Текст книги "Мы с Санькой в тылу врага"

Автор книги: Иван Серков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

26. МЫ С САНЬКОЙ – СЕНЬОРЫ

Скок часто говорит, что нашей деревне повезло. Стоит она на шоссе под городом, кругом луга да поля, лес далеко, и потому побывала здесь почти вся Европа. Одетая в солдатские мундиры, эта самая Европа ночевала в наших хатах, смеялась над нашими обычаями, охотно пожирала наших кур, стреляла собак и людей, крала ведра, ломала заборы. Европейские лошади жадно хрупали наше сено. Кроме немцев мы видели уже словаков и мадьяр. Нам не хватало только итальянцев. Теперь дошел черед и до них.

Они явились в полдень в воскресенье. Несмотря на нудный мелкий дождь, зарядивший с самого утра, я, Санька и другие ребята побежали смотреть, что это за итальянцы. Дядя Скок говорил, будто они едят лягушек. Ну, это еще не беда. Нам такого добра не жалко – пусть едят. В нашем ручье их хватит на всю Италию.

Однако на лягушек, итальянцы не набросились. Они строем прошли по улице, миновали ручей и направились к церкви. Потом, верно, будут ловить, когда разойдутся по хатам.

Ничего особенного в этих итальянцах нет. Мундиры почти такого же цвета, как и немецкие. Удивили нас только звездочки – белые пятиконечные звездочки на пилотках и воротниках мундиров. Это даже озадачило: звездочки – и против наших? Мир, оказывается, не так прост. Не все враги с крестами.

Нам понравились их карабины. В самый раз по нашим силам: короткие и легкие, не то, что немецкие винтовки. А гранаты у них, как пасхальные яйца, раскрашены в разные цвета: половина – синяя, половина – красная. С одной стороны не то кнопка, не то пуговка – чтоб выдергивать. Словом, ничего себе гранаты.

Солдаты все невысоки ростом, зато офицер, вышагивающий перед колонной, что пожарная каланча. Шею вытянул, как гусак, и тонкими ногами в блестящих сапогах перебирает. Точь-в-точь, скакун, какой был до войны в колхозе.

– Дылда! – сказал о нем Санька, и все хлопцы согласились – лучшей клички не придумаешь.

Итальянцы расквартировались по хатам вокруг новой школы. Сама школа уже под жилье не годится: там ни одной двери, ни одного окна, взорван дощатый пол, повыпилены матицы и балки, на которых держался потолок.

На школьном дворе остановилась только полевая кухня. Повар налил в котлы воды, насыпал макарон, ловко большим ножом вскрыл консервные банки. По деревне пошел мясной дух. Выдумал, наверно, Скок насчет лягушек.

Дылда остановился у моего деда Николая. Ему понравилось, что дедова хата недалеко от шоссе и не нужно лезть в грязь – пачкать блестящие сапоги.

Денщик, верткий, коренастый солдат, без устали таскает с повозки в хату чемоданы, свертки, ящики. Мы с Санькой околачиваемся в сенях, рассчитывая увидеть что-нибудь интересное.

Наконец повозка разгружена, на диване устроена постель. Дылда развесил по стенам свои монатки: бинокль, скрипучий ремень с пистолетом. Солдат стал собирать обед.

К Дылде пришли в гости два офицера, но уже не такие длинные: один с черной бородой-веником, а второй совсем еще молодой. Они сидят за столом, пьют какую-то темного цвета водку. Дед говорит – коньяк.

– Наверно, конская, – сообразил Санька. – Есть же конский щавель.

Итальянцы размахивают руками, что-то бубнят, а что – не разберешь. Всего два слова мы с Санькой понимаем: сеньор и дуче. Сеньор – это по-ихнему пан, а дуче – их Гитлер.

В сенях на столе солдат открывал консервы и откупоривал все новые бутылки. Вот он достал какой-то небольшой бочонок, колупнул в нем ножом – масло. Лизнул итальянец нож языком – сморщился. Деда пальцем манит: иди попробуй.

– Может, отравленное? – не сразу решился дед, но подкрутил свои усы и тоже лизнул. Потом сморщился еще хуже итальянца, даже плюнул и рот ладонью обтер.

– Никс гут! – сказал он почему-то по-немецки, а потом уже по-нашему добавил: – Дрянь, одним словом, шкура с языка слазит.

Тогда солдат колупнул из другого бочонка. Дед снова лизнул, долго глядел в потолок и наконец сказал:

– Можно есть.

Итальянец радостно закивал головой, отдал деду прогорклое масло и стал что-то говорить, оживленно жестикулируя.

– Да, закопаю, закопаю, не бойся, – понял дед, что от него хотят, и, проходя мимо нас во двор, проворчал: – Сами боятся отравы, а нам с вами можно. Мы – не люди…

Дылдины гости выдули свою конскую водку и ушли. Дылде стало скучно. Заметив в сенях нас с Санькой, он махнул рукой: подойдите.

– Сеньор Антонио, – показал Дылда себе на грудь.

Мы кивнули: понятно – Антон. И тут Дылда ткнул пальцем Саньке в нос.

– Санька, – процедил мой приятель.

– Сеньор Санька, – поправил его Дылда и захохотал.

Когда Дылдин палец нацелился на меня, я сам бойко отрапортовал:

– Сеньор Иван!

Дылде это так понравилось, что он прямо посинел от смеха. Мне казалось, что итальянец вот-вот задохнется. Как глянет на Санькины босые, потресканные ноги, так чуть со скамьи не валится.

– Сеньор Санька!

А потом покажет на мои рыжие, из немецкого мешка штаны и за живот берется:

– Сеньор Иван!

И тут нас зло взяло: издевается, гад. Видно, со зла мой приятель набрался храбрости и выпалил:

– Сеньор Дылда.

Теперь уже мы давимся смехом. Правда, не так заливаемся, а фыркаем и брызжем слюной.

– Но-о, – не согласился офицер, – сеньор Антонио.

Еще нос дерет. Сказал бы просто Антон, а то – Антонио. Меня еще больше смех разобрал, потому что вспомнился придурковатый Антон Глиноед, за которым часто бегают ребятишки и дразнятся:

 
Антон-Харитон
Побил бабу хомутом…
 

Обычно тогда Антон останавливается, приставляет ко лбу пальцы, будто рога, и мычит, как бык, – пугает.

Словом, беседа получилась веселая, но все испортил Дылда. Он хотел, видно, нас задобрить: взял вилку и подцепил на нее кусок какого-то жаркого, оставшегося от гостей.

Санька лбом отворил дверь, за ним, как пробка, выскочил я. Спасибо за угощение! Если б мы еще видели, что они там напихивали в свои банки, а то, может, наловили где-нибудь в Италии жаб на болоте. Вслед нам катится звонкий хохот.

В сенях мы оглянулись – погони нет. Во двор вышли спокойно. На завалинке солдат чистит офицерские сапоги. Он делает это быстро и ловко, словно циркач. Щетка время от времени вырывается у него из руки, несколько раз переворачивается в воздухе и сама возвращается в руку. Мы с Санькой аж рты разинули.

Солдата звали Педро.

– Педро, Педро, – показал он на себя блестящим сапогом, натянутым на руку, потом плюнул на него и снова пошел орудовать щеткой.

– Петро, значит, – перевел мне Санька имя солдата, хоть я и без него это понял. Мы тоже назвали себя: сеньор Санька и сеньор Иван.

Денщик оказался разговорчивым и веселым парнем. Бросив чистить сапоги, он достал из кармана карты и показал нам фокус: был туз и нет туза. Потом стащил с пальца кольцо, вытер его о брюки, сунул в рот и у нас на глазах проглотил. Сколько мы ни заглядывали ему в рот, кольца там не было. Кольцо оказалось у Саньки в ухе. Мы так и остолбенели. Короче говоря, Педро нам понравился. Свой человек. Может быть, это тот самый Пепе, о котором мы читали в одной книжке. Подрос, разумеется.

Потому-то мы и отважились пуститься в разговоры о политике. Нам не терпелось узнать, какого итальянцы мнения обо всем том, что делается на свете. Получилось это так.

– Дуче гут? – спрашивает Санька.

Педро вскинул от удивления брови, вспомнил почему-то какую-то мадонну, а потом приставил ко лбу пальцы, как придурковатый Антон, и смешно проблеял:

– Бе-е-е!

– Дуче – баран, – перевел Санька.

На прощанье Педро дал нам по сухой, как кость, галете и понес сапоги в дом.

А в сенях нас угостила еще и бабка Николаиха. Она дала нам по ломтю хлеба с маслом. С маслом из того самого бочонка, который дед якобы закопал. Масло как масло, шкура с языка не слазит. Дед сидит на скамье, лукаво усмехается и щупает, на месте ли его белые усы. Он просто припугнул итальянца.

Если итальянцы такие, как Педро, то в общем они неплохие люди.

Так думают по дороге домой два сеньора: сеньор Санька и сеньор Иван.

27. КАК САНЬКУ „ЖЕНИЛИ”

Итальянцам очень нравятся серебряные советские полтинники. За один такой полтинник они могут дать суконный солдатский френч, брюки или пару нового белья. Поскачиха выменяла, например, совсем еще новое солдатское одеяло.

К нам итальянцы тоже набивались с разными вещами: один раз солдат приносил сапоги, в другой – пару простынь. Моя бабушка очень жалеет, что у нее нет ни одного полтинника. Глядишь, и приобула бы нас, обшила кое-как.

У Чмышихи-монашки одному начальнику приглянулись иконы. Вернее, не все иконы, а одна божья матерь.

– Привязался он ко мне, как слепой к забору, – жаловалась Чмышиха, придя к нам попросить решето. – Ты мне, говорит, мадонну дай, а я тебе кувалду. А на какое лихо мне та кувалда? Да и грех это, моя девка, бога продавать. Вот и показала я ему дорогу к Тимоху-кузнецу. Может, ему кувалда нужна.

– Он тебе лошадь давал, – подсказал я монашке, потому что нам с Санькой итальянский – проще пареной репы.

– Ах, боже ж ты мой! – переполошилась чего-то Чмышиха и, забыв о решете, пулей вылетела за дверь.

– Грех ей бога продавать, – недоверчиво покачала головой бабушка. – На словах только.

Бабушка Чмышихе не верит. Всю жизнь монашка твердила, что колхозы – от дьявола, а потом, когда пришли немцы, перетаскала из парников целый штабель колышков, к которым помидоры подвязывали. Не поглядела, что они от дьявола.

Спустя день после разговора про мадонну во дворе у Чмышихи стояла здоровенная, намазанная чем-то вонючим от коросты «кувалда». Трава пропадала у нее в утробе, как в трубе. Монашка была в отчаянье: скоро и уши объест.

У бабки Гапы одному итальянцу понравилась курица. Правда, «кувалды» он за нее не давал, а пока бабка была на огороде, свернул курице шею, схватил под мышку и был таков. Из этого мы тоже сделали вывод, что итальянцы лучше, чем немцы. Они не грабят нахально.

Пришлось им по душе и наше озеро – широкое и глубокое. Какая там глубина, сказать не берусь, потому что еще никто и никогда на середине не доставал до дна. Старики говорят, что когда-то на месте озера и болота, заросшего тростником и аиром, была высокая гора, а на горе – церковь. Однажды, когда в церковь набилась уйма людей, бог отчего-то разозлился, и церковь с людьми провалилась под землю. С тех пор летними вечерами, на закате солнца, если хорошенько прислушаться, будто бы можно услышать, как под водой поют молитву. Мы с Санькой не раз прислушивались. Вроде бы и вправду слышно пение, только оно почему-то похоже на кваканье лягушек.

Итальянцы долго топтались возле озера, выбирали место посуше, а потом грохнул взрыв, и над зеркальной гладью столбом поднялась вода. Бабахнуло второй раз, над водой прокатилось эхо и замерло в камышах. А в третий раз только булькнуло – словно камень упал.

Солдаты бросили с десяток гранат. Три не взорвались. Мы с Санькой хорошо приметили, куда они упали.

Подобрав крупную рыбу, солдаты ушли. На нашу долю осталась разная мелочь. Целая армия бесштанных мальчишек с гоготом ринулась в мутную, уже изрядно таки холодную воду.

Нас с Санькой рыба не интересует. Рыбу съешь и всё, а вот граната – иное дело.

Но не мы одни такие умные. Гранаты ищут и другие хлопцы. Особенно Митька Малах старается. За ним нигде не поспеешь.

– Ага! – кричит Митька. – Вот она, под ногой!

И минуту спустя показывается из-под воды, торжественный и счастливый. В волосах тина, с них стекают мутные ручейки, а в руке ярко раскрашенное «яйцо». Только без пуговки, за которую дергают.

Митькина удача нас разозлила: везет же этому Монголу!

Мы совсем одубели. Саньку колотит, я покрылся гусиной колеей, но вылезать на берег с пустыми руками никто не собирается. От зависти и отчаянья я ныряю «затяжным». Вода у дна, как в колодце, руки и ноги сводит, но выныривать нельзя: я торопливо ощупываю мох, перемешиваю ил с водой. Все впустую.

Вслед за мной вынырнул Санька. Да какое там вынырнул! Сперва показалась целая копка водорослей, а потом уже глаз. Один. Второй наглухо залепила трава. Ни дать, ни взять водяной.

– Н-на-глотался воды, – проговорил Санька, отплевываясь, и стянул с головы травяную шапку. В руке – граната.

Третьей никто не нашел. Наверно, закатилась куда-нибудь под куст либо кто-нибудь затоптал в ил.

Домой идем радостные. Если считать ту гранату, что выменяли у Храброго зайца на противогаз, да бабушкину «толкушку», всего их у нас уже три.

– Только эта может не взорваться, – горюет Санька, придерживая рукой карман, который оттягивает находка. – Верно, отсырела в воде.

– Давай положу дома на печь, чтоб высохла, – предложил я.

– А у нас что, печи нет? – отвел мою руку Санька и добавил еще, что нечего рот разевать на чужие гранаты. Нужно было самому поискать, если сушить охота. Меня охватила злость. Как же это так? Ищем боеприпасы вместе, вместе собираемся в партизаны, и вдруг итальянская граната – чужая! Если на то пошло, так я первый заметил противогаз, который мы отдали в обмен Зайцу; если уж считаться, так немецкая толкушка в полной исправности, а эта – без пуговки. Слово за слово, и я назвал Саньку жадиной, а он меня вороной. На том и разошлись.

А назавтра утром, когда от сердца отлегло и мы с Митькой зашли к Саньке во двор, тетя Марфешка встретила нас, как долгожданных гостей:

– А-а, пришли, бисовы дети, щоб вы сказылыся, щоб вас земля не носила. Полюбуйтесь!

Любуемся. В окнах ни одного стекла, осколками усыпана дорожка во дворе. В хате того не лучше: печь разрушена, на полу валяются залитые водой головешки, у порога – расколотый надвое чугун и белая россыпь недоваренной картошки. Пахнет горелой тряпкой и мокрой золой.

Санька сидит в уголке на скамье, глаза заплаканы, под одним – здоровенный синяк, нос расквашен, опух и блестит, как стекло. Ходить Санька не может: болит нога.

– Цэ и вы такие безголовые? – спрашивает нас с Митькой тетя Марфешка. – Вы тоже в печь бонбы пхаете?

Мы молчим, только носами шмыгаем.

– Цэ ж добре, цэ ж добре, що так еще обошлось. Мне как веление было, как под бок кто толкнул – иду по воду! А цэй бис, – и она основательно дернула Саньку за соломенную гриву, – лежал на печи. Не свернуло тебе шею, нечистая сила…

Санькина мать места себе не находит. Она собирается позвать Санькиного дядю Харитона. Может, тот починит печь да заодно хорошенько «оженит» самого Саньку.

– Он оженит, – и с новой силой вспыхивает ее злость, – он оженит и долю даст, хай тебе грэц! – И, выходя за порог, опять заводит: – Шла к колодцу – была труба, иду назад – нет трубы. Ах, чтоб тебя…

Раз уж дело дошло до «женитьбы», нам с Митькой здесь делать нечего. Мы заглянули в проем потолка, через который труба выходила на крышу, – светится небо. Посочувствовали Саньке и давай бог ноги: придет Харитон – и нам не поздоровится.

В том, что итальянская граната наделала беды, Санька, между нами говоря, не виноват. Он положил «яйцо» в печь на теплый под до утра. Жару там не было, только держалось тепло. Он рассчитывал встать раньше матери, взять уже сухую гранату и отнести в тайник, да проспал.

Мать наложила в печь дров, наставила чугунов, зажгла сухую щепу и пошла по воду. Пока она судачила с соседкой у колодца, что-то бабахнуло. Подходит к хате – трубы как и не бывало.

А Санька вообще сперва ничего не понял. Неведомая сила подхватила его, с грохотом швырнула на пол и огрела по лицу кирпичом. Вокруг дым, головешки. В дверях стоит до смерти перепуганная мать и голосит, как по покойнику. А Санька не слышит ее причитаний, в голове у него гудит, словно он приложил ухо к телеграфному столбу.

Лишь недели через две вышел Санька на улицу, да и то еще прихрамывая.

– Ну, а Харитон тебя оженил? – спросил Митька.

– Хотел, – скромно признался мой приятель.

Мне он рассказал больше. Харитон все же надрал ему уши и еще добавил после того, как, перекладывая печь, обнаружил в соломе тайник: пропали наши патроны, пропала наша толкушка.

Теперь мы совсем обезоружены.

28. Я ПОВТОРЯЮ ПОДВИГ СУСАНИНА

Стонет в трубе вторая военная зима. Ночью потрескивают от мороза бревна в стенах. Обвила землю белыми бинтами вьюга, засыпала наш ручей, сковала озеро, замела дороги, насыпала сугробы выше заборов. Воробьи забились под стрехи. Я, Глыжка и Санька – на свои печи. Нас бы там и на привязи не удержали, если б было что надеть. В нашем тряпье далеко не разгонишься, разве что выскочишь посмотреть, не попался ли в силок снегирь.

Глухо на печи. Редко-редко скрипнет дверь и с морозным облаком заглянет в хату какая-нибудь новость. То Чмышиха-монашка придет – дайте ей жару растопить печь, то дед Мирон завернет проведать, как мы живем.

У Чмышихи одни новости.

– Господи! – закатывает монашка глаза. – Это ж надо! Вокруг все разбили, а стояла часовня со святыми образами, и песчинка даже не упала, лампадка как горела, так и горит. Бог не допустил.

У деда Мирона новости другие.

– Вчера всю Сортировочную перепахали. Ты поглядела бы, Матрена, как рельсы покрутило, прямо в узлы посвязывало. Во сила. А поезд с бензином горел – смотреть страшно. Взялись, видать, наши, оправились. Может, даст бог, и дождемся… – И под косматыми бровями заискрятся глаза, потеплеет взгляд. А потом помолчит и вздохнет: – Где ж это мой Василь? Сны про него нехорошие Гапа видит.

Отца моего тоже не слыхать.

Наши теперь прилетают каждую ночь. Повесят над городом фонари – снег глаза так и слепит. Хлопают высоко в черном небе разрывы зенитных снарядов, глухо стонет земля.

Фашисты задумали наших перехитрить. На берегу озера, за деревней, они наставили фанерных самолетов, из железных бочек наделали корыт и жгут в них во время налетов мазут. Это для того, чтобы наши подумали, будто здесь аэродром, и бросали на него бомбы. Так наших и обдуришь. Они и глядеть не хотят на этот «аэродром».

Зато на городище одну бомбу сбросили. Там стоял немецкий прожектор. Прожектор не светил дня три, а потом и вовсе на другое место переехал.

Когда спал мороз, мы побежали смотреть воронку. Вот это ямища! Не то, что была у Скока на огороде от немецкой бомбы. В эту уж точно целая хата влезет.

– Хороша галушка! – с гордостью за советскую бомбу сказал Санька. А Митька – так тот и подавно в этом деле знаток.

– Фугаска, – внес он полную ясность. – Осколочная такой ямы не выроет.

Как-то Митьке привалило счастье. За огородами, в болоте, он нашел совсем целехонькую ракету, такую, что подвешивают самолеты для освещения. Здоровая такая труба – покряхтишь, пока на плечи подымешь. Парашют из шелкового полотна Митька взял себе, а нам, как хорошим товарищам, позволил наковырять по полному карману того, что горит.

Но оно не только горит, оно еще и стреляет, Возьмешь кусочек с горошину, положишь на обух и молотком как ахнешь – будто из ружья. Теперь во многих дворах, где есть такие вояки, как мы, только и слышно:

– Бах! Ба-бах!

Однажды моя бабушка нам с Санькой едва уши не оборвала за эти штучки. Она боится, как бы глаза не выжгло. И что ты ей скажешь? Если б еще в военном деле разбиралась хоть вот настолечко, не так обидно было бы слушать.

А сегодня нам повезло. Она пошла к деду Николаю смолоть немного ячменя. У деда есть своя мельница, сооруженная из толстой сосновой колоды и чугунных черепков. Прежде я молол, а теперь бабушка мне не доверяет: пока кручу жернов, половину муки щепотками в рот переправлю.

Не успела за бабушкой хлопнуть калитка, как в хате началась пальба. Мы воткнули топор в щель между половицами и давай дубасить молотком по обуху. Аж стекла звенят. Чтобы Глыжка нас бабушке не выдал, мы и ему пару раз дали бабахнуть и еще обещали дать, если он будет наблюдать в окно – не идет ли кто.

И только это по разу-другому пальнули, Глыжка в испуге скатился со скамьи:

– Немеч!

Санька за свой «заряд» и в карман, а я и топор не успел спрятать, не очень-то его вытащишь из щели – по самый обух загнали.

Это был высокий худощавый офицер с большим хищным носом. Шагнул через порог и подозрительно нюхает воздух, пытливо рассматривает меня, Саньку и Глыжку.

Потом полетели со стола пустая глиняная солонка и деревянные ложки. Немец смахнул их на пол черной кожаной перчаткой и развернул карту. Он долго и внимательно что-то по ней прикидывает, вымеряет то блестящим циркулем, то линейкой, а мы стоим столбами у печи, готовые в любую минуту шмыгнуть за трубу.

– Ком гир! – манит нас немец черным пальцем, и мы несмело подходим к столу и тоже пялим глаза на карту. Черта два ты на ней разберешь: накручено-наверчено разных закорючек да вдобавок все надписи – по-немецки.

– Подльюбитши? – спрашивает фашист.

Мы молчим.

– Штарозеле? – тычет он перчаткой в карту.

Это он про Староселье спрашивает. Нашел у кого спрашивать. Так мы ему и скажем. Санька таращит глаза на карту и морщит лоб, всем своим видом показывая, что и во сне про такое не слыхал. Я тоже пожимаю плечами.

Но немец попался упрямый, по карте пальцем водит и долбит свое, как дятел:

– Подльюбитши? Штарозеле?

Санька слушал-слушал и решительно отрезал:

– Никс фарштейн!

Носатый смерил нас с ног до головы: Санька – маленький, приземистый, дитя горькое с виду, а я высокий и тонкий, как хворостина.

– Ком! – махнул он мне рукой, направляясь к двери.

Не было у бабы хлопот – купила порося. Так и я с этим немцем – не хватало еще ему дорогу показывать. Нужно как-то выкручиваться.

– Пан, бабушки дома нет, – захныкал я. – Придет – браниться будет.

Ух, и злющая у меня бабушка. Не то что браниться, она и отлупить может. И я хлопаю себя рукой по штанам, показываю, как она меня будет лупить. Офицер кивает головой, будто все понимает, а потом вдруг как рявкнет! Пришлось идти.

Сухой снег крахмалом хрустит под ногами. Ветер насквозь прошивает мою свитку, а я плетусь вслед за немцем и проклинаю все на свете. Принесли его черти на мою голову.

На перекрестке дорог, возле старой школы, стоит черная легковая машина, попыхивает сизым дымком. Стало быть, сейчас меня в нее посадят и повезут. Покататься на «фордике», конечно, неплохо – никогда в жизни мне даже посидеть не доводилось на мягких кожаных подушках, – но это было бы предательством: ехать с немцами и показывать им дорогу. Я знаю две дороги на Староселье: одна – окольная, широкая и наезженная, вторая – полем и лугами, напрямик. Вот по второй и поведу – там как раз будет снегу по уши, пусть побуксуют. А всего лучше было бы совсем не вести, а задать лататы.

На мое счастье, немец не посадил меня сразу в машину. Он остановился шагов за двадцать от нее на самом ветру и чего-то ждет, всматриваясь в дальний конец деревни. Понятно, еще должны подъехать. Пока суд да дело, нужно что-то придумать. Сказать ему, что живот заболел, так чихать ему на мой живот. Разве что притвориться, будто жажда мучит, авось и выгорит дело. Заскочу в первый же двор, а там – на огород, и будьте здоровы, фашистские морды, счастливо оставаться!

Офицер стучит один о другой каблуками, стараясь согреть ноги, трет перчатками побелевшие уши и не обращает внимания на мое хныканье:

– Пан, пить!

Я глотаю слюну, делаю вид, будто меня совсем замучила жажда. А он, глухой пень, даже ухом не ведет, пляшет от холода, и все.

Шпарю по-немецки:

– Пан, вассер, бабушка борщ пересолила.

Немец подозрительно посмотрел в мою сторону и черной перчаткой показал на небо, откуда сыпал мягкий снег.

– Эс ист кальт!

– Неважно, мне не холодно, – машу ему рукавом и снова за свое: – Пи-ить! Пи-ить!

Наконец он не выдержал, полез в карман и что-то оттуда достал, завернутое в блестящую бумажку. Развернул – коричневая плитка, разлинеенная на клетки. Отломил две, посмотрел на меня, решил, верно, что мне не по силам съесть, – разломил пополам, Одну дольку кинул себе в рот, вторую мне протянул. Подкупает, гад. Я не хотел брать – больно мне нужно фашистское угощение, а потом пошел на хитрость, взял. Пусть думает, что я ничего против не имею, могу и дорогу показать, а пить мне просто так хочется, от соленого.

– Гут? – спросил немец.

– Гут, – кивнул я, хотя толком и не распробовал: горький он или сладкий, этот их шоколад.

Он снова запрыгал на снегу, а я снова затянул свою песню: пи-ить.

Немца взяло зло.

– Ком! – гаркнул он и так рванул меня за плечо, что я едва носом снег не вспахал.

Я хитер, а он и того хитрее. Сам повел поить меня в ближайшую хату. Притихли испуганные хозяева, стоит у меня над душой немец, а я над ведром глотаю через силу из медного ковша воду. Не хочу, а пью, чтобы чего не подумал.

Ну, теперь крышка. Теперь ты, хлопец, не увильнешь и вернешься ли домой – неизвестно. Завезут куда-нибудь, как завезли уже одного мальчишку власовцы, а то и пристрелят, чего доброго. От таких мыслей стало тошно на душе, и я совсем повесил нос.

Когда из-за поворота на шоссе показались машины, мой немец забеспокоился. Он что-то крикнул шоферу, поправил на шинели ремень и стал нервно то натягивать, то снимать перчатки. Сигарету, дымившую до этого под его крючковатым носом, выплюнул в снег и затоптал.

Из передней, легковой машины, за которой шли крытые брезентом грузовики, вылез начальник не ниже, видно, генерала. На плечах плетеные серебряные погоны, в петлице шинели – красная лента.

Носатый сорвался с места, побежал навстречу генералу и, приложив руку к фуражке, вытянулся телеграфным столбом. Генерал махонький, сухой, как щепка, но злющий и сварливый. Он почему-то кричит на носатого, а тот робко и послушно бубнит одно и то же:

– Яволь… Яволь…

Офицеру сейчас не до меня, а генерал на меня даже и не смотрит.

Я отошел к забору. Остановят – скажу, что от ветра хочу укрыться. Оглянулся – никто не останавливает. Офицер стоит ко мне спиной и что-то показывает начальству на карте. Я шмыгнул в калитку, во дворе перемахнул через забор, по кустам смородины, засыпанным снегом, выбежал к ручью, скатился кубарем с горы, подхватил на бегу свалившуюся с головы шапку и пустился куда глаза глядят.

Домой не пошел. Опять может зайти тот фашист. Тогда не поздоровится. Пойду лучше к Саньке.

Мой приятель был уже дома.

– Ну, что? – спросил он, спрыгивая с печи.

– Удрал, – выдохнул я.

Санька высоко оценил мой поступок. Он сказал, что я повторил подвиг Сусанина.

Какого еще там Сусанина? Про такого мне слышать не приходилось. Про Гастелло еще до прихода немцев радио говорило, про пулеметчика Жукова тоже слыхали, даже стихи про него сложены:

 
Пулеметчик Жуков,
Он фашистов стукал.
 

А про Сусанина что-то не слышно было.

– Эх ты! – с упреком покачал головой Санька и достал из-за трубы книжку, которую принес из школьной библиотеки. Это был учебник истории.

Оказывается, и верно, жил когда-то такой Сусанин, лет, может, двести, а то и триста назад. Тогда на Москву шли поляки. Они заблудились и хотели заставить одного крестьянина, чтобы тот показал им дорогу. Крестьянин завел их в густой лес, в болото. Пришельцы зарубили его саблями, но и сами не нашли дороги назад. Звали того крестьянина Иваном Сусаниным.

Настоящие герои – люди скромные. Они не любят громкой славы.

– Так меня-то разве зарубили? – отнекиваюсь я. – И в лес я их не завел. А что удрал, так ведь не первый раз.

И тут я сплюнул сквозь зубы. Хотелось, чтоб вышло, как у Митьки-Монгола, но слюна повисла на подбородке. Пришлось вытирать рукавом.