Текст книги "Должностные лица"
Автор книги: Иван Щеголихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Глава двадцатая ДЕНЬ ПРОКОЛОВ
С самого утра позвонил Прыгунов и давай стружку снимать – почему комбинат не послал должного количества на сельхозработы? Почему жалоба от работниц швейного цеха, двенадцать подписей? Лето пришло, многие в отпуске, сейчас некому свой план выполнять, а тут еще в колхоз требуют. Гриша Голубь поехал в Чехословакию по турпутевке, потребовал тысячу, пришлось выдать ему на карманные расходы.
В одиннадцать, после планерки, вошел в кабинет незнакомый товарищ с опухшим лицом и сказал довольно-таки знакомым голосом:
– Здравствуйте, Роман Захарович.
Кажется, голос Шевчика, но вид у человека такой, что у Шибаева в ушах звон. Если бы не куртка его мятая-перемятая, жеваная-пережеваная, единственная на весь Каратас, ни за что не узнать бы Шевчика – опухшее, словно через соломинку надутое лицо в тонких белых струпьях, еле заметные щелки глаз и в оплыве щек зияют ноздри. Он сел почти у двери на самый дальний стул, положил руку на колени, – с перетяжками в запястьях, такие же опухшие, как и лицо, и тоже красные, будто растертые, с белесым кружевом.
– Когда приехал? – спросил Шибаев, не глядя на него.
– Вчера…
Ясно, там что-то произошло, можно и не расспрашивать, Шибаев чует – нечто бьет и по нему самому.
– Заболел?
– Фортуна отвернулась, – сипло пояснил Шевчик, пытаясь сглотнуть слюну и при этом слегка дергая головой, будто подавился. Он натужно откашлялся, выговорил: – Одна просьба к вам, прошу мне поверить.
– Ну? – произнес Шибаев без строгости, привыкая к его страшному виду, не морда, прости господи, скорее задница. – Что у тебя с лицом?
– Аллергия, экзема, вы же знаете, у меня чуть что… Никакое лекарство не помогает, на нервной почве. Главное, чтобы вы мне поверили, если не верите, не буду рассказывать.
– Верю, – терпеливо сказал Шибаев, – выкладывай. Шевчик пересел ближе – сообщение будет секретное.
– В общем так… – Шевчика била дрожь, будто он вылез из воды и сидит раздетым. – Забрали деньги, всю выручку.
– Там, в Кутаиси?
.– В Тбилиси. Лису я реализовал удачно, поехали за монетами в Гори, взяли девяносто две штуки, больше не было, поехали в Тбилиси и попались. И деньги, и монеты.
– Милиция?
– Милиция.
– А может быть, шайка, свои люди? Кладошвили где?
– Мы вместе приехали. Я уверен, милиция.
– По каким признакам? – Шибаев мог орать и требовать, предваряя беду, когда промашка еще не случилась, предупреждал, озадачивал. Но когда уже все провалено, кричать бесполезно, он не позволял себе пустого бабьего визга.
– Я сужу по мандражу, – в рифму сказал Шевчик. – Одно ощущение, когда тебя жулики стопорят, совсем другое, когда милиция. Вы понимаете?
– Нет. Опиши картину. – Шибаев спокоен, деловар тем и силен, что хладнокровен, когда надо, и горяч в самый раз. Надо и закипать вовремя и остывать.
– Подъехали на машине, выскочили сразу четверо, и не по-блатному, вразвалочку, а очень быстро, тренированно. Сразу наручники, и с ходу в город, в милицию.
– Сняли допрос, составили протокол, кто вы, откуда?
– Нет, отпустили, не доезжая управления. Шибаев подвел черту:
– Банда, и не спорь. Иди лечись. Плакали сорок тысяч.
– Слишком уж культурно, – растерянно настаивал Шевчик. – Профессионально. Нет, я особым чутьем чую, милиция.
Ему хотелось чуточку везения для устойчивости. Ведь если банда, так ничего хорошего, а если милиция прихватила и отпустила, то везение явное – и комбинат ни при чём, и семья его в покое. Есть везение, и впредь будет.
– Бывают такие дела, Алесь, когда банду от милиции не отличишь даже по отпечаткам пальцев, – усмехнулся Шибаев.
– Один вопрос, – сказал Шевчик. – Отработать, есть ли такая возможность? Мне нужно успокоение.
Как действовать с такими людьми? С одной стороны, проворонил, а с другой – ни жив ни мертв. Нельзя человека доводить до отчаяния, сейчас он готов руки на себя наложить. Надо его вылечить для дальнейшего пользования.
– Может, тебе в больницу лечь?
– Нет, дома лучше. У меня так было раньше, правда, в легкой форме. А тут сильное потрясение, все-таки сумма…
– Иди, лечись. Поедешь в Чимкент за каракулем, большая партия. Поправляйся. Ехать надо, чем быстрее, тем лучше.
Другой бы сбежал, все-таки сорок тысяч, но Шевчик честный. Жену с ребенком не бросил. Да ко всему знает, шеф его под землей найдет, явился, не запылился.
– Я отработаю, Роман Захарович! – истово, почти шепотом заверил Шевчик.
– Куда денешься, – успокоил его Шибаев. – Ты еще молодой, смотри веселее, а то рожа на что похожа? Жене только не признавайся, не надо ее тревожить.
Шевчик заплакал, зарыдал, сморкаясь, кашляя, и Шибаев не знал, что делать, вышел из кабинета, секретарша еще в Москве, он сам крикнул Колю – отвези товарища в больницу.
И пожаловаться некому, подумал Шибаев, ни богу, ни черту, ни прокурору, ни МВД. Кто они такие – Шевчик, Кладошвили, даже сам Шибаев? Можно, конечно, пожаловаться Грише Голубю, одному ему, и попросить, чтобы он свою охрану распространил на все союзные республики, чтобы разработали они хоть какой-то мало-мальски сдерживающий кодекс чести. Никакой совести у людей! И рассмеялся вслух – ха, ха, ха! – нашел о чем говорить.
Едва успел Коля отвезти Шевчика, как тут же появилось еще одно лицо, которое Шибаев едва узнал – Соня Костаниди, собственной персоной, но какова с виду! Если Шевчика обокрали, то Соню наоборот, наградили, обогатили, и, если у Шевчика морда, то у Сони личико. Она стала еще симпатичнее, миловиднее, женственнее, Шибаева сразу обозлила ее перемена, мгновенно представил, что Ирма тоже там, в Москве, превратилась в моднячую стервозу. Яростно уставился на Соню, ища в ней приметы разгула, совместного с Ирмой, разумеется, с Мельником. Зачем послал, дурак, девчонку, как приманку для кобелей? Она еще слова ему не сказала, как он сразу усек перемену в ней. Уезжала девочка, чистая школьница, а вернулась… Он ей выложит все, что понял, но сначала пусть доложит о результатах.
– Ну как съездила, Соня? – спросил он вполне приветливо.
– Ой, замечательно, Роман Захарович, спасибо за командировку. Я все выполнила, как вы сказали.
Он посмотрел на часы.
– Сейчас мне некогда, поговорим вечером.
– Мне остаться после работы?
– Нет, позвонишь вот по этому телефону. Я тебе скажу, куда приехать. – И он ей назвал телефон сорок третьей квартиры. – В девять вечера я тебя буду ждать, звони. А сейчас приступай, мы без тебя скучали. – Он даже улыбнулся, оскалился.
Есть ему, о чем поговорить, есть. Надо выспросить все детали, которые Соня по молодости может неправильно оценить. Надо снять ревность, она трясет его, нервы натянуты, а расслабиться не дают, дела идут сплошняком. Едва Соня вышла, как на ее место влетел директор пивзавода, задержали в Джезказгане фургон с левым пивом – помоги-и! Пивзавод оставлен на ревизию, пропадаем, а для пива самый сезон, самая жара! Вот так вот и живем, то плачем, то платим. Пообещал, проводил директора пивзавода, Каролина принесла заявление на отпуск, приспичило ей в Сочи ехать, а в цехе пошива бардак, недостача и долги, Прыгунов как раз из-за её девок отчитывал Шибаева. Но у нее путевка, подали ей на блюдечке из шахтоуправления, будет телеса свои купать в Черном море. Он вообще бы ее выгнал, охамела, но она не хочет уходить, мало того, еще и начинает грозить, чуть что, – всех пересажаю. Бывают такие кадры. Шевчик готов сбежать, так он нужен, работник толковый. А Каролину не выгонишь. Да и Васю Махнарылова попробуй сейчас из начальника перевести в какие-нибудь рядовые.
После Королины явилась Зябрева собственной персоной, напомнила – он приглашал ее отобрать шкурки для жены нашего общего друга. Шибаев руки расставил – пожалуйста, будем рады. Позвал завскладом, пошли туда вместе с Зябревой, и она стала отбирать каракуль, причем умеючи – смотрела на маркировку, потом мяла, теребила, подносила к свету, да и так видно было, шкурки отменные, по двадцать восемь, по тридцать рублей.
– Мы сделаем их по семь, – сказал Шибаев. – Устраивает?
– Я это не для себя, – ответила Зябрева и напомнила, что, помимо каракуля, ей нужна еще и норка белая.
– Все к вашим услугам, Альбина Викторовна! – разулыбался Шибаев. – У нас как раз осталось штук десять высшего сорта «дыхание весны». – И обратился к завскладом: – Почем они?
Завскладом ответила – по девяносто рублей шкурка, и выложила их на стол. Шибаев тут же, химическим карандашом, крупно поставил цену на обороте каждой шкурки – 3 р. 50 коп., 3 р. 90 коп., 4 р. 10 коп. Зябрева смотрела на его работу, не отворачивалась. Моргнет или не моргнет? Моргнула:
– Я это не для себя. – Сказала, не оправдываясь, а просто так, в космос. – Прошу не забывать.
– Как это «не для себя»? – удивился Шибаев весело. – Только бульдозер от себя гребет. – И дальше с шуточками-прибауточками сказал, что у них там, в торговой инспекции, лютует кадр молодой по фамилии Шиллер из «Казторгодежды» – что ни день, то возврат брака на комбинат. Зачем это делать, если у нас все одинаково плохое? Чего он у вас выдрючивается-выпендривается, узнайте, пожалуйста.
Зябрева шкурки не забрала (и напрасно, как покажут дальнейшие' события), попросила их отправить в ЦУМ Тлявлясовой, пусть продаст, как положено. Шибаев не забыл привесить еще и ярлык с товарным гербом комбината, красивый, надо сказать, герб – два барана уперлись крутыми рогами. И все, начало с Зябревой сделано. При свидетеле…
После работы он поехал в квартиру номер сорок три. В девять Соня позвонила, он сказал адрес, она пришла.
– Хозяйничай сама, поухаживай за своим шефом.
Выставил коньяк, выпил, легче ждать, пока она там чай приготовит.
– Это квартира Ирины Григорьевны?
– Нет, – сказал он машинально, забыв, что в Москве она не Ирма, здешняя, провинциальная, неполноценная, она там Ирина равноправная, готовенькая москвичка. Надо в себе удержать псих, иначе Сонька ничего не расскажет, если увидит, как его бесит любая мелочь.
– А можно мне квартиру посмотреть? – Осторожно ступая босыми ногами по коврам, она ходила и с затаенной жадностью все рассматривала, шею свернула, на люстру засмотрелась, чуть лоб об дверь не расшибла. И на кухне еще получше, чем у Мельника в Москве, взгляд ее так и прилип ко всему, ей бы товароведом быть. А разве нельзя ей быть просто женщиной, любящей уют, красоту, достаток? Открыла газ, поднесла спичку, но смотрела не на горелку, а на полочку со всякой дорогой мелочью, пламя полыхнуло, и Соня ойкнула довольно громко и рот прикрыла рукой, соседи услышат, – могли бы услышать, если бы Цыбульский не сделал надежную звукоизоляцию.
Зачем рассматривать, не все ли равно, где сидеть, лежать, спать, завтракать, ужинать, лишь бы крыша была над головой, – нет, новая молодежь глазастая, жадная, поэтому из них можно веревки вить, заставлять их работать. Только вот работать они как раз-то и не хотят, норовят украсть, дорогу сократить к сладкой жизни. Он сел в кресло, взял со столика журнал – немецкий, мимолетно подумал, а через кого она получает такой журнал, нигде в киосках его не купишь? Может, дунуть на нее, куда надо? Впрочем успеется. Пронзительно засвистел чайник, и Соня ринулась на кухню, тукая по полу голыми пятками, легонько стала хлопать дверцами в поисках заварки, кофе, сахара, попутно разглядывая кухонные причиндалы. Он сам между прочим удивился, как это Ирма успела за какие-то месяцы, года не прошло, и квартиру обставить и понабрать всякой лишней муры, которая обычно скапливается в давно обжитых домах. Можно было хорошо ее вспомнить, но мешала тоска, душу крутила ревность – почему она ничего не передала с Соней? Не ожидал, что так сразу распустится без нее, заметался, запсиховал уже на первой неделе разлуки.
Соня принесла чашки и заварной чайник, ставя их на столик, наклонилась, из-за пазухи выпал на золотой цепочке крестик фигурный, видно, что дорогой.
– Кто это тебя там озолотил?
– А мне родители дали. – Она испугалась. – Разрешили купить… Ладно, ври пока, ври – про себя, но попробуй мне соврать про Ирму – язык проглотишь.
Соня аккуратно все расставила, она уже освоилась, а он подумал, не оставить ли ее здесь хозяйкой до возвращения? И снова тоска, как нож, Ирма же сюда не вернется, приедет ее мать-старуха из Дружбы, поселится. А ему еще надо выполнить программу, и уже ясно, что до конца года он не успеет.
Она налила ему чашку, поставила перед ним сахар.
– Рассказывай подробно, как долетели, кто встречал, где остановились.
Соня короткими глотками выхлебала полчашки, воодушевилась. Летели они замечательно, в воздухе познакомились, Ирина Григорьевна серьезная женщина, научила Соню, как правильно себя вести. И вообще говорит, имей голову на плечах.
– Любому надо иметь голову, – сказал Шибаев. – В связи с чем она тебе так сказала?
– В связи с чем? – переспросила Соня. – Да я забыла как-то, знаете.
– Врешь, – сказал Роман Захарович. – На первый раз прощаю, но второй раз – смотри мне. Давай дальше.
А дальше, чем больше она рассказывала, тем больше боялась выдать себя, а получалось – Ирину Григорьевну. А он подгонял вопросами, перебивал ее.
– У Михаила Ефимовича хорошая квартира… мы расположились, потом сходили с Ириной Григорьевной в ГУМ, купили себе… ну мелочь разную. Вечером посмотрели телевизор и легли спать.
– А утром погнали Мельника за пивом, чтобы похмелиться, у Ирины Григорьевны болела голова, правильно?
Соня рассмеялась:
– Что вы, там у него всякое пиво, и в бутылках, и в каких-то фирменных банках, обалдеть можно, но дело не в этом. Вечером он уехал к себе на дачу, купил у певицы Руслановой.
Он всегда брешет, Мельник, то он живет на даче Маленкова, то Хрущева, то на даче фельдмаршала Паулюса.
– Уехал и больше не появлялся?
– Нет, приезжал, отвозил нас и привозил, если у него было врбмя. Он же в Совете Министров работает.
– Да что ты?! – изумился Шибаев. – Ясно, давай дальше. В Измайлове была?
– Была и все внимательно рассмотрела. Всего четыре комнаты, плюс кухня. Есть подвал, дворик, правда, небольшой, но «Волгу» свою черную Михаил Ефимович загнал свободно.
– Кто там живет?
– Старик, хозяин.
– Дряхлый или еще бодрый? В загсе не будет видно, что брак фиктивный?
– Знаете, Роман Захарович, мужчине хоть и сто лет, он всё равно вид имеет, не то, что женщина. Старик еще бодрый, приезжал в Каратас зимой кататься на лыжах, едут к нам, прямо как в Швейцарию.
– Обстановка в доме какая?
– Обыкновенная, не сравнить… вот с этой. – Она понимающе улыбнулась, дескать, знаю, с чьей это помощью.
– А сын его был, Жора? – имя он взял от фонаря.
– Нет, Жоры не было, был Аркадий, мастер фотодела, у них выставка готовится на тему «Простой советский человек», я, говорит, вас сделаю ткачихой из Каратаса… Сфотографировал нас с Ириной Григорьевной в Измайловском парке, шашлыком угостил, я удивилась, шашлык на вес, вот такие куски, с руку толщиной.
Струны в душе Шибаева звенели на пределе – старик всего лишь прикрытие, она за фотомастера выйдет.
– А зачем ей со стариком связываться, если есть Аркаша? – предположил Шибаев вслух. – Будет похоже на настоящий брак.
– Тем более, что они родились в одном доме.
– Как понимать?
– Они вспомнили, как были в эвакуации, Аркаша родился в Каратасе во время войны. А Ирина Григорьевна добавила, мы, говорит, с вами появились в одном роддоме.
– Почему она с тобой не приехала?
– Она не спешила, как я поняла. Дочь у нее в лагере на всё лето. – Видя, что он помрачнел и может взорваться, он часто кричит в кабинете то на одного, то на другого. Соня торопливо добавила: – У меня сложилось впечатление, что она осталась по уговору с вами. Или что-то изменилось?
– Хандра напала, вот что изменилось.
– Я так поняла, что еду посмотреть на Москву и обратно, а она едет оформлять брак, это за один день не сделаешь, правильно? – пыталась Соня успокоить своего шефа.
– Разговора о цене не было?
– О цене за что? – она вдруг покраснела.
– За дом, за что же еще!
– А-а-а, был разговор, был. Ирина Григорьевна просила передать, что стоимость его будет выше предполагаемой. Метро рядом и все такое.
Он молчал. Значит, она там и сегодня не одна. Ходит, жрет шашлыки с Аркашей-фотомастером. Родились в одном доме.
– Вообще, Роман Захарович, мне бы тоже хотелось туда перевестись, – мечтательно сказал Соня.
На родине его, в Курской области, нет девок по деревням, ускакали в город за подачками, в официантки, продавщицы, секретутки. Вымирает деревня, сигают сучки из дома, ни семьи не хотят, ни детей, вот как эта.
– Я бы все отдала, лишь бы там жить!
А что у тебя есть, ты уже отдала все, что имела, и наверняка продешевила. А вот Ирма взяла в кабалу Шибаева и не отпустит, пока всего не выдоит. Он бросит тут дела к чертям и отправится в Москву, пусть все горит синим пламенем.
– Вы там ночевали, в парке?
– Н-нет…
Он заметил, что она смутилась и потребовал:
– Только не врать!
– Да я и не собираюсь, вы прямо-таки… В первую встречу все остались ночевать, Ирина Григорьевна тоже осталась.
– А ты?
Где-то близко опасность, но Соня уже увильнуть не может, он действует на нее, как удав.
– Ой, жарко! – Она взяла немецкий журнал и стала размахивать, как веером перед собой.
На обложке лицо женщины, так похожей на Ирму! Он даже запах духов услышал Ирминых от этих маханий.
– Ты тоже осталась? – он будто вонзил в нее вопрос.
– Меня Михаил Ефимович отвез. Я устала и попросила, чтобы он меня отвез… по пути, собственно говоря.
Не сосчитать, скольких девок Мельник заставил потерять невинность в разных смыслах, в прямом и переносном. Для него разложить, развратить – главное счастье. Если бы не было таких, как Мельник, Шибаев жил бы совсем иначе. Как? Да никак, ему только так кажется, а на самом деле он всегда подражал бы не Мише, так Грише. Говорят, микробы ни на золоте, ни на серебре не водятся. Но серебром и золотом можно сгноить человека быстрее, чем чумой или холерой. Главное – чтобы были чистые и невинные, чем больше их, тем лучше. Зачем? Чтобы жизнь была чище? Нет, – чтобы было кого дурачить.
Чего ты на Мельника разозлился? Сучка не захочет, кобель не вскочит. Послал девчонку, а вернулась шлюха. Он смотрел на нее прямо, мрачно, оглядывал ее голые руки, голые ноги. Кресло низкое, и подол задрался.
– Раздевайся, – сказал Шибаев.
Наступила полная тишина, полнейшая. Цыбульский на совесть сделал, ни звука снаружи, двери двойные и рамы запакованы.
– Как, совсем? – спросила она, стараясь не пугаться, и что-то еще думая, может, опять про голову на плечах. В конце концов, почему бы ей не покрутить своим шефом, ведь у других получается? А он подумал, что предложит сейчас ей такую программу, которую по любви не предлагают. Бесплатно.
– Совсем.
И пусть она орет, хоть раздерется – Цыбульскому за все заплачено.
– Но свет хотя бы можно выключить?..
Глава двадцать первая РУКИ ВВЕРХ!
В меховом отделе Центрального универмага работали три человека, две Люды – Неешхлебова и Пак, совсем молоденькие, они торговали всего один год, и заведующая Тлявлясова Хадиша Ивановна, на самом деле Имановна. Девочкам работа нравилась, Тлявлясовой нравились девочки, с ними можно было выполнять план. Вначале обе Люды отказались торговать левым товаром – сейчас не деньги для них главное, а доверие и авторитет. Заканчивается строительство нового универсама, и обе Люды хотят получить туда хорошую рекомендацию. Девочки не пропустили ни одного субботника, и никак не хотели себя компрометировать левым товаром. Тлявлясова напомнила им, что она является не только завотделом, но также и председателем месткома, и не сможет дать им нужную характеристику по очень простой причине – девочки преследуют корыстные интересы и не хотят поддержать отдел, когда у нас горит план товарооборота. Она привозит с мехового комбината острый дефицит, на базе такой продукции сейчас нет. Горторг требует выполнения любой ценой – ищите товар, кровь из носа, но чтобы план был, иначе останетесь без прогрессивки. Если вы меня не поддержите, заявила Хадиша Ивановна, тогда принцип на принцип – на работу в универсам она их не пустит. Напишет, что обе Люды не заслуживают доверия и склонны к сотрудничеству с ОБХСС. Не дождавшись ответа на свою речь, она принесла из подсобки мешок с воротниками из лисы и приказала реализовать. «Не бойтесь, девочки, инспекция в наших руках». Обе Люды переглянулись, попросили фактуру, завотделом выписала, и в тот же день мешок воротников был продан. «Молодцы девочки, я вам гарантирую характеристику». Но этого мало, перед закрытием она дала каждой Люде по сто семьдесят рублей – к вашему дню рождению. Потом Тлявлясова доказала им, что она в хороших отношениях с Зябревой. Когда торгин-спекция опечатала подсобку, Хадиша Ивановна позвонила ей, после чего собственноручно сорвала пломбу, сказав обеим Людам: видите, я никого не боюсь.
– Сегодня, девочки, день особенный, требуется от нашего отдела повышенная дисциплина, – сказала Хадиша Ивановна. – Сегодня нас должна посетить жена председателя исполкома, самого товарища Барна-улова. Она хочет приобрести каракуль, а также норку честным путем, а не через черный ход.
Предупредив девочек об особой ответственности, Хадиша Ивановна пошла приготовить чай, а обе Люды стояли без нее и нервничали – что там за жена, не лучше ли ей пойти, как все начальники, через подсобку? Как бы чего не вышло. И еще Тлявлясова предупредила, чтобы девочки, не дай бог, не продали кому попало во. эту норку и черный каракуль. Она показала им отменный товар, тридцать шесть шкурок, на обороте хорошо видна маркировка – по двадцать пять, по двадцать девять, по тридцать два рубля, отборный каракуль, приятно его погладить пальцами. Но в накладной указывалось, что цена каждой шкурки по семь рублей восемьдесят копеек, ввиду значительного дефекта. Вот так, девочки, хоть верьте глазам, хоть не верьте. Могли хотя бы маркировку зачеркнуть – нет, оставили. За тридцать шесть штук жена эта самая заплатит двести восемьдесят три рубля тридцать две копейки. Обе Люды переглянулись, – на самом деле шкурки стоят больше тысячи рублей. Девочки никому не скажут, жена мэра тоже. Выписана накладная, она пойдет для отчета и никто не будет разглядывать маркировку. Вместе с хорошим каракулем тут же лежала белая норка, тоже отобранная для воротника и для шапочки, якобы сделала это сама Зябрева.
– Девочки, смотрите, я на вас надеюсь, – опять появилась Хадиша Ивановна. – С минуты на минуту она должна прийти, девочки, с минуты на минуту…
В эту самую минуту в широкие двери ЦУМа входил Нурлан Батыр-беков, машинист электровоза шахты «Вертикальная-бис», член ВЛКСМ, ударник коммунистического труда, который тоже хотел купить по-честному жене подарок в честь ее дня рождения. Пока он был холостой-неженатый, он не отмечал никаких таких дней подарками, потом, после службы в армии, вернулся в родной аул Адилет, женился на Гульжан, и она потребовала отмечать два дня рождения, его и свой. Из аула они уехали в Каратас, Нурлан пошел на шахту получать большие деньги, пятьсот, как говорили ему, и даже больше. Прошло два года, у них стало четыре дня рождения, две девочки появились, Айша, а потом Гайша. Если так дело пойдет и дальше, к следующей пятилетке в семье Нурлана будет десять дней рождения, и надо каждый год десять подарков. А зарплата одна, и дома своего нет, есть только комната в общежитии для семейных, но дом у Нурлана обязательно будет, чтобы держать баранов штук пять, десять, пятнадцать и обязательно лошадь – для детей кумыс. И вообще казах без лошади не казах.
Бестолковее Центрального универмага Нурлан ничего не знает, всего здесь навалом, окосеешь, пока разглядишь. Ходишь, ходишь, весь мокрый, потный, в сон тебя начинает бросать, в глазах рябит, а того, что надо, не найдешь, хуже базара. Вещь надо купить такую, чтобы осталось семье на еду, нехорошо занимать до аванса. Гульжан просит дубленку и сапоги со смехом. Сейчас лето, можно потерпеть, а зимой мал-мал накопим и купим. Если будет дубленка, нужна шапка. Нурлан пошел в «Головные уборы», посмотрел, шапки на его вкус нет, сплошные кепки, шляпки по четыре рубля, по семь рублей, по двенадцать рублей – дешевка, Гульжан может обидеться. Заработок у него приличный, в среднем четыреста в месяц: аванс сто двадцать и получка рублей двести с лишним, кое-что туда-сюда бухгалтерия вычитает. Питание берет много, на каше-маше рубать уголек не сможешь, нужна баранина, шесть-семь рублей на базаре, а еще лучше конина, казы, чужук, ну, конечно, раз в полмесяца можно раздавить с Гульжан «пузурок». В меховом отделе Нурлан не увидел ничего подходящего, только лиса, сплошная лиса и лежит, и висит, смотреть не на что. Нурлан знает, какой бывает зверь. В его ауле Адилет и на волка охотятся, и на корсака с беркутом, и на лису, только не такую, а рыжую, как огонь. А эта, как мышь, и цена ойбой, что за цена – сто тридцать пять рублей!
– Какой зверь? – спросил Нурлан молодую продавщицу-кореяночку.
– Это не зверь, – ответила она. – Это лиса серебристо-черная.
– Это не лиса, а кошка, ты не видела настоящую лису, – начал поучать ее Нурлан. – У нее красивый мех, не сравнить.
Даже такую драную лису он не может купить без потери для своего кармана, у него стало везде щемить, ломать, крутить, все стало болеть, как перед плохой погодой у старого-престарого деда. Нурлану стало не по себе.
– Кто такую цену выдумал? – недовольно спросил Нурлан.
Кроме кореяночки здесь еще была русская молодая, они переглянулись – ходят тут всякие, посмеялись над Нурланом. Он был и ушел, но тут появилась третья, уже давно не девочка, толстая большая казашка, вся в золоте, их начальница, и сказала Нурлану по-казахски, чтобы он шел отсюда, если денег нет, здесь бормотуху не продают. Нурлан послушался ее совета и пошел от мехового отдела в часовой. Если бы она ему сказала какие-нибудь другие слова, если бы его так проводила, допустим, русская или кореяночка, он ушел бы спокойно. Но поскольку напутствовала его такими, не совсем хорошими, словами казашка, иди, мол, кочуй дальше, пустой карман, в нем засела заноза, и с каждым шагом она все глубже проникала в сердце Нурлана, и ничего ему не оставалось, как эту занозу вытащить. Но каким способом, он пока не знал. Вместо меха он решил купить Гульжан золотое кольцо, приблизительно, как у этой казашки, толщиной с жирную гусеницу. В ювелирном отделе он смотрел, смотрел, оказывается, если брать толстое кольцо, нужно выложить больше, чем аванс и зарплата вместе взятые – четыреста восемьдесят рублей. Есть дешевле – по сто пятьдесят, тонкое, как нитка, – зачем? Чем больше золота, тем больше радости, Нурлан понимает, не маленький. Ходил он, ходил целый час, ничего не выбрал, плюнуть решил. Остается на самом деле купить «пузурок» и ехать домой к Гульжан, к детишкам на шестом автобусе. Но ему что-то мешало, он как будто что-то потерял или наоборот, ему дали лишнее. Он быстро пошел в меховой отдел, там за это время ничего не изменилось. Все три продавщицы в синих халатах во главе с этой толстой в золоте стояли чинно и смотрели во все глаза на покупателей. Они будто ждали, высматривали Нурлана, чтобы вытащить его занозу. Сейчас он с ходу увидел, что и у молоденьких тоже в ушах золото, пусть поменьше, чем у толстой, но побольше, чем у его Гульжан. Зарплата у продавца рублей семьдесят, а кольцо за четыреста восемьдесят откуда? Не знал Нурлан, сын степи, что дело тут не в зарплате, что золотое колечко дают утруска, усушка, утечка. Стоят и смотрят по сторонам, что за работа, разве сравнить с шахтой? Заноза еще глубже вошла в сердце Нурлана, надо что-то делать. За два шага до прилавка он достал получку, не хотел, чтобы его опять прогнали, достал получку и начал по одной бумажке, по двадцать пять, выкладывать прямо на стекло, под которым лежала драная кошка, называемая черно-бурой лисой. При виде денег у них и доверие к покупателю появилось, они уже вежливее, внимательнее, они уже забыли, что оскорбили этого молодого казаха, а это еще больше обидело Нурлана – как так, оплевать человека и тут же забыть?
– Можно вас на минутку? – попросил Нурлан старшую, а когда она слегла перегнулась через свою витрину, он четко правой рукой без промаха вцепился в ее ухо с золотой серьгой, а левой рукой начал собирать свои деньги.
– Котер колынды! – дал ей простую команду Нурлан, что означает «руки вверх». Начальница дернулась, желая освободиться, но какой он джигит, если не удержит какую-то хамовитую бабенку, тогда как его предки удерживали одной рукой необъезженного скакуна? Она дернулась, заорала, завыла, как волчица в степи, потому что вырваться не удалось, сама себе сделала хуже. Нурлан схватил не для того, чтобы отпустить, а для того, чтобы выставить напоказ ее золото.
– Руки вверх! – громче прежнего потребовал Нурлан, не разжимая пальцев, а другой рукой тем временем спокойно собрал в карман свои деньги с прилавка, все до единой бумажки. На взгляд со стороны можно было подумать, что он собирает казенные деньги и является грабителем.
– Сколько зарплата? Кричи громко: сколько зарплата? – потребовал Нурлан.
Начальница только выла и вращала глазами, будто что-то искала вокруг себя потяжелее, однако Нурлан держал ее мертвой хваткой, как беркут лисицу.
– Сто двадцать! – она провизжала недостаточно громко.
– Сколько? – повторил Нурлан и еще повернул ухо слегка. – Золото на такую зарплату не купишь.
Вокруг собрались любопытные, в основном женщины и дети. Был только крик, но без всяких размахиваний руками или предметами. Молодой человек требовал ответа на свой вопрос. Можно было при желании подумать, что энтузиаст из народа проводит социологическое исследование на тему – кто сколько получает и на что тратит.
Послышались добросердечные советы со стороны:
– Скажите, и он вас отпустит.
– Скажите, скажите!
Однако Нурлану никто ничего не советовал, видят, что он никого не бьет, не калечит, просто ждет ответа.
Но тут подошла еще одна черноволосая женщина лет тридцати пяти, тоже, кстати сказать, в золоте, она бесстрашнее других приблизилась совсем вплотную, сильно возмущенная сценой, и закричала на Нурлана:
– Отпустите ее! Слышите, хулиган, прекратите безобразие!
Она была русская и, наверное, начальница, судя по голосу, облсовпроф или технадзор, но поскольку сильно кричала и золота на ней тоже было полно, да еще и жестикулировала перед лицом Нурлана, то он свободной рукой схватил ее за ухо, вернее, хотел схватить, но помешали волосы, сплошная завивка, он вынужден был вцепиться в ее кудри, очень прочно, как хватают скакуна за гриву, и громко задал ей тот же самый вопрос: а сколько вы получаете?
– А-а-й! – завизжала русская еще громче казашки. – Какое твое дело, хам?!
