Текст книги "Все равно будет май"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
А может быть, пойти с нею и узнать, в чем дело? Кому он причинит вред или зло, какое совершит преступление, если пойдет с женщиной! Война уже окончилась, мы победили, и идущая впереди женщина ему теперь не враг.
Немка подошла к полуразрушенному бомбой или снарядом дому, одна часть которого уцелела и, как видно, была обитаема: в окнах поблескивали стекла, перекрещенные бумажными полосками, кое-где виднелись занавески.
Немка ключом открыла парадную дверь. («Запирают. Аккуратный они народ», – про себя отметил Семен).
На пороге Карайбог остановился в нерешительности. Голос благоразумия твердил: «Куда ты идешь? В немецкое логово. На верную смерть. Поворачивай оглобли, пока не поздно!»
Словно почувствовав, какие сомнения одолевают русского, женщина ободряюще улыбнулась:
– Иван! Гут!
Не сами эти слова, а скорее тон, каким они были произнесены, решил все: «Черт с ним! Пойду посмотрю, что там такое!» – Карайбог шагнул через порог.
После дневного яркого света в коридоре, куда он попал, казалось совсем темно. Пахло кирпичной пылью, под ногами хрустела штукатурка. Карайбогу показалось, что в темноте раздался скрип: не то шаги на лестнице, не то открылась невидимая дверь.
«Тут мне и каюк!» – снова мелькнула мысль, и он невольно дотронулся до автоматного приклада, словно хотел лишний раз убедиться, что оружие находится на месте.
Женщина взяла его за руку:
– Ком, Иван! Гут!
Глаза уже привыкли к темноте, и Карайбог различал в полумраке длинный коридор, в спешке заставленный домашним барахлом. Навалом лежали узлы с бельем и одеждой, до потолка взгромоздились чемоданы и корзины, банки и жестянки, из разных углов выглядывали колеса детских колясок и тускло поблескивали рога велосипедов – обычные приметы развороченного человеческого быта.
Поднялись по лестнице на второй этаж, прошли по коленчатым коридорам и наконец очутились в большой жилой комнате. Посередине ее стоял четырехугольный обеденный стол, аккуратно застланный чистой, тщательно выглаженной скатертью. Большой старомодный шкаф блестел протертым зеленоватым прямоугольником зеркала. В дальнем углу комнаты раскинулась деревянная белая кровать, низкая и очень широкая. Женщина направилась прямо к ней.
Только теперь Семен заметил, что на кровати кто-то лежит. Женщина откинула одеяло и подняла на руки ребенка. Это был мальчик в белой ночной рубашонке со светлыми до плеч волосами.
Карайбог даже приблизительно не мог определить возраст мальчика. Могло ему быть и три года, и пять лет. На тоненькой шее болталась большая голова с худеньким, как у заморенного зверька, лицом. Оно было таким истощенным, что запали виски и пергаментная кожа на лбу собралась нерасходящимися стариковскими морщинами. Коротенькая ночная рубашонка не скрывала ног, которые безвольно висели, словно были сделаны из материи и ваты. Мальчик, насупившись, смотрел на Карайбога потухшими глазами.
– Майн кинд. Кляйнес киндер. Эсен. Брот! – И немка прижала к груди тщедушное тельце сына. Теперь ее лицо снова было вялым, поблекшим, как тогда на перекрестке. Прорезались морщины у рта. В серых глазах слезы.
Семен стоял растерянный. Черт те что получилось!
Но чем больше он смотрел на мать и сына, тем явственней представлял себе всю горесть жизненной ситуации, свидетелем которой оказался. Теперь он только и видел запавшие виски и потухший взгляд мальчика, морщины у поблекшего рта матери.
– Эсен! – повторила немка, с тревогой глядя на русского. – Эсен!
Неразбериха и сумятица были в душе у Семена. Много горя, крови и смертей довелось видеть ему за годы войны. Порой казалось, что его собственное сердце стало черным и твердым, как кусок танковой брони – не проймешь ничем. Все видел! Почему же теперь он стоит перед чужой женщиной и ее ребенком и почти физически чувствует, как жалость и сострадание вселяются в душу?
Может быть, муж немки и отец мальчика все эти годы старался убить тебя, Семен Карайбог? Может быть, его пули, бомбы, мины рвали твое тело, убили Назара Шугаева? Может быть, это он жег твои города и села, бил головой о камни вот таких же наших ребят?
Может быть… Все может быть! Но сейчас Семен Карайбог не думал об этом. В его сердце не было ни злобы, ни жажды мести. Только жалость.
– Парень-то доходяга. Ах ты, Гитлер – пес паршивый! До чего своих же людей довел! Яп-понский бог!
Решение пришло сразу, само собой, так, вероятно, бывает, когда решают не рассудком, а сердцем.
– Айн момент! – и Семен попытался сочувственно улыбнуться немке. – Айн момент, фрау!
Выскочил из комнаты, как по команде «В ружье!», сбежал вниз по знакомой лестнице и, в спешке натыкаясь на хлам, сваленный в коридоре, вышел на улицу. В расположение части шел быстро, словно и минуты нельзя было терять. Казалось, промедли он – и мальчишка не выживет. Как уголек в прогоревшей печурке, зачахнет жизнь в его хилом, изголодавшемся тельце.
В своем вещевом мешке Семен нашел только две банки свиной тушенки, кулек сахара и кусок сала. Обидно было, что в нужную минуту у него не оказалось под рукой ничего более подходящего для детского питания. Знай раньше, что случится такая история, он бы припас и сгущенку, и печенье, и сливочное масло, и голландский шоколад, целый ящик которого раздобыли ребята на гитлеровском армейском складе в Эльбинге.
Но делать нечего. Вытащив из брезентового чехла противогаз, который без толку протаскал на боку всю войну, вложил в него продукты, запихнул туда же оказавшиеся под рукой полбуханки хлеба и вышел на улицу.
Знакомый полуразрушенный дом нашел сразу. Темный захламленный коридор теперь не казался Семену страшным логовищем, где гнездятся недобитые гитлеровцы и подобная нечисть. Шел спокойно, не остерегаясь и не прислушиваясь к скрипам и шорохам. Взбегая по лестнице, напевал:
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой…
В комнату вошел шумно, запыхавшись. Немка встретила его светлыми счастливыми глазами, – видно, и не ожидала, что русский вернется. Торопливо вывалил на стол все припасы. Перочинным ножом привычно – одним поворотом – вскрыл банку тушенки, пододвинул немке:
– Битте!
Женщина с испугом смотрела на тушенку, распространившую по комнате пряный, с ума сводящий запах, на хлеб с аппетитной поджаристой корочкой, на возвышающуюся на столе белую горку рафинада, один вид которого заставлял клокотать в горле ком нетерпеливой слюны. Серые губы шептали:
– Данке! Данке!
Еще сегодня утром она мечтала, как о чуде, о сухом каменном сухаре и ложке прогорклой слежавшейся крупы.
– Битте! – повторил русский, подтверждая, что все это не сон, не голодная галлюцинация.
Нерешительно, словно ожидала окрика: «Не тронь!», женщина взяла нож, нарезала хлеб крохотными кусочками, тонко помазала каждый свиным сгустившимся жиром и подняла на руки сына. Что-то тихо сказала мальчику, и тот стал медленно и старательно жевать крохотный бутербродик. На его тонкой, как стебелек, шее билась синяя вздувшаяся жила. На нее страшно было смотреть: вот-вот лопнет.
Семен стоял посреди комнаты и смотрел на мать и сына. И странное чувство овладевало им. Ему вдруг показалось, что только сейчас, здесь, в этой комнате, для него лично по-настоящему окончилась война. Окончилась в ту минуту, когда немка начала кормить своего отощавшего сына нашим русским солдатским хлебом. Она окончилась для него потому, что в его душе не стало той ненависти и жажды мести, какую он, как военное снаряжение, носил с собой все годы войны.
Карайбог в замешательстве переминался с ноги на ногу. Чувствовал: теперь он здесь лишний и ему следует уйти, чтобы не смущать мать и сына. Но почему-то медлил.
– Ну, я пойду, – наконец проговорил по-русски, зная, что немка его поймет.
Его поняла не только мать, но и сын. Не переставая жевать, мальчик поднял на русского запавшие, измученные глаза и помахал вялой, просвечивающейся ручонкой.
Немка пошла проводить русского. У выхода на улицу она неожиданно схватила черную и тяжелую, как граната, руку Карайбога и прижала к своим губам. Слезы торопливо закапали в его ладонь.
Семен оторопел, смутился, чего с ним давно, пожалуй с ранних детских лет, не случалось. Он ни разу не целовал женских рук и никак не ожидал, что может оказаться в таком положении, когда женщина будет целовать его руку. Отдернул руку и, что-то крикнув на прощанье, выскочил из подъезда.
В часть гвардии младший лейтенант Семен Карайбог шел не спеша. Зачем-то остановился на памятном перекрестке. Усмехнулся. Достал кисет. Не торопясь закурил. Сизоватый дымок, как девичья газовая косынка, потянулся вверх и в сторону.
Вокруг было все то же вавилонское столпотворение руин. Так же смердели тленом и мертвечиной пепелища, шелестело ржавое железо, металось над головой крикливое бездомное обугленное воронье. На все это не хотелось смотреть, об этом не хотелось думать.
Только небо было ясным, просторным, майским.
И на него хорошо было смотреть!
3
Вернувшись в часть, Семен Карайбог в первую же свободную минуту сел за письмо Настеньке. Это был мучительно тяжелый труд. Карандаш, зажатый в жилистой темной руке, вертелся, шатался, вздрагивал. Слова, которые были в сердце как сгустки крови и боли, на бумага казались чужими, равнодушными.
«Дорогая Сербияночка!
Пишу тебе письмо из Берлина, из самого фашистского логова. Пишу, а душа моя горит, и я не знаю, как найти слова, чтобы объяснить тебе, почему я не выполнил своего обещания и не отомстил Фрицу Хикке за черное дело, которое он сотворил над тобой. Не буду писать, какую злость нес я в Берлин. Даже если бы сам черт заглянул в мою душу, то и он содрогнулся. Поклялся я отомстить и за тебя, и за Назара страшной местью. И никто бы не остановил меня. Недаром и фамилия мне такая дадена – Карайбог!
Нашел я и улицу ту, что ты написала, и дом его в два этажа, и фрау, и щенков-недоносков, и его самого. Даже челюсть, как блевотина, в стакане плавала…
Да вышла осечка. Поднял я уже руку для священной мести и правого суда, а глянул – Хикке без ног, только культяпки болтаются. И опустил я руку. Душа горит, а рука онемела. Не привык Семен Карайбог бить лежачих. Вот так и получилось, дорогая моя Сербияночка. Много гитлеровцев за войну я покрошил – всех, кто только ни попадался, а самого главного своего смертельного врага пощадил!
Прости, Сербияночка, что слабым оказался Семен Карайбог!
А теперь пишу тебе самые главные слова моей жизни. Ты хорошо знаешь, что был у меня один друг Назар и того я оставил навсегда на берегу Одера. Теперь только ты и твой сынишка – вот и все, что есть у меня на всем белом свете…
Знаю, думать об этом сейчас не время и писать не следует. Но когда вокруг сплошная радость и торжество по случаю нашей великой победы и все ходят счастливые и хотят жить сто лет, одна у меня радость и одна печаль – думать о тебе. Еще тогда, на зарое, ты, как ласточка, была в моей душе. Когда был жив Назар, я радовался вашему счастью. Но теперь… Прости мне, Настенька, эти слова. Только знай: до тех пор пока будут открыты глаза Семена Карайбога, они будут смотреть в твою сторону!»
Глава восемнадцатая
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
1
О том, что гитлеровская Германия подписала безоговорочную капитуляцию и война окончилась полной победой, в полку узнали перед вечером. И сразу все вокруг зашумело, забурлило. Со всех сторон понеслась пальба, как при штурме Данцига, подозрительно засуетились разбитные старшины, откуда-то набежали медсанбатовки и девчата из полевой почты, залились гармошки, закружились пары.
Офицеры собрались у командира батальона. Выпили, расцеловались, пошли разговоры, мечты, планы…
И песни.
Если на празднике
Нашем встречается
Несколько старых друзей,
Все, что нам дорого,
Припоминается,
Песня звучит веселей…
А командиру взвода гвардии младшему лейтенанту Семену Карайбогу в самый разгар веселья вдруг стало так нестерпимо обидно, что вот он, живой и здоровый, пьет, смеется, рассчитывает жить сто лет, а его боевой друг Назар Шугаев, с кем он прошел всю войну, лежит в сырой земле, там, на далеком теперь берегу Одера, и никакие победные фанфары и приказы Верховного Главнокомандующего не поднимут его к жизни.
Мысль об этом была невыносимо тяжелой, придавила сердце, как броневая плита, и Семен Карайбог не выдержал. Поднялся из-за стола, сунул в карман бутылку водки и выскочил из дому – благо веселье было в самом разгаре и никто не заметил исчезновения Карайбога.
У входа стоял карий, как вылощенный жеребец, трофейный «оппель-адмирал», наверно, помпохоза. Решение пришло мгновенное, неожиданное. Проверив, заправлена ли машина и есть ли запасная канистра, Карайбог сел за руль и, набирая скорость, вырвался из расположения части, да так стремительно, что едва не сбил с ног часового, стоявшего у проходной.
Часовой что-то закричал и даже поднял автомат, но Семен дал газу, и «оппель-адмирал», почувствовав на руле крепкую руку, помчался в ночь. Остались позади руины городской окраины, переезды, разъезды, объезды, и вот шоссе, как ручей в реку, влилось в автостраду, и «оппель» пустился во весь опор.
Семену нравилась автострада – удивительное сооружение, пересекавшее крест-накрест чуть ли не всю Германию. Нравилась еще с тех памятных дней наступления, когда их батальон, преследуя отступающего противника, впервые вырвался на автостраду. Таких дорог Карайбог раньше не видел. Две широченные серые полосы, аккуратно разделенные газончиком, стрелой устремлялись к горизонту. Мощные бетонные плиты, которые, пожалуй, не по зубам бомбе и снаряду. Нет поворотов, переездов, шлагбаумов, светофоров. По сторонам ни одного населенного пункта, словно автострада проложена не через густонаселенную страну в центре Европы, а в необитаемой пустыне. Значит, не выбегут на автостраду бестолковая курица, деревенский пес или расшалившийся ребенок. Выехал на такую дорогу – и жми на всю железку, сколь ко выдержит мотор и собственное сердце.
И Семен жал. Давно за отметку «100» ушла стрелка спидометра, а он гнал воющий, содрогающийся, вроде даже вытянувшийся от стремительного движения «оппель». Впереди, скользя по бетону автострады, врезаясь в темноту ночи, неслись два луча фар.
А вокруг – тьма. И в этой непроглядной тьме, еще не зная о ненужности светомаскировки, лежали разрушенные города и поселки Германии, над реками повисли разорванные мосты, тянулись вытоптанные, обреченные на бесплодие поля, исковерканные сады. Сколько лет не знала эта земля войны и вот теперь полной мерой испила чашу, уготованную гитлеровцами другим народам…
Слабой полоской, словно там, на краю земли, приподняли черный бархат неба, обозначился восток, когда Карайбог съехал с автострады на узкое асфальтированное шоссе, по немецкому обычаю аккуратно в два ряда обсаженное яблонями и грушами. Свернул на малоезженую полевую дорогу и вскоре оказался на берегу Одера.
Широко разлившаяся полноводная река двумя своими рукавами розово дымилась в первых лучах солнца. Спокойно, невозмутимо ее течение. Наверно, уже знает, что наступил мир!
Семен Карайбог вышел из машины. Это место он помнил хорошо. Сняв фуражку, поднялся на холм. С тревогой подошел к могиле. Но напрасно волновался: все в порядке. Могильный холм порос еще реденькой, робкой и нежной травкой. Надпись на дощечке не расплылась, фамилии погибших виднелись ясно:
«Назар Шугаев»,
«Иван Дударев».
Семену хотелось еще что-нибудь сделать для товарищей. А что? Подправил слегка осевшую с одного уголка землю, для верности еще раз обвел карандашом надпись.
Достал из кармана бутылку водки, опустился на колени:
– Ну, Назар и Иван! За упокой!
Прямо из горлышка отпил одну треть, а остальную водку вылил в изголовье могилы:
– С победой!
Поднялся, вынул пистолет и три раза выстрелил в воздух. Звуки выстрелов раскатисто пронеслись по спокойной глади реки, отозвались в низовых лугах. Из ближайшего куста выпорхнула птица и прочертила косую линию над песчаной кромкой берега.
– Спите спокойно, друзья! Дело сделано! Прощайте! Теперь уж навсегда!
Сбежал с холма. «Оппель», как гнедой конь, стоял в молодой траве…
2
Когда гвардии младший лейтенант Карайбог на «оппеле» без пропуска проскочил КПП и умчался по шоссе, часовой, стоявший на посту, позвонил дежурному по части и доложил о случившемся.
И пошло по цепочке:
– Товарищ майор…
– Товарищ подполковник…
– Товарищ полковник…
К утру все офицеры, посланные на розыски неизвестно куда уехавшего командира взвода, вернулись ни с чем.
И полк был поднят по тревоге! Приказ один:
– Найти Карайбога во что бы то ни стало. Не сквозь же землю он провалился, черт его подери!
Вот почему, когда загнанный «оппель» с Семеном Карайбогом за рулем подкатил к проходной, часовой бросился к телефону. Увидев, как бежит к проходной всегда спокойный, выдержанный и невозмутимый начальник штаба полка подполковник Черников, Карайбог впервые ясно понял, что натворил в радостную победную ночь. Сидел сгорбившись над баранкой: что будет, то будет!
Запыхавшийся подполковник Черников не мог произнести и слова. Его душило бешенство и негодование. Сейчас он вытащит из машины младшего лейтенанта и тут же на глазах у всех покажет ему, как марать честь прославленного полка. И когда! В первый день Победы!
Но, глянув в почерневшее, мрачное лицо Карайбога с дикими глазами, потрескавшимися запекшимися губами, испугался. Знал бешеный характер гвардии младшего лейтенанта. Приказал:
– Младший лейтенант! За мной!
Карайбог с трудом – так утрясла дорога и затекли ноги – вылез из машины. Черников на всякий случай приказал:
– Дайте пистолет!
Криво усмехнувшись (вот и довоевался!), Карайбог расстегнул кобуру и вынул парабеллум. Молча протянул подполковнику. С этим парабеллумом Семен не расставался всю войну. Еще в декабре, под Михайловом, когда они с Назаром Шугаевым подорвали два гудериановских танка, он взял пистолет у убитого немецкого танкиста. Хотел сдать – не положен тогда ему был пистолет. Но командир полка сказал:
– Носи, сержант. Заслужил!
И вот теперь он отдал парабеллум. Молча. Без звука. Как обыкновенную ненужную вещь. Только прикусил задергавшуюся губу.
– За мной. К командиру! – И Черников быстро зашагал по асфальтовой дорожке к штабу.
И снова полетело по цепи:
– Товарищ подполковник…
– Товарищ полковник…
– Товарищ генерал…
Командир дивизии, худой и высокий генерал, казалось, еще больше вытянулся от гнева: давно в соединении не было ЧП. Удручен и начальник политотдела. Всего месяц назад он лично вручил молодому коммунисту Карайбогу партийный билет. Спросил уныло:
– Что же будем делать?
– Как что? Судить! Судить, и никаких разговоров. Разжалуем – и в штрафную. Или, может быть, вы другого мнения, товарищ полковник? – И генерал, подняв бровь, вопросительно посмотрел на начальника политотдела.
– Нет, почему же! Случай безобразный.
– Дальше ехать некуда. Разболтались! Сегодня же подготовьте материал. Нянчиться не будем. Хватит!
Заметив на лице начальника политотдела неопределенное выражение, командир дивизии ожесточился:
– А вы его не защищайте, товарищ полковник. Адвокаты в таком деле не нужны.
– Да я и не думаю защищать. Виноват Карайбог. Дело ясное.
– Еще бы! – буркнул генерал и полез в карман за портсигаром. Но, не обнаружив его на привычном месте, вспомнил, что врачи категорически запретили курить, и снова завелся: – Черт знает что! В дни победы приходится с ЧП возиться. Награды у него есть?
– За Вислу получил орден Красного Знамени. Красная Звезда есть. Три ордена Славы. По приказанию маршала присвоено звание – младший лейтенант. В партию недавно приняли.
– Вот видите! – сердито посмотрел на начальника политотдела генерал, словно тот был виноват в случившемся. – Видно, Карайбог решил, раз войну выиграли, Гитлера разбили, славу победителей завоевали, значит, теперь все дозволено. Наплевать на уставы, на дисциплину. Анархия – мать порядка! Опасный симптом. Если вовремя не пресечь – потом наплачемся. Маршал командующему армией звонил, предупреждал о необходимости крепить воинскую дисциплину, решительно бороться с малейшими нарушениями порядка. Он, наверно, и пьян был.
– Пьян. Победу отмечал.
– А за руль сел. О чем он только думал! – снова взорвался генерал. Вспомнил, что в радостный день Победы он только и выпил стакан минеральной воды. И надо же было дурацкой немецкой пуле угодить в живот. А врачи рады стараться: ни капли спиртного.
Командир дивизии хмуро смотрел в светлый квадрат настежь распахнутого в весну окна. Молчал. Только теперь начальник политотдела с горестной ясностью заметил, как осунулся и постарел после ранения командир дивизии. А каким молодцом был совсем недавно, когда с боями шла дивизия по городам и весям Восточной Пруссии!
Больное, угрюмое выражение не сходило с лица командира дивизии. За окном весна, цветущие сады, мирное безмятежное небо, победа, а тут…
Проговорил устало, переходя на «ты». Это означало, что разговор становится дружеским, неофициальным.
– Ты поговори еще с Карайбогом, Иван Федорович. Дернула же его нелегкая такую штуку выкинуть. Да и я хорош, поспешил командующему доложить…
– Я уже вызвал Карайбога. В политотделе ждет. – И про себя, как бы между прочим, добавил: – Хороший он все-таки парень…
Вернувшись к себе, начальник политотдела застал гвардии младшего лейтенанта Карайбога в той же позе: стоял посреди комнаты по стойке «смирно». Окаменевшее хмурое лицо изредка дергалось. Карайбог не жалел о случившемся. Не беда, что все теперь идет насмарку. И награды, и офицерское звание. Он не боялся и штрафной: и там люди. Если бы снова вернулся тот праздничный вечер, он все равно поступил бы так же: иначе не мог. В день Победы он должен был быть с Назаром…
Начальник политотдела угрюмо посмотрел на провинившегося офицера. Сел. Закурил.
– Что же нам с вами делать, товарищ младший лейтенант? – Впрочем, обращался он скорее к самому себе, чем к стоящему перед ним командиру взвода.
– Что заслужил, то и давайте!
Полковника передернула такая покорность. Проговорил с раздражением:
– Почему разрешения не попросили?
– А вы бы, товарищ полковник, разрешили мне одному, ночью, выпившему, да почти через всю Германию ехать?
– Не разрешил бы!
– То-то и оно!
Что-что, а резон в словах младшего лейтенанта был.
– Ну, через несколько дней поехали бы. Не на пожар.
– Так победа, товарищ полковник. А друг-то один…
– Выпить надо было на могиле? За упокой?
– За упокой! – подтвердил Карайбог. – Под одной смертью стояли!
Что мог ответить полковник? Вспомнились ему все друзья, товарищи, однополчане, что остались лежать на подвижническом пути от Москвы и Сталинграда до Берлина. Никогда он их больше не увидит, не посмотрит им в глаза, не поздравит с великой победой.
А гвардии младший лейтенант Карайбог поздравил!
Неожиданно для самого себя, ради тех, кто не дожил до этих дней и навсегда остался лежать в земле, сказал:
– Я нарушаю порядок, превышаю свои полномочия и не знаю, как посмотрит на это командир дивизии (слукавил, был уверен, что генерал одобрит), но в отношении вас ограничиваюсь объявлением строгого выговора. – Помолчав, добавил горько: – Дай только бог, чтобы нам не пришлось больше пить за упокой!
