Текст книги "Все равно будет май"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Полуяров промолчал.
3
Утро встало летное, веселое. Семен Карайбог после холостяцкого завтрака – вчерашняя холодная, сизой изморозью схваченная картошка и камса – отправился на базар, точнее, на толкучку, широко и привольно разливавшуюся по воскресеньям на утрамбованном до гранитной крепости пустыре за старым собором. Там торговали с рук всем: лицованной одеждой, вислоухими безродными щенками, позеленевшими от старости церковными подсвечниками, клетками с заморенными канарейками, годовыми комплектами журналов «Нива» и «Родина» за 1894 год, пудовыми амбарными замками, мышеловками зверской изощренности, примусами, изувеченными в кухонных баталиях, домашними средствами от клопов, облысения, тайных болезней.
На толкучку Семен Карайбог отправился с намерением подыскать подходящие недорогие летние туфли или сандалии. Но если говорить откровенно, то просто захотелось потолкаться среди бойкой базарной публики, потолковать с подвернувшимися дружками, одним словом, приобщиться к жизни яркой, бьющей ключом – что твое кино!
Не успел Сема пересечь барахолку из конца в конец и приглядеться к мельтешащей и кишащей толпе, как натолкнулся на старого знакомого десятника с кирпичного завода Леонтия Филипповича Лазарева. Встретились как добрые друзья, хотя раньше, на заводе, цапались по каждому пустяку. Поговорили о том о сем, вспомнили старые времена, Алешку-поэта, Серегу Полуярова, Петра Петровича Зингера и, растрогавшись, решили зайти в подвальчик «Воды – вина», в просторечии именуемый гадючником, и осушить по кружке пива.
Пиво несколько горчило, к тому же в подвальчике не оказалось раков. Помочив усы в кружке, Лазарев сделал страдальческое лицо:
– Не тот коленкор!
– Не тот! – подтвердил Сема.
Ввиду таких обстоятельств утвердились в необходимости заказать поллитровку. Теперь коленкор оказался в самый раз, и дружеская беседа полилась непринужденно, прерываемая лишь бодрящим позваниванием сталкивающихся стопок и поощрительными возгласами:
– Ну, вздрогнули! Дай бог не последнюю!
Лазарев рассказал Семе, что уже год, как ушел на покой. На кирпичном заводе народ теперь все новый, молодой, из стариков остался один Петр Петрович Зингер. Как и раньше, вкалывает на зарое.
– Хребтовой мужик! – одобрил Сема.
– Хребтовой! – согласился Лазарев.
Сема в свою очередь поведал бывшему десятнику о своих житейских злоключениях. Устроился в нарпит, но вскоре сцепился с главбухом, пришлось давать задний ход. Подвизался в ремонтной конторе. Там, по его мнению, собрались калымщики и «леваки». Не стерпел, пошел на абордаж и был изгнан.
– Характер у тебя, Сема, хреновый! – констатировал осоловевший Лазарев. – Как у ежака.
– Характер у меня правильный. А бюрократам, чинушам и прочей шушере спуску не давал и давать не буду. Совесть у меня такая!
– Оно, конешно, кой-кого поприжать надо, – пьяно соглашался Лазарев, вспомнив угрюмую и тупую, как утюг, физиономию директора кирпичного завода Бронникова. – Куды ж ты теперь причалил?
– На механическом. Станок освоил. Ребята там настоящие, трудяги. Дело идет. Не мозолят глаза жулики и брандахлысты.
Когда друзья вышли из подвальчика, воскресный день был в зените. На площади, у входа в городской парк, под черной граммофонной трубой громкоговорителя застыла толпа.
– Должно, Утесов выступает! – предположил Лазарев. – Пойдем, Сема, послушаем. Музыка сильно кругозор поднимает.
– Пошли! Дураки давку любят.
Карайбог с ходу врезался в толпу:
– Что за шум, а драки нет?
Но на него со всех сторон свирепо зашикали, да и он, хотя был на взводе, смекнул: не джазом пахнет! Когда раструб репродуктора бросил в толпу последние, как из горячего металла отлитые слова: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!», Семен Карайбог был уже трезв как стеклышко. Видно, психический фактор сильней сорокаградусной!
Война!
Леонтий Лазарев довольно равнодушно встретил сообщение о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз:
– Я их, гавриков, еще в четырнадцатом году бил. Немец когда воюет? Когда три раза в день сало лопает да теплый набрюшник подвяжет. А без сала и набрюшников они дерьмо. Их завсегда били. И теперь расколошматим.
Распрощавшись с Лазаревым, который по случаю начавшейся войны решил вернуться в подвальчик, Семен Карайбог отправился к самому близкому другу с давних заройских лет, к Назару Шугаеву.
Семен Карайбог часто бывал в доме Назара. Он любил Назара, любил его славных ребятишек Лешку и Сережку, любил его жену Настеньку. Холостому и одинокому, все ему нравилось в семье друга – дружной, веселой, гостеприимной.
И все же была одна самая главная причина, почему его тянуло к домашнему очагу друга. В этой причине Семен не признавался самому себе. Не задумываясь, запросто он вырвал бы горло каждому, кто посмел намекнуть о ней. Но причина была. Скрытая, тайная. Еще в давние заройские времена Сема ласково называл Настеньку сербияночкой, пел ей смешные песенки:
Обидно и досадно
До слез и до мучений,
Что в жизни так поздно
Мы встретились с тобой…
И шутил:
– Возьму да посватаюсь!
Заройщики смеялись: все знали – любит Настенька Серегу Полуярова, а Семену Карайбогу тут и не светит.
Уехал служить в армию Сергей Полуяров. Семен Карайбог считал бы себя последним подлецом, если бы, воспользовавшись отсутствием товарища, начал приударять за его девушкой. Целых два, а то и три года – меньше соблазна – он почти не виделся с Настенькой. А если случайно и встречал в городе, то разговор был короткий:
– Как живешь, сербияночка?
– По-прежнему!
– Все нормально?
– Нормально.
– Ну, будь здорова и счастлива!
– Спасибо!
И в разные стороны.
И вот однажды пришел к Семе Назар Шугаев. Нарядный, необычно сияющий:
– Поздравляй, Сема, женюсь!
– Не трепись.
– Ей-богу, женюсь.
– На ком?
– Угадай.
– Что я, цыганка! На ком?
– Никогда не угадаешь.
– Судя по тому, как ты разрядился, то на Любови Орловой.
– Не угадал. На Настеньке.
Если бы Назар действительно женился на какой-нибудь кинозвезде, то и тогда Семен Карайбог был бы меньше потрясен. Вот и опять прошло рядом и снова разминулось с ним его счастье, его тайная мечта – Настенька.
Как повезло Назару! А ему остается одно – радоваться, что такое счастье привалило другу. И он радовался. Был шафером. Кричал за свадебным столом: «Горько!», пел:
Сербияночку свою
Работать не заставлю,
Сам я печку истоплю,
Самовар поставлю…
А был третьим. Лишним.
Часто бывая в семье Шугаевых, Семен Карайбог с горькой радостью отмечал, как расцвела, похорошела в замужестве Настенька. Она теперь казалась ему похожей на спокойную плавную реку, величаво текущую в счастливых берегах жизни. Течет река-красавица среди рощ и лугов, нежится на солнце, держит в своих темных глубинах и месяц, и звезды, и отблеск костров…
Семен Карайбог был рыцарем в прямом смысле этого устаревшего и почти вышедшего из употребления слова. Никогда не посмел бы он даже взглядом намекнуть жене друга о своем чувстве к ней. Друг для Семы не пустой звук, не расхожая монета. А Назар Шугаев был его другом!
…В доме Назара уже знали о войне. Сам Назар бодрился, говорил, что война продлится от силы два-три месяца, что немецкий рабочий класс не пойдет с оружием на первое социалистическое государство рабочих и крестьян, родину Октября, сам свернет голову Гитлеру.
– Вот увидишь, Настенька, к осени все окончится.
Несмотря на оптимизм мужа, Настенька, ошеломленная, сумрачно ходила по комнатам и все поглядывала на Лешку и Сережку.
– Когда в военкомат? – с порога спросил Карайбог.
– Да уж завтра.
– Только с самого утра.
– Конечно!..
Рано утром, когда Семен Карайбог и Назар Шугаев явились в военкомат, там была беготня, шум, гам. С трудом протиснувшись к нужному окошку, Семен услышал неопределенное:
– Ждите! Вызовем!
– Чего ждать? Что значит вызовем, когда я сам пришел! – по своему обыкновению, завелся Семен. – Я младший командир запаса, а не хухры-мухры. Мое место в строю, а вы волокиту разводите.
Но ответ был тот же:
– Ждите!
Видно, и в военкомате запарка. Впрочем, ждать пришлось недолго. На третий день принесли повестку:
«Явиться к 9.00 в клуб строителей, имея при себе военный билет, паспорт, пару белья, ложку, продуктов питания на два дня».
Такую же повестку получил и Назар Шугаев.
В клубе строителей, где развернулся призывной пункт, кипела работа. Голых мужчин меряли, взвешивали, заглядывали им в глаза, уши, рты:
– Годен!
Такое же заключение услышали Шугаев и Карайбог.
Уже к вечеру на станции их ждал железнодорожный состав в тридцать или сорок товарных вагонов.
Семена Карайбога никто не провожал. Назара Шугаева пришла проводить Настенька с сыновьями. Назар хотел запретить жене идти на станцию: дальние проводы – лишние слезы. Но Настенька так на него посмотрела, что Назар поспешил согласиться.
– Хорошо, хорошо. Только без слез…
У товарного вагона, битком набитого призванными, Назар и Настенька стояли молча, молча смотрели друг на друга. Только теперь, казалось, они поняли, как хорошо жили, как любили друг друга.
Поначалу Настенька держалась молодцом, даже пыталась улыбаться, но когда военный с красным вспотевшим озабоченным лицом побежал вдоль состава и сердито закричал: «Садись!», Настенька так расплакалась, так начала причитать и убиваться, что Назар впервые подумал: верно, предчувствует, что не вернусь с фронта. С трудом оторвав руки Настеньки, которая пыталась его удержать, Назар впрыгнул в вагон и забился в угол, чтобы больше не видеть жены, оставшейся на перроне, не видеть ее глаз, растрепавшихся волос, не слышать голоса:
– Назар!
Когда эшелон, набирая скорость, проходил вдоль вокзала, Семен Карайбог неожиданно увидел стоявшего «для порядка» на перроне своего старого недруга и обидчика милиционера Бабенко. В новой фуражке и начищенных сапогах, весело и начальнически смотрел тот на уходящий эшелон. Карайбог высунулся из двери вагона, гаркнул:
– Бабенко!
Бабенко встрепенулся, машинально поднес руку к козырьку, отыскивая глазами-луковицами обладателя грозного рыка. Семен погрозил ему кулаком и, не лишая себя последнего удовольствия, крикнул:
– Стоишь, обалдуй! Я еще до тебя доберусь, кусок курвы!
Бабенко еще больше побагровел, поднес свисток ко рту, но вагон уже прошел, и только сжатый кулак Карайбога был виден из-за семафора.
Семен и Назар ехали в одном вагоне и вообще твердо решили на фронте держаться вместе. Всегда хорошо, когда рядом верный друг.
– Будем проситься в один взвод, – за двоих решал Семен. – Мне худо-бедно отделение дадут. Возьму тебя к себе помощником. Со мной не пропадешь. Это на гражданке меня Бабенки заели. А военная служба – порядок любит. Я в полку на первом счету был. И на фронте себя покажу!
Но получилось совсем не так, как ожидал Семен. Вместо передовой их завезли черт знает куда, в самую глушь, в старые военные лагеря возле маленькой тихой станции.
А вот дальше все пошло, как и предвидел Семен. Когда начали формировать полк, пробивной Карайбог добился: действительно его назначили командиром отделения, и он договорился, чтобы к нему в подразделение зачислили и красноармейца Назара Шугаева.
– Начало есть! – по обыкновению, хвалился Семен. За дело он взялся горячо, гонял подчиненных, лихо козырял начальству – и вправду была в нем «военная косточка».
– Теперь держись, Назар. Армия не зарой, где глину ворочают. Воевать надо с умом. Не скажу в генералы, а в майоры обязательно пробьюсь. Правда, грамотенка у меня слабоватая, за трудовую школу, но военное дело знаю. Буду майором!
– Почему обязательно майором?
– Деревня! Майор – старший командный состав. Помню, у нас в лагерях в столовой водку отпускали только старшим командирам. Дошло? Так и запиши. После войны проверишь. Будет майором Красной Армии Семен Гаврилович Карайбог. Записал! Заяц трепаться не любит!
Пока сколачивали роты и батальоны, пока обучали новичков, незаметно прошло больше месяца. В середине августа дивизия двинулась на запад, на фронт. Но железнодорожный состав, в котором следовал их полк, уже под самой Москвой попал под бомбежку. Запомнили Семен и Назар день своего боевого крещения. И как под вагоном лежали, прижимаясь к шпалам, словно к родной маменьке, и как Саньке Болдыреву из их отделения осколком весь живот разворотило, и как они трупы в пожарный сарай складывали.
Сами ранены были легко, но все же в госпиталь попали. Провалялись там недели две, и отправили их в маленький провинциальный городок. Оказывается, там формировалась новая 10-я армия. Семен ходил злой как черт:
– Душа горит. Третий месяц не можем до передовой добраться. Зря народный хлеб едим.
– На твой век, Карайбог, войны еще хватит, – успокаивал Семена командир взвода. – Дело только начинается. Мы свое веское слово еще скажем!
Глава четвертая
ВЕРА. НАДЕЖДА. ЛЮБОВЬ
1
Шли густыми, буйными белорусскими лесами. Скрытно – и только по ночам – переходили шоссе и железнодорожные линии, подальше держались от городов и крупных населенных пунктов. Порой леса редели, оборачивались кустарником, почва под ногами становилась зыбкой, неверной – начиналось очередное болото. Вначале заболоченные места пытались обходить стороной, делали крюк. Потом, махнув на все рукой, шли уже напрямик, по обманчивым кочкам, вязли в черной торфяной грязи, путались в камышах и осоке, обжигались колючими и острыми болотными травами.
Когда натыкались на гитлеровцев, на какую-нибудь тыловую команду, связных мотоциклистов или полевую жандармерию, дрались с ожесточением – не на жизнь, а на смерть. Потом уходили в глубь леса, подальше от места боя, пока гитлеровцы не прислали подкрепление.
Шли на восток.
С каждым днем их становилось все меньше. Умирали раненые, которых несли на самодельных – две жерди и плащ-палатка – носилках. Мертвых хоронили молча, без речей, слез и воинских почестей в наспех вырытых неглубоких могилах, в которые быстро просачивалась ржавая вода. А так хотелось положить мертвого товарища хотя бы в сухую землю!
Некоторые, потеряв надежду выйти из окружения, решали остаться в лесу: может быть, посчастливится связаться с партизанами или будут действовать самостоятельно в тылу врага.
Были и такие, ослабевшие от гнилой болотной воды и каменной крепости сухарей, заготовленных впрок за много лет до войны, что уходили в ближние деревни в поисках крыши и пищи. И не возвращались. Погибали, напоровшись на гитлеровцев, или, может быть, пристраивались в «зятьки».
Но большинство – сердцевина и костяк дивизии – шли, превозмогая все… Шли потому, что видели свой долг и свое спасение только в том, чтобы снова соединиться со своими частями, со своей армией. Шли и потому, что впереди покачивались носилки, единственные настоящие носилки из санчасти, на которых лежал командир дивизии. Одна меткая вражеская автоматная очередь сразила комиссара и перебила ноги командиру. Теперь командира несли шесть бойцов, сменяясь, как в карауле, через каждые пятнадцать минут.
Шли, наконец, и потому, что знали то, что командир дивизии считал тайной, известной немногим. Рядом с ним, под шинелью, лежало знамя дивизии. И командир держал на всякий случай у бедра вынутый из кобуры ТТ.
Тяжел был их путь. И все же страшней этой дороги через леса и болота по земле, захваченной врагом, страшнее даже дерном не прикрытых, безымянных холмиков, страшнее в кровь разбитых ног и черных измученных лиц с воспаленными глазами была неизвестность. Что там впереди? Далеко ли прошли гитлеровцы? Где, наконец, остановился – и остановился ли! – фронт?
Порой они слышали, как по близкому шоссе тарахтят, гремят фашистские машины: наступление гитлеровской армии продолжается. По ночам в черном небе ревели авиационные моторы. По направлению, по гулу догадывались и страшились своих догадок: гитлеровские бомбардировщики летят бомбить Москву.
…Политрук Алексей Хворостов шел, отключив все чувства – боль, усталость, голод, жажду, – кроме одного: сознания, что на него смотрят бойцы роты. Значит, нужно идти, уверенно, без малейшей нотки сомнения, повторять:
– Держитесь, ребята! Должны дойти – дойдем!
После того как на неманской переправе погиб командир роты, бойцы считали политрука своим командиром. И они шли, глядя на его покачивающуюся от усталости сутулую спину в черной от пота и грязи гимнастерке.
В те дни политрук Алексей Хворостов не выполнял всех своих служебных обязанностей. Не проводил регулярно политинформации и политбеседы, не созывал собрания коммунистов и комсомольцев, не докладывал вышестоящему начальству о морально-политическом состоянии бойцов роты.
Но он делал главное! Шел впереди, при встречах с гитлеровцами вел бойцов в бой. Не уставал повторять:
– Держитесь, ребята! Берегите силы! Война только началась. Нам еще обратно идти придется. Других дорог у нас нет и не будет!
Бойцы понимали: прав политрук. Сколько ни отступай на восток, а возвращаться придется. Как нельзя представить себе, что перестанет светить солнце, что река потечет вспять, так не укладывалось в сознании, что на нашей исконной русской земле будут хозяйничать немцы. Нет, возвращаться придется!
До войны Алексей Хворостов не занимался спортом. На кирпичном заводе, на рабфаке и потом в университете он не пристрастился, как другие его сверстники, к физкультуре. Все свободное время предпочитал проводить в читальных залах, за книгами. Когда же стал учителем в средней школе, то совсем забыл о существовании таких вещей, как стадионы, туристические базы и спортивные залы. Время, отданное спорту, искренне считал потерянным. Да и не к лицу преподавателю русского языка и литературы махать руками и дрыгать ногами. Когда по радио передавали репортажи о футбольных матчах, он выключал радиоприемник. Стремительный вихрь футбола казался ему рецидивом детской игры в мяч, а встречные столкновения игроков приравнивал чуть ли не к хулиганству.
На рабфаке и в университете он не без оснований слыл мечтателем, книжником. Писал стихи и больше всего на свете любил русскую поэзию. Правда, поэтом не стал, но любовь к поэзии хранил верно и неизменно. Когда на уроках читал ученикам:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…
или пронзительные по боли и искренности некрасовские строки:
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви! —
чувствовал гордость. В такие минуты и жизнь и люди казались ему замечательными. Это чувство он стремился передать своим ученикам, воспитать у них любовь ко всему прекрасному и возвышенному.
Ученики его любили. На уроках Алексея Федоровича Хворостова даже самые отпетые нарушители дисциплины сидели смирно, на удивление другим педагогам. Видно, такова сила настоящей преданности своему делу. Многие его ученики писали стихи, любили театр.
Теперь же, шагая с автоматом, сумкой, противогазом и скаткой по болотам, пробираясь сквозь лесные заросли, политрук Алексей Хворостов думал, что он ошибался. Надо было не стихи Блока читать и не романсы Чайковского слушать, а тренировать ноги, руки, грудную клетку. Легче было бы теперь. Да и его ученикам, наверное, полезней было бы учиться метать гранаты и наматывать портянки, чем повторять строки из «Прекрасной дамы». Возможно, и им еще придется воевать!
Так думал Алексей Хворостов, когда шел сквозь заросли и буреломы, спотыкался о кочки и завалы. Но в глубине души он все же был уверен, что и теперь, во время войны, главное совсем не мускулы, не двуглавые и трехглавые мышцы. На его глазах не выдерживали и сдавали люди куда более физически крепкие и натренированные, чем он. Значит, дело не в физической силе. Главное не тело, а вера, сила духа. А веру и силу духа давали ему со школьной скамьи заученные пушкинские и лермонтовские строки, толстовская проза, веселый и грустный мир гоголевских образов, грозная медь Маяковского – все, что является нашей культурой, историей, славой.
Вопреки всему, что творилось вокруг, Хворостов знал: советский народ, создавший такую страну и такую жизнь, не может быть разбит, уничтожен, ввергнут в рабство. Сколько бы ни отступала Красная Армия, куда бы ни прорвался враг, все равно мы остановим его, погоним вспять. Вера в это и помогала политруку Алексею Хворостову идти и вести за собой бойцов. Говорить твердо:
– Мы еще вернемся!
Когда-то давно он написал стихи о кирпичном заводе:
Нас на зарое веселых трое…
Где теперь заройщики? Сережа Полуяров – командир, конечно, воюет. В мае, перед войной, уехал в Белосток. Значит, здесь, на Западном фронте. Вот бы встретить!
А Назар Шугаев и Семен Карайбог? На какие фронты забросила их судьба? Доведется ли еще посмотреть в серьезные строгие глаза Назара, послушать соленые шутки и ворчание Семы Душагорит?
А рабфаковцы! Где они? Не разбомбили ли фашистские самолеты то старое здание против сумрачного почтамта на Мясницкой?
В эти самые трудные дни своей жизни Алексей Хворостов снова начал писать стихи. Даже не писать, а сочинять. Записывать их не мог: не было ни времени, ни бумаги. Давно, еще на втором курсе университета, бросил писать стихи. Или почувствовал, что нет настоящего таланта, или не было мыслей и чувств, достойных выражения. И вот теперь в состоянии постоянного душевного и физического напряжения, среди пожарищ, разорения и бед, в мозгу возникали строчки:
Он прилетал к нам на рассвете,
С двумя крестами бомбовоз.
Он не хитрил, не делал петель,
Под брюхом наши смерти нес.
Он шел, почти земли касаясь,
Прицеливаясь не спеша.
За ним ползла, как тень косая,
Его косматая душа.
Лежу я, в землю страхом втертый,
При свете солнечного дня.
В крови солдатской гимнастерка —
Моя последняя броня…
Лежа под кустом, укрывшись плащ-палаткой, он со страхом и болью думал об Азе и Федюшке. Еще месяц назад Троицкое, где он оставил жену и сына, казалось ему глубоким и спокойным тылом. Никогда нога врага не ступала на ту глубинную землю России. А теперь? В своих листовках гитлеровцы трубят о разгроме Красной Армии, о последних днях Москвы. Врут, конечно! Но сколько дней они идут на восток – и все по земле, захваченной врагом. Значит, война еще только начинается. И Алексей верил, мечтал:
Добить врага. Вернуться. Снять ремни.
Сесть рядом. Руки положить на плечи.
Как в первый раз, ты на меня взгляни,
Как в первый раз! Так долго ждал я встречи.
Но не смотри на тусклый блеск седин,
Подальше прячь свою святую жалость
И не считай тогда моих морщин,
Я здесь с тобой, а сколько там осталось…
Когда же это будет?
В те дни Алексей Хворостов почти физически ощущал, как в его душе накапливается яростная ненависть к врагу. Гитлер вынудил его оставить жену и сына, оставить любимую работу, взяться за оружие. И Гитлер стал его личным врагом. Других врагов у него не было.
Однажды на привале Хворостов разговорился с пожилым бойцом, тихим и незаметным, терпеливо и молчаливо переносившим все тяготы отступления. Спросил боец Хворостова:
– Женаты, товарищ политрук?
– Женат!
– Ребятишки есть?
– Один сын.
– Молодые. Войну закончим, будут еще.
– Как знать.
– Должны быть. А у меня трое. И все девчата. – И, радуясь возможности рассказать о дочках, добавил: – Знаете, как мы их с женой назвали? Вера, Надежда, Любовь. Так и растут трое. Как березки! – И еще раз повторил: – Вера! Надежда! Любовь! Выходит, за это я и сражаюсь.
С детства Хворостов знал женские имена: Вера, Надежда, Любовь. Но только теперь впервые осознал, какие это замечательные, святые слова. Разве и он не воюет, поддерживаемый каждодневно верой в правоту нашей борьбы, надеждой на победу, любовью к Родине, к родным людям? И подумал: вот бы и написать на полковом Знамени под государственным гербом три слова: «Вера. Надежда. Любовь».
Как ни тяжело было идти, все же политрук Хворостов понимал, что самое трудное еще впереди. Измученные, обессиленные, почти без боеприпасов, несколько сот человек – все, что осталось от стрелковой дивизии, – как они прорвутся сквозь гитлеровские боевые порядки, перейдут линию фронта, дойдут до расположения своих войск. Возможно ли это? Не напрасны ли все лишения и жертвы?
Видя такие же вопросы в глазах бойцов, говорил:
– Пройдем! Дойдем!
А сам думал: «Как?»
Но получилось так, что все, что представлялось им почти невозможным, на деле вышло простым и до невероятности легким. По приблизившейся канонаде, по ночному зареву они знали, что фронт близко, и готовились к решительной схватке с врагом. Но оказалось, что у гитлеровцев на этом участке нет сплошной линии фронта, наступали они главным образом по дорогам. И вот однажды, пересекая очередной лес, бойцы дивизии встретились с боевым охранением своей армии. Снова вокруг были родные русские лица, родная русская речь.
– Дошли!
Пока начальство вело переговоры, пока повара в неурочный час дымили кухнями, пока с озабоченными лицами суетились особисты, Алексей Хворостов со своей ротой расположился на сеновале. Впервые за много дней бойцы спали счастливым, спокойным, довоенным сном, словно сеновал находился не на переднем крае, а за тридевять земель от фронта.
А Алексею не спалось. Ворочался, курил, ходил пить холодную, тускло поблескивающую при луне колодезную воду. На обрывке подвернувшейся под руку газеты написал:
Значит, срок тебе еще не вышел,
Пусть цена и нынче жизни – грош,
Ты воюешь, видишь, слышишь, дышишь,
Ты – живешь!
2
Раненного в ноги командира дивизии генерал-майора Петра Николаевича Афанасьева после операции положили в медсанбате в маленькой отдельной палатке. После мучительной многодневной тряски на носилках, когда каждый шаг нестерпимой болью отзывался в ногах, лежать на неподвижной койке на чистой простыне и мягкой подушке было сущим блаженством. А когда солнечным утром палатка наполнилась золотисто-оранжевым светом, Афанасьеву показалось, что никогда в жизни ему не было так хорошо и покойно.
Маленькая остроносенькая медсестра Ася с лукавыми и быстрыми глазами, приставленная к раненому генералу, оказалась существом общительным и весьма осведомленным. Она знала решительно все, что происходит в медсанбате, в дивизии, на их участке фронта, да, пожалуй, и во всем мире. Своими сведениями Ася охотно делилась с генералом, видя в том одну из своих служебных обязанностей. Она-то и рассказала Афанасьеву, что сегодня утром звонил командующий армией и приказал доставить раненого генерала во фронтовой госпиталь. Под строжайшим секретом сообщила, что завтра медсанбат будет опять перебазироваться на новое место. Между прочим, Ася упомянула, что командир дивизии у них новый, недавно прибыл из штаба армии.
Оглушенный потоком разнообразнейшей информации, Афанасьев поинтересовался:
– Фамилия его как?
Ася охотно уточнила:
– Душенков! Генерал-майор Душенков.
Раненый чуть не вскочил на забинтованные ноги:
– Вот те на! Как зовут?
А сам был уверен: Яков! Не такая распространенная фамилия – Душенков. Конечно Яков!
Польщенная интересом, проявленным генералом к ее рассказам, и стремясь во всем блеске показать свою осведомленность, Ася вдохновенно затараторила:
– Душенков, Яков Макарович. Представительный из себя. Только строгий до последней невозможности. Но справедливый. Порядок любит. Нашего капитана Рубцова сразу на передовую отправил. И правильно сделал. Толку от Рубцова чуть, а спирт он лакал, как гладиатор. По-моему, старшая хирургическая сестра уже успела влюбиться в Душенкова, хотя видела его всего один раз. Впрочем, она в каждого командира дивизии влюбляется. Просто ужас!
Афанасьев лежал на спине и смотрел, как шевелится на потолке причудливая тень от растущей у палатки разлапистой ели. С тех дней сорокового года, когда он получил назначение и уехал в Минск, Якова Душенкова не видел. По рассказам сослуживцев, приезжавших из Москвы, знал, что Душенков до начала войны по-прежнему работал в центральном аппарате Наркомата обороны. Когда началась эвакуация Москвы, Афанасьев подумал: Душенков в тыл не поедет. Все-таки он офицер боевой. А там бог его знает… Хотя многое забылось, отодвинулось, но Якова Душенкова он вспоминал с чувством обиды: был когда-то друг…
И вот судьбе заблагорассудилось снова свести их. Яков, естественно, не мог не знать, что в его медсанбат поступил раненый генерал Афанасьев. Но не приехал, не проведал. Или стыдится того своего поступка и не решается посмотреть в глаза старому товарищу, или – еще хуже – по-прежнему боится связи с ним, хотя теперь вроде и нечего бояться?
Афанасьеву захотелось поскорее покинуть душенковский медсанбат. Вызвал хирурга, делавшего операцию:
– Товарищ майор! Прошу отправить меня в госпиталь. Сейчас же!
Хирург забеспокоился:
– Что случилось, товарищ генерал? Чем недовольны? Увы! Решительно запрещено транспортировать раненых днем. Немецкие самолеты контролируют дорогу. Сколько случаев было. Как только стемнеет, сразу же отвезем. Я уже дал распоряжение. Потерпите до вечера. Все будет в порядке.
Афанасьев насупился. До вечера! Ждать пять или шесть часов. Впрочем, чего ради он порет горячку? Словно не Душенков, а он должен стыдиться встречи. Если Душенков не приехал сразу, то, вероятно, не появится и в течение дня. И отлично. Нет охоты смотреть на его атласную, выхоленную физиономию.
Закрыл глаза. Заснуть бы и проспать до вечера. Но ноет, не утихает боль в ногах. Не уснешь. Или попытаться…
Хирург на цыпочках вышел из палатки. Задремал капризный генерал. Вот и хорошо. Обождет до вечера. Скажите пожалуйста, лежит в отдельной палатке, сестру к нему приставили – и еще недоволен. А сразу показался таким покладистым, демократом.
Афанасьев действительно задремал. Ему даже приснился сумбурный – такой и не запомнишь – сон. Проснулся от томительно-тревожного чувства. Казалось, что в палатке кто-то есть и смотрит на него. Открыл глаза. У койки на табуретке, держа на коленях новую генеральскую фуражку, сидел Яков Макарович Душенков. Был он верен себе. Так же чисто – как и в мирное время – выбрит, аккуратно подстрижен.
Увидев, что раненый проснулся, Душенков проговорил просто, словно расстались они третьего дня:
– Здравствуй, Петр!
Афанасьев посмотрел на бывшего друга. В лице Душенкова не было ни смущения, ни озлобленности, ни радости. Спокойно и прямо смотрели красивые карие глаза.
– Здравствуй, Яков!
– Полдня колебался: идти к тебе или нет. И вот решил.
– Дело хозяйское, – усмехнулся Афанасьев.
– Скажу сразу: виноват перед тобой. Но еще больше перед самим собой. Простить меня ты, может быть, и сможешь, себя же я никогда не прощу. Пришел к тебе для того, чтобы сказать прямо: струсил тогда. Вроде и трусом никогда не был, как ты сам знаешь, смерти в глаза смотрел. А тогда струсил. И не потому, что боялся лишиться партийного билета, должности, честного имени, даже свободы… И за это, конечно, боялся. Но если говорить правду до конца, больше всего боялся потерять Нонну. Боялся вовлечь ее в беду. Сам знаешь, что терпели жены репрессированных.
