Текст книги "Мы с Санькой в тылу врага"

Автор книги: Иван Серков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

11. МЫ ПРИСМАТРИВАЕМСЯ, ЧТО К ЧЕМУ

Первые дни, после того как немцы заняли наши Подлюбичи, на востоке за лесом еще гремело. И мы с Санькой не теряли надежды, что не сегодня-завтра наши вернутся. А когда над деревней показался советский «ястребок», нам и вовсе стало ясно – скоро немцы побегут. И вдруг неведомо откуда ударили зенитки, появились в небе черные облака дыма. «Ястребок» взвился вверх, развернулся и исчез за тучей. Через какое-то время стихло и за лесом.

Схлынули, ушли дальше на восток немцы. Уехал и наш музыкант со своим лупоглазым курощупом. Бабушка им и счастливого пути пожелала:

– Езжайте, чтоб вас телега переехала…

Мы с Санькой сидим на завалинке и держим совет. Когда вернутся наши – неизвестно: может, через неделю, а может, и через месяц. Мы очутились в тылу врага. Что нам делать: идти сразу в эти самые партизаны или малость повременить, пока и другие пойдут?

– Давай присмотримся, что к чему, может винтовку найдем или наган, – предложил Санька. – А потом и покажем им, где раки зимуют.

Отвязавшись кое-как от Глыжки, мы выскочили на улицу и побежали к школе. Бежим и все новое примечаем. А перемены на каждом шагу. Возле сельмага упал снаряд и вырыл яму, как у Скока на огороде. Другим снарядом срезало самый высокий тополь возле школы. Гнездо аистов рассыпалось по дороге, и сам хозяин, мертвый, лежит в пыли.

– Кто аиста обидит – тому не видать счастья, – вспомнил Санька. Я тоже верю в это. Но что сейчас сделает своему убийце мертвая окровавленная птица?!

Много лет прилетали аисты весной с далекого юга на школьные тополя, приносили на своих крыльях тепло и радость нам, мальчишкам. Аисты прилетели – скоро каникулы. Много лет выводили они птенцов. Молодые подрастали у нас на глазах, учились летать. Мы смотрели, как они, окрепнув, поднимались высоко-высоко в самое небо и кружили над деревней, расправив широкие легкие крылья.

Однажды аист прилетел с луга, держа в своем красном клюве какую-то веревку. Стоя на краю гнезда, невзначай уронил ее. Это была не веревка, а гадюка. Мертвая гадюка.

И вот он сам лежит в дорожной пыли, мертвый, окровавленный. Не поднимется больше под облака, не сделает прощального круга, улетая в далекие страны. Его убили немцы.

Мы похоронили аиста неподалеку от дороги, положив на его могилу вместо памятника большой камень.

Размышляя о печальной птичьей доле, подошли к сельмагу. Дверь распахнута настежь, в окнах ни одного стекла. Сунулись внутрь и увидели Митьку Малаха. Он швырял кирпичами в пустые бутылки, лежавшие грудой в углу.

– Монгол, что ты делаешь?

– Бью бутылки, – отозвался Митька, и глаза его спрятались в хитрых щелочках.

– А зачем?

– Чтоб немцам не достались.

Мы с Санькой хмыкнули:

– Нужны они немцам…

– Еще как нужны! – уверенно ответил Митька, выбирая кирпичину поувесистее возле разрушенной печки. – Они бензину в них поналивают, а потом в наши танки будут бросать.

А ведь верно! Как же мы об этом забыли? Еще едва только началась война, мы сами собирали бутылки из-под ситро, из-под керосина, из-под пива, – какие попадались, – и сдавали их на приемный пункт. Говорили, что эти бутылки нужны Красной Армии. Каждая бутылка – сожженный фашистский танк. А тут бутылок этих целый воз. Хорошо, что немцы их не видели, а то бы давно наложили лапу.

И мы начали помогать Митьке. Чтоб было интересней, выстроили посуду рядами, вроде бы это фашисты, и кирпичиной:

– Огонь!

Втроем мы быстро расправились с бутылками и двинулись дальше. Смотрим – правления колхоза нет, на его месте – пожарище. Печка-голландка разрушена, вокруг валяются разные обгорелые бумаги – ведомости, квитанции, трудовые книжки.

Митька нашел обгоревшую пишущую машинку. Мы вытащили ее на траву, покрутили, повертели – не работает. Ну, куда ее? Хватили по ней камнем раз-другой, разбили, расплющили, чтоб не досталась врагу.

Поодаль от пожарища валялся железный ящик, тяжелый-претяжелый, с места не сдвинуть. В таких ящиках хранят деньги.

Но никаких денег в нем нет, ящик поломан, дверца, как сказал Митька, с мясом выдрана.

– Это Неумыка, – сообщил он, постучав босой ногой по железу.

– Неумыка в тюрьме, – не поверил Санька. – Может, другой кто…

– Был! – сказал Митька и сплюнул сквозь редкие зубы. Плевать так Митька мастак. Ни у кого из нас не получается, как у него.

До войны Кузьма Неумыка в колхозе не работал, мало жил дома. Он говорил, что с его специальностью самое место в городе. Что у него за специальность, в деревне знали стар и мал. Он крал в поездах чемоданы, вырезал карманы на базаре, промышлял по квартирам. Об этом я сам часто слышал от взрослых.

Иногда Кузьма появлялся в деревне с перевязанной головой, с синяком под глазом, а то и вовсе родичи привозили его едва живого. Тогда по околице шли слухи, что Неумыка где-то не на того нарвался. Но проходила неделя-другая, и он, отлежавшись, снова исчезал.

Бывало и так, что Кузьма возвращался из города в новых хромовых сапогах, в дорогом костюме, с полной мошной денег. Тогда из его хаты – она стоит как раз напротив новой школы – с утра до ночи слышались пьяные песни, шум и вопли. Это Неумыка бил свою Устинью – худую, всегда испуганную женщину. Глаза у нее большие и круглые, как пятаки, потому все и зовут Неумычиху Совой.

Есть у Неумыки сын Коля. Он пошел в школу на год раньше нас с Санькой, но мы догнали его во втором классе. Колю даже посадили вместе со мной. На первом же уроке Неумыка-младший стащил у меня цветные карандаши, и на перемене мы подрались. После этого учительница нас рассадила.

Коля – хлопец сильный, как и его отец, и такой же рыжий, и такой же вор. Только он не ходит в город, а ворует в деревне. Бывало, зайдет в сельмаг, а у него такая длинная проволока с острым концом. Только продавец отвернется, он раз – и булка или коржик в руках. Лови его потом, догоняй.

Летом, когда люди в поле, проведает Неумыка-младший, у кого хата без присмотра, вынет в окне стекло, пошастает в печи по горшкам, вытащит из борща мясо, поснимает с горлачей сливки, а деньги на виду – и деньги возьмет. Его ловили, драли уши, секли лозой и крапивой, отводили к отцу, когда тот был дома. Но ничто не помогало. Какой дуб, такой и клин, каков отец, таков и сын.

Перед самой войной Неумыка обокрал сельмаг, и его, верно, в пятый раз посадили в тюрьму.

– А позавчера он целый воз добра из города приволок, – рассказывал Митька. – Шкафы, зеркала, одежду охапками носили.

После этого мы решили, что Неумыка – гад, что таких нужно душить, и пошли смотреть, что делается в новой школе.

По дороге мы постояли немного возле хаты-читальни, на которой уже висел портрет Гитлера. Под портретом надпись: «Гитлер – освободитель». Да мы и без надписи догадались, кто это такой – не раз до прихода немцев видели рисунки в газетах. И здесь тот же косой клочок волос через лоб, те же усики, те же колючие, злые глаза. Рядом с портретом приказ на немецком и русском языках: кто будет укрывать комиссаров и евреев – тому расстрел.

Я вспомнил, как немцы сломали яблоню деда Мирона, как шли по огородам танки, как ловили Феклину свинью, вспомнил нашего музыканта с курощупом, того немца, что бросался на мать с ножом, и сказал:

– Хорош освободитель!

– Гад он, – поддержал меня Митька и предложил: – Давай мы ему глаза выколем гвоздем.

Митька достал из кармана горелый гвоздь, влез на завалинку, чтоб дотянуться до Гитлера. Но в это время из бывшего сельсовета вышли два немца, и мы пустились наутек. Гитлер остался с глазами.

В черепичной крыше школы, точно на том месте, где мы сидели с Санькой, когда лазили смотреть на Староселье, – большущая дыра. Голые ребра стропил посечены осколками. Одна стропилина свисает над стеной, раскачивается на ветру и скрипит.

Вдруг отворилась школьная дверь, и оттуда показалось красное, потное лицо Неумыки. Жидкие рыжие волосы прилипли ко лбу. Он тащит книжный шкаф. Шкаф не проходит в проем, и Неумыка натужно сопит, кряхтит, бранится на сына, который без толку путается у него под ногами.

– А ну, подержите дверь! – зло крикнул он нам.

Никто не двинулся с места, а Митька так даже огрызнулся:

– Поищи дураков!

Неумыка только глянул косо и выволок шкаф на крыльцо без нашей помощи. Тут он взвалил его на плечи и потащил через улицу к себе во двор. Коля поплелся следом. Когда он проходил мимо нас, Санька изловчился и лягнул его босой ногой. Я не слишком громко, чтоб не услыхал сам Неумыка, сообщил Коле, что он – рыжая сучка, а Митька показал ему кулак.

– А они дерутся и дразнятся, – пожаловался Коля отцу, а потом, отбежав на безопасное расстояние, запустил в нас обломком кирпича. Нам с Митькой ничего, а Саньке таки досталось по ноге. Теперь Санька не простит этого проклятому Рыжему до могилы.

В школе все было перевернуто вверх ногами. Новые парты, за которыми нам не довелось посидеть и одного урока, вышвырнуты из классов в коридор. Часть их уже кто-то порубил, поломал. В классы немцы, как и в нашу хату, натаскали соломы. Всюду валяются пустые пачки от немецких сигарет, обрывки газет, жестянки из-под консервов – разные ценные для нас вещи.

Я взял себе две сигаретные пачки с красивыми картинками, Санька нашел совсем еще новое лезвие от бритвы, а Митьке повезло больше всех. Он выкопал в соломе баночку из-под гуталина. Баночка была, необычная. Сбоку ее прикреплена блестящая ручка-вертушка. Повернешь ручку – крышка сама открывается. Митька будет в эту баночку что-нибудь класть и носить в кармане. Мы здорово завидовали ему и жалели, что немцы забыли всего лишь одну такую отличную вещь.

В библиотеке на полу валяются книги. Многие из них порваны, выпачканы грязными сапогами. Кроме немцев здесь походил и Неумыка. Это он повыбрасывал книги из шкафов. Поглядела бы на все это наша Антонина Александровна, которая нередко бранила нас за какую-нибудь страничку, замусоленную пальцем!

У Саньки глаза так и заблестели.

– Давайте домой отнесем, – предложил он.

Легко сказать – отнесем. Книжек навалено под самые подоконники. Мы выбираем, на наш взгляд, только самые интересные: про пограничника Карацупу, про Гарибальди – итальянского борца за свободу, про всадника без головы, про деда Талаша, про Тимура и его команду, про Ходжу Насреддина.

Почти до вечера мы таскаем книжки домой, далеко стороной обегая немцев.

Я наносил книжек полную кадушку, которая теперь все равно будет пустовать, потому что огурцы и капусту вытоптали битюги. У Саньки на чердаке вырос целый штабель. Митька напаковал два ящика из-под яблок. Мы не украли книжки. Придут наши – вернем в школу. А пока, если будет время, почитаем.

12. ИЩЕМ БЕДУ НА СВОЮ ГОЛОВУ

Павлик Здор, сын командира ополченцев, живет на другом конце деревни. Он старше меня и Саньки года на два, перед войной окончил пять классов. Павлик сильный, коренастый. Он быстрее всех бегал, глубже всех нырял. Ребята с их улицы гурьбой ходили за ним.

Мы с Павликом не дружили. Вернее говоря, он не хотел связываться с такой мелюзгой, как мы. Иной раз в школе на переменке, когда кто-нибудь из нас попадался ему под руку, Павлик давал щелчка в нос или в лоб – этим наши отношения и ограничивались. А теперь у нас только и разговоров о Павлике. Мы даже идем его проведать. Павлику миной оторвало ноги. Его носили черти в поле, он сам искал беду на свою голову, а таким шустрым, как мы, по мнению моей бабушки, и подавно не миновать лиха.

– Не приходи тогда, безотцовщина, и домой, – часто стращает она меня.

Мы шагаем по улице и рассуждаем, что придется, пожалуй, теперь Павлику ездить на трехколесной «лисапеде», как ездит отец кузнеца, дед Тимох. Но тому еще хорошо, у него есть железные ноги. Сын отковал. Эти ноги нас очень удивляли. Каждый раз, когда старик приезжал в сельмаг купить табаку, мы с любопытством рассматривали и его «лисапеду», и ноги, похожие на две кочерги. Он топал к прилавку, гремя ими об пол, а ступни на шарнирах сгибались и разгибались, как настоящие. В известном смысле ноги были даже лучше настоящих: старый кузнец ходил босый в самые жестокие холода. Железо, настывшее на морозе, в тепле только покрывалось инеем.

А кто откует такие ноги Павлику? Отец его, поди, не умеет. Мог бы сделать тот же кузнец, дядя Петро, да он, наверно, дорого возьмет. А, кроме того, кузнеца сейчас нет дома: он на войне.

Во двор к Здорам нас не пустили. Мы постояли чуток у ворот, посмотрели в щелку, как фельдшер Тимофей Иванович отмывает на крыльце руки от крови, послушали, как голосит в хате мать Павлика, и пошли дальше – за околицу, на колхозное поле, где недавно грохотал бой. Там, говорят, валяется уйма всякого добра, можно даже пушку найти, стоит только захотеть. Митька хвастал, что он нашел всамделишный командирский компас. С тем компасом куда хочешь заберись, хоть в самый густой репейник или в лозу над ручьем, все равно будешь знать, где север, где юг, где восток и где запад, – стрелка показывает. Нам бы такой компас с Санькой, ни за что бы в партизанах не заблудились. Чего только Митьке мы за него не давали – и три гильзы, и кожаный ремешок, и даже ракету совсем еще целехонькую, – не хочет меняться, и все тут.

– Может, он мне и самому пригодится, – стоит Митька на своем.

А то, говорят, Коля Бурец, тот самый, у которого отец был матросом, приволок домой винтовку со всем, что положено, – штыком и затвором. Только сам Бурец никому в этом не признается, боится, как бы мать не узнала: уши оборвет.

Мы идем по узкой тропинке обочь дороги, обиваем босыми ногами пыль с широких листьев и уже сухих стеблей подорожника, идем и мечтаем: вот бы найти по нагану да по карману патронов к ним или гранат штук по десять.

– Винтовки тоже возьмем, если что, – соглашаюсь я на всякий случай.

– Можно и пулемет притащить, – размышляет Санька.

Вдоль дороги стоит переспелая рожь, склонился долу колосьями сухой, как порох, ячмень. Тронь его – и зерно дождем посыплется на землю. Там, где до прихода немцев начали жать, стоят снопы в бабках и копны. Много бабок повалено, разметано. Возле самой дороги два пепелища. Здесь были скирды хлеба. Они сгорели после того, как пришли фашисты. Мы полагаем, что без партизан тут не обошлось. А может, ополченцы сожгли, чтобы не достался хлеб врагу.

Поле исполосовано вдоль и поперек танками, изрыто окопами. Мы ходим по окопам, ищем наганы. Думалось, что здесь их будет валяться сколько хочешь, но это только думалось. В огромном круглом окопе нашли одни гильзы от снарядов да пустые ящики. Должно быть, тут стояла пушка. Впереди окопа земля выжжена, а вокруг ямка на ямке – поле перепахано взрывами. Лютый был бой.

Подальше во ржи нашли противогаз. Посмотрели – целый. Решили взять. Много рогаток получится. Потом попались красноармейская каска и маленькая пехотная лопатка. Каску мы примерили. Сперва Санька, а потом я. Она была нам велика, закрывала глаза. Зато лопатка в самый раз, как по заказу. Захватили ее с собой.

– Сюда! Сюда! – вдруг закричал Санька. Я думал, там уж неведомо что, а оказалось – ничего особенного. На дне неглубокой ямки, видно, воронки от снаряда, кое-как приспособленной под окоп, прямо навалом пустых, стреляных гильз. Перерыли, перебрали все до одной – нет целых. Верно, пулеметчик отбивался до последнего патрона. Тут же, в ячмене, мы нашли грязные, окровавленные бинты и насквозь пробитую пулей фляжку. Остался пулеметчик жив или нет?

Лазая по окопам, мы вывозились в глину, как черти. Санька залез вдобавок еще и в какой-то мазут, а потом черной рукой вытер пот со лба. Теперь он – как дядя Петро, когда вечером идет домой из колхозной кузницы. Но все это пустяки в сравнении с тем, что мы не нашли ни одного нагана.

Лежим на чистом песочке возле окопа и отдыхаем. Говорить ни о чем не хочется. Санька ковыряет пальцем землю, а я просто смотрю в небо. По небу плывут белые, легкие облака, трепеща крылышками, почти висит на одном месте и звенит, заливается жаворонок. Ему все равно, сжато или не сжато поле, нашли мы с Санькой наганы или нет, есть война или нет войны. Он звенит себе, как вчера, и позавчера, и год, и сто лет назад.

Стрекочут в ячмене кузнечики, переливается зыбкими волнами горячий воздух. Я гляжу в небо и думаю о своем отце. Где он, в каком поле отбивается от врага? Думаю про дядю Назара. Где он сейчас летает на своем «ястребке»?

И вдруг Санька толкнул меня в бок:

– Гляди!

Я посмотрел. Неподалеку, опершись обеими руками на лопату, стоит наш сосед, дед Мирон. Мы не любим деда. Он жадный. Жадный и злой. Он спит и во сне думает, как бы нас с Санькой крапивой отстегать. А встретит на улице, обязательно пальцем погрозит и глядит из-под косматых бровей, как из-под стрехи, насквозь пробирает. И все из-за груши-спасовки, к которой мы своими локтями и коленями проложили по его картошке настоящую дорогу.

– Чего ему тут надо? – хмуро спросил я у Саньки.

– Чего?.. Может, добычу какую ищет.

– Давай подсмотрим.

Дед Мирон стоит, стоит долго, неподвижно, будто окаменевший. Поношенная, замусоленная шапка висит под сложенными руками на цевье лопаты, и на солнце блестит потная лысина.

Если смотреть на деда снизу, уткнувшись подбородком в песок, он кажется огромным-огромным. За его спиной на горе видна церковь, но голова старика больше церковного купола и намного выше его. Мы понимаем – это потому, что церковь далеко, а дед близко. Наконец он покачал лысой головой, натянул на самые уши свою шапку, вскинул на плечо лопату и подался прямо по ржи дальше в поле. Мы с Санькой поспешили к дороге: интересно, что он там делал?

Перед нами холмик свежей земли. На холмике каска с красной звездой и винтовка без затвора. Нам не нужно объяснять, что это такое. Под холмиком лежит боец. Наш боец. Нам почему-то стало не по себе. Горько и стыдно.

– Догадливый ты, – попрекнул я Саньку. – До-бы-ы-чу ищет!

Санька вздохнул и сказал:

– Не будем больше колотить дедову грушу…

– И Рыжему надаем, если полезет, – добавил я.

– Надаем! – поддержал меня Санька.

Это прозвучало как клятва.

Целый день мы ползали по окопам, по канавам вдоль дорог, по ржи, но наганов не нашли. Не попалось ни гранат, ни пулеметов. Должно быть, поздно спохватились, и все это подобрали уже другие.

– Нужно было подольше дома сидеть, – ворчит все время Санька. Будто я в этом один виноват, будто не сам он придумал перетаскивать домой книжки. Теперь вот остались без наганов.

И вдруг нам привалила удача. Возле самого колхозного двора, когда мы шли, повесив головы, домой, в придорожном репейнике Санька заметил зеленую железную коробку. Открыли, а там патроны. Заправленные в пулеметную ленту, они поблескивают на солнце. Кончики пуль покрашены в разные цвета. Целехонькие, нетронутые капсюли.

На душе стало веселее. Теперь можно жить. Пусть у нас нет пока ни наганов, ни винтовок, зато на первый случай есть боеприпасы. Нам остается отнести их домой и спрятать в соломе или зарыть на огороде. Правда, сделать это не так просто – по улицам ходят немцы. Не станем же мы вооружаться у них на глазах.

И тут у меня возникла удачная мысль. Я стащил с себя рубаху, застегнул пуговицы и завязал рукава. Получился неплохой мешок. Мы напихали туда немного травы, потом положили коробку с патронами, а сверху снова прикрыли травой. Пускай теперь догадаются фашисты, что мы несем. Они подумают, что это трава для Санькиной козы.

Ноша оказалась не такой уж и легкой. Мне еще ничего, а Санька, когда приходит его черед, сгибается в три погибели. Трава, которой обложена коробка, сбилась в ком, и из рубахи выпирает острый угол. Тем не менее мы спокойно миновали сельмаг, возле которого околачивались два немца. Подумали они о Санькиной козе или нет, однако нас не тронули.

Через двор нам тоже удалось проскочить незамеченными. Тетя Марфешка у окна что-то шила и на нас даже не глянула.

На огороде мы снова открыли коробку и долго любовались патронами, пересчитывали их, щупали руками, а потом закопали в борозде и набросали сверху сухой картофельной ботвы. Договорившись, что после патроны поделим, разошлись по домам.

Солнце садится за колхозным полем. На школьных тополях, устраиваясь на ночлег, беззаботно чирикают воробьи. А за околицей на горе стоит человек, устало опершись на лопату, стоит, словно окаменевший. Это дед Мирон. Он хоронит наших бойцов. Мы никогда не будем колотить его грушу.

13. ДЕД МИРОН НА НАС НАДЕЕТСЯ

Наш огород с одной стороны сада деда Мирона, а Санькин – с другой. На Санькином огороде непролазные заросли мака-самосея. Тетя Марфешка, пропалывая гряды, жалеет его вырывать. Весной мак не помеха, но позже, набравшись сил, он глушит огурцы, помидоры, картошку и капусту. В пору цветения на нашей улице нет огорода красивее, чем Санькин. Он так и полыхает алым пламенем.

Когда мак созревает, его головки шуршат на ветру, и из окошек, что раскрываются под шапочками маковок, рассеиваются по земле черные зернышки. Наверно, из-за этого мака у Саньки и фамилия такая – Маковей.

Бывают годы, когда тетя Марфешка собирает маку почти целый пуд. Но всегда мы выходили на сбор урожая раньше ее. Мы с Санькой не ждем, пока маковки высохнут и начнут шуршать, а рвем, едва они слегка пожелтеют. Открутишь головку, отколупнешь сверху зубчатую бахромку, и лущи себе красноватые зернышки на ладонь. Если хватит терпения, их можно насобирать целую горсть. А тогда уже все сразу в рот. Что может быть вкуснее!

Санькиной матери наши вылазки в огород не очень по душе. Обычно, протурив нас старым веником, она долго кричит вслед, что мы – саранча, что от нас спасу нет, что Санька шиш теперь съест, а не корж с маком.

А потом, когда мы возвращаемся во двор, она начинает нам рассказывать разные страхи. По ее словам, выходит, что мак – самая опасная штука на свете. Если его много съесть, можно заснуть и не проснуться. Когда Санька был маленьким, так кричал день и ночь. Думали, надорвется от крика, давали маковый отвар, чтоб уснул. Да сколько давали? Одну капелюшечку. И помогало. Мы с Санькой слушаем да хмыкаем про себя. Дай нам сейчас маку по целому решету, и то не уснем. Даже не задремлем.

На следующий день после похода в поле мы решили проверить, не украл ли кто наши боеприпасы. Шли огородом и незаметно для самих себя стали есть мак. Сперва Санька сорвал одну головку, а потом и я. Но толком полакомиться нам не задалось. Скрипнула калитка, и на огород вышла тетя Марфешка. Услыхать она нас услыхала, а чтобы увидеть, так нет: мы юркнули в картошку, а там по-пластунски добрались до забора, за которым был сад деда Мирона, и затаились в бурьяне. Тетя долго и подозрительно осматривала огород, ворчала что-то себе под нос, потом подвязала передник и принялась собирать семенные огурцы. А это значит – надолго.

Мы лежим в траве и тихонько перешептываемся. Если б пришли партизаны, мы бы первыми показали им, где живет Неумыка. Он теперь стал важной птицей, нацепил на рукав повязку и ходит по деревне с немецкой винтовкой. На нем новый, с иголочки, костюм, хромовые сапоги, в руке резиновая палка. Хлопает он палкой по голенищу и зубы скалит:

– Хватит с вас, пожили всласть при большевиках. Дайте теперь и мне пожить.

Встречая пожилых мужчин, Неумыка орет на них, чтоб снимали шапки, а на женщин, – чтоб низко кланялись.

– Что, забыли при большевиках, как это делается?!

Не узнать теперь и рыжего Неумыку-младшего: в новых, фабричного сукна, брюках, в шелковой рубашке. Лето на дворе, а Рыжий в ботинках ходит – таким барином стал. Правда, однажды, когда он сунулся было к нашему ручью, мы его как следует облепили грязью, да, видно, зря связались. Грозился сказать отцу про советские книжки.

Полицейских у нас пятеро. Трое местных, а двое откуда-то приблудились. Ближайшим помощником у Неумыки – криворотый Афонька. Бабушка говорит, что он всю жизнь был горем луковым, а тут, смотри-ка, в люди выбился.

У меня к криворотому Афоньке свой счет. Он побил мою бабушку, требуя самогонки. Самогонки у нас не было, а если б и была, так не для этого ублюдка.

Бабушка так ему и сказала:

– Убирайся отсюда, ублюдок!

А он размахнулся – да кулаком ей в грудь. Бабушка и сегодня еще стонет.

– Эх, скорей бы в партизаны, – вздыхаем мы с Санькой, а по ту сторону забора поблескивают на солнце сочные, налитые антоновки. Смотришь на них – слюнки текут. Одна беда: нельзя нам колотить и антоновки, тоже слово дано. Но Санька находит выход.

– А зачем нам колотить? – рассуждает он. – Насобираем на земле паданцев. Все равно гниют.

Подумали и решили, что это будет по-честному и дед Мирон не станет сердиться.

Есть здесь рядом в заборе одна наша заветная доска. Гвоздь, которым она прибита к нижней жерди, почти начисто переела ржавчина, а чего не доела, мы клещами перекусили еще весной. Теперь эта доска легко отходит в сторону. Отведешь ее рукой – и лезь на здоровье.

И вот мы с Санькой под антоновкой, ползаем по картофельным бороздам, ищем яблоки. Санька уже спрятал за пазуху штук пять, а я всего два. Мне обидно и не хочется отставать от него.

И вдруг Санька шепчет:

– Мирон!

И верно, я увидел Мирона, направлявшегося в нашу сторону. В руках у него был горлач и еще что-то, завернутое в чистую тряпицу. Удирать через наш лаз поздно. Если дед заметит, стыда не оберешься.

– Давай сюда! – прошептал Санька и юркнул в Миронов блиндаж. Впопыхах он треснулся лбом о бревно, которое поддерживало накат, но даже не ойкнул. Вслед за Санькой скатился в блиндаж и я. Расчет наш был прост: дед походит по саду и повернет назад, а мы спокойно отсидимся здесь, а потом убежим.

После яркого солнечного света в блиндаже темно, хоть глаз выколи. Почему-то сильно пахнет лекарством. А почему – разбираться некогда. Мы с ходу ринулись в самый темный уголок. И в этот момент послышался чей-то хриплый голос:

– Воды-ы…

Мы с Санькой обомлели: кто здесь еще есть, кроме нас? Метнулись было к выходу – и снова поздно. В блиндаже стало совсем темно – свет заслонил дед Мирон. Согнувшись в дугу, чтобы не задеть головой бревен, он прошел мимо нас и склонился в темноте над человеком.

– Стой! Стой! – вдруг закричал незнакомец. – Орлов, смотри справа! Справа смотри! Подпускай ближе… Огонь!

Я и дышать перестал, прилип к сырой глиняной стене. Но спустя минуту незнакомец умолк. Слышно было, как стучат зубы о ковш, течет на солому вода да дед бормочет себе под нос:

– Господи, боже мой… воля твоя…

Постепенно глаза привыкли к темноте. Теперь я хорошо вижу деда. Он стоит на коленях подле раненого, поправляет под головой подушку, заправляет солому под постилку. Раненый в гимнастерке, со звездой на рукаве, голова обвязана, под расстегнутым воротом тоже бинты в черных пятнах. Кровь.

Я показываю Саньке на выход:

– Пока дед нас не видит, давай тихонько…

Санька прикладывает палец к губам:

– Молчи! Не заметит.

Но Мирон нас заметил. Сперва растерялся, вздрогнул и едва не выронил горлач, а потом, разглядев, что за гости, сердито нахмурил брови и сурово буркнул:

– А ну, вылазьте!

Дед шагает впереди и не оглядывается. Мы можем тысячу раз удрать. Но почему-то не делаем этого, а послушными овцами плетемся за ним следом. Лишь перед тем как войти во двор, Санька было помедлил в нерешительности. Но тут старик отворил калитку и пропустил нас вперед.

В сенях – приятная прохлада. Вкусно пахнет спелыми яблоками и медом. А нам не до этого. Что, если дед снимет с крюка вон те вожжи да всыплет нам хорошенько? Будем знать.

Из хаты вышла Мирониха, бабка Гапа, приветливая и разговорчивая старушка.

– А-а, хлопцы, – запела она, будто встречала долгожданных гостей. – Ну, сказывайте, зачем пришли.

Из клети подал голос Мирон:

– Это я их привел. Дело у нас важное.

Он принес несколько больших красных яблок, положил на стол, поставил тарелку меду.

– Угощайтесь… Да вы не стесняйтесь, присаживайтесь.

Ради приличия мы сперва отнекивались, не хотим, мол, так сказать, только что от стола, да и мед мы не очень-то любим.

– А вы все же попробуйте. Может, понравится.

Попробовали. Ничего, есть можно. И начали помаленьку налегать. Но не так уж, чтобы дед подумал, будто мы век меду не видели. А потом настолько увлеклись этим занятием, что забыли обо всем на свете. Санька даже нос накормил. Но как ни старались, весь мед съесть не смогли, отвалились от стола. И тут дед начал разговор:

– Вот что, хлопцы, вы уже не малыши, и я прошу вас мне помочь…

Мы сидим, навострив уши: что это ему от нас понадобилось?

– А что сделать? – спрашивает Санька.

– Перво-наперво, – сказал дед, потеребив бороду, – было бы очень хорошо, если б у вас были короткие языки. О том, что вы сегодня видели в блиндаже, чтоб ни одна живая душа не знала. И дома не говорите.

Нам даже обидно стало: за кого нас дед принимает? Нам что ни скажи – могила. Про чертову кожу и по сей день никто ничего не знает.

– А во-вторых, – продолжал дед, – вы повсюду бегаете, все видите. Если заметите что-нибудь подозрительное, говорите мне… Ну, куда полицаи ходят, что делают…

– Вчера Афоньку черти носили по огородам, – не замедлил сообщить я, – только не на нашей улице.

– Вот видите, нам с вами нужно ухо держать востро… Они шутки шутить не станут. Приказ ихний читали?

– Насчет комиссаров? Читали, – кивнул Санька.

За воротами дед Мирон еще раз строго нам наказал:

– Так смотрите же, хлопцы, ни гу-гу…

И ушел во двор. Дед нам понравился. Оказывается, не такой уж он нелюдим и жадина. Вон сколько меду навалил, только ешь. И нам с Санькой поверил. Помогите, говорит, хлопцы. Как со взрослыми разговаривал. Теперь мы не будем спускать глаз ни с Афоньки, ни с Неумыки, а пуще всего – с Рыжего: он скорее всех может что-нибудь пронюхать. Всегда по садам шастает.

На обед я опоздал. Бабушка уже прибирала со стола. Она встретила меня с приветливой издевкой:

– У вас попели, а у нас поели. – А потом и вовсе разозлилась: – Где это ты шляешься целыми днями?

Так я и скажу, что был у Мирона, что видел там комиссара. Как бы не так!