355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Серков » Мы с Санькой в тылу врага » Текст книги (страница 2)
Мы с Санькой в тылу врага
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 02:41

Текст книги "Мы с Санькой в тылу врага"


Автор книги: Иван Серков


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

4. ЧАПАЕВЦЫ

Лето плывет над деревней знойными солнечными днями, грозовыми тучами, звездными душными ночами. Утром оно рассыпает буйные росы по травам, звенит о днища доенок тугими струями теплого пахучего молока. И вот уже раздается голос пастуха:

– Гэй! Гэй! Ку-уда? Волк тебя задери!

Громко хлопает длинный, тяжелый кнут.

И вдруг где-то далеко, у околицы, начинает часто-часто тюкать по бабке молоток.

Ему отзывается второй – в другом дворе, потом в третьем, четвертом и, наконец, в нашем, под самыми окнами:

– Тюк – тюк – тюк – тюк…

Смолкнет на время и снова:

– Тюк – тюк – тюк – тюк…

Это отец отбивает косу.

Бабушка тоже собирается в колхоз – точит о кирпич мотыгу. В колхозном саду еще не прополота свекла. От этой свеклы у всех прямо руки отваливаются.

Бабушка у меня молодцом. Ей уже под шестьдесят, и ничего – как молодая: ловкая, расторопная. Верно, потому и называют ее не по отчеству, а просто – тетя Мотя. Без нее ни одна работа ни на своем, ни на колхозном огороде не обходится: и парниковые рамы стеклит да обмазывает, и рассаду выращивает, и помидоры пасынкует, и грядки полет… Люди диву даются: двужильная она, что ли?

Лицо у бабушки горбоносое, сухое, волосы густые и черные, глаза зоркие, то смешливые, то колючие. Она ими меня насквозь видит, она знает, чем я дышу. Вот только зубов у нее мало. И все равно быстрей, чем она, с яблоком не справишься: достанет из кармана ножик, раз-раз-раз – и в рот. Кстати, в кармане у бабушки найдешь не только ножик. Там припасены и новый гвоздь, и сыромятный ремешок, и моток медной проволоки – что угодно.

Свой «струмент» бабушка не доверяет никому. Как-то отец сам наточил мотыгу наждаком, а потом не рад был: не так – и весь сказ.

– Ну, поглядывай тут, девка. Я пошла! – кричит бабушка в окно, поскрежетав о кирпич мотыгой.

Девка – это моя мама. Она уже несколько лет болеет. Ее и дома лечили, и клали в больницу, да лекарства не помогали.

Бабушка говорит, что она надорвала сердце и нового тут не вставишь.

Мама, охая, топчется возле печи, гремит ухватами и кочергой, проклинает тяжелые чугуны. Выбившись из сил, она садится на скамью, и по ее худым щекам катятся слезы.

– Мам, чего ты? – испуганно спрашиваю я.

– Спите, спите, – спохватывается мама. – Это я так, детки, припомнилось грустное…

Но уже не спится. Я очень жалею маму и твердо обещаю себе, что буду всегда ее слушаться и с завтрашнего дня стану как следует пасти кабанчика и играть с Глыжкой. Сегодня мне еще нельзя. Санька назначил военные маневры. Он теперь у нас Чапаев, а я его Петька.

Наевшись толченой картошки с молоком, мы с Глыжкой выбегаем из хаты. А тут солнца полон двор, полна деревня, полно небо. Во дворе копошится в мусоре наседка с цыплятами. Погребет лапами, покудахчет – и цыплята трусцой к ней. Увидав, что ничего путного мать не добыла, они разочарованно расходятся в стороны. Наседка сама сконфужена – что-то ведь должно тут быть! И она снова, еще усерднее берется за работу.

Кабанчик уже вспахал полдвора: все рыло до самых глаз в земле. Он встречает нас, как близких приятелей, веселым хрюканьем, будто спрашивает: что, братцы, может пойдем разроем лужайку у ручья?

Но больше всех обрадовался нашему появлению Жук. Он так и заплясал возле своей конуры, лязгая цепью. В его собачьих глазах немой упрек: ну и спите же вы, как паны! А вот хлеба вынести, видать, забыли.

Санька налетает на меня вихрем. Он словно из-под земли вырос – грозный и решительный. Выгоревшие рыжеватые волосы торчат во все стороны, на лбу – свежая шишка.

– Ты вот сидишь тут, – набросился он на меня, – а хуторяне нашу крепость на лугу заняли…

Хуторяне – это такие же мальчишки, как и мы, только с Хутора. А Хутор – улица по ту сторону ручья. У нас с ними давно идет борьба не на жизнь, а на смерть. Эти самые хуторяне, которыми верховодит Петька Смык, нахально считают себя красными. А все как раз наоборот: красные – это мы, белые – они. У нас командир Чапаев. Санька не сам это выдумал. Его Чапаевым назвал киномеханик, а теперь и все так зовут, даже мой отец. Он всегда смеется:

– Что, Чапаев, новой шишкой обзавелся? Ну, ничего, лоб тверже будет.

Нам с Санькой очень нравилось кино про Чапаева. Мы сходили за деньги раз-другой, а потом где ты их, этих денег, наберешься? Решили перехитрить киномеханика. Когда кончился первый сеанс, мы залезли под лавку в дальнем углу и затаились там, как мыши под веником. Удалось. Мы и второй раз, и третий. А на четвертый…

Мы с Санькой не любим вспоминать, что было на четвертый раз. Когда моего друга выволокли из-под лавки, он возьми и ляпни с перепугу:

– Я… я… Ча-ча-паев…

– Вот я тебе покажу Чапаева! – разозлился киномеханик и вывел его из клуба за ухо, а в коридоре, где было полно народу, объявил: – Видали его? Он Чапаев!

Стоит ли говорить, что вслед за Санькой таким же образом был выдворен из клуба и я. А про Саньку с тех пор и пошло: Чапаев да Чапаев. Только кто же на такое станет обижаться?

Основные «военные» действия происходят на выгоне у ручья. Выгон словно нарочно придуман для этого. Заросли репейника, крапивы, конского щавеля тут такие – хоть волков гоняй. Это дает возможность нашим «войскам» скрытно передвигаться, устраивать засады и ходить в разведку.

Есть на выгоне и такое местечко, как Глинище. Там вся наша деревня копает глину для разных нужд: кому в хлеву дырку замазать, кому трубу подладить, кому печь переложить. Копали ее наши прадеды, деды, копают и отцы. Кто корзиной, кто ведром, кто на подводе – и перетащили люди в свои хаты и на дворы чуть не полвыгона. Теперь там яма на яме. И ямы не обычные, а с разными подкопами и пещерами.

На Глинище мы соорудили крепость. Выбрали подходящую яму, натаскали сухих комьев глины, дерна, что нарыли свиньи, – и получились стены. Целых два дня развевалось над ними наше непобедимое знамя. А теперь там засели хуторяне: Петька Смык и его смыковцы. Так что маневров сегодня не предвидится, а будет штурм.

– Играй возле дома! – приказал я Глыжке. А он насупился и тоже рвется в бой.

– А, пусть идет, – великодушно разрешил Санька.

Вскоре собралось все наше войско. Кроме нас с Санькой и Глыжки здесь были Коля Бурец, Митька Малах и еще с десяток ребят поменьше.

Боевые действия начались атакой. Хуторяне встретили нас дружными залпами, пустив в ход куски дерна. Бросились врассыпную с тревожным гоготом гуси. Коза, пасшаяся неподалеку от крепости, сорвалась с привязи и с жалобным меканьем потащила домой веревку с железным шкворнем. По дороге ее обошел белолобый бычок. Мы наступали и отступали, наступали и отступали хуторяне, были кавалерийские атаки и засады, синяки и шишки, рукопашные схватки и порванные штаны, скрытные отходы и колючки репейника в коленках и ладонях.

Уже с луга проехали на подводах девчата с песнями, прошли утомленные косари, вернулись с пастбища коровы, а битва на Глинище не кончалась. Была угроза, что она затянется до ночи. И лишь Санькина мать установила мир на земле. Она пришла на поле боя с лозиной, и наш Чапаев, делая обходные маневры, пустился домой. Тогда и остальное войско вспомнило, что оно еще не обедало, хотя пора уже ужинать.

Нас с Глыжкой встретили дома далеко не так, как встречают победителей, особенно меня.

– Что, явился? – хмуро спросил отец. – Вот уж беда моя. Хоть ты ему кол на голове теши.

– А боженька! – оглядев нас с ног до головы, только и сказала мать.

Бабушка, как всегда, пророчит:

– Не к добру они развоевались, Ой, не к добру!

5. МЫ С САНЬКОЙ – БЕЗОТЦОВЩИНА

Не успели мы привыкнуть к электричеству, как Иван Буслик и еще какие-то мужчины снова начали лазить по столбам и тянуть новые провода. Однажды они остановились и возле нашего двора. Ноги у Буслика – как бригадирская «коза», которой меряют поле. Прошагал он раз-другой от столба до хаты, измерил расстояние, а потом поставил между окнами лестницу и давай орудовать сверлом. Бабушка всплеснула руками:

– Да что ж это ты, хлопче, снова стену дырявишь? Зимой же весь дух из хаты вон выйдет.

А Буслик сидит на лестнице и зубы скалит:

– С музыкой, старая, жить будешь. Попляшешь – глядишь и согрелась.

И верно, вскорости зазвучала в хатах музыка. У Саньки радио круглое и черное, как сковорода. А у нас в красном углу, под образами, стоит небольшой ящик. Покрутишь ручку, и этот ящик как врежет «Лявониху», так почище получается, чем у Адама, известного на всю деревню гармониста. А то и сказку расскажет: «Жили-были дед да баба…»

Глыжка на это чудо надивиться не может. Я и сам никак в толк не возьму, почему оно говорит: язык там какой-нибудь железный есть, что ли?

Выбрав момент, когда в доме никого не было, мы с Глыжкой решили посмотреть, как устроено радио. Отодрали клещами заднюю стенку ящика и залезли внутрь чуть ли не с головой. Никакого языка там не оказалось: одни железки да проволочки. Попробовали гвоздем – прилипает.

– Магнит, – объяснил я Глыжке.

Мы рассматривали радио, ощупывали со всех сторон, пока оно не испортилось. Круть-верть – молчит, верть-круть – как в рот воды набрало. Кое-как сгребли все в кучу и ходим сами не свои.

На другой день к нам снова пришел Иван Буслик. Отец позвал. Посмотрел Буслик сперва на радио, потом на нас с Глыжкой и заговорщицки подмигнул. Он поковырялся немного в проволочках, ящик пошипел, покашлял, будто прочищая горло, и строгим незнакомым голосом произнес: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

Отец так и подскочил.

– Что это?

– Кажись, война, – неуверенно ответил Буслик, потом сгреб свои плоскогубцы, отвертки, винтики-болтики и, махнув рукой на бутылку, которую отец поставил на стол, выбежал из хаты.

Война. Отец надел шапку и тоже хлопнул дверью.

Что такое война, я знаю. Война – это когда отцу приносят из сельсовета повестку, чтоб он поскорее собирался в какой-то там военкомат. Мама начинает плакать и хлопотливо пихать что попало в отцовскую дорожную сумку. Бабушка тоже снует по хате из угла в угол и твердит, что, мол, какой только напасти на человека не придумают. И у меня скребут на душе кошки, но держусь, стараюсь не заплакать. Я – мужчина.

На моей памяти отец один раз уже ходил воевать. Ушел летом, а вернулся только весной. Весной прошлого года. Подарки принес: красноармейскую шапку, ремень и обмотки. В шапке с красной звездой красовался я, ремнем он сам подпоясывался, а обмотки отдал маме. Из них хорошие лямки вышли. Мама носила на базар молоко, овощи и все нахваливала те обмотки: прочные, мягкие, плечо не режут.

Дня через два или три после того, как Буслик починил радио, отец снова получил повестку. И вот у нас полная хата родни и соседей. Первым пришел дед Николай – отцов дядя. У него большие буденновские усы и седая голова. Кажется, он только что приехал с мельницы и не успел отряхнуть мучную пыль с волос. Дед поздоровался, сел на скамью и сказал:

– Ну вот… дожили, будь оно неладно!

Затем скоком-боком прошмыгнул в хату наш сосед Захар Малявка. Несколько лет назад ему бревном в лесу переломило ногу. С тех пор, наступая на нее, он как-то смешно подпрыгивает. Видно, потому и прозвище за ним закрепилось – Скок. Спроси у людей, где Захар Малявка живет, так некоторые пожмут плечами и станут припоминать, кто же это такой. А скажи Скок – сразу покажут.

Дядя Захар поставил свою палочку возле порога и, бойко поздоровавшись, спросил:

– А мои ж вы голуби, что ж это будет?

Никто ему не ответил. Все промолчали.

Другой сосед, дед Мирон, хмурый и молчаливый, лохматый и здоровущий, как медведь, не пришел. У него у самого гости. Сына отправляет – Василя. Мы с Санькой рады этому.

Только вчера дед сулился пообрывать нам уши – в саду у него побывали. И кто знает, как бы он поглядел на нас, если б зашел в хату.

Моя тетя Марина явилась со своим мужем дядей Андреем. Сама она маленькая, кругленькая, словно пышка, зато дядя Андрей худой и длинный, как жердь. На войну он не пойдет. Говорят, у него сотлело нутро.

– Слава богу, такие там не нужны, – радуется тетя.

– Не беспокойся, и здесь хлебнешь горя, – урезонивает ее дядя Андрей.

Само собой разумеется, мы с Санькой тоже тут как тут. Без нас, как без соли.

Гости сидят, выпивают и закусывают. Обычно в таких случаях отец говорил, что мне нечего делать за столом, а нынче промолчал. Потому мы с Санькой сидим вместе со всеми, – выпивать, правда, не выпиваем, а налегаем на оладьи со сметаной да слушаем, о чем говорят взрослые.

Мой отец густо дымит цигаркой и рассуждает:

– Этого нужно было ждать. Недели две назад встретил я кума на базаре, а его сын в армии. Так вот кум и говорит: «Дрянь дело, Кирилл. Выдали им винтовки с патронами и эти, как их… скаски. Видать, начнется…»

Дед Николай в задумчивости кивает седой головой:

– Ну, коли скаски выдали, значит, шабаш…

– Да нет, пап, – вмешиваюсь я в разговор, – не скаски, а просто – каски.

– Один черт, – отмахивается отец, – скаски или каски. Пуля не поглядит.

Тут мне захотелось объяснить, что каску, видно, пуля все-таки не пробьет, но подошла бабушка и дернула меня за рукав. Мол, не будь слишком умным и не лезь куда не просят.

– Я их видел на польской, – продолжал отец. – Они и тогда на нас косо поглядывали.

Дядя Андрей хрустит редиской и в знак согласия кивает головой. Его острый кадык бегает по длинной, как у гусака, шее – то уткнется в подбородок, то спрячется под ворот рубахи. Когда кадык успокоился, дядя заявил:

– Атмосфера давно заряжена порохом.

Он всегда говорит по-ученому, особенно когда под чаркой.

– А куда ж, голуби, мы глядели? – спросил дядя Захар. Голос у него тонкий, высокий, говорит – как на дудочке играет.

– Туда и глядели, – хмуро откликнулся дед Николай.

– Давайте мы лучше споем, – перебила мужские разговоры тетя Марина и, не дожидаясь согласия, завела высоким, пронзительным голосом – у нас с Санькой даже в ушах зазвенело:


 
Ой, поля вы, поля,
Вы зелёны поля.
 

Мужчины глотнули воздуха и лениво загудели басами:


 
Что ж на вас, на полях,
Урожая нема-а?..
 

– Выше нужно, – посоветовал Скок и принялся помогать тете:


 
Что ж на вас, на полях,
Урожая нема-а?..
 

От натуги у соседа проступили на шее жилы и побагровело лицо. Кажется, вот-вот у него в горле лопнет какая-то струна и все кончится. Но струна не лопается, и тонкий, чистый голос плавает над басами:


 
Только выросла одна
Кучерява верба-а-а!
 

– Вот, голуби, как петь-то нужно, – похвастался Скок и затянул снова. Поет он, запрокинув голову, – будто петух пьет воду.


 
Что под той, под вербой
Солдат ранен лежит…
 

Его поддержала тетя:


 
В головах у него
Вороной конь стоит.
 

Тут мама, которая до этого все уговаривала гостей, чтоб отведали то блинов, то холодца, молча поднялась из-за стола и, прикрывая лицо платком, вышла в сени. Басы смолкли. Только высокий голос соседа не хотел стихать:


 
На груди у него…
 

И вдруг голос оборвался. Последние слова Скок не пропел, а проговорил одним вздохом:


 
Красно знамя лежит…
 

Наступила гнетущая тишина, только муха со звоном билась о стекло.

– Э, черт! – разозлился вдруг отец и грохнул кулаком по столу, так что подскочили миски и ложки. Потом уже спокойнее обратился к гостям:

– О чем я вас попрошу… – Тут голос у отца задрожал, и нижняя губа часто-часто задергалась. – Всех попрошу: и тебя, дядя Николай, и тебя, Марина, и вас, соседи… Если что случится… Словом, не оставьте сирот в случае чего…

Тетя Марина сразу захлипала и запричитала о том, что, мол, бедные наши головушки и что сами мы тоже бедные-горемычные. Мне самому захотелось плакать, только Саньки постыдился. Чего доброго, смеяться станет.

Дед Николай потрогал свои буденновские усы, словно хотел проверить, на месте ли они, и, глухо кашлянув, сказал:

– Даст бог, ничего не случится. Вернешься. А мы тут за ними приглядим.

– Да чего уж там, – поддержал его дядя Андрей.

По улице я иду рядом с отцом и стараюсь глядеть героем, шагаю широко, нога в ногу со взрослыми. Неторопливо, верно, боясь что-нибудь упустить, отец дает маме наставления:

– Овес в огороде сожните, сложите на чердаке – суше будет. Да только обмолотите хорошенько, а то мыши солому посекут. Корова отелится – теленка не держите. Не прокормите. А заведется копейка – купите на зиму какого-никакого поросенка. Деду Мирону пуд пшеницы отдадите с трудодней…

А мама идет и вовсе его не слушает. Она думает о чем-то другом и часто-часто вздыхает.

– Сено привезти поможет дядя Николай. Вы тогда ему скажете.

– И говорить нечего, – подал сзади голос дед. – Мы тут с Иваном как-нибудь управимся.

Я расту от гордости: это дед про меня говорит.

За околицей нас догнала подвода. Люди на ней тоже ехали на войну – все с мешками, сумками.

– Дальше не провожайте, – сказал отец. – Долгие проводы – лишние слезы.

Мозолистой, тяжелой рукой он взъерошил волосы у меня на голове.

– Ну, смотри тут, сын. Слушайся мать, деда, бабушку. Струмент мой не растащи. Может, пригодится.

Отец легко вскочил на подводу и помахал нам рукой. Мы с Санькой бежали следом, пока хватало духу, потом сели в придорожную полынь, и нам стало горько– горько – то ли от этой самой полыни, то ли от пыли, которой наглотались, когда бежали вдогонку за подводой, то ли от обиды, что нас не берут на войну. Там бы мы показали себя, а заодно покатались бы на танках, насобирали по карману гильз, а то, глядишь, разжились бы и пулеметными лентами, как те, которыми обвешиваются матросы в кинофильмах про революцию. А дома кукиш с маслом высидишь.

Домой я пришел под вечер, обегав всю деревню. Между тем, оказывается, кабанчик наделал беды: забрался в огород и перепахал целый ряд картошки. По этому случаю бабушка встретила меня с особой торжественностью.

– А-а, явился, безотцовщина?! – проговорила она, словно не веря своим глазам, и потрясла у меня перед носом охапкой подобранной на огороде ботвы.

– Ну что ты такое говоришь? – попыталась было заступиться за меня мама.

Но бабушку уже не унять.

– А то и говорю: только отец за порог, а на него уже управы не сыскать…

Одним словом, бабушка видит меня насквозь, она знает, чем я дышу, ей кажется, что я совсем пропащий человек…

Вскоре пошел на войну и Санькин отец, и Санька тоже стал безотцовщиной.

6. ГЕРОЙСКИЙ КАБАНЧИК

Ушли отцы на войну, отголосили в деревне бабы, отзвенели песни, и снова жизнь пошла своим чередом. Точат люди серпы, готовят цепы – начинается жатва, Но иными стали сельчане – беспокойными, озабоченными, в глазах тревога, в речах тревога. А разговоры – самые разные. Мы с Санькой прислушиваемся к ним да на ус мотаем.

– Говорят, Минск немец забрал…

– Во прет, гад…

– Да брешут все…

– Дыма без огня не бывает…

– А про шпиона слыхали? Шпиона под Старосельем поймали…

– Удрал он…

– А я говорю – не удрал…

Мы с Санькой, наслушавшись этих разговоров, стали очень бдительными. Кого ни встретим из чужих на улице, присматриваемся: не шпион ли? Больно уж нам охота самим поймать хоть одного.

Некоторые мужчины, которых не взяли в армию, записались в ополченцы. Им выдали винтовки и патроны. Ходят они по деревне с оружием, а мальчишки следом бегают:

– Дядь, дай патрон…

Заправляет ополченцами колхозный бригадир Максим Здор. У него не то что винтовка – даже револьвер есть.

На колхозный двор привезли невесть откуда полевую кухню. Теперь ополченцы не ходят домой обедать. Им готовит мать Коли Бурца. Коля и сам не раз ел ополченский суп, а потом хвастался – вкусно.

Почти каждый день через деревню идут войска. С утра до позднего вечера мы дежурим на шоссе, чтобы не пропустить ни одной колонны. Едва только красноармейцы останавливаются на привал, Санька выносит ведро с ковшом, и мы таскаем из колодца воду, поим усталых, запыленных, вспотевших бойцов.

За это нам разрешают пощупать пулемет, примерить каску, а один веселый кудрявый боец подарил нам три винтовочные гильзы. Мы долго не могли их поделить и чуть не подрались.

А однажды командир разрешил посмотреть в бинокль. Это было уже совсем здорово. Когда я навел бинокль на нашу новую школу, она очутилась под самым носом. Кажется, рукой дотянуться можно. Иное дело, если перевернешь бинокль другим концом. Тогда школа становится не больше кирпича и отодвигается вон куда – на самую околицу деревни. Мы проверили это и на Санькиной хате, и на трансформаторной будке – одинаково. Целую неделю жили потом воспоминаниями про этот бинокль.

А войск идет все больше и больше. Только уже не так, как прежде. На привалах долго не рассиживаются. Поправят бойцы портянки, перемотают обмотки, и вот уже звучит:

– Становись!

Иные и воды во фляжки не успеют набрать.

Теперь подводы, полевые кухни, пушки, автомашины сплошь утыканы ветками. Рубят ветки и на наших вербах. Сухие с машин сбрасывают, а на их место втыкают свежие. И, как видно, совсем не напрасно. Над деревней теперь часто висит «рама». У нас с Санькой на языке новое слово – маскировка.

А женщины с серпами все бегают на поле. Ходит и моя бабушка жать жито.

– Война войной, – говорит она, – а хлеб хлебом.

Потом потрясет перед самым моим носом черным, заскорузлым пальцем и добавит специально для меня:

– Войной сыт не будешь.

Что и как будет дальше, никто знать не знает. Одно теперь ясно – война не пройдет стороной, не обминет нашей деревни. И все к этому готовятся. В каждой хате изо дня в день пекут хлеб, а в некоторых и по два раза на день. Печет хлеб и моя мама, режет его ломтями и на ночь кладет на горячий под. А утром выгребает кочергой из печи сухари. Сухарей уже и у нас и у Саньки по два мешка. Это на черный день, который не за горами.

Скок напротив своей хаты под вербами вырыл яму, накрыл сверху бревнами и объяснил нам с Санькой, что это блиндаж. Вслед за ним стала рыть блиндажи вся деревня. Моя бабушка тоже не захотела отставать от людей. Она сунула одну лопату мне в руки, вторую – Саньке, который как раз околачивался у нас во дворе, и велела идти за ней в конец огорода. Там она отмерила ширину, длину, показала, куда выбрасывать землю, и вообще рассказала, что и как делать, будто всю жизнь тем только и занималась, что копала блиндажи.

Когда яма была готова, бабушка натаскала со двора разного ломья – жердей, старых досок – и принялась сооружать перекрытие. В это время и приковылял к нам дядя Захар. Он критически осмотрел наше укрепление и запел своим тонким голоском:

– А голуби вы мои, у вас же накат слабенек будет.

И стал уговаривать бабушку разобрать наш свинушник и пустить его в дело, а то, мол, как попадет снаряд или мина, так тут нам и крышка.

– Да еще ничего, может, и не будет, – не соглашалась бабушка. – Только зазря свинушник прахом пустим.

Блиндаж получился у нас на славу. Одна беда – бабушка не разрешает на нем гарцевать, боится, как бы настил не провалился. Но в ее отсутствие мы все-таки нарушаем запрет – и ничего, только песок в щелки сыплется.

Над деревней все чаще ревут немецкие самолеты. На восток идут нагруженные, аж небо дрожит, а возвращаются налегке. Где-то в Гомеле бухают зенитки, в небе сперва возникают белые облачка, а потом уже доносятся глухие частые взрывы. Вечерами за колхозным двором густо багровеет небо.

Однажды я проснулся среди ночи от жуткого грохота. Стонет над хатой небо, а по стенам ходят красные сполохи. Мама и бабушка испуганно глядят в окна и по очереди поминают бога.

– А боже мой, боже! – шепчет мама.

– Помилуй, господи, – помогает ей бабушка.

У меня у самого сердце екнуло. Я кубарем скатился с кровати и тоже уставился в окно. Далеко, над Гомелем, полыхали пожары, тревожно метались по небосклону яркие лучи прожекторов. Они то собирались вместе, то разбегались в разные стороны, усердно ощупывая небо. Непонятно отчего, скорее всего с перепугу, я выскочил во двор. И тут небо заверещало громадной недорезанной свиньей. Отчаянный, незнакомый мне звук сверлит уши, пронизывает насквозь. Не успел я сообразить, что это такое, как меня сдуло с крыльца и покатило по двору. Зазвенели разбитые окна, заголосила не своим голосом бабушка.

И вдруг все смолкло. Успокоилось небо, погасли прожекторы, лишь зарево пожаров гуляло над городом.

Утром мы с Санькой пошли смотреть, где упала бомба. А упала она у Скока на огороде, развалила забор, посекла яблони и убила корову в хлеву. Люди приходят к Скоку, как на экскурсию: придут, поглядят яму, покачают головами – ну и ну! Многие говорят, что нашему соседу еще повезло, что его судьба такая.

Сама Поскачиха – так зовут на деревне жену Скока – стоит возле ямы и рассказывает женщинам, как было дело:

– Мой собрался было из блиндажа вылезть, а я ему говорю: куда тебя нелегкая гонит? И тут оно как треснет да как гахнет, так мой назад вверх тормашками…

Потом она принимается плакать и причитать, что, мол, корова была золотая, что пусть им, гадам, так легко дышится, как ей легко будет прокормить свою ораву без коровы. Женщины сочувственно кивают, а мужчины стоят в стороне и с видом бывалых людей спорят, какого калибра была бомба.

– Хвунтов на сто будет, – говорит дед Николай и по привычке пощипывает свои буденновские усы.

А дядя Андрей, который все глотает и никак не может проглотить свой кадык, не соглашается с дедом. Он полагает, что на все двести потянет, да еще и с гаком.

У Скока пятеро детей. Старшему Скочонку – Лешке – лет восемь. Ноги у него потресканные – дальше некуда. Штаны на одной шлейке со здоровенной пуговицей все время сползают, потому что единственный карман набит осколками. Под носом две висюльки играют в прятки. Шмыгнет Лешка носом – висюльки спрячутся, пройдет минута – снова выглянут.

Увидав нас, Лешка обрадовался: есть перед кем похвастаться.

– Ух и яму вырыло у нас! Бомба была осколошная.

А нам с Санькой яма вовсе не понравилась. Мы думали, там целая хата спрячется, а она всего-навсего мне по пояс.

Во дворе тоже толпится народ. Люди заглядывают в хлев. Заглянули и мы. Там убитая корова уже висит на балке вниз головой, и Скок снимает с нее шкуру. По рукам ходит небольшой окровавленный кусочек железа, и все, рассматривая его, вздыхают, качают головами. А кто-то из мужчин сказал:

– Так и человек. Много ли ему нужно?

Корова Скока – первая жертва войны, которую я и Санька увидели своими глазами. И мы отнеслись к ней как должно: постояли, посмотрели, вздохнули и отошли. Правда, мы бы стояли дольше, да нас позвал Лешка.

– Айда, штой-то покажу, – многозначительно пообещал он и шмыгнул носом. Этим «штой-то» оказалась дырка в свинушнике. Ее тоже пробил осколок. Он прошел, может, в какой-нибудь пяди от того места, где стоял кабанчик, а самого его не задел. Мы ткнули носы в закуток. Кабанчик задрал рыло, весело хрюкнул и тут же вернулся к своему прерванному занятию – рыться в подстилке. Будто и не было никакой бомбежки, будто наплевать ему и на дырку, и на осколок. Геройский кабанчик – это мы сразу поняли.

Насмотревшись вдоволь, мы по Лешкиному примеру насобирали по карману осколков и побежали домой к Саньке. Там нас ждала настоящая удача. Оказывается, Санькина мать успела уже сходить в город.

– Ой, люди добрые, шчо там робится! – рассказывала она. – Все разбито, все разрушено, хватают, гребут… Шчоб воны показылися!

Санькина мать – не подлюбичская. Толстые золотистые косы, лицо круглое, как солнце, и ямочки на щеках. Привез ее дядя Иван издалека, из каких-то хохлов, и, люди толковали, на руках носил. Правда, я лично этого не видел и, пока не сообразил, что это только так говорится, долго дивился дядькиной силе. Потому что поднять тетю Марфешку, как называл ее Санькин отец, – дело нешуточное.

Из города тетя Марфешка принесла макитру патоки. Нынче ночью разбомбили конфетную фабрику, и патока эта течет по канавам вдоль дорог, как вода после дождя.

Мы сидим с Санькой подле макитры, макаем в патоку хлеб и едим. Слегка отдает мазутом, слегка трещит песок на зубах, но это не так уж и страшно. Есть можно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю