Текст книги "Адмирал Сенявин"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Наступившая ночь помешала преследованию. С рассветом атака на турецкие корабли возобновилась. Вскоре захватили линейный корабль «Мелек-Бахри», подожгли младшего флагмана «Капитанию». Там оказались неожиданно пленные русские матросы, прикованные цепями к орудиям. Им помогли отклепать оковы, спасли раненого адмирала Саид-бея и только успели доставить его на русский корабль, как «Капитания» взлетела на воздух…

Потемневшее то ли от пороховой копоти, то ли от бессонницы лицо Ушакова засветилось улыбкой. Хриплым голосом он подозвал флаг-офицера Денисова:

– Пишите в шканечный журнал: флот наш гнал неприятеля под всеми парусами и бил его беспрестанно. Во время сего сражения более всех разбиты неприятельский авангард и кордебаталия.

Турецкому флагману стало ясно, что малейшее промедление окончится для него катастрофой. Распустив паруса, турки бросились наутек.

В полдень фрегаты и «Навархия» вышли из Лимана и направились на помощь Ушакову.

Эскадра де Рибаса подошла к месту сражения после полудня. Турецкие корабли один за другим исчезали в далеком мареве. Корабли, участвовавшие в сражении, приводили себя в порядок. На «Рождестве Христове» перебило фок-мачту, на «Святом Павле» разорвало пушку, проломило верхнюю палубу, грот и фок-реи разбило. На всех кораблях повредило мачты, бушприты, реи, изорвало паруса, в корпусах зияли пробоины от ядер.

В последний день августа лавирующая вдалеке, у Гаджибея, бригантина известила сигналом о прибытии Потемкина. Ушаков послал за ним «Навархию». Навстречу ей шла бригантина с кайзер-флагом главнокомандующего флота. На рассвете в сопровождении «Навархии» она подошла к эскадре, и Ушаков сразу же направился с рапортом.

Потемкин встретил его на шканцах и при всех расцеловал. Выслушав рапорт, сказал:

– Поутру сделаю смотр эскадре. После чего соберешь командиров на «Рождестве». А сейчас вызови моего генеральс-адъютанта Львова, надобно его отправить в Петербург к государыне с реляцией о твоей виктории.

Князь не скрывал своей радости. Наконец-то и он мог оповестить Петербург о своих успехах в схватках с неприятелем на море…

Два десятилетия тому назад давний соперник Потемкина Алексей Орлов был пожалован громким титулом «Чесменский» за неведомые заслуги в морской баталии. С той поры Григорию Александровичу не давали покоя лавры на морском поприще. Теперь, кажется, сбылись желанные мечтания. Флот под его главным командованием одерживал одну победу за другой. Приспела пора посмотреть на флот и показать себя.

Поутру, на исходе восьмого часа, на грот-брам-стеньге бригантины «Благовещение» взвился кайзер-флаг главнокомандующего Черноморского флота. Начался пушечный салют, каждое судно салютовало тринадцатью пушками. На всех кораблях матросов в парадной форме поставили на реях, вантах и штагах и построили вдоль парадного правого борта. На захваченных турецких кораблях выстроили турецких матросов.

Потемкин на шлюпке обошел все корабли. Вновь гремели пушечные салюты. Как только шлюпка равнялась с кормой, матросы дружно кричали приветственное «ура-а!». Шлюпка подошла к «Рождеству Христову», и, пока собирались командиры, Ушаков в салоне флагмана потчевал Потемкина квасом. Как-то так сложилось, что при редких встречах с Ушаковым у них сохранялись весьма дружелюбные отношения. Потемкин безгранично доверял Федору Федоровичу, что случалось с ним совсем не часто. Ушаков, в свою очередь, несмотря на свой непростой характер, при общении со светлейшим не испытывал какой-либо стеснительности. И сейчас он первым начал непринужденный разговор.

– Ваша светлость изволили заметить, что ныне на судах турецких поубавилось наставников французских. Видимо, сие не без влияния перемен в правлении французских государей?[37]37
  Имеется в виду буржуазно-демократическая революция во Франции, которая началась взятием 14 июля 1789 г. Бастилии. Монархия была низвержена 10 августа 1792 г.


[Закрыть]

Потемкин живо вскинул глаз, отодвинул глиняную кружку с квасом:

– Новации французские, братец ты мой, не токмо здесь сказываются, – улыбка сошла с его лица, – слыхивал небось про вольнодумца Александра Радищева?

Ушаков удивленно поднял брови. Слыхать-то слыхал перед уходом из Севастополя, что дворянина Радищева за возмутительное сочинительство Сенат приговорил к смертной казни. Но что было за дело, не знал.

– Ваша милость, мой долг воинский служить животом матушке-государыне и Отечеству. Все враги ее есть и мои враги. Об оном деле толком не ведаю.

– Ну так слушай, – Потемкин понизил голос. – Сей дворянский отпрыск книжицу посмел сочинить, в коей хулу на матушку-государыню возводит, к возмущению холопов противу своих господинов взымает. – Он помолчал и закончил: – Потому мысли крамольные воинский дух ослабляют, искоренять их надобно железом каленым. Да ты и сам ведаешь не хуже меня…

Его прервал флаг-офицер, который доложил, что командиры собрались в кают-компании.

Впервые Потемкин общался с флотскими командирами. Повод к этому был исключительный, и он его использовал, хотя и был немногословен.

– Знаменитая победа, одержанная над флотом турецким, который совершенно разбит и рассыпан, служит к особливой чести и славе флота Черноморского, – торжественно проговорил он. – С ним поздравляю вас, господа офицеры, и прошу передать мое благодарение прочим офицерам и служителям вашим. Да впишется сие достопамятное происшествие в журналы черноморского правления ко всегдашнему воспоминанию храбрых флота Черноморского подвигов.

После торжественного обеда Потемкин, при соблюдении всех почестей, которые ему очень понравились, отправился на бригантину.

– Поспешай, Федор Федорович, с ремонтом кораблей. Надобно нам, подобно здешней виктории, кампанию под Измаилом заканчивать.

Опять на реях и вантах поставили матросов, гремели пушечные салюты. Князю явно пришелся по вкусу флотский церемониал. В войсках его так не чествовали.

Из Херсона Потемкин послал в Петербург капитана второго ранга Михаила Львова. Он вез победную реляцию императрице.

…Второй год Екатерина метала молнии в сторону Французской республики. После штурма Бастилии постепенно рассеивался созданный за долгие годы ореол «просветительницы», желающей только «блага своим подданным».

В те времена властители дум передовых людей Европы Вольтер и Дидро, Д’Аламбер и Гримм никак не могли достучаться до своих «отчих» монархов. Те не принимали их идеи. А вот русская императрица оказалась весьма способной ученицей великих просветителей. Своему страстному почитателю Вольтеру она доверительно сообщала: «Впрочем, наши налоги так необременительны, что в России нет мужика, который бы не имел курицы, когда он ее захочет, а с некоторого времени они предпочитают индеек курам». Если бы великий французский просветитель приехал все-таки в Петербург, он мог бы в любом номере «Санкт-Петербургских ведомостей» прочитать в те времена подобные объявления:

«Продается семья людей – столяр и плотник с женой и двумя дочерьми»; «Желающие купить деву семнадцати лет…»; «Продаются мужской портной, повар и женский башмачник, также хорошо выезженная верховая лошадь». Возможно, он тогда по-другому бы взглянул на «северную звезду», которую боготворил. Может быть, отсоветовала она ему приезжать в Петербург потому, что ее «свободомыслие» предназначалось для восприятия лишь за пределами России. Путь императрицы к своим «братьям» был несколько иным.

Одним из первых знаков на этой дороге по ее восшествии на престол явился указ о ссылке крестьян на каторгу без суда и следствия, следующий указ объявлял жалобу на помещиков государственным преступлением, а ее авторов – «злодеями и возмутителями», подлежащими ссылке на каторгу. Немудрено – Емельян Пугачев был для нее «бешеным псом» и «извергом естества»…

Весной девяностого года Екатерина испытала потрясение, подобное пугачевскому восстанию.

В конце июня ей принесли сочинение Александра Радищева, управляющего столичной таможней, «Путешествие из Петербурга в Москву». Месяц назад эта книга поступила для продажи в книжную лавку Зотова, и слухи о ней достигли окружения императрицы.

На следующее утро статс-секретарь Храповицкий поразился гневному лицу вышедшей из спальни Екатерины. В руках она держала книжку Радищева:

– Сие сочинение покрыто бранью, ругательством и злостным толкованием, – императрица негодовала, – уважения никакого к закону Божию и гражданскому, птенцы учат матку! – Екатерина наконец остановилась, сжала тонкие губы: – Радищев, пожалуй, бунтовщик похуже Пугачева. Вели полицмейстеру безотлагательно сию книжицу изъять полностью и изничтожить. За Радищевым пока негласный надзор учредить.

Екатерина вычитывала каждую строчку и делала тут же пометки на полях. Она не прочитала еще и половины книги, а ее автора, закованного в кандалы, бросили в Петропавловскую крепость.

Следствие вел обер-секретарь Тайной экспедиции Шешковский, который пятнадцать лет назад допрашивал в Москве Емельяна Пугачева.

Прошло три недели с небольшим, и палата уголовного суда приговорила Александра Радищева к смертной казни. Сенат и Непременный совет утвердили приговор.

По случаю заключения мира со Швецией Екатерина в начале сентября заменила Радищеву казнь ссылкой в «Сибирь, в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание».

Десять дней спустя императрица повеселела. Рано утром, когда она заканчивала писать какое-то письмо, камердинер Сахаров доложил о прибытии курьера от Потемкина.

– Проси, – не отрываясь от письма, проговорила Екатерина.

Вошедший четко отрапортовал:

– Флота вашего величества капитан второго ранга Львов от их высокопревосходительства генерал-аншефа Потемкина.

По мере чтения письма от Потемкина хмурое лицо императрицы светлело, и, закончив читать, она приветливо улыбнулась:

– Отличную и добрую весть привез ты, капитан, чему мы рады весьма. – Императрица благосклонно протянула руку для поцелуя. – За сию славную новость и ваши заслуги мы жалуем тебя орденом Святого Георгия…

В тот же день Львов присутствовал на молебне по случаю победы черноморцев, а после службы Екатерина устроила по этому поводу пышный обед для офицеров четырех гвардейских полков.

Из Петербурга Львов увозил, кроме креста и подарков, письмо императрицы Потемкину, а также все столичные слухи о крамольных делах государственного преступника Александра Радищева.

Похвалы Екатерины пришлись Потемкину по душе. Всевластная покровительница вновь возвеличивала его, по достоинству оценивала его заслуги в становлении Черноморского флота и его победах.

Из Ясс Львов возвратился на эскадру в Севастополь. Корабли ремонтировались после жестоких боев в летней кампании. По пути на Графскую одним из первых он встретил Сенявина.

Поздоровавшись, Дмитрий озорно подмигнул и сказал:

– Ну что, брат, каково тебя при дворе приветили? – И, не дожидаясь ответа, проговорил: – Знаю, знаю, Мишель, можешь не пересказывать, сам в этом амплуа пребывал. Поведай лучше новости столичные.

Львов потер переносицу, словно собираясь с мыслями.

– Известий особых нет, разве что о деле крамольном Александра Радищева…

Сенявин изумленно воскликнул:

– Так это же земляк мой, сосед наш по владениям! В Боровске его отец пустоши рядом с нашими имеет, и что с ним?

Они отошли в сторону и присели на скамейку под развесистой акацией.

– Видишь ли, толком-то я всего не знаю, но вот что слыхал. Сочинил он какую-то книжицу, в которой охаял все наше дворянство и государыню особливо осмеял. – Львов старался говорить вполголоса. – Главное же – чернь под защиту взял и к бунту призывал. Ну, его посадили в крепость, и Непременный совет приговорил казнить. Государыня смилостивилась и заменила смертную казнь каторгою…

Сенявин снял шляпу, перекрестился и вздохнул:

– Ну и ну, прославился землячок. Слава Богу, у государыни сердце жалостливое, жив остался. – Они помолчали. – А что про замирение с турками слыхал? – первым заговорил Сенявин, когда они встали.

Львов пожал плечами.

– Вроде бы они сговорчивей станут после того, как мы им поддали нынче, однако о мире говорить еще рановато…

Вернувшись из Гаджибея в Яссы, Потемкин тут же написал статскому советнику Сергею Лошкареву. Он вел переговоры о мире с турками, а те их всячески затягивали. «Наскучили уже турецкие басни. Их министерство и своих и нас обманывает. Вы им изъясните, что коли мириться, так скорее. Иначе буду их бить… Бездельник их капудан-паша, будучи разбит близ Тамана, бежал, как курва… На что они лгут и обманывают себя и государя. Теперь у флота было сражение, большой корабль взят. Адмирал Саид-бей у нас в полону. «Капитания» сожжена. Тут потонуло 800 человек, да живых взято более тысячи. Но все бы сии суда были живы, если бы уж мир был сделан».

Но турки мира не хотели, их в том подстрекали английский и прусский посланники.

В Севастополе спешно чинили корабли, грузили ядра, порох, разные припасы. В начале октября в Севастополь из Таганрога прибыли два новых корабля. Сенявина вместе с другими командирами вызвал флагман. Как всегда, Ушаков в бухте поднимал флаг на «Святом Павле», на постоянной своей стоянке напротив мыска, названного тоже Павловским.

Флагман объяснил командирам план действий на завершение кампании:

– Соединившись с эскадрой Лиманской, будем следовать к устьям дунайским и прикрывать наши гребные суда от турок. – Ушаков взял со стола ордер. – Его светлость требует от нас, «чтоб дрались мужественно, или лучше скажу, по-черноморски, чтоб были внимательны к исполнению повелений и не упускали полезных случаев».

Сегодня Ушаков решил поделиться мыслями с командирами.

– Ныне имели мы две схватки с турками. Они были сильней, однако виктория нам досталась. Отчего так? Великий Петр, создатель наш, две заповеди чтил. Первая – «во всех делах упреждать и всячески искать неприятеля опровергнуть». Сие разумею как наказ, неприятеля в невыгодную позицию ставить, для него нежданную. У Еникале мы строй его порушили и тем выгоду имели, а турок не ждал сего. Другое. Петр же велел не держаться за устав, яко слепец за стену…

Сенявин сидел рядом со Львовым, прислонясь к переборке. Давно он отвык от общения с командирами, тем с большим интересом внимал Ушакову, которому в душе завидовал. «Почему, – спрашивал он иногда себя, – так ладно и споро у него все получается? Может, потому, что сумел разглядеть в темной бездне блеск путеводных звезд? Или пришелся по нраву сиятельному князю и тот ему потрафляет? Но при Войновиче сего не было, однако викторию у Фидониси добыл он, Ушаков. В чем разгадка его успеха?»

Ушаков между тем продолжал:

– Замечено было мною еще со времен Чесменского боя, что турки в великую суету без флагмана впадают. Он у них будто бы за Аллаха, – командиры заулыбались, переглядываясь, – ежели он не утек, то и вся эскадра за ним, а не дай Бог сгорит или утопнет, то и все разбегаются. – Ушаков сделал паузу. – Стало быть, нам и следует по той голове неприятельской главнейший удар предпринимать. Для того господа командиры понимать сигналы флагмана должны быстро и точно исполнять их.

Не все запомнилось в этот раз Сенявину, но суть уяснил твердо и был в душе признателен Ушакову за откровение и щедрость, с которыми он излагал подчиненным свои мысли.

Спустя две недели, в середине октября, Севастопольская эскадра вышла в море и через пять дней подошла к Сулинскому гирлу Дуная. Ушаков имел предписание – прикрыть со стороны моря действия гребной флотилии. Накануне флотилия де Рибаса вошла в Сулинское гирло, высадила десант, атаковала и уничтожила две батареи, охранявшие устье Дуная. В тот же день запорожцы атамана Головатого на казацких лодках атаковали турок в Килийском гирле. Действуя совместно, суда де Рибаса и лодки запорожцев двинулись вверх по Дунаю, вступили в бой с Измаильской флотилией турок, разгромили ее и захватили остров Сулину. Этот остров лежит как раз напротив Измаила, и теперь крепость оказалась отрезанной от правого берега.

Крепость с суши второй месяц осаждали русские войска. В Измаиле держали оборону тридцать пять тысяч янычар, а русских было намного меньше. Со всех сторон город опоясали мощные каменные бастионы, на которых ощетинилось свыше трехсот пушек.

Ноябрь начался холодами. Выпал снег. Шквалистый ветер рвал паруса, якоря едва удерживали корабли под напором ветра и волн. То и дело корабли дрейфовали на прибрежные отмели, тянувшиеся на десятки километров. Турецкий флот укрылся в Константинополе, и Ушаков, с разрешения Потемкина, увел эскадру в Севастополь.

Под Измаилом де Рибас тем временем возводил укрепления, на острове расставил батареи, готовился к наступлению, но пока войска бездействовали. Близилась зима, недоставало продовольствия и дров, среди солдат начались брожения. Но Потемкин знал нетерпение императрицы, которая ждала вестей о взятии Измаила. И князь решился. Нет, не на штурм, а поручил это щекотливое дело Суворову.

Получив приказ, Суворов в два дня совершил бросок с войсками на сто километров и появился у стен Измаила. Турки забеспокоились, а русская армия воспрянула. Все было сделано по-суворовски. Быстро и ладно подготовлены войска, составлен четкий план штурма. Накануне Суворов послал в крепость парламентера с запиской: «Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление – воля, первый мой выстрел – уже неволя; штурм – смерть…» Турки ответили, что скорей Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил.

Штурм начался ровно в пять часов утра по третьей ракете. У всех начальников штурмовых колонн были строго выверенные часы. Накануне, чтобы сбить с толку турок, устраивались ложные тревоги и атаки, пускались ракеты. Ночью наплыл густой туман, но в точно назначенный срок войска бесшумно, бегом кинулись на штурм. Туда ринулись назначенные колонны Кутузова, Ласси и восьмитысячный отряд де Рибаса.

Прикрываясь огнем с судов, к крепости подошла флотилия. Полторы тысячи казаков и шесть с половиной тысяч регулярного войска на шлюпках и лодках. Их встретил картечный огонь сотен крепостных пушек, но туман скрыл шлюпки с десантом.

Колонна генерал-майора Кутузова первой взяла бастион и ворвалась в крепость. К восьми часам утра турок сбили по всей линии, сражение перенеслось в город. Турки бились насмерть, но к вечеру их смяли, а остатки взяли в плен. Лишь единственному янычару улыбнулась судьба – он переплыл Дунай на бревне.

Суворов рапортовал Потемкину: «Крепость Измаильская, которая казалась неприятелю неприступной, взята страшным для него оружием российских штыков».

Новый, 1791 год принес новые заботы Ушакову. Искромсанные сражениями, истрепанные штормами корабли надлежало исправно и быстро отремонтировать. В Севастополе не хватало мачтового леса, букового дерева для крепления рангоута и корпусов. Все это надо было выпрашивать через светлейшего князя. Казенные бумаги длинной чередой шли долго по непролазной грязи в Яссы и оседали там в походной канцелярии. Потемкин отъехал надолго в Петербург, там еще гремели салюты в честь героя Измаила. Досаждали Ушакову и нерасторопность, а подчас и нерадивость подчиненных.

Взятый в плен у турок корабль «Мелек-Бахри» переименовали в «Иоанна Предтечу» и начали переделывать, ставить новые пушки. Командиром назначили капитана первого ранга Баранова. Ушаков сошел на берег, встретил его и сделал выговор: «Извольте, господин капитан, за ремонтом присматривать рачительно, как подобает капитану». Тот в ответ вскипел: «Я не мастер корабельный, ваше превосходительство, и не такелажник, а должен принять готовый корабль». Ушаков спокойно, не повышая голоса, повторил ему: «Сие мнение противно долгу службы, и должно исполнять, что приказано начальниками». Однако Баранов заартачился. Пришлось объявить ему выговор по эскадре…

Читая приказ об этом, Сенявин поморщился: «Хотя Баранов и не прав, но Ушаков пересаливает». Думал и не подозревал, что скоро и ему придется солоно. Неделю спустя пришел приказ Ушакова отправить матросов на строящиеся корабли в Херсон и Таганрог. Предписывалось командировать «здоровых и способных к исполнению должностей служителей». Недолго раздумывая, Сенявин решил схитрить: «Здоровые и исправные матросы мне самому нужны». Вызвал лекаря, заговорщицки подмигнул: «Давненько хворые служители застряли на корабле. Нынче же спровадим их на строящиеся корабли».

На следующий день выделенных матросов со всех кораблей построили для отправки. Неожиданно пришел Ушаков, начал обходить строй, опрашивать по привычке матросов. С «Навархии» трое пожаловались: у двух ломило в суставах, третий едва стоял – опухли ноги. Ушаков вывел их из строя, подозвал Сенявина: «Оных служителей переменить на здоровых». Сенявин закусил губу: «Других служителей посылать на замену не стану». Ушаков налился краской: «Подтверждаю приказание – служителей заменить». И ушел в сопровождении бригадира Пустошкина.

Сенявин приказание не выполнил, и через день Ушаков издал приказ по флоту:

«…А как не впервые вижу его, г. Сенявина, прискорбности от неохотного повиновения к команде, потому подтверждаю впредь по повелениям моим чинить безоговорочно, как долг службы требует…»

Коса нашла на камень. Тут, может, Сенявину вспомнились его знатные родственники. И наверное, подумалось об устойчивом, на виду у всех, расположении светлейшего князя. К тому же слишком, показалось ему, по его генеральс-адъютантским меркам, ославил его флагман перед офицерами флота. Только спустя два дня настрочил Сенявин жалобу Потемкину на своего старшего начальника, командующего флотом:

«…На весь флот в генеральном приказе назван я ослушником, неисполнителем, упрямым и причиняющим его превосходительству прискорбие относительно моего повиновения к службе ея и. в.

Вашу светлость всенижайше прошу приказать учинить сему следствие, и, ежели я есть таков, подвергаю себя надлежащему наказанию».

Сенявин писал жалобу, заведомо зная, что не прав кругом. Однако задетое самолюбие возобладало над здравым смыслом и просто порядочностью. Видел он, что новому командующему не просто, знал, как Войнович приучал командиров к бездействию, не спрашивал за упущения, поощрял лесть, не замечая промахи в службе. А Ушаков требовал жестко, но по справедливости и в то же время охотно общался с командирами вне службы. Он завел привычку в праздники и воскресенья приглашать офицеров на обед. Зимой, когда команды жили на берегу, званые обеды устраивались у него дома.

Как раз подошло Благовещение[38]38
  Благовещение – праздник в воспоминание благовестия Пресвятой Деве, 25 марта.


[Закрыть], и флагман пригласил всех командиров на обед к себе домой. За столом непринужденно беседовали, время летело незаметно. В ожидании кофе все вышли из-за стола, закурили, в соседней комнате сели перекинуться в карты. Самые молодые по возрасту – Сенявин, Львов, командир «Святого Павла» Лавров и командир фрегата Шишмарев отошли в угол. К ним степенно направился Ушаков. Все расступились, и Ушаков тихо и учтиво обратился к Сенявину:

– Вы довольно лихой и гораздый офицер, однако к чему прыть свою употребляете во вред службе?

Отвечая, Сенявин слегка зарделся:

– Ваше превосходительство, не для чего мне на корабле хворые матросы…

– Слово начальника неукоснительно, чего для тогда воинскую службу городить, – поддерживая разговор, продолжал адмирал и оживился. – Кроме прочего, вам ли не знать худые экипажи новых кораблей, сколь важно иметь там добрых служителей.

Доводы Ушакова были более чем убедительны, однако скверная привычка иметь свое, часто неоправданное самолюбие не выпускала Сенявина из своих сетей:

– Однако хворые матросы обуза на корабле…

– Для хворых гошпиталь на берегу, – ответил с досадой Ушаков.

Видимо, он еще раз убедился в неразумном упрямстве Сенявина, бесплодности дальнейшего разговора и закончил:

– Ваша жалоба представлена на суждение его светлости с моим пояснением.

В это время прислуга подала кофе, и все направились к столу.

«Ну-ну, поглядим, чью сторону возьмет светлейший», – подумал Сенявин, а Львов прошептал ему в спину: «Была тебе, Митя, охота огород городить». И действительно, заварилась каша, которую Сенявину пришлось расхлебывать не один год. Ушаков же его жалобу направил с рапортом Потемкину, резонно заметив: «Исполнения не чинит и, упрямясь, оказывает себя непослушным. По сущей необходимости опасаясь, чтоб таковых соблазнительных примеров и несоблюдения военной дисциплины не могло произойти худых Следствий, а особо когда случится быть против неприятеля».

Тем временем новые заботы отвлекли внимание от этой передряги. В мае корабли снаряжались в кампанию, не хватало леса, пороха, пушек. От Потемкина из Царского Села пришло предписание: «Тотчас вам выступить, направьте плавание к румелийским берегам и, если где найдете неприятеля, атакуйте с Богом».

Потемкину сочинять рескрипты на берегах Невы было несравненно проще, чем исполнять их Ушакову на черноморских берегах. Однако действовал Ушаков всегда по-черноморски – неотвратимо для неприятеля.

Тихим июльским вечером Севастопольская эскадра отправилась к берегам Еникале для отыскания турецкого флота. Неделю назад казачьи пикеты на горе Айя, южнее Балаклавы, донесли Ушакову: у таврических берегов показались турецкие корабли. Насчитали больше пятидесяти вымпелов. Направлялись они в сторону Феодосии. Спустя два дня Ушаков обнаружил турок южнее крымских берегов, но флот султана явно избегал встречи с русской эскадрой. К вечеру ветер покрепчал, развело большую волну. Ночью шторм разыгрался вовсю. На кораблях ломало стеньги и бушприты, рвало паруса, кое-где открылась течь. Пришлось возвратиться в Севастополь, латать корабли, менять рангоут и снова отправляться в море. В этот момент Ушаков повел эскадру на запад, к румелийским берегам. Там решались судьбы войны и мира на затянувшихся переговорах с Портой…

В последний день июля 1791 года эскадра капудан-паши Гуссейна стояла на якорях у мыса Калиакрия, под охраной грозных береговых батарей. Два месяца назад, покидая Стамбул, Гуссейн со своими храбрыми капудан-пашами поклялись привезти Ушак-пашу живьем в клетке.

В адмиральском салоне было невыносимо душно. Два матроса с опахалами стояли над диваном, где в полудреме разлегся разомлевший от жары Гуссейн-паша. Второй месяц он в море с отважным алжирским капудан-пашой Саид-Али, но никак не может напасть на ненавистного Ушак-пашу, а султан торопит. Но кто виноват, что Ушак-паша не плавает в одиночку?

Нынешняя стоянка у Калиакрии несколько затянулась. Гуссейн решил дать отдохнуть своим храбрым воинам. Сегодня священный праздник Рамазан[39]39
  Рамазан (рамадан). По догмам ислама, в Рамазан – 9-й месяц мусульманского лунного года-хиджды – на землю был ниспослан Коран. В Рамазан мусульмане соблюдают пост (уразу).


[Закрыть], и он позволил сойти морякам на берег, развлечься.

Внезапно резкий, настороженный хлопок пушечного выстрела донесся в распахнутую дверь. Спустя мгновение капудан-паша в одних шальварах выскочил на балкон. В подзорную трубу четко виднелись на фоне лазурного неба паруса русской эскадры, выходившей из-за мыса.

– Поднять сигнал: «Всем сняться с якорей, построиться в колонну!» – закричал Гуссейн-паша.

Он насчитал у русских двадцать вымпелов боевых кораблей. У него, слава Аллаху, больше почти вдвое. «Пушек у меня, пожалуй, тоже раза в два превосходство, это хорошо, – лихорадочно соображал Гуссейн, – вот только бы успеть сняться с якорей».

Тем временем стоявшие ближе к мысу турецкие суда без команды рубили якорные канаты и открывали беспорядочный огонь. А с берега к ним неслись шлюпки с матросами…

Между тем русские, не открывая огня, шли прямо под залпы береговых батарей. «Аллах, видимо, помутил их разум». В тревоге Гуссейн со своего флагмана следил за маневром эскадры Ушакова. И вдруг с ужасом понял, что русский адмирал отрезает его от берега, от матросов, спешивших на свои корабли, и выигрывает время.

…На шканцах флагмана Севастопольской эскадры «Рождество Христово» стоял Федор Ушаков. Три недели гонялся он за эскадрой Гуссейна. Сколько раз обнаруживал турецкую армаду, но каждый раз Гуссейн уходил, а попросту не желал вступать в бой.

«Нынче ему деваться некуда. Главное теперь – выйти на ветер, даже рискуя, под сильным огнем береговых батарей…»

– Поднять сигнал: «Поворот вправо, на курс вест!» – скомандовал Ушаков. – «Сблизиться на картечную дистанцию!»

Эскадра устремилась вдоль самого берега, отрезая турок и получая преимущество ветра.

Турецкие суда в панике рубили канаты, оставляя якоря, и, кое-как поставив паруса, сбивались в кучу. Эскадра Ушакова открыла губительный огонь на картечной дистанции. Новая тактика ближнего боя Ушакова оказалась победной. Расстрелянные в упор турецкие суда, ломая бушприты, реи, мачты, сталкивались друг с другом, стремились поскорее удрать. Лишь второй флагман, алжирец Саид-Али, вышел вперед и попытался построить корабли для боя. Заметив это, верный себе Ушаков сомкнул строй эскадры и устремился на корабли Саида-Али. Сам он с ходу атаковал турецкого флагмана. Сблизившись до полукабельтова, русский адмирал обошел корабль Саида-Али по носу и открыл жестокий огонь. Спустя полчаса турецкий флагман вышел из боя, а Ушаков атаковал корабль Гуссейна.

…Крепко взявшись за поручень на шканцах правого борта, Сенявин внимательно следил за сражением. В самом начале схватки, находясь на дальней дистанции, «Навархия» открыла огонь по береговым батареям, прикрывая остальные корабли эскадры. Вскоре замолчала первая батарея, но в эти минуты соседняя батарея, огрызаясь, прицельным залпом перебила стеньги, реи грот– и бизань-мачт. Турки накрыли и соседние корабли – «Петра Апостола» и «Леонтия». Они потеряли ход, уменьшили парусность и запоздали с маневрами в завершающих атаках эскадры. Но все равно Ушаков похвалил их, потому что все офицеры и матросы на этих кораблях «оказали храбрость и мужество».

Вконец разбитые турки бросились к Босфору.

Ушаков поднял сигнал: «Гнать неприятеля!» Сплошной дым от залпов и пожаров скрыл турецкие корабли. Солнце постепенно уходило за горизонт, ветер посвежел, предвещая шторм. Наступившая вскоре темнота и разыгравшийся шторм спасли турок от полного разгрома.

На траверзе мыса Эмине эскадра Ушакова легла в дрейф. Командиры доложили потери – полтора десятка убитых, три десятка раненых. Ушаков здесь же написал рапорт Потемкину: «Наш флот всею линией передовыми и задними кораблями совсем его окружил и производил с такою отличной живостью жестокий огонь, что, повредя многих в мачтах, стеньгах, реях и парусах, не считая великого множества пробоин в корпусах, принудил укрываться многие корабли одни за другова, и флот неприятельский при начале ночной темноты был совершенно разбит до крайности, бежал от стесняющих его беспрестанно, стесненною кучей под ветер, оборотясь к нам кормами, а наш флот, сомкнув дистанцию, гнал и беспрерывным огнем бил его носовыми пушками, а которым способно и всеми лагами. Особо повреждены и разбиты пашинские корабли».

Эскадра спускалась к проливам, преследуя противника. На подходе к Варне от берега отвалили две турецкие шлюпки-кирлангичи. Сидевшие в них турки размахивали белыми флагами. Один из них поднялся на борт «Рождества» и с поклоном вручил Ушакову пакет. Князь Репнин сообщал о перемирии с Портой. Калиакрия поставила точку в затянувшихся переговорах.