Текст книги "Все равно будет май"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Сверял по карте. Нет, направление подходящее. Теперь указатели на дорогах стали более определенными:
«До Берлина – 1240 км».
«До Берлина – 950 км».
«До Берлина – 730 км»…
А под указателями все тот же неунывающий парень, переобувающийся перед дальней дорогой:
«Дойдем до Берлина!»
В те радостные дни наступления у художника было много соавторов. На плакате с подписью: «Дойдем до Берлина!» – был изображен то молодой веселый парень типа Василия Теркина, то бывалый усатый ветеран, прошагавший в солдатских сапогах не первую войну.
И чем меньше оставалось километров до Берлина на дорожных указателях, тем больше крепла у Хворостова уверенность: «Дойду!»
Теперь Алексей не думал, что его могут ранить или убить. Не может этого быть! Минует пуля, не заденет осколок, промахнется фугаска. Как же иначе! Если он уцелел под Минском в июне сорок первого года, если вышел из белорусских лесов и болот, если не сложил голову под Сухиничами, и чтобы… Нет, нет. Дойдет! Разве зря он принял столько трудов и тягот! Мерз в траншеях, ползал по минным полям, поднимался в атаки навстречу огню и металлу, прижимался к танковой броне…
Впрочем, наверно, так думали все солдаты. И хотя знали: дойдут не все, о себе каждый думал с надеждой и верой: «Дойду!»
Глава четырнадцатая
ВСТРЕЧИ
1
Стрелковый полк, в котором майор Сергей Полуяров командовал батальоном, занимал оборону в лесу на берегу Нарева. Позади лихое летнее наступление, когда их фронт с ожесточенными боями, форсируя реки Днепр, Березину, Неман, оставляя в тылу окруженные вражеские дивизии, дошел до Остроленка. Окопались, укрепились, обжились, приняли пополнение. Готовились к новому, как теперь надеялись, последнему наступлению. Впереди – Восточная Пруссия.
Утром девятого января командир полка вызвал Полуярова и передал поступившее ночью приказание: немедленно явиться в штаб армии. На недоуменный вопрос Полуярова, чем объясняется неожиданный вызов, да еще накануне возможного наступления, командир полка только поморщился:
– Черт его знает! Начальству видней.
Сам же догадывался: наверно, убит или выбыл по ранению где-то командир части и срочно нужен новый. Вот и затребовали майора Полуярова. Дело ясное!
Командир полка не знал, на ком сорвать злость. И в самом деле: на носу наступление, а тут забирают хорошего комбата и хорошего человека. Дали бы спокойно довоевать! О своих предположениях он все же решил Полуярову ничего не говорить. Авось еще сорвется назначение.
– Бери, Сергей Иванович, виллис и поезжай. Только машину сразу же отпустишь. Сам понимаешь, каждый день можем тронуться.
Наскоро попрощавшись с офицерами и солдатами батальона, Полуяров выехал в штаб армии. По тому, как были забиты людьми и техникой все леса и перелески, как мчались навстречу студебеккеры с боеприпасами, понимал: наступление вот-вот начнется. Было досадно в такие дни уезжать из батальона. Всю летнюю кампанию провел со своими ребятами. Хотелось с ними ворваться и на немецкую землю. А тут…
Первый эшелон штаба армии разместился в маленьком польском местечке. В доме, занятом оперативным отделом штаба, было суетливо и людно. Генерал-майор, начальник оперативного отдела, озабоченный и чем-то взволнованный (в штабе Полуяров узнал, что соседний фронт уже перешел в наступление), сказал сухо:
– Вас ждет командующий. Отправляйтесь к нему немедленно. Он сейчас на НП уезжает.
Командующий армией генерал-полковник, низенький, плотный, с бритым блестящим черепом и чисто выбритым морщинистым лицом, нетерпеливо дожидался, пока Полуяров докладывал по всей форме.
– Поздравляю с присвоением очередного звания, товарищ подполковник, и объявляю от имени Президиума Верховного Совета о награждении вас орденом Красного Знамени.
– Служу Советскому Союзу!
Командующий вынул из коробочки орден, быстро и умело (набил уже руку!) приколол его к кителю Полуярову.
– Есть у вас еще один повод радоваться. Подписан приказ о назначении вас на должность командира девяносто третьего полка. Полк хороший, боевой. Получайте документы и отправляйтесь.
Огорошенный неожиданными новостями, Полуяров проговорил:
– Товарищ генерал! Прошу оставить…
Командующий сердито перебил:
– Что оставить! Пригрелись на одном месте. После войны будем выбирать должности, как Подколесин невесту. А сейчас воевать надо! И без фокусов! Ясно?
– Ясно, товарищ генерал! – уныло пробормотал Полуяров, понимая, что дело его решенное и у командующего не такой характер, чтобы менять свои распоряжения.
– Сейчас, к сожалению, не могу больше с вами беседовать, уезжаю. Рекомендую вот что. В армейском госпитале лежит бывший командир вашего полка полковник Гарусов Иван Григорьевич. В строй он не вернется – обе ноги ампутированы. Поговорите с ним. Мужик дельный и полк хорошо знает. Введет вас в курс дела лучше, чем мы и дивизионщики. Все! Желаю здравия!
Выйдя из штаба, Полуяров отправился на поиски госпиталя. Это оказалось несложно. На первом же перекрестке увидел указатель: «Хозяйство Афанасьевой».
Так в порядке бдительности и сохранения военной тайны именовался госпиталь. Усмехнулся. Сколько раз слышал: «хозяйство», «прибыла картошка», «подбрось огурцов» и тому подобные выражения. Кого вводят в заблуждение такие детские уловки? Немцев? Едва ли!
Напялив застиранный, короткополый, пахнущий карболкой халат, Полуяров пошел в палату, где находился Гарусов. На высоко поднятой подушке лежал бескровно-бледный мужчина лет сорока и читал газету. После недавнего бритья на изнуренном его лице с ввалившимися восковыми щеками резко прорезались морщины, присыпанные, как на покойнике, пудрой.
– Иван Григорьевич? Здравия желаю! Подполковник Полуяров.
Гарусов поднял на вошедшего тусклые глаза:
– Здравствуйте, товарищ Полуяров!
– Получил назначение… еду в ваш полк.
– В бывший мой полк, – уточнил Гарусов.
– Хотелось бы с вами побеседовать, войти в курс дела. Если можно, конечно…
Полуяров боялся смотреть на ноги Гарусова, укрытые одеялом. Гарусов отложил газету в сторону:
– Ну что ж, присаживайся, – перешел сразу на «ты». – Командовать едешь?
– Командовать.
– Считай, повезло. Хороший полк. Думаешь, хвастаюсь? Поедешь – сам убедишься.
– Мне командующий говорил, что полк хороший.
– Командующий мог и для отвода глаз сказать – все-таки посылает туда работать. А я точно знаю.
Замолчал. Задумался. Может быть, вспомнил бывших сослуживцев – командиров, солдат. Полуяров ждал. Гарусов заговорил снова:
– Хочешь спросить, чем полк хорош? Скажу. Были в полку, как, верно, и в других, недоработки, упущения, промахи. Что греха таить, и ЧП были. А все же – хороший полк! Что самое главное в нашем военном деле? Боевая подготовка, выучка, овладение оружием? Знания и опыт командного состава? Крепкая дисциплина? Строгое соблюдение уставов? Верность присяге? Все это важно – не спорю. И все же, на мой взгляд, самое главное для войны, для боев – дух полка, так сказать, его нравственный, моральный НЗ. Вот этот боевой дух полка, по-моему, и важней всего. Сам понимаешь: мы пехота. После каждого боя многих командиров взводов да и командиров рот недосчитываешься. Присылают новых, молодых, еще не обстрелянных. Но пройдет неделя-другая, смотришь, молодой офицер сам уже является носителем боевого духа и традиций полка. Вот сейчас я лежу без дела, есть время, чтобы поразмыслить. Перебираю в памяти всех офицеров, сержантов, солдат. Я, понятно, не Суворов и всех своих бойцов по имени-отчеству не знал, но все же многих – знал. Так вот лежу, вспоминаю их и думаю: разные в полку люди. Тот – такой, другой – этакий. Один с норовом, второй с ехидцей, третий молчун. Одним словом – разные. Только подлецов в части нет, трусов нет, шкурников нет.
Заметив улыбку на лице Полуярова, Гарусов нахмурился:
– Ты не подумай, что я гуманист какой-нибудь, армейский Эразм Роттердамский или слюнтяй Манилов. Нет, я человек жесткий, кадровый, двадцать лет в армии, как медный котелок, прослужил. Цену солдатам знаю, иллюзий не строю. И говорю верно: хороший народ в полку. Может быть, мне оттого так и тошно в тыл ехать…
Гарусов закрыл глаза. Синеватые веки набрякли. Заговорил снова, но глуше, морщась:
– Это о полке в целом и общем. Что же тебе конкретно о людях сказать? Начальник штаба – майор Анисимов. Свое дело знает, можешь на него положиться – не подведет. Порядок у него образцовый. Как и положено начальнику штаба, суховат. Впрочем, за все годы службы в армии хороших, но несуховатых штабистов не встречал. Или должность такая, или мне не везло – не знаю. Но так уж получилось. Правая рука – заместитель по политической части. И тут могу с чистой душой сказать – хороший политработник. Правда, он не кадровый, политработником во время войны стал. Но человек подготовленный, университет в Москве окончил, литературу преподавал. Что в нем ценное? А вот что! Командира полка солдаты должны бояться. Да, да, бояться! Конечно, и уважать, и ценить, но главное – бояться! Ты не смейся! Вот, дескать, какой полковник Аракчеев нашелся. А я утверждаю – и бояться! Когда идет командир полка, то весь личный состав и без команды должен внутренне стоять, как по стойке «смирно»! А замполит другое дело. Замполита солдаты должны любить. И верить ему. Еще с фурмановских времен мы знаем, какими были наши комиссары, политработники. Иной замполит и политзанятия бойко проводит, и с политинформациями выступает, и в задушевные беседы с солдатами, как положено, пускается, газетками регулярно снабжает. Одним словом, все галочки на месте, ни один политотделец не подкопается. Но если солдат почувствует в словах такого политработника хоть каплю фальши и формализма, не поверит ему и не полюбит его. А Алексея Федоровича Хворостова солдаты любят и верят каждому его слову.
– Как, как? – вскочил Полуяров.
– Что как? – не понял Гарусов. – Как любят?
– Как фамилия замполита? Хворостов?
– Хворостов!
– Алексей Федорович?
– Точно! А что?
Полуяров в радостном волнении прошелся по палате:
– А еще треплются, что бога нет! Есть бог! Есть!
– Не понимаю.
– Да ведь Алешка Хворостов мой старый друг. Мальчишками вместе на кирпичном заводе работали.
Гарусов оживился. Истощенное лицо порозовело:
– Везучий ты черт, Полуяров. Полк отличный получил, да еще старого друга в придачу. Так только на пасху бывает.
– Выходит, мы с ним на одном фронте воевали. Воистину на войне всякое бывает.
– Вижу, мне больше тебе и рассказывать ничего не надо. Хворостов сам тебе все в лучшем виде изобразит. Вот только беда у него большая.
– Что такое?
– Жена с сыном не успели эвакуироваться, остались у его родных в деревне. Пришли немцы. И всех уничтожили. Всю семью. Жаль человека.
Замолчали. Полуяров вспомнил: май, вокзал в Смоленске, у вагона веселый, счастливый Алексей. Говорит с неожиданной застенчивой нежностью: «А у меня сынок растет!»
– Вот она какая, война! Мы ее в лоб бьем, а она нас в пяту жалит!
Разговаривая с Гарусовым, Полуяров видел, как за стеклянной дверью мелькают белые халаты госпитального персонала. Однажды за стеклом показалось бледно-матовое женское лицо с черным крылом волос под белой косынкой. Мучительно-знакомое лицо. Полуяров отвернулся: черт знает что! До каких пор в каждой миловидной женщине ему будет мерещиться Нонна. Наверно, за три или четыре тысячи километров от фронта, где-нибудь в Ташкенте или Андижане, сейчас она…
Гарусов, утомленный беседой, лежал с закрытыми глазами. Теперь особенно был заметен землистый цвет его худого лица, серые, сухие, помертвевшие губы. Редкие жалкие волосы прилипли к пергаментному влажному лбу. Полуяров стал прощаться. Чуть было по привычке не пожелал Гарусову скорого выздоровления, да вовремя спохватился.
– Желаю бодрости, Иван Григорьевич!
– А тебе удачи! Запиши мой адрес. Если нетрудно будет, черкни пару слов, как воюете, все-таки…
Гарусов не договорил. Острый кадык затрепыхался в горле.
– Обязательно, обязательно!
– Привет товарищам всем передай. Конечно, бояться командира подчиненные должны, но и любить тоже! – и протянул Полуярову сухую горячую руку.
Полуяров осторожно пожал ее и ушел с чувством вины и жалости. Словно он, живой, здоровый, едущий занять место Гарусова, виноват перед искалеченным и, может быть, обреченным человеком.
2
Когда подполковник Полуяров на следующий день рано утром явился в штаб армии, генерал, начальник оперативного отдела, еще более озабоченный и немногословный, сообщил:
– Наступление частей армии началось на рассвете. Преодолев оборонительную линию противника, войска первого эшелона вклинились на десять – пятнадцать километров в его оборону. В прорыв, развивая успех, пошла танковая бригада. Ваша дивизия успешно продвигается в направлении Эльбинга. Девяносто третий полк пока находится во втором эшелоне дивизии. Кстати, – сумрачный генерал несколько оживился, – по нашим сведениям, в Эльбинге на ходу большой пивоваренный завод. Если не растеряетесь, пива попьете.
– Бочку пришлю!
– Не помешает, – улыбнулся генерал. – Машину свою отпустили?
– Отпустил.
– И зря. Наши штабные все в разгоне. Дать не могу. Добирайтесь на попутных. Сейчас это не сложно. Весь транспорт только вперед движется, – и протянул руку: – Прошу простить, занят!
Отметив на карте населенные пункты, в которых предположительно мог остановиться девяносто третий полк, Полуяров вышел на шоссе. По узкой дороге непрерывно тянулись танки, самоходки, пушки, санитарные, хозяйственные, штабные машины. А по сторонам по пояс в снегу сплошной стеной стоял сосновый и еловый лес. Даже не верилось, что здесь, в Восточной Пруссии, такие, ну совсем наши сибирские, леса.
День выдался отличный, и все радовало Полуярова. И то, что идет успешное наступление, и то, что воюем уже на немецкой земле, и просто то, что утро такое светлое.
Движение по узкому шоссе было односторонним – только вперед, и Полуяров, забравшись в кузов первого притормозившего грузовика, улегся на мешках с пшеном или сахаром.
Колонна двигалась медленно, с частыми остановками и заторами. Скрежетали на обледеневшем асфальте гусеницы танков и самоходок, завывали моторы студебеккеров, груженных снарядными ящиками, нетерпеливо сигналили штабные виллисы и санитарные автобусы.
Впереди и справа за лесом перекатывалась канонада. В чистом, не по-январскому голубом небе порой проносились бомбардировщики и штурмовики. Но никто не кричал «Воздух!», не шарахался в занесенные снегом кюветы, не бежал очертя голову в лес под призрачную защиту еловых ветвей. Знали: наши!
…Полуярову невольно припомнилось декабрьское наступление сорок первого года, когда приходилось двигаться по ночам, когда гитлеровские стервятники гонялись за каждой автомашиной, за каждым пехотинцем и бойцы с тоской и недоумением смотрели в хмурое подмосковное небо:
– Где же наши?
Усмехнулся:
– Да, теперь другой коленкор. Теперь вы, голубчики, побегайте в кусты, потрясите своими арийскими задами. Недаром сказано: смеется тот, кто смеется последним!
3
Первый эшелон дивизии подполковник Полуяров нагнал в маленьком полуразрушенном немецком поселке. Разметанные взрывной волной черепичные крыши, черные глазницы пустых окон, кирпичное крошево и путаница проводов под ногами, мычание невыдоенных коров, ошалело мечущихся по огородам и садам с раздувшимися, потрескавшимися выменами.
Командир дивизии и начальник политотдела находились в войсках, и Полуяров прошел в оперативный отдел. Знакомый полковник быстро ввел в курс дела: девяносто третий полк с минувшей ночи в первом эшелоне, ведет наступательные бои. Потери большие и убитыми, и ранеными, и отставшими. Но дух боевой: «Вперед!»
– Прежнего командира корпуса взяли во фронт. Теперь у нас новый – генерал-лейтенант Афанасьев. Знаешь?
– Не удостоился.
– Мужик неплохой. Боевой. Его КП здесь же в поселке. Иди, докладывай. Такое у него правило: с новыми командирами частей беседует лично.
Новость, сообщенная оперативником, огорчила Полуярова. Прежнего командира корпуса он знал и уважал. Минувшим летом еще под Минском командир корпуса заехал в его батальон. Как на зло, в тот день остатки разгромленной немецкой дивизии, пытаясь уйти из окружения, неожиданно ворвались в расположение батальона. Создалась скверная ситуация. Весь фронт ведет успешное наступление, гитлеровцы отступают, если не сказать бегут, а его батальон очутился во вражеских тисках.
Командир корпуса не растерялся, не умчался на своем бронетранспортере. Взял командование на себя, быстро и умело организовал круговую оборону. Держался спокойно, уверенно, а в критическую минуту, когда немцы приблизились к штабу батальона, сам вел огонь по врагу из личного оружия.
С тех пор Полуяров проникся уважением к старому генералу и, хотя больше с ним не встречался, был рад, что такой мужественный и твердый человек командует их корпусом. И вот теперь в корпусе новый командир! На доклад к нему шел с невольным предубеждением.
– Завел моду. Быстрее в полк надо, а тут…
Генерал-лейтенант Афанасьев разместился в маленьком одноэтажном особнячке, от земли до островерхой крыши затянутом серой паутиной дикого винограда. Бойкий автоматчик с пропастью наград, значков и нашивок на груди картинно, как в армейском ансамбле песни и пляски, щелкнул каблуками:
– Здравия желаю, товарищ подполковник! Как доложить? – Проворно исчез и, вернувшись, еще раз молодцевато козырнул и лихо щелкнул каблуками: – Пожалуйте, товарищ подполковник!
Грузный рослый генерал лет пятидесяти в расстегнутом кителе, так что виднелась белая нижняя рубашка, сидел за маленьким круглым столиком и пил чай. На его распаренном мясистом лице светилось еще не остывшее банное блаженство.
Кроме генерала в комнате находилось еще одно живое существо. На большом кожаном диване лежал огромный, как теленок, необыкновенной масти голубовато-серый дог. Пес посмотрел на вошедшего зелеными равнодушными глазами и высокомерно отвернулся.
Командир корпуса поднялся навстречу вошедшему. Полуяров представился. Генерал протянул широкую, как лопата, дружелюбную руку:
– Добро! Полк хороший. Я у Гарусова был. Жаль, не повезло человеку. Обстановку в оперативном узнали?
– Так точно!
– Когда думаете отправиться?
– Если разрешите – сейчас.
– Ну, что ж! Теперь в тылах делать нечего. Только прежде чайку выпейте. Или чего покрепче?
– Врачи запретили крепкое, товарищ генерал.
– Меньше их слушайте. Мне врачи уже двадцать лет и курить и пить запрещают. Как вас величать?
– Сергей Иванович.
– Присаживайтесь, Сергей Иванович.
Генерал налил стакан чая, подвинул сахарницу и вазочку с печеньем. – Прошу! Чай – мужик хороший!
Дог на диване громко, по-человечески вздохнул. Генерал усмехнулся:
– Полюбуйтесь на друга человека. От немцев остался. Видно, здесь и жил. Хозяин, так сказать. Спит на диване, ест только с тарелки и табачного дыма совершенно не переносит. Начальника штаба два раза из комнаты выгонял. Что с ним делать – ума не приложу. Бросить жаль. Погибнет. А барбос славный.
Генерал помолчал. Переспросил:
– Значит, Сергей Иванович Полуяров?
– Так точно!
Полуярова смущало, что генерал слишком внимательно его разглядывает. Пожалуй, еще предстоит разговор. И не ошибся. Допив чай, генерал внезапно спросил:
– Раньше мы с вами не служили?
– Никак нет!
– Странно. Откуда же я вашу фамилию знаю? А вспомнить не могу. – Нахмурился. Мясистое, мужицкое лицо стало озабоченным: – В Центральном аппарате Наркомата не работали?
– Не довелось.
– А учились где?
– Окончил Ленинградское пехотное Краснознаменное училище. Теперь училище имени Кирова.
Генерал налил себе еще один стакан темного, как азербайджанский кагор, чая.
– Я когда-то в Средней Азии служил, там к чаю и пристрастился. Беда! С женой каждый день скандалы были. Она у меня медик. Тысячу причин нашла, почему чай для меня вреден. Не женитесь на враче. Или уже женаты?
– Холост.
– Хорошо, что до войны вас ни одна не окрутила. Холостому воевать – одно удовольствие.
Генерал был словоохотлив. Все же Полуяров чувствовал: уж слишком пытливо поглядывает на него генерал.
– Точно знаю, что вашу фамилию слышал где-то. А где? Ничего, все равно вспомню. Обязательно вспомню! Иначе не успокоюсь. Такой уж проклятый характер. Хасан отпадает?
– Отпадает!
– А Халхин-Гол?
– Тоже отпадает, – улыбнулся Полуяров.
Генерал нахмурился:
– Вы не смейтесь. Лучше помогите старику вспомнить. Война где вас застала?
– В Белостоке.
– А в Москве когда последний раз были?
– В октябре сорок первого.
– В октябре! – Афанасьев встал, грузно прошелся по комнате. Дог следил за ним стеклянными строгими глазами. Афанасьев остановился перед Полуяровым, посмотрел лукаво.
– В октябре?
– В октябре!
Полуяров поставил недопитый стакан на стол. Было не до чая. С недоумением смотрел на командира корпуса: что со стариком?
– Нонну знаете? – неожиданно спросил генерал, торжествующе улыбаясь.
Полуяров встал. Всего, чего угодно, мог он ожидать! Но чтобы здесь, в Германии, незнакомый генерал, фамилию которого он до сегодняшнего дня и не слышал, мог произнести ее имя.
– Какую Нонну? – с тупой угрюмостью переспросил Полуяров, надеясь, что с генеральского языка сорвалось совсем не то слово, что говорит он о другой женщине.
– Нонну Владимировну Никольскую, – раздельно проговорил генерал, откровенно радуясь, что наконец-то вспомнил, где и при каких обстоятельствах он слышал фамилию стоящего перед ним подполковника. И совсем у него не такой склероз, как утверждает жена. Больше трех лет прошло с той осени, а поднатужился – и вспомнил. Нет, склерозом пока и не пахнет, уважаемая Мария Степановна!
– Я знал когда-то Нонну Владимировну Душенкову, – проговорил Полуяров, стараясь казаться спокойным и непринужденным.
– Никакой Нонны Душенковой в природе не существует, – самодовольно, словно в том была его заслуга, изрек генерал. – Есть Нонна Никольская.
– А ее муж?
– Эк, вспомнили! Давно с ним разошлась. Еще в сороковом году.
…Так бывает после прямого попадания бомбы. Все разворочено, опрокинуто, сдвинуто с привычных мест. Хаос, неразбериха в душе Полуярова. Сколько лет жил с холодной уверенностью: с прошлым все покончено! И вот…
– Не знал! – силился Полуяров загнать внутрь, подальше от генеральских глаз, охватившее его волнение.
– А она вас еще в сорок первом году искала, – безжалостно добивал генерал. – Помнится, я и координаты ваши тогда ей нашел. Вот откуда мне фамилия ваша знакома, – не то с укором, не то с сожалением проговорил Афанасьев, опускаясь на стул, заскрипевший всеми своими суставами под тяжестью грузного тела. – Так-то, мой дорогой!
– Не знал! – растерянно повторил Полуяров. Он не испытывал радости. Было такое ощущение, словно на него обрушилось что-то огромное, и невозможно понять, хорошо это или плохо.
– Не знали! – усмехнулся генерал, с откровенной досадой глядя на подполковника: – Где она сейчас, знаете?
Полуяров с жалким испугом посмотрел на генерала: какую еще мину тот ему приготовил?
– Не знаю!
Афанасьев встал.
– Эх вы, шляпа! Такую девушку проворонили! Будь я помоложе да не женат, показал бы, как надо ухаживать. Это такая женщина, что с ней даже по телефону неудобно разговаривать небритым.
– Где она сейчас, товарищ генерал?
– Где, где! – передразнил Афанасьев и, сам того не замечая, перешел на «ты». – Землю целуй! Здесь она, в нашем армейском госпитале работает. Только сейчас туда тебя не пущу. По лицу вижу, о чем думаешь! Берлин возьмем, тогда поедешь.
Полуяров молчал.
Афанасьев рассердился.
– Я серьезно говорю. Поезжай принимай полк. Машину дам. И не вздумай делать глупости. Рука у меня тяжелая, так и знай. Послезавтра к тебе в полк приеду, посмотрю. Не смею больше задерживать. Желаю успехов!
Подполковник Полуяров вышел, и Афанасьев сразу же поднял телефонную трубку:
– Соедините с хозяйством Афанасьевой.
Минут через десять зазуммерил на столе полевой аппарат:
– Афанасьева слушает!
– Здравствуй, дорогая! Как ты там?
– Все благополучно. Блеск наводим.
– Понятно. Радикулит не беспокоит?
– Притих.
– Держись. Недолго осталось.
– Держусь. Больше терпела.
– Как распрекраснейшая Нонна?
– Тоже все нормально.
– Обожателем не обзавелась?
– Пока нет. Почему интересуешься?
– Есть у меня на примете один подполковник-недотепа.
– Не по адресу обращаешься. Она женщина серьезная. Да и что ей подполковник. Генерала найди.
– Был уже один. Обожглась.
– Потому ни на кого и смотреть не хочет.
– На моего подполковника посмотрит.
– Сомневаюсь.
– Не сомневайся. Лишь скажи ей: Сергей Полуяров.
– Полуяров?
– Да, Сергей Полуяров. Не забудешь?
– Склероза пока нет.
– Без намеков. Но предупреди ее: раньше Берлина Полуярова она не увидит. Не отпущу! Он полком поехал командовать, ему сейчас не до сентиментов. Да и у Нонны работенка будет. Возьмем Берлин – тогда, пожалуйста!
– Передам! Только скорей берите, а то воюете, воюете…
– Возьмем.
– Ты серьезно думаешь, что Нонна обрадуется Полуярову? Знаешь какая она!
– Обрадуется! Герой романа!
Корпусной виллис мчался по темному асфальту шоссе, мимо голых груш и яблонь, мимо разбитых селений, развороченных переездов, шумел по временным, на скорую руку саперами сколоченным мостам.
Взять да плюнуть на генеральский запрет, на его тяжелую руку, повернуть назад, в госпиталь. Увидеть темные глаза на матовом лице, черное крыло волос под белой косынкой. (Она, она проходила по коридору, когда он беседовал с Гарусовым. Чурбан! Как он не узнал, не почувствовал…) Прижаться губами к ее руке. А там будь что будет. Хоть штрафная!
Мчится виллис. Научились ездить по фронтовым дорогам военные шоферы. Только воет мотор да шумят проносящиеся вспять придорожные деревья. Все дальше и дальше уходит назад хозяйство Афанасьевой. «Не вздумай делать глупости!» – предупредил генерал. Какие глупости? Разве глупость – увидеть ее лицо, волосы, глаза…
Мчится виллис. Сквозь заторы фронтового шоссе, сквозь завалы, сквозь минные поля сомнений… А нужен ли Нонне его приезд? Обрадует ли его внезапное появление? Прошло столько лет. Военных лет. Много сердец, семей, любовных клятв растоптала война. Разлука крушила самые верные сердца. Кто он для Нонны? Лирический эпизод полудетских лет. Правда, она разошлась с мужем. Но разве он знает, почему разошлась. Может быть, полюбила другого? И здесь, на фронте, могла полюбить. Как не полюбить, когда вокруг столько мужчин: ищущих, истосковавшихся, изголодавшихся.
А виллис мчится, обгоняя колонны грузовиков, танки, самоходки. Все вперед, туда, где с боями идет по Германии его полк. Нет, он не сделает глупость! Генерал может быть спокоен.
Но не только с курсантских лет твердо усвоенная привычка безоговорочно подчиняться приказу руководила подполковником Полуяровым, когда он торопил шофера: скорей, скорей! Надо ж было случиться такому совпадению, какие бывают разве только в романах да кинокартинах: в один день узнал, что здесь, на фронте, рядом с ним и Нонна, и Алексей. И Полуяров торопил водителя:
– Жми, жми, друг!
Когда Мария Степановна Афанасьева рассказала Нонне о разговоре с мужем и упомянула о Сергее Полуярове, та как-то сникла, не то смутилась, не то побледнела и, сославшись на головную боль, ушла к себе. Жила она с двумя медсестрами, но те были на дежурстве, и Нонна осталась одна. Легла, укрылась с головой одеялом. Теперь можно думать, думать… Обрадовала ли ее новость? Что она знает о Сергее? Женат ли он? Помнит ли ее? Простил ли ее предательство? И можно ли ее простить? Все годы войны боялась одного: привезут новую партию раненых, и среди искалеченных, окровавленных мужских тел она увидит Сергея.
Такой встречи боялась больше всего.
Теперь она знала: Сергей жив, здоров. Где-то здесь, рядом. Почему же он не приехал к ней в госпиталь? На минуту, хоть на полминуты. Просто посмотреть в глаза, сказать: «Навсегда люблю тебя». Не приехал, не сказал! Чего же ей ждать, мечтать, на что надеяться! Может быть, лучше было бы, как другие, сказать: «Война все спишет!»
А спишет ли?
4
Первый эшелон девяносто третьего полка остановился на восточной окраине прусского городка. В штабном домике Полуяров увидел майора, колдующего над картой.
– Подполковник Полуяров! А вы, судя по занятию, – начальник штаба?
– Так точно, товарищ подполковник! Майор Анисимов. Начальник штаба. Из дивизии уже звонили о том, что вы выехали. Минувший день прошел успешно. В первом эшелоне наступают два батальона. За день заняли пять населенных пунктов. Вышли на развилок вот этих двух шоссейных дорог. Завтра с утра продолжим преследовать отходящего противника. Рассчитываем дня через два подойти к Эльбингу.
– Отлично! Где замполит?
– Майор Хворостов у себя. Рядом дом, там наша политчасть разместилась: замполит, парторг и комсорг. Вызвать Хворостова?
– Я сам к нему пройду. А потом обстоятельней поговорим о всех делах.
Алексея Хворостова в военной форме Полуяров еще не видел. Оказался он выше ростом и почему-то сутулым. Хворостов шел ему навстречу, улыбался, но даже радостная улыбка не могла осветить темное, словно обожженное горем, лицо. Обнялись, поцеловались. Поцеловались впервые за многие годы дружбы. Раньше на зарое, при встречах в Москве, на перроне смоленского вокзала в мае сорок первого года они не обнимались, не целовались. По тем молодым временам объятия и поцелуи считали сентиментальностью и слюнтяйством. Теперь же обнялись и поцеловались, растрогались. Видно, война заставила по-другому ценить дружбу, дорожить ею.
– Сразу я ушам своим не поверил, когда позвонили из дивизии и сказали, что командиром полка назначен Полуяров.
– А я, когда услышал, что ты здесь в полку, даже в мистику ударился, в чудеса поверил, – смеялся Полуяров.
Полуяров рассказывал другу о беседе с командиром корпуса, о многом другом, важном и пустяковом, а сам с болью и сожалением смотрел в худое, темное, постаревшее лицо Алексея. Перед глазами стояло все то же майское утро на перроне смоленского вокзала, и веселый, счастливый Алешка Хворостов, говоривший, радуясь и смущаясь: «А у меня сынок растет!»
– О моей беде знаешь? – сухо спросил Хворостов.
– Знаю. Был в госпитале у Гарусова. Он мне рассказал.
Алексей сидел сутулясь – новая, видимо, привычка, – курил (а раньше и папиросы в рот не брал). Проговорил, глядя в сторону:
– Знаешь, кто всех моих погубил?
– Кто?
– Жабров.
– Тимошка?..
– Остался при немцах. Служил в полиции.
Полуярову вспомнился тусклый осенний вечер. Моросящий противный дождь. У калитки стоит Тимошка Жабров. Кого-то ждет. Теперь ясно, кого ждал Тимошка. Немцев.
Полуяров сидел мрачный, злой. Почему он тогда смалодушничал? Почему прошел мимо? Может быть, остались бы в живых родные Алексея. В мозгу билась нестерпимая мысль: и ты виноват, и ты…
Хворостов туго провел ладонью по сумрачному почерневшему лицу:
