Ирма не сводила глаз с этой племянницы, а у нее личико точеное, как из слоновой кости, красивые черные глаза, пухленькие губы сердечком, прямой носик, красавица, просто писаная. Но что особо привлекло внимание Ирмы – кольцо на левой руке, золотое и в три ряда изумруды, бриллианты и рубины. Ирма кивнула Шибаеву, – вот такое хочу, а Шибаев отметил, что племянница посматривает на него довольно-таки приветливо и с легкой такой ужимочкой, возможно, она его с кем-то спутала, поживем – увидим.
После хирургини общим вниманием завладела черная худая сестра Календулова, она поставила вопрос ребром: как вы можете есть мясо и рыбу? – несколько раз повторила она с непонятной интонацией, то ли шутя, то ли всерьез: как вы можете есть трупы? Еще одна мода, подумал Шибаев, вот так прямиком, вполне цензурно, но будто серпом по энтому месту.
Волнами шел разговор, то одна тема возникала, то другая, о югославской выставке, потом про убийцу вспомнили, бывшего актера музыкальной комедии, который уносил телевизоры, почему-то так специализировался. Худющая переводчица словно нанялась внедрять вегетарианство от имени какого-то сообщества: ну как это люди могут есть живых существ, вы только представьте, у них совсем недавно были глаза, у ягненка, к примеру, у цыпленка. При Сталине ее наверняка посадили бы – за несгибаемость. От вегетарианства разговор перешел вообще к продлению жизни. После войны, после лагерей люди отвыкли что-то делать по своей воле, привыкли к понуканию, приказанию, ведь как было? Не умеешь – научим, не хочешь – заставим. Не надо было ни думать, ни мечтать. Но постепенно мы преодолели последствия культа личности и появились всякие течения, сыроедение и голодание, йога, бег трусцой и моржи, бассейны, массажисты. На стадион без взятки не попадешь, и все как будто ищут, кому сунуть на лапу, повальная жажда кому-то дать. Потом боком, боком вылезла национальная тема, и вегетарианка сказала, если мы добьемся запрещения атомной бомбы и не сдохнем от экологического кризиса, то на месте нашего Союза будет этнографический заповедник. Куда ни шагни, то одна нация, то другая нация, со своими костюмами, блюдами, песнями, танцами и со своим языком. Но что в этом плохого, возразила хирургиня, мы всегда стремились к свободному развитию всех наций и народностей. Мы стремились к единству, уточнила вегетарианка, а идем к раздробленности.
– Хотите анекдот про чукчу? – предложила хирургиня. – Входит чукча в свой чум, хватает жену…
– Тут же ребенок! – попыталась остановить ее Ирма, и получилось опять провинциально.
– На вопрос, можно ли говорить с детьми про секс, – заметил Петя солидно, – есть ответ: можно, всегда узнаешь что-нибудь новое. А про чукчу, если вы мне позволите? – он обратился к Ирме, но позволила хирургиня. – Он совершил половой акт, после чего сказал жене: а теперь сними с меня лыжи. – Петя пожал плечами, ничего здесь такого особенного, а Шибаев от души расхохотался. Он не слышал этой хохмы, – ну и чукча, ну и Петя, он даже зааплодировал – ну и пацан, пробы ставить негде, неужели в нем нет ничего детского?
– Самое интересное, – заметила хирургиня, – я хотела рассказать совсем другой анекдот.
– Вообще-то русское население сокращается, мы это скрываем, чтобы меньше наши враги радовались, – сказал референт с большим носом, похожий на Гоголя. Шибаев подумал, что он ходит в церковь и не как турист, а чтобы молиться, такой у него вид.
– Чепуха, – отозвалась хирургиня. – Русские пополняются за счет других наций.
Гоголь заспорил – не пополняются, а вытесняются. Русскоязычные из других наций несут нам признаки другого народа, все страсти и пристрастия. Муж хирурги ни заметил:
– Не рано ли заносить русских в Красную книгу? Они везде, куда ни поедешь, даже на Мадагаскаре мы встретили русского начальника.
– На Мадагаскаре возможно, а вот в Тбилиси – труднее. Или в Эстонии.
– Но так рассуждают шовинисты.
– Что ни говорите, а национальные окраины живут в достатке, везде явный прогресс ив культуре, и в науке, и в искусстве. Но более скудной и скучной жизни, чем в центральной России, нигде нет.
– Даже на Мадагаскаре.
– Кто им виноват, если пьют без просыпа!
– Без причины человек не станет пить. Люди что-то потеряли.
– Один теряют, другие находят, так было всегда.
Зазвонил телефон, и хозяйка ринулась из-за стола, как на пожар, – тоже, между прочим, московская манера, бегут сломя голову, у них тут вся жизнь по телефону – кого сняли, кого назначили, кому дали, у кого забрали, вершатся судьбы народов и государств. За столом, хоть и гомонили, но слышны были восклицания хозяйки из прихожей:
– Даня, милый, обнимаю вас, с приездом! Все в порядке, мы надеемся? Слава богу, ай как хорошо. Да слышу, слышу по вашему голосу, что у вас все в лучшем виде! – Она ворковала, пускала рулады. Все-таки московский говор для жителя Каратаса звучит по-деревенски, и еще очень заметна манера радоваться, не поймешь, чему, и облизывать собеседника. Никто особенно не прислушивался, кроме Шибаева, а он еще приглядывался и успел заметить, как преобразился мальчик Петя – личико его побледнело, он, как гусенок, потянулся к отцу и хриплым голосом совсем по-детски пролепетал:
– Это дядя Даня?
Календулов тоже пошел в прихожую к телефону. А Петя вытер салфеткой губы и обратился к столу:
– На чем мы остановились?..
Шибаев расхохотался, ужасно ему нравился этот пацан, вот кто будет делами ворочать в двадцать первом веке. Малый не промах. Отец вернулся, легонько хлопнул сына по плечу.
– Болотная крыса пересекла все границы, приземлилась в Шереметьеве и завтра будет у нас.
Петя побледнел еще больше, опять вытер губы салфеткой, посидел секунду-другую отрешенно и вдруг, словно в припадке, вскочил, повалил стул, ринулся на свободное место и начал прыгать, топать, скакать, превратился в скукоженного, сопливого, несдержанного малыша, капризного и невоспитанного, куда что девалось.
20
– Крыса-брыса! Болотная крыса, ура-а. Крыса-брыса, ура-а! – и прыгал, и топал, колени вскидывал в тесных штанишках, сразу вспотел, взъерошенный схватил со стола пепси-колу и начал глотать, захлебываясь, пенистый напиток лился ему на кофту с иностранными буквами. Кроме родителей, никто не понял, что за болотная крыса, терпеливо смотрели и ждали, когда у малого кончится его счастливый скулеж. Он прыгал, прыгал, а потом как будто оступился и захныкал, странно как-то убежал, и мама его тут же встала со словами: «Опять у него трагедия», – вышла в прихожую, стали слышны всхлипывания мальчонки, а потом и приглушенные рыдания. Все переглянулись. Гоголь встал и к хирургине – может, надо помочь? Но Календулов их остановил – у них там школьные дела. Что оказалось? Оказалось, Петя собирает игрушки – военных солдатиков, всякую военную технику, преимущественно западную, у нас гакой не производят. И учится он не в простой школе, а в специализированной с французским уклоном, где учатся дети дипломатических и внешнеторговых работников. Ориентация у них на Академию внешней торговли и институт международных отношений. У них есть фирма своя школьная, обменная, участвуют мальчики, а также и девочки обеспеченных родителей. Одним везет постоянно, другим с переменным успехом, третьим вообще не везет. Дети собирают коллекцию всяких разных игрушек и не просто какого-то ваньку-встаньку или куклу Настю, а системно, допустим, собрать всю армию Наполеона, или все машины прошлого века, или все модели «Форда», «Крайслера», «Фольксвагена» или гам «Феррари», «Мерседес-бенц», на худой конец «Москвича», «Волгу». На солдатиков можно поменять машины или журналы иностранные «Пифф», в других школах в ходу зажигалки. Были авторучки, но волна на них прошла, сейчас больше всего машины, самолеты, военная техника. И вот оказалось, что «болотная крыса» – это английский военный вездеход, и приятель Календулова из внешней торговли привез этот самый вездеход, разумеется игрушечный. Для Петьки радость, «крысы» ему не хватало для обмена, а обмен у них сложный, двойной и даже тройной.
Все успокоились, и Петины всхлипы прекратились. Хирургиня заговорила о своем сыне, он увлекся каратэ, ужас, что там за приемы, но во дворе мальчишки вместо того, чтобы шарахаться от него, так и липнут. Он одного свалит движением ноги, другого движением руки, я бы на их месте разбежалась на все четыре стороны, а они нет, наоборот – покажи им прием, как легче покалечить.
– И спросила кроха, что такое хорошо и что такое плохо.
– Что такое хорошо, они прекрасно знают.
– Они не знают, что такое плохо.
– А кто сейчас это знает?
Скоро вернулась хозяйка, улыбаясь, но, кажется, сквозь слезы, – Петр приносит свои извинения и сейчас придет, у него неожиданная такая реакция. Шибаев не стал дожидаться, пошел к нему сам в прихожую и заговорил, как со взрослым.
– Петр Валентинович, у меня к тебе дело. Я собираю охотничьи ружья, я по натуре коллекционер, как и ты. Что тут главное, скажи, пожалуйста.
– Главное – четко определить свою цель и владеть информацией, – сказал Петя.
Шибаев поморгал-поморгал, вникая.
– Знать, что нужно тебе и что нужно другим, на всех стадиях, чем больше сведений, тем лучше. – Петя говорил с чужих слов, но это были неглупые слова. – Уметь определить, где что сделано, – в Штатах или Японии, в ФРГ или в Гонконге, отличить от подделки из какого-нибудь Крыжополя. Допустим, вы хотите иметь комплект армии Наполеона, – о-о, это великое счастье. Надо для этого очень много знать и долго готовиться.
– А если я у себя налажу производство солдатиков? Петя рассмеялся, оскорбительно и очень так театрально.
– Пусть даже будет у вас ручная работа с ювелирной отделкой, но специалист сразу определит, что не фирма. Бывает коллекция невзрачная, краски плохие, но – фирма! Прежде всего ценится фирма, а не что-то другое.
– Петр Валентинович, на первых порах, может быть, ты мне поможешь, – играл Шибаев. – Хотя бы один комплект.
– Много придется платить.
– За деньгами дело не станет.
– Я смогу вам помочь через месяц, понимаете. Как вас зовут? Шибаев сказал.
– Понимаете, Роман Захарович, я потерпел фиаско, и если подбить итог, я должен двести десять колов.
– Каких колов? Рублей, настоящих?
– Роман Захарович, не бывает рублей игрушечных, насколько мне известно, – манерно сказал Петя. – Я должен уплатить ростовщику двести десять рублей. Настоящих, в нашей валюте.
– Ростовщику, как я понимаю, тоже настоящему?
– Да, Никите из восьмого «б». Я занял у него сто рублей, чтобы заплатить консультанту, компаньону и ребятам из охраны.
– Как, как?! – У Шибаева волосы на затылке зашевелились – вот она, Москва, здесь даже дети уже догадались платить ребятам из охраны.
Шибаев достал бумажник, отсчитал Пете деньги.
– Вот тебе мой взнос для начала. Вернешь, когда будет возможность. Без процентов. Теперь расскажи подробно про все дела, я открою у себя производство и, даю слово, фирму твою обскакаю.
