Текст книги "Мы с Санькой в тылу врага"

Автор книги: Иван Серков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

А кота Санькиного он все-таки повесил. Взял назавтра тонкую гибкую проволоку, сделал петлю и удушил «руски кошка» на суку березы под окном. Всем трем радистам было очень смешно.

Кот, свесив голову набок и оскалив тонкие острые зубы, целый день болтался на холодном ветру.

23. „НА КОЙ ЧЕРТ МНЕ ТВОЙ ЦУРИК?”

Как-то весной, когда с полей уже согнало воду, а на дворе по утрам еще хрустели под ногами слабым ледком редкие лужицы, у нас остановились на ночлег два немца-возчика. Повозку они загнали прямо во двор, распрягли лошадей и принялись распоряжаться, как хозяева. Один из них слазил на чердак, нашел куриное гнездо, и на припечке зашипела яичница.

Мы с Глыжкой сидим на печи, выглядываем из-за трубы и думаем: неужто они одолеют полную сковороду? Одолели.

– Стоб их ражарвало, – сказал на это мой брат и, вздохнув, лег спать.

Но Глыжкины слова не подействовали. Немцев не разорвало. Наутро они открутили еще голову нашей рябой курице, изжарили ее, съели и только после этого стали собираться в дорогу. Один выносит из хаты свои монатки – шинели, каски, коробки противогазов, а другой запрягает лошадей.

Когда повозка выехала за ворота, бабушка с облегчением вздохнула, послала им вслед свое «чтоб вас переехало…» и, громыхнув ведром, пошла к колодцу. Мы с Глыжкой слезли с печи и давай шнырять по хате: может, немцы что-нибудь забыли. Но забыли они немного: пустую пачку от сигарет и скомканную немецкую газету. В газете на фотоснимке был Гитлер. Он вешал на грудь солдату крест. Пачку я отдал Глыжке, а себе взял только серебряную бумажку, что была внутри. Газету покрутили-повертели – ничего не разобрать – и забросили в угол.

Вскоре прибегает домой бабушка, растерянная, заплаканная и злая.

– А где ведро? – спрашиваю я.

– Отцепись хоть ты! – выходит она из себя. – Поехало ведро.

– Куда поехало? – интересуется Глыжка.

– Может, в Ерманию, может, еще куда, – разводит руками бабушка и на чем свет бранит себя: – Это ж нужно мне, старой дуре. Совсем мозги усохли.

А у колодца произошло вот что. Только бабушка набрала воды, как подъехали наши ночлежники. Один из них спрыгнул с повозки и к бабушке:

– Гиб! [4]4
  Дай! (нем.).


[Закрыть]

Выхватил ведро из рук и понес коню. Битюг осушил его в два счета. Бабушка зачерпнула новое. А немец опять:

– Гиб!

Второй битюг тоже со смаком напился, поскрипел зубами. После этого немец швырнул ведро на повозку, взмахнул вожжами. Бабушка сперва растерялась. Она была ошеломлена таким нахальством и не знала, что делать, а когда опомнилась, бросилась к повозке.

– Пан, а ведро?

Немец смеется.

– Ведро, говорю, отдавай, – не унимается бабушка и тянет руки. Тут немец разозлился.

– Цурик!

Бабушка не отстает. Она не может сообразить, что кричит этот пан. Ей жаль ведра. Оно почти новое, оцинкованное, перед самой войной куплено в сельмаге. Сейчас такого днем с огнем не сыщешь, ни за какие деньги не купишь.

– Отдай, нечисть, ведро! – настойчиво требует бабушка, а немец свое:

– Цурик!

Тут бабушка тоже не на шутку разозлилась.

– На кой черт мне твой цурик? Ты мне, некрещеное рыло, ведро верни!

Немцу надоело кричать, он снял с шеи автомат.

– Чтоб тебе утопиться в этом ведре, идол! – крикнула бабушка вслед повозке и пошла домой. Теперь сидит и горюет.

– Ну разве не дура старая? Нужно было хоть тот цурик брать, пока давал. А так ни ведра, ни цурика.

Я, как могу, втолковываю бабушке, что такое этот самый цурик. Когда немец кричит «цурик», тут давай бог ноги, пока цел. У них ума хватит: бабахнет – и крышка тебе. Бабушка слегка опешила, но тотчас нашла себе оправдание.

– Так черт же их разберет, если они говорят не по-человечески, а гергечут.

– Как это гелгечут? – допытывается Глыжка, и бабушка охотно объясняет:

– Известно как, мой внучек. Соберутся – и гер-гер-гер… Ни дать, ни взять – собаки.

А сама ловко достает ухватом чугунок из печи и ставит его на скамью. Вкусно пахнет отцеженный в миску картофельный отвар. С тех пор как корова перестала доиться, бабушка его не выливает в лохань, а накрошит луку, и мы едим это хлёбово, прикусывая картошкой.

Еда не панская, да все же лучше, чем одна картошка.

Пока мы сдирали со стенок чугунка и ели пахучие, солоноватые горелики, бабушка сходила в сени и вернулась оттуда с… немецкой гранатой. Я как ошпаренный выскочил из-за стола.

– Баб, что это? Где ты взяла?

Она хитро посмотрела на меня и, довольная собой, похвалилась:

– Да вот припрятала, пока они курицу гоняли. Ведро увезли, так пусть хоть это будет. Хорошо картошку толочь.

Не успел я рта раскрыть, как граната была уже обмыта в воде, вытерта полотенцем и раз-другой погрузилась в чугунок с горячей картошкой.

– Это ж граната! – крикнул я, бросаясь к столу.

Бабушка ойкнула и отскочила к порогу. Вид у нее растерянный, руки теребят замусоленный фартук, а глаза с ужасом глядят на стол. Там дымится картошка и из чугунка торчит деревянная рукоятка гранаты. Глыжка забрался под стол и испуганно моргает оттуда.

Я выхватил гранату из чугунка и выскочил во двор. К серой жести прилипла комьями картошка. За хлевом я вытер гранату соломой, спрятал ее в кучу прошлогодней картофельной ботвы, а бабушке сказал, что забросил в ручей.

– И правильно, – похвалила она меня. – Не дай бог, кто подберет. Это ж чудеса, что деется на свете: гляжу – вещь такая аккуратная, ну, думаю, лучше не надо картошку толочь, а тут вон оно что!.. – никак не может успокоиться бабушка.

В тот же день граната была перепрятана. Она очутилась у Саньки на чердаке вместе с коробкой патронов.

Благодаря бабушкиной промашке мы с Санькой вооружены теперь куда лучше.

24. ШТАНЫ С ОРЛОМ

Это я имею в виду свои новые штаны. Но и старым будет обидно, если не помянуть их добрым словом. Поэтому расскажу все по порядку.

Старые штаны мне купил отец, когда они были совсем новыми. Это было еще до войны, накануне первомайских праздников. Очень понравились мне в них карманы – широкие, глубокие. В эти карманы можно напихать полвоза разных гаек, старых гвоздей, камушков для рогатки и всякого прочего добра.

Штаны понравились мне и своей необыкновенной прочностью. Отец умел выбирать материал. Он не обращал особого внимания на цвет ткани – лишь бы не была маркая, – а пробовал на разрыв. Надежная, не трещит – значит, хороша. Однажды я повис, зацепившись штанами, на заборе и провисел с полчаса, пока не снял дед Мирон. И вы думаете, штаны порвались по живому? Ничуть не бывало, только по шву лопнули.

Правда, в другой раз, когда я напоролся на гвоздь, они все-таки поддались. Но Санька приладил на дырку хорошую заплату, и штаны стали лучше новых.

Однако бабушка считает, что будь у меня и железные штаны, и на них, видно, я нашел бы управу. Я, мол, думаю, что у нее целый сундук одежды, что она сейчас достанет мне обнову и скажет:

– На, носи, Иван!

А что взять ее негде, обнову эту, мне и горя мало.

Но уж тут бабушка не права: горе мне с этими штанами, еще какое горе! От старых, магазинных, остались одни воспоминания. Заплата на заплате. Они чуть живые, все светятся, как сито. Пока еще куда ни шло, на печи можно валяться, а летом и на люди не выйдешь. Это сейчас самая главная преграда на моем пути в партизаны. Без штанов, конечно, не примут. Потому-то и горе мне с этими штанами.

И вот однажды приносит бабушка откуда-то немецкий мешок, расстилает его на столе и кличет меня с печи, где я читаю книжку про деда Талаша.

– Погляди-тка, мой хлопец!

Гляжу. Мешок новый, плотный, крепкий. Немножко жестковат, правда, так ведь немцы не знали, что такому пану, как я, будут шить из него одежину. Где бабушка раздобыла мешок, она не говорит. Как я ни пристаю, только отмахивается:

– Где взяла, там и взяла…

Но в конце концов не выдержала и объяснила подробнее:

– В Ерманию сбегала и купила!

Из этого мешка выйдут шикарные штаны. Лишь одно мне не нравится: черный орел со свастикой. Бабушке он тоже не по душе, да что поделаешь? Она и в щелоке пробовала его отстирать, а орлу хоть бы что – как сидел, так и сидит. Штанов с немецким орлом я носить не буду. Пусть бабушка и не думает.

Бабушка обиженно поджимает губы и злится:

– Не велик асессор! Сносишь, ежели прижмет…

Однако она все же пообещала сделать так, чтоб этот орел не очень бросался в глаза. Она ему место найдет, тем более что вовсе необязательно ему красоваться спереди.

Моя бабушка – человек бережливый. Она кроит мешок так, чтоб ни один лоскуток не пропал даром, все шло в дело. Материала теперь не купишь, а выткать не из чего. Да и кто это мне станет ткать? Вот женюсь, тогда пусть жена и тчет.

До войны я как-то видел около сельсовета матроса – в белой рубашке, в бескозырке с лентами. Но больше всего мы, мальчишки, завидовали, глядя на широченные черные брюки клеш. Теперь, наверно, тот матрос позавидовал бы моему клешу. Первый раз я в нем даже заблудился – попал обеими ногами в одну штанину. Еле потом выпутался.

Сшиты штаны надежно – суровыми вощеными нитками. Правда, стежки большие и неровные, так чего же я хотел от старой бабы? Она ведь не машина. А что великоваты – не беда. Мне этих штанов навек хватит. Я и жениться в них буду.

Бабушка повертела меня так и этак, критически осмотрела дело своих рук и удовлетворенно решила:

– Ну вот, совсем другой хлопец. На человека похож. Снимай, пуговицу пришью.

Нет, в самом деле, хорошие штаны, и орел глаз не мозолит. Когда сидишь, так его вовсе и не видно.

Ребята на первых порах смеялись над моим орлом. А Санька – тот еще и бабушкину работу критиковал: и пояс не так пришит, и карман скособочен. Санька – спец. Но со временем на мою обнову перестали обращать внимание. Только кличка ко мне новая прилипла – Матрос.

Однажды в воскресенье я, Санька и Митька Малах собрались на улице, напротив нашей хаты, поиграть в чижика. Глыжка под ногами крутится, шмыгает носом:

– Вшё шами да шами… И я буду…

Моя очередь бить, а Санькина – идти в поле. Только это я собирался хорошенько врезать по чижику, как чья-то сильная рука больно схватила меня за ухо. Это был Неумыка. Он всегда появляется там, где его не ждут, всегда приходит туда, куда его не звали. Сегодня он даже без винтовки, только резиновая палка при нем. Красное лицо его раздалось в стороны от хороших харчей. Злые глаза прищурены.

– Больше не буду! – завопил я, потому что ухо аж затрещало. Мне казалось, что оно едва держится: вот-вот оторвется.

За ухо он и приволок меня в хату.

Бабушка перепугалась. Она думает, что я натворил бог весть чего. От меня, безотцовщины, можно всего ждать, кроме разве чего-нибудь путного.

– Это что такое? – грозно показывает полицай на мои новые штаны.

– Штаны… – все еще ничего не понимая, несмело отвечает бабушка.

– Штаны-ы! – насмешливо цедит сквозь зубы Неумыка. – Прикидывайся дурочкой! Откуда военное имущество, я спрашиваю.

Тут бабушка все поняла и стала клясться:

– Гром меня разрази на этом месте, Авдеич, у солдата на яйца выменяла.

Неумыка не верит. Он оставил в покое мое ухо и собирается писать протокол. Он хорошо знает, чем мы дышим и что мы за народ. Мы спим и думаем, как бы погреть руки на имуществе немецкой армии. Очень мы распустились при большевиках, а теперь нас возьмут в оборот.

Бабушка торопливо выходит в сени и возвращается оттуда с запыленной бутылкой под фартуком. На столе появляются сырые яйца и краюха хлеба.

– Слышь, Авдеич, лихо на него, на этот протокол. Ты же наш человек, подлюбичский, – уговаривает старуха. – Вот у кого хочешь спроси – выменяла.

Неумыка искоса глянул на стол, немного помялся, потом выпил один стакан – крякнул, выпил второй – тоже крякнул и лишь после этого кое-как поверил.

– Ну, смотри, старая кочерга, – уже более миролюбиво сказал он, – последний раз. Протокол – и все! – Потом повернул меня к бабушке спиной и снова спросил: – А это что такое?

– А бог его знает, Авдеич. Неграмотная. Птица какая-то намалевана, что ли.

– Я тебе покажу – птица! – снова полез на стенку полицай. – Вот огрею разок-другой – поумнеешь. Это символ немецкой власти!

Бабушка виновато разводит руками.

– Гляди ж, чтоб я этого больше не видел!

И вышел из хаты.

Вот тут бабушка и дала себе волю.

– Чтоб тебя пиявки пили, ирод. Берегла огород вспахать, так вот вылакал, рыжий пес. Ну и привязался, собака: имущество, имущество… В Ерманию сбегала и купила. – Потом снова принялась меня рассматривать, как на примерке, пожимать плечами. – Гм, и чем ему тут не место, синь-волу этому самому?

Но штаны все-таки покрасила. Сама и краску придумала: намешала шелухи от лука, ольховой коры и еще чего-то, долго все это варила, переваривала, морщилась от неприятного запаха. Наконец взяла мои штаны, бросила их в чугун, сказала:

– Дай бог в добрый час…

Штаны стали рыжими, как наша корова, и даже взялись такими же пятнами. Меня и наш Жук в них сперва не узнал, брехнул раза два, а потом долго принюхивался: я это или не я? Зато в них можно лазить теперь где хочешь – ничего не видно. Разве что в деготь угодишь, тогда конечно…

25. ВЕЧЕРА У СКОКА НА ЗАВАЛИНКЕ

Я уже хлопец не маленький, и нечего мне целыми днями бить баклуши. Когда бабушка была такой, она пасла уже гусей и свиней у какого-то старого Вугнача. Ее за это кормили. И со мной ничего не случится, если вскопаю грядку-другую, если помогу прополоть просо, если окучу картошку, если притащу немного травы или мешок торфа с болота. Не Вугначу все это, а самому себе. Чужой дядя за меня этого не сделает, а на отца надежды нет: может, он уже там, где и мать. А пока бабушка жива, она не позволит мне расти лодырем и лоботрясом. Вот когда она умрет, тогда вольному воля, тогда я хоть шею себе сверни. Ох, и тоска же выслушивать это каждый день!

Зато вечером я – вольная птица. На улице тепло и сухо. Можно бегать и лазить по нашему ручью сколько хочешь. Одно плохо – цыпки. Особенно, если вылезешь из воды да на ветер. Кожа трескается, и ноги усыпаны сухими капельками крови, словно маком. Дотронуться нельзя. А если бабушка вечером помажет их парным молоком – лучшей каторги и не придумаешь. Тут и наскачешься, и наплачешься, припомнишь и маму, и дядьку, и родного батьку.

Правда, ноги тебе помажут, если у тебя не хватает клепок и ты сам приволочешься домой в то время, когда доят корову. А я не такой дурень, чтоб лезть на рожон. Да мне и некогда. И Саньке, и Митьке-Монголу, и Коле Бурцу – Храброму зайцу тоже некогда. Все мы по вечерам околачиваемся возле завалинки нашего соседа – Скока.

Здесь в это время собираются хлопцы постарше, которые уже танцуют с девчатами польку, краковяк и сербиянку. Костя Буслик бренчит на балалайке, а кавалеры с барышнями толкут босыми ногами пыль на дороге.

На бревнах, что лежат у забора, сколько я помню, чинно рассаживаются замужние женщины. Тут всем верховодит сама Поскачиха. Ее голос не умолкает ни на минуту. Тра-та-та, тра-та-та – только слушай. И в то же время Поскачиха успевает проворно, как машина, грызть черные подсолнечные семечки. Она без семечек, все равно как ее муж без табака. Это уже и в поговорку вошло: «А мои ж вы касаточки, мне ж в город нужно позарез – семечки вышли».

Так все и говорят: важное дело, как у Поскачихи в городе.

У женщин разговоры невеселые.

– А мои вы касаточки, слыхали вы, что Нинка Подроба письмо из Германии прислала?

Нынешней весной немцы угнали в Германию около двадцати парней и девчат. Плачу было на всю деревню. Кто ухитрился болезнь или увечье какое нажить, тот остался, а остальных по Неумыкиному списку погнали под конвоем.

– И что она пишет? – интересуются женщины. Притихли и мы, мальчишки.

Любопытно, что ни говори, как оно там, в Германии.

– Да пишет она хорошо, – вздыхает Поскачиха, – а приписывает такое, что мать с отцом уже неделю ревмя ревут. Живу, мол, в холе да в ласке, как в сказке. Мне, мол, и не снилось, что так могут жить люди. А приписывает так: скоро встречу своего брата родного.

Слушают женщины, вздыхают, а у кого слезы близко – уголком платка смахивает. Брат Нинин ополченцем был, в силосной яме от немецкой пули лег. Значит, встретит его Нина на том свете. А мы с хлопцами вчера только рассматривали немецкие плакаты на сельуправе. На фотоснимке – круглолицая, нарядная, как на пасху, красавица. Она на машинке режет хлеб и весело улыбается. А снизу написано: «Я работаю у фрау Шварцкопф. У меня легкая работа, хорошая пища и высокие заработки. Приезжайте на работу в Германию».

– А Степка Ладымиров, – сообщает Поскачиха, – видно, помрет, мои касаточки.

– Так чего это он такого напился?

– Табаку посоветовали люди добрые настоять. Мол, поваляешься, пока хватают в Германию, а там и поправишься.

– Ну, этого хоть в своей земле похоронят.

Мы с Санькой не маленькие, мы понимаем, что от такой жизни, как разрисована на сельуправе, ревмя люди не ревут и табачного настоя не пьют. Свою немку нарисовали и думают людей провести.

На завалинке собираются мужчины: подростки, старики. Тут заправила сам Скок. Стоит ему выйти на улицу, как мы перебегаем от бревен к завалинке: мужские разговоры интереснее.

Скок знает уйму сказок и былей. Тут тебе и про глупого пана, и про хитрого мужика, и про храброго солдата, и про могучего богатыря, и про двух сынов умных и одного дурня. Рассказывать сказки Скок мастак. Свернет цигарку в кочергу длиной и начинает:

– Далеко-далеко, за тридевять земель, куда и волк не забегал, и ворон костей не заносил, жил да был…

И умолкнет. Достанет кресало и по камушку – шарк-шарк. Искры летят, а фитиль не загорается. Вот мы тут и ерзаем, как на горячем: кто же такой там жил, кто там был?

Одно удовольствие слушать Скоковы сказки: и смешно и страшно. Если на улице темень, того и гляди, как бы тебя нечистый какой не схватил, старайся сесть поближе ко взрослым.

Особенно нам нравится сказка про хитрого мужика и глупого пана. Ее мы слышали, может, тысячу раз и знаем назубок. Только до войны пан был просто паном, а теперь это «пан-немец». И лопочет, как фашист, вот-вот, кажется, гаркнет:

– Матка, яйки!

И вообще, чего только Скок не знает. Последнее время он почти каждый день ходит в город. Навяжет пучков десять луку, накопает молодой картошки, кошелку на плечи и стук-стук палкой – поскакал. Прежде все это делала Поскачиха, а теперь он ей сам семечки покупает. Соседи смеются:

– Уж не боишься ли ты, Захар, что какой-нибудь пан ее в Германию увезет?

– Да не в том загвоздка, голубь мой, – отмахивается Скок. – Просто моя баба в немецких деньгах не разбирается: марки-скварки, феники-веники – для нее темный лес.

Табачный дым из его носа вырывается, как из двуствольного ружья, цепляется за неподбритые усы и облаком поднимается вверх.

– Сегодня на базаре одного вешали, – говорит Скок и мизинцем сбивает пепел со своей кочерги. А девчата в кустах сирени под окнами стрекочут, прямо заливаются.

– Цыц вы, трещотки!

Дзынкнула и оборвалась струна на Костиной балалайке.

– Как вешали?

Скок набирает полную грудь воздуха, как будто собирается погасить лампу.

– Известно как. Окружили базар, чтоб люди не разбежались, подогнали машину под телеграфный столб, на котором часы висят, и…

– Те самые часы?

– Те самые, – кивает Скок и пускает носом целую тучу.

Часы знаем и мы с Санькой, хотя были в городе всего два раза: до войны ездили с отцами – моим и Санькиным – на колхозных лошадях продавать картошку. Они круглые и такие большие, что за сто шагов увидишь, который час. Нынче весной мы носили щавель. Стекло на часах уже разбито, и стрелки стоят на месте. Санька сказал – тока нет.

– А он что? – волнуется Костя Буслик. – Неужто не просился, чтоб отпустили?

Скок плюнул на цигарку и стоптанным каблуком вдавил ее в песок.

– Что толку проситься? Стоял как каменный. Руки веревкой связаны. Какой-то русский, что с немцами был, кричал: это, мол, партизан, большевистский бандит и всякое такое. Стращал, одним словом.

Я представляю себе все это. Партизан, – как Максим Здор, – командир ополченцев. Широкие плечи, рубаха нараспашку, льняным снопом спадают на лоб волосы. Словом, сильный и гордый человек. Он ничего не сказал на допросе, ничего не сказал и под часами.

– Слыхали, как вчера в городе бабахнуло? – спрашивает между прочим Скок.

– Ну?

– У нас аж стекла зазвенели, – влез в разговор Митька-Монгол.

– Электростанцию взорвали, – сообщил Скок и давай снова крутить кочергу.

Я сам слышал этот взрыв, но не обратил внимания: сейчас повсюду бабахает. Из нашей деревни несколько таких хлопцев, как мы с Санькой, подорвались: кто на мине, кто снаряд разбирая, кто еще на чем-нибудь. Сейчас это не диво.

– Может, сама взорвалась? – сомневается кто-то.

– Дурень! – обрезает его Костя-музыкант. – Бурый это сделал, его работа.

– Бурый или не Бурый, – рассуждает Скок, шаркая обломком рашпиля по кремню, – дело сделано. Приехало несколько человек в немецкой форме, и главный их говорит: «Гутэн таг, мы – комиссия». Принимать, словом, приехали электростанцию. Ну, все как положено осмотрели. «Гут, – говорят, – можно запускать». А сами сели – и ауфвидерзей. И тут самая главная машина трах-бах – и бывайте здоровы. Немцы, голубь мой, забегали: вас ист дас?

– Вас ист дас – кислый квас, – ввернул я к слову, и все засмеялись, а Скок подхватил:

– Кислый квас у них после получился, когда через час настоящая комиссия приехала.

– Ну, конечно, это Бурый! – решительно повторил Костя.

Про какого-то Бурого уже давно ходят самые невероятные слухи. Говорят, до войны он был учителем немецкого языка, а теперь, переодевшись в офицерскую форму, разгуливает по городу, обедает в немецких столовых, заходит в штабы – все разведывает и передает нашим. Однажды погрузил на машину чуть не целый немецкий госпиталь и отвез партизанам в лес. А еще, слышно, ресторан с немцами взорвал.

И вот собралось немецкое начальство и говорит:

– Хватит нам канителиться с этим Бурым!

Придумало то начальство хитрый план, как схватить Бурого, а он сидит среди немцев и нахваливает все это: «Гут, гут». Вот он каков, Бурый!

Мы с Санькой вытягиваем шеи и ловим каждое слово.

– Вы слыхали, какое у наших оружие есть?

Мы – раз – поворачиваем головы на голос. А Костя Буслик продолжает:

– Едет на поле боя танк. Броня – ни один снаряд не возьмет. И вдруг открываются в нем специальные дверцы, а оттуда танкеток штук десять…

«Вот, – думаю я, – здорово наши сделали. Немцы считают, что танк один, и сидят себе, в ус не дуют, а когда спохватятся – поздно. Что и говорить, хитро придумано. Пусть теперь поскачут, фашистские морды!»

Взрослые мужчины недоверчиво хмыкают – басни. Один Скок пускает дым в две струи и кивает головой:

– Может быть…

Но и это еще не всё. У наших пушка такая есть: привезут воз снарядов, а она одним махом – бабах их немцам на головы. Снаряды разрываются, а из них вылетают другие снаряды, а из других – третьи. Правда, поменьше малость.

– Выдумки.

– Чего там выдумки! – поддержал Костю Скок. – «Катюшей» называется.

– И откуда ты все знаешь? – даются диву мужчины.

– От людей слыхал, мой голубь, на базаре…

Нам с Санькой тоже не терпится поведать, что мы слышали от людей. Говорят, что наших немецкие пули не берут. Лупят фашисты из пулеметов, а нашим хоть бы хны. Пули от них, как горох, отскакивают.

– Они броневые щиты на груди носят, – заканчивает рассказ Санька.

Скок, правда, нам в поддержку ничего не сказал, но мы все равно и этому слуху верим. Верим и будем верить, потому что быть того не может, чтобы у наших ничего такого не было. И радостно становится на душе. Пускай попомнят, фашистские морды. Они еще поскачут.

Сыплются на землю звезды, вычерчивают на черном небе огненные нити. На траву ложится роса. Бабушка давно подоила корову – можно смело идти домой. Ноги парным молоком не помажет.

…Стрекочет в темноте под печью сверчок, а я лежу и думаю про электростанцию, про Бурого, про пушку, которая целыми возами швыряет снаряды. И надо же такую придумать!

И мне кажется, что я человек-невидимка, которого до войны столько раз видел в кино, что нахожусь я в Берлине. Берлин вроде нашей деревни, только немного побольше, бежит по улице ручей, шумят над головой вербы. Захожу я к Гитлеру в хату, а он сидит на печи.

– Гутэн таг, фашист!

Гитлер круть-верть – нет никого.

– Не крутись, как кот в мешке. Сейчас тебе будет капут!

Гитлер:

– Прости, Иван, больше не буду. Чтоб мне на этом месте провалиться!

Да что с ним толковать? Бабахнул гранатой, которой бабушка собиралась картошку толочь, все вокруг так и содрогнулось, зазвенели стекла. Немцы переполошились, бегают, кричат на всю Германию:

– Вас ист дас?

Хотят меня схватить, да не могут: невидимка я.

И тут въезжает в Германию громадный танк со специальными дверцами. Он гудит так, что земля дрожит. На башне танка сидит мой отец.

– Топора моего не трогал? – спрашивает он.

– Не трогал! – кричу я и лезу к отцу на башню. Гляжу, да это не отец, а бабушка.

– Да проснись ты, идол! – трясет она меня за плечо.

В хате светло, словно электричество горит. За окнами, над городом, висят в черном небе огромные фонари. Пугливо мечутся туда-сюда лучи прожекторов. Гудят земля и небо. Наши снова бомбят станцию, и мы бежим в бабушкин блиндаж.