Текст книги "Мы с Санькой в тылу врага"

Автор книги: Иван Серков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

29. НА ПЛЕСАХ

Ура – немцы копают окопы! И делается это, конечно, неспроста. Идут наши. Первым эту новость принес Неумыка. Как-то утром он зашел к нам во двор и забарабанил своей резиновой палкой в окно.

– Эй, вы! Один человек на окопы!

Бабушка грохнула о загнетку сковородой и выбежала на крыльцо.

– Да какой из меня копач, Авдеич?

– Пускай хлопец идет! – буркнул Неумыка и подался к следующей хате. – Кормить будут! – посулил он напоследок.

Я им тоже не землекоп: притворился больным и не пошел.

А вскорости, как сказала моя бабушка, и вовсе перевернулся свет. Немцы – туда, итальянцы – оттуда, прямо дрожит шоссе под бесконечными колоннами машин, повозок, пушек. Теперь все в деревне знают, что приближается фронт.

Немцы готовятся к обороне, готовится к боям и моя бабушка. Перво-наперво мы с нею отремонтировали наш блиндаж: новым ломьем укрепили накат, обставили стены снопами соломы – не так будет сыро и холодно.

Люди начали рыть ямы и прятать в них зерно. Это было совсем не лишним: немцы берут все, что попадается на глаза – пшеницу так пшеницу, ячмень так ячмень, – и стравливают лошадям. Спрятали и мы с бабушкой свои запасы: два мешка зарыли под полом в сенях, один затащили под печь. Ну, думаем, теперь их сам черт не найдет.

Пришли власовцы. Их бабушка не любит пуще, чем немцев. И хоть я ей сто раз объяснял, что власовцы – те же белогвардейцы, она не может понять, как это свои пошли против своих. В том, что власовцы «свои», – главная беда. Немец так хорошо наших тайников не знает, так не понимает наших уловок, как свой человек, русский. Они прошлись по двору с длинным острым щупом, вспороли землю, заглянули в сени, и вот уже их лошади мелют зубами нашу пшеницу.

Когда власовцы уехали, бабушка со слезами на глазах подмела остатки зерна возле корыта, подобрала все до последнего зернышка прямо с землей.

– Это ж нужно так надругаться над хлебом! – не может успокоиться она.

Правда, власовцы кое-что нам оставили.

– А у меня разве руки отсохли?! – не нарадуется бабушка. – Этот идол ведро – лошадям, а я ведро – в кадку, пока он в хлеву.

И верно, в кадке набралось с мешок зерна. Теперь мы и его переправили под печь.

А вот корову под печь не спрячешь. Дед Мирон уже без коровы – немцы зарезали и оставили ему только шкуру, копыта да потроха. Доберутся и до нашей. Вот тогда мы попляшем. Ведь это она нас всю войну кормила.

– А ты же говолила, что ты нас колмиш, – заметил бабушкин промах Глыжка.

– Мы с нею вместе, – удачно вывернулась бабушка.

Целый вечер мы с бабушкой держали совет и порешили на том, что мне нужно гнать нашу Рыжую на Плесы и там пасти, пока не схлынет малость эта саранча.

Плесы – это такое место у нас за деревней: ни луг, ни лес. В лощинах летом растут густые кусты лозы и ольшаника, на сухих гривах – березник, попадаются молодые кудрявые дубки и кривые, развесистые сосны. Там можно не одну корову спрятать. Укромное местечко.

И вот утром, еще до рассвета, Рыжая и я вышли со двора. За спиной у меня холщовая сумка с харчами, за поясом бабушкин трофейный топор – надо будет соорудить себе какое-нибудь жилье.

На Плесах хлопцев полдеревни, все с коровами. Они здесь живут не первый день. Настроили шалашей, жгут костры, пекут картошку. Тут уже и Митька Малах и Коля Бурец. Не видно только Саньки, потому что у них коровы нет – одна коза. Но к концу дня явился и Санька с козой.

Нас здесь человек двадцать, и никто до Санькиного прихода не подумал о том, чтобы организоваться в какую-нибудь воинскую единицу. А Санька сразу оценил обстановку и предложил:

– Давайте создадим партизанский отряд. Я буду командиром.

– Ишь ты! Только пришел и уже командир! – возразил Митька. Митька тоже хочет быть командиром, тем более что он первым поселился на Плесах. И тут поднялся шум, разгорелся жаркий спор. Я стою за Саньку, а Коля Бурец – за Митьку. Наконец решили не обижать ни того, ни другого. Саньку, принимая во внимание его давнюю чапаевскую славу, назначили командиром, а Митьку – начальником штаба. Митька немного поупрямился и согласился.

Началась партизанская жизнь. Вокруг Плесов выставлены посты и секреты с задачей строго следить за противником. Целый день в «штаб», который расположился в Митькином шалаше, идут с постов донесения: вокруг спокойно, враг и не подозревает, что в плесовских кустарниках собирает силы наш отряд. Митька толком не знает, чем должен заниматься начальник штаба, и часто вмешивается в распоряжения командира. Они подолгу спорят между собой за власть – задиристый, как молодой петушок, Санька и спокойный, но упрямый и настырный Митька.

Поначалу все это напоминало наши игры на выгоне, но дальше пошло и всерьез. Кто-то притащил из дому винтовку и с десяток патронов. Коля Бурец принес три гранаты. Но особенно отличился сам начальник штаба. Он когда-то припрятал на выгоне ручной пулемет и два диска с патронами. После долгих поисков пулемет доставили на Плесы. Он сильно заржавел. Митька не мог открыть затвор и со зла хватил обушком моего трофейного топора по рукоятке. Грянул выстрел, наделавший переполоху во всем отряде. Впереди стоял командир. Пуля прошила командирскую штанину и взрыла землю перед самой мордой чьей-то коровы. Корова в страхе отпрянула от черной борозды, а потом вернулась и озадаченно понюхала свежую землю.

– Теперь, если придет немец коров забирать, мы ему так врежем! – решительно заявил Митька и спрятал пулемет в траву. Никто в этом не сомневался: конечно, врежем.

Свободные от нарядов хлопцы сходили на поле километра за два, провели «хозяйственную операцию», и вот уже воинство, раскрасневшееся от жара костров, мурзатое от сажи, выкатывает из золы – кто прутиком, кто щепкой – печеную картошку и с наслаждением дует на нее.

Эх, и вкусна же картошка, испеченная в лесу, на свежем, приправленном осенними горьковатыми запахами воздухе! Едят ее с тем, что у кого имеется: кто с салом, кто с солью, а кто и просто с таком – значит, без ничего.

Мы с Санькой макаем картошку в соль на чистой белой тряпице, а у Митьки соль в трофейной баночке из-под ваксы. Начальник штаба лежит на боку, неторопливо, с достоинством разламывает надвое рассыпчатую горячую картофелину, аккуратно солит ее и отправляет в рот. Поужинав, он закрывает свою баночку и кладет в карман. Начальник штаба никогда не разлучается со своей походной солонкой. Он без нее, как курильщик без кисета.

Плывет над Плесами сентябрьская ночь, шастает в кустах ветер, то притихнет, будто прислушивается, то сорвется с места и побежит, как очумелый, нагоняя страху на наших часовых. Перемигиваются в небе далекие холодные звезды, тяжко вздыхают коровы. Позабивалось в шалаши, спит в сене Санькино воинство. Не дремлют только часовые. Они разложили маленький костерок и льнут к свету и теплу: там, во мраке, чудится им, кто-то ходит, кто-то крадется, кто-то притаился за кустом.

А наутро командир и начальник штаба еще раз показали нам, что все это не игра и не шуточки. Петька Чижов, или просто Чижик, худой и болезненный двенадцатилетний мальчуган, потерял бдительность и заснул на посту. Правда, страшного ничего не случилось, если не считать, что полсвитки часового сгорело, пока он спал у костра, но Санька настаивает на суровой каре.

– Ты знаешь, отчего погиб Чапаев? – грозно ведет командир допрос.

Чижик стоит в окружении «партизан» – и хотел бы дать драпака, да некуда. Потому он катает босой ногой сухой сучок и недогоревшим рукавом вытирает нос.

– Чапаев погиб, – бушует Санька, – из-за таких разинь, как ты. Они тоже спали на посту. Их самих перерезали белые, а чапаевцев окружили. Ты предатель и сопляк. Таких расстреливать нужно.

Услыхав про расстрел, Чижик навострил ухо.

– Правильно! – поддержал командира начальник штаба.

– А я деду скажу! – пригрозил Чижик начальству. Тут Митька не выдержал и дал незадачливому часовому пару раз по шее. На том суд и расплата свершились.

Пока разбирались с Чижиком, дезертировала командирская коза. Мы облазили все кусты и ямы, но найти ее не смогли. Решили, что она удрала домой. Санька поручил отряд Митьке, а сам со слезами и проклятьями пошел в деревню. С ним пошел и я. Нужно узнать, как там бабушка с Глыжкой, да потеплее одеться. Ночи студеные.

30. САНЬКА ОБЕЗОРУЖИВАЕТ ВРАГА

Летит над лугом на паутине бабье лето. Отцветают в траве последние цветы. Солнце припекает, как в июле. А Санька ничего этого и видеть не хочет, всю дорогу он клянет свою норовистую козу.

Перед самой деревней на болоте, в густых зарослях лозы, мы наткнулись на незнакомого человека. Он вышел навстречу нам из-за куста так неожиданно, что бежать было поздно. Первым, что бросилось нам в глаза, была перевязанная окровавленной тряпкой рука. Присмотрелись хорошенько – парень лет восемнадцати, оборванный, усталый, грязный и худой.

– Вы из этого села? – спросил он.

– Из этого, – настороженно ответил Санька.

– Немцы есть?

Мы с Санькой переглянулись: чего это он про немцев спрашивает? И вообще, кто он такой?

– Не знаем. Мы коров на Плесах пасем, – объяснил я незнакомому.

– А хлеба у вас не найдется?

Парень окинул нас голодными глазами и, сообразив, должно быть, что этого вопроса можно было не задавать, вздохнул и присел на кочку.

Освоившись немного, мы осмелели, и Санька спросил:

– А ты кто такой?

– А никто, – ответил парень. – Принесите лучше хлеба. Да посмотрите, есть ли немцы в деревне.

– Ты, может, партизан? – допытывался Санька.

– Может быть, – пожал плечами парень и приказал: – А ну, быстрей!

– А нас возьмешь с собой? – торгуется мой друг.

Парень критически оглядел нас с головы до ног и отрезал:

– Без оружия не берем. – Потом припугнул: – Ну!

Мы пустились со всех ног выполнять его поручение. Наконец-то мы повстречали настоящего партизана! Теперь только не упустить случая и попроситься в отряд. Надо сделать что-нибудь такое, чтобы показать, что мы боевые, геройские хлопцы. Тогда нас примут без разговоров, не посмотрят, что нам нет еще и по тринадцати.

Немцев в деревне – почти в каждом дворе. Только нашу хату обошли. Зато у Саньки остановился офицер. Тетю Марфешку прогнали в сени, но в сенях по ночам холодно, и она спит у соседей.

Мы обежали все улицы, ткнулись носом во все дворы, в переулки. Санька насчитал десять грузовиков, а я – двенадцать и две легковые машины. Санька сбегал и к полевой кухне, где солдаты получали обед. Правда, там его заметил повар и сразу же запряг – заставил таскать воду. Саньке это не понравилось. Он принес два ведра и, стоило только немцу отвернуться, дал деру.

Домой он пришел за полдень. Коза спокойно стояла в сараюшке и ела траву. В сенях никого не было. Зато, едва Санька сунул нос в горницу, оттуда раздалось:

– Цурик!

Должно быть, этот офицер – важная птица, если под окнами во дворе все время топчется часовой, а в горницу не то что Саньке и его матери не велено заходить – сами немцы заходят с опаской.

Что делается за запертой дверью, не может увидеть никто. Никто, кроме Саньки. Дощатая перегородка когда-то была оклеена разноцветной бумагой и старыми газетами. Клей, сваренный из муки, пришелся по вкусу мышам. Теперь стена ободрана не хуже, чем Санькины штаны.

В одной из досок, как раз напротив печи, был прежде небольшой смолистый сучок. В свое время Санька выколупал в сучке углубление, накрошил в него серы от спичек, заткнул гвоздем да по гвоздю с плеча – обухом! Хотел, чтоб выстрелило. Но выстрела не получилось. Сучок вместе с гвоздем вылетел в горницу, и в стене осталась хорошая, гладкая, круглая дырочка. Через нее видно все на свете.

Сперва за перегородкой ничего интересного не было. Здоровенный офицер с широкой красной шеей, собранной над воротом в гармошку, рассматривает карту. Второй, сухой, как палка, перетянутая ремнем, стоит рядом и делает вид, что его карта тоже интересует. Сначала они мирно между собой лопотали, потом толстошеему что-то не понравилось, и он заорал, брызгая слюной. Чем дальше, тем пуще его разбирало. Наконец он грохнул по столу кулаком, и сухой немец вылетел за дверь, красный, как вареный рак.

«Ух и злющий же», – подумал Санька. У него уже затекли ноги и онемела спина – очень неудобно сидеть, согнувшись крюком.

По полу протопали кованые сапоги: это солдат понес во двор белый эмалированный тазик и полотенце. Начальник, стащив с себя мундир, тоже направился во двор – будет умываться.

На столе рядом с толстой кожаной сумкой поблескивает черной, холодной сталью пистолет. У Саньки екнуло сердце. Вот оно, оружие.

«Взять, взять, взять, – застучала кровь в висках, – А если поймают? – на какой-то миг заколебался Санька. Но ведь без оружия в партизаны не берут.

Все произошло в течение одной минуты. Санька проворно выскочил из-за мешка с просом, на цыпочках подбежал к двери и взялся за ручку. С печи спрыгнул кот, которого мать принесла взамен повешенного радистом Паулем. Спрыгнул, будто кованый конь. Санька невольно вздрогнул.

Никто никогда не слышал, чтоб эта дверь скрипела. А тут, когда нужно было прошмыгнуть тихонько, она зарычала, как старые немазанные ворота. Прямо в груди похолодело.

Три быстрых шага – и пистолет в руках. Куда его? С пистолетом на глазах у немцев не проскочишь. Он так оттянул карман, что штаны нужно поддерживать руками. Как загнанный заяц, Санька оглянулся на дверь, на окна. Во дворе маячат каска и штык. Окно на огород приоткрыто. За ним – дощатый забор, яблоня и высокая, густая картофельная ботва.

– Ш-ш-шу! – прошелестела ботва, и пистолет исчез в желтых уже листьях.

Санька покосился на дверь.

– Ш-ш-шу! – полетела вслед за пистолетом и полевая офицерская сумка.

В сенях Санька спрятался за ступу и притих. Сердце бьется, как пойманный воробей. Даже в пот бросило. Даже дышать перестал. А немец фыркает во дворе.

«Чистоплюй!» – со злостью подумал Санька.

Глянцевые хромовые сапоги проскрипели в двух шагах от него. Толстошеий фашист, освежившись, был в отличном настроении. Он на ходу вытирал свои гладкие розовые щеки и мурлыкал веселую песенку.

Едва хлопнула дверь, Санька выскочил из-за ступы, но на пороге столкнулся с солдатом и вышиб у него из рук эмалированный тазик. Немец выругался и дал нашему командиру пинка кованым сапогом. Тот кубарем скатился с крыльца и растянулся прямо под ногами у часового, который заржал так, словно его щекотали под мышками. В свою очередь он дал Саньке добавки и крикнул вслед:

– Рус, рус!

У нас во дворе Санька никак не мог отдышаться.

– Пойдем, когда хорошенько стемнеет, – сказал он мне. – Нужно забрать пистолет и сумку.

Разумеется, ни мой друг, ни я никому и не заикнулись о том, кто нас ждет в лозняке на болоте и куда мы собираемся. В таких случаях лучше держать язык за зубами.

31. ЗАСАДА

Догорает за полем багровое небо. Тучи, подернутые серым пеплом, клубятся кроваво и тяжело. В лопухах потянуло холодной сыростью, трава повлажнела, и Санька за полчаса одубел так, что дрожит каждой жилкой. Но идти за пистолетом и сумкой еще рано: со двора доносится немецкая речь, звякают ведра возле полевой кухни, а где-то у околицы протяжно, с надрывом воет собака. Собака воет – быть несчастью: пожару или покойнику.

Из-за тучи выглянула щербатая луна, словно бы повисла на ветке школьного тополя, залила сады, крыши холодным, скупым светом. Длинные черные тени деревьев легли через дорогу. Над деревней плывет тишина.

Еще холоднее стало, когда от ручья поднялся туман. Жидкими клочьями он расползся сперва по ложбинам, потом заволок крапиву, укутал огород – лишь столбы изгороди выглядывают из-под белого одеяла, будто играют в жмурки.

Санька повел ухом, осмотрелся и пошел. Он шел осторожно, бесшумно, как призрак. Впереди кто-то недвижно стоит и прислушивается к ночной тишине. Санька тоже остановился, прислушивается. Тьфу ты, дьявол, да это же куст сирени, который он собственноручно посадил нынешней весной на меже у самого забора.

Луна повисела немного на тополе и снова спряталась за тучу. Теперь хоть глаз выколи. Нужно привыкнуть к темноте, дальше так не двинешься.

– Хальт! – грянуло, как винтовочный выстрел, где-то около полевой кухни. Это далеко, можно особо не беспокоиться, тем более что через минуту все стихло. Верно, сами немцы бродят или пришла смена.

По меже между картошкой и свеклой, между стеблями кукурузы ползти неудобно и трудно. Здесь не разгонишься – тыквенные плети перевились, как веревки, цепляются за ноги и за руки, тащатся вслед, шуршат. Картошка тоже полегла, перепуталась, как будто в ней все лето забавлялись черти. А тут еще мать, когда полола гряды, понабросала на межи осота. За лето он высох, и колючие иглы впиваются в ладони, в локти и коленки.

Сколько раз говорила она Саньке, чтоб выбросил эту гадость за забор. Не послушался, поленился, так теперь терпи.

Санька пополз чуть-чуть быстрее, но невзначай задел ногой стебель кукурузы. Сухие листья не зашуршали, а загремели, как гремит жестяная крыша, если бросить на нее кирпич. А когда легкий ночной ветерок, заблудившись в тумане, тоже забрел на грядки и стал озорничать с сухими листьями, показалось, что кто-то сюда бежит. Тут Санька и вовсе вжался в сырую землю. Но ветер скоро выбрался на выгон и исчез в глухой ночи.

Вот и козья сараюшка. Из-за угла видно, как топчется во дворе часовой. У него на поясе брякает какая-то железка. Несколько тяжелых шагов в одну сторону – тишина, несколько в другую – снова тишина. Немец прислушивается. Все, вроде бы, спокойно. Видно, они не хватились пистолета и сумки, не заметили пропажи.

Санька неслышно проскользнул вдоль глухой стены хаты, залег в крапиве за углом. Крапива больно обожгла щеку и руки, но он и не заметил этого. Как назло, снова выглянула из-за тучи луна. Она заблестела в стеклах, осветила забор и над забором – немецкую каску. Каска не шевелится – кажется, что она надета на столб. Не шевелится и Санька, хотя лежать ему неловко, в бок уперлось что-то острое.

Когда нельзя, тогда особенно хочется чихнуть, и чихнуть так, чтобы по деревне прокатилось эхо. Ползая меж грядок, Санька набрал полон нос пыли, и теперь там такой зуд, что нет спасения. Он зажал нос пальцами, стиснул зубы, закрыл ладонью рот и чихнул, чихнул тихонько, приглушенно, только в ушах что-то хрустнуло.

Каска ничего не услышала. Пока Санька укрощал свой нос, она скрылась во дворе, за столбами, на которых когда-то висели ворота. Теперь можно пробираться дальше.

Он ползет сторожко, ловко и бесшумно, как уж. Слышит, как бьется его сердце, бьется громко и тревожно.

Вот и то окно. Здесь, под окном, должны лежать сумка и пистолет. Санькины руки ощупывают землю и ничего не находят.

Э, черт, снова плетется часовой. На этот раз он останавливается возле самой изгороди. Слышно даже, как немец вздыхает. Видно, вспомнил свою далекую Германию. А может, просто наскучило торчать под окнами, оберегая сладкий сон начальства.

Когда пальцы коснулись гладкой, слегка влажной кожи, Санька успокоился. Здесь сумка! А вот и пистолет. Теперь только выбраться отсюда, из-под окна, а там огородами, глухими переулками на болото, в лозняк. Ищи тогда ветра в поле.

Страшной силы удар пришелся по голове. В ушах зазвонили колокола, ярко вспыхнули и погасли звезды, и Санька полетел в черную бездну. Он не слышал, как переговаривались окружившие его немцы:

– Партизан! Партизан!

32. Я ИДУ В ПАРТИЗАНЫ

Я дожидаюсь Саньку за городищем, как и было условлено, под кособоким стогом. Жду час, второй и так до глубокой ночи, а его все нет. Несколько раз порывался пойти ему навстречу, да боязно разминуться, боязно впотьмах наткнуться на патруль.

Прокричали первые, потом и вторые петухи, а Саньки не видно и не слышно. Муторно становится на душе, в сердце закрадывается тревога. Что там случилось? Может, его убили? Один раз промелькнула даже мысль и о предательстве. Сам ушел к партизанам, а меня бросил.

Где-то на околице прогремел выстрел. Трассирующая пуля протянула огненную нить от земли до неба и затерялась среди звезд. Залаяли собаки. Может, это Санька там напоролся на немцев?

Утром огородами я пробрался домой. Меня встретила бабушка слезами и воплями.

– Пропади ты пропадом со своей помощью! – заголосила она. – Избавь ты мою головоньку от беды. Один уже доскакался, допартизанился, допартизанишься и ты…

Бабушка и слышать не хочет о моем возвращении на Плесы. Она сама пригонит Рыжую домой, а мне из хаты не позволит носа высунуть. Что она скажет моему отцу, если и меня схватят? Извиняй, Кирилл, не уберегла? Как она людям в глаза будет смотреть?

Саньку, оказывается, немцы схватили.

Я хлопнул дверью, крикнул, что сейчас же вернусь, и выскочил на улицу. В сенях снова послышались вопли. Бабушке меня не догнать, и она думает взять слезами.

Подходить к Санькиной хате опасно. На меня подозрительно косится часовой. Хлопцев на улице не видно, не у кого расспросить, где сейчас наш Чапаев. Из взрослых никто толком ничего не знает: говорят, будто его заперли в школьном подвале, в бывшей волостной холодной. Но к холодной не подойдешь, – рядом с ней, возле походной кухни, все время толкутся немцы.

План пришел в голову сам собой и, по-моему, неплохой план. Нужно взять на дорогу хлеба и мчаться поскорей в лозняк к партизану, может, он нас там еще дожидается. Потом вместе с партизаном мы идем в отряд. Ночью отряд нападает на немцев, стоящих в нашей деревне, и выручает Саньку. Главное – не терять времени.

Бабушки дома нет. Глыжка сказал, что она пошла к деду Николаю.

– Она говолила, – докладывает Глыжка, – что дедуска Николай тебе покажет. Она говолила, что он ш тебя шкуру шпуштит…

Что затеяла бабушка, нетрудно догадаться. Придет дед, тогда сегодня не вырвешься, не выпустит. Я отрезал ломоть хлеба, сунул его за пазуху и уже с порога дал наказ брату:

– Смотри тут, Гришаня. Слушайся бабушку. Если картошка под полом не поместится, сделайте бурт на огороде.

Глыжка смотрит на меня и собирается заплакать.

– А ты куда?

– Ты не плачь. Я схожу только в одно место и вернусь. Скажи бабушке, чтоб корову домой пригнала…

Растрепал напоследок непослушный братишкин чуб, как, уходя на войну, сделал это отец, и подался на огороды. Что творится на душе, и сказать тошно: жаль бросать старую с малым и оставаться мне никак нельзя. Санька в беде.

До того места, где мы встретились накануне с партизаном, я добрался без приключений. Сразу нашел и тот куст, и ту кочку, но самого партизана нет. Кричу, свищу – не отзывается. Обыскал все вокруг в надежде, что он, может, уснул, – ни души. Только на сухом бугорке под развесистой вербой нашел охапку примятого сена да рядом с ним обсосанный окурок из старой, пожелтевшей газеты. Ушел. Не дождался. Обманул.

В отчаянье я заплакал.

Это были горькие слезы обиды. На людях я глотал их, чтобы не показаться слабым. Глотал, когда умерла мать, когда первый раз избил меня Неумыка. Потом немного пообвык, зачерствела душа, окаменело сердце. Когда обижают чужие, это не так больно. А тут свой. Не поверил. Бросил в то время, когда особенно нужна его помощь, когда мы очутились в беде.

А что, если попробовать догнать? Он пошел, верно, в сторону леса, нельзя только терять ни минуты. Мне почудилось, что я даже его увидел. Какой-то человек показался на далеком пригорке и исчез в лощине за стогами сена.

Кочки, покрытые мягким зеленым мхом и осокой, ходят ходуном под ногами, оседают в рыжую топь. С потревоженного торфяного дна вокруг них вырываются шипучие пузырьки. Болото широкое, добрый километр. Когда-то, до войны, в густой буйной осоке здесь водилась пропасть разных птиц. Не раз мы приходили сюда по весне собирать яйца диких уток. Так что пробираться по зыбкой, покрытой сверху травяным кожухом трясине мне не в новинку. Время от времени, правда, ноги соскальзывают с кочки и до колен проваливаются в грязь. Там, исподнизу, земля твердая и холодная, как лед.

Кое-как я выбрался на сухую гриву, ополоснулся слегка в травянистой колдобине, повеселел. По дороге возник новый план: не догоню того парня – пойду в лес сам. Одна только помеха – река. Да, может, как-нибудь переправлюсь. Найду бревно и переплыву.

Как и что будет в лесу, пока трудно себе представить. Но в мальчишечьем сердце всегда найдется местечко для надежды. Конечно, я встречу партизан. И вот уже встают перед глазами грозные и радостные события самого близкого будущего. Мы идем неслышно, как тени. Я – впереди, показываю дорогу, за мной – командир отряда, за командиром – лихие хлопцы с автоматами, винтовками и гранатами. Ночь, спят Неумыка, Афонька и вся их свора, спит толстошеий Санькин фашист, лишь похаживают под окнами часовые. Они и не догадываются, что ждет их через несколько минут.

И вот я подаю сигнал взмахом руки. Партизаны по приказу командира рассыпаются по улице, бегут вдоль заборов. И вдруг – тра-та-та-та! Это застрочил наш пулемет. Я лежу рядом с пулеметчиком и подаю ленту с патронами.

– Ти-у-у, ти-у-у, – поют пули. Пулемет умолк.

– Дядь, что с вами, вы убиты? – подскакиваю я.

– Нет, – отвечает партизанский пулеметчик словами песни, – я убит не убит, тяжко ранен я.

А немцы все ближе и ближе. Они думают, что их взяла, весело гергечут, а не знают того, что за пулеметом – я.

– Тра-та-та-та! Ну, что? Не нравится, гады ползучие?!

А вот я мчусь на добром боевом коне. Откуда взялся конь, пока неизвестно. Да это не так уж и важно. Горят хаты полицейских, а все остальные огонь обходит стороной.

Люди радостно встречают избавителей.

– Глянь-ка ты! – удивляется кто-то. – Да это же Сырцов Иван.

– Какой Сырцов?

– Да Кириллов старший хлопец!

– Вот и возьми его за рубль двадцать. Еще вчера корову пас, а сегодня на тебе – командир. Уж не главный ли он у них?

– Это он за Саньку так мстит.

И вдруг вражеская пуля пробивает навылет мое храброе сердце. Надо мной склонились партизаны и односельчане. Я мертв, но хорошо слышу, как они говорят:

– Геройский был человек, давал немцам прикурить…

Правда, умираю я не совсем и скоро прихожу в себя.

Под такие приятные грезы легко шагается. Далеко позади осталась родная деревня. Она скрылась за кудрявым пологом деревьев, и лишь школа стоит на горе, как на ладони, смотрит мне вслед пустыми глазницами окон.

До леса осталась треть пути. Издали он казался синим, со щербинами, забором, а сейчас уже можно разглядеть медные могучие стволы сосен. Особенно тех, что стоят на самом песчаном берегу.

Там, за рекой, уже другая земля, там, в густом бору, живут мои надежды. Мне хочется увидеть людей, которым я несу свои обиды, но как ни вглядываюсь, пока ничего не видно. Не ходят меж сосен партизаны, не смотрит их разведчик на меня в бинокль.

На берегу старицы, вдоль которой идет затравянелая дорога на Старую Рудню, я подвернул штаны и стал искать брод. Вода уже холодная, под ногами расползается липкий ил. Возьмешь немного в сторону и вовсе увязнешь по пояс. Но переправа прошла удачно. Намокла только одна штанина. Я вышел на другой берег, довольный собой. Одним водным рубежом меньше. Остался еще один, но самый главный.

– Хальт! – огрел меня будто кнутом по спине немецкий окрик.

Их было двое. Они стояли на дороге, на том самом месте, где я входил в воду. На груди автоматы, в руках держат велосипеды. Догнать они меня не догонят: пока переберутся через старицу, мой и след простынет. Но догонит пуля, тем более что мне нужно будет еще взбежать на крутой берег. Для пули река не помеха.

И я думаю: «Ну что они мне сделают? Мальчишка… Скажу, что пришел лозы нарезать. На корзину».