Текст книги "Все равно будет май"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
– Разве так бьют! – не выдержал Полуяров, когда промах нападающего был слишком очевиден.
– Нашелся учитель! – неприязненно встретил замечание незадачливый игрок. А рыжий и, видно, как все рыжие, задиристый вратарь изрек нагловато:
– Указчику – чирей за щеку!
Такое неуважительное отношение задело самолюбие Сергея, игравшего правым краем в футбольной команде: полка.
– Могу показать, как надо.
– Попробуй!
– И попробую!
Сергей вышел на площадку, чтобы продемонстрировать два-три финта и нанести удар по воротам рыжего голкипера. По первому его удару доморощенные футболисты почувствовали, что имеют дело с мастером кожаного мяча. Игра сразу обрела свойственные футболу азарт и накал. Никто не хотел ударить лицом в грязь перед незнакомцем, который запросто мог оказаться игроком «Динамо» или «Спартака».
Гулкие удары бутс по мячу. Ни с чем не сравнимое удовольствие принять на подъем мяч и пушечным ударом, сотрясающим верхушки серебряноборских сосен, послать в сетку ворот. И Сергей Полуяров увлекся. Только тот, кто сам мчался с мячом по краю поля, кто стремительно врезался в штрафную площадку противника, кто всем телом, душой стоял на защите своих ворот, может его понять и простить.
В самый разгар игры, когда мутные ручьи пота уже пересекли лоб Сергея Полуярова, на клетчатой спине «мечты дикого запада» затемнело пятно, а бутсы стали махровыми и седыми от пыли, как пророки в пустыне, Сергей невзначай взглянул на тротуар. И замер, словно судья назначил пенальти: навстречу шла Нонна под руку с молодой красивой нарядной дамой, очень на нее похожей. Конечно, с матерью.
От неожиданности Сергей застыл в нелепой, даже смешной, позе. Только мгновение видел он взгляд Нонны. Видел, как вспыхнуло – словно от удара – ее матовое лицо. Видел, с каким недоумением смотрела мать то на покрасневшую дочь, то на странного парня, грязного, потного, в коротких помятых штанах, клетчатой дурацкой ковбойке и обутого во что-то совершенно невыразимое, чему и названия нет.
Сергей стоял посередине футбольной площадки все в той, же нелепой позе, как вратарь, пропустивший неожиданный мяч. А вокруг торжествовал роскошный подмосковный воскресный день. С дачных веранд и балконов неслась музыка. Утесов пел о сердце, которому не хочется покоя. На клумбах цвели праздные цветы…
…Очень обидно и страшно, когда любимой девушке до слез стыдно за тебя, за твою позу, за твой костюм, за твое лицо! Все кончено! Не обращая внимания на крики ввергнутых в недоумение юных футболистов, не понимавших, что произошло с заезжим мастером мяча, Сергей повернулся и зашагал прочь от своего счастья к автобусной остановке.
Автобус, расхлябанный во всех узлах и сочленениях, со скрипом, скрежетом и лязгом трусил по разбитому шоссе. Перекошенные хибарки подмосковной деревушки покорно ждали своего часа. Сергей смотрел в окно, но ничего не видел: все кончено!
Слишком ясно прочел он стыд на лице Нонны, брезгливое недоумение в черных, таких же, как и у Нонны, красивых глазах ее матери.
Все кончено!
3
Прошло лето – жаркое, пыльное, томительное. Как-то уже в конце августа командир батальона вызвал в штаб красноармейца Сергея Полуярова. Разговор повел издалека: как настроение, как успехи в боевой и политической подготовке, какие планы на будущее? Сергей понимал, что командир не зря затеял такой разговор, но не догадывался, к чему он клонит.
– Командование вами довольно, товарищ Полуяров. Вот уже год, как вы на Доске почета полка. Военная служба, судя по всему, вам пришлась по душе. Как смотрите, если мы откомандируем вас в Ленинград на учебу в Краснознаменное пехотное училище?
Предложение комбата ошарашило. Проговорил чуть ли не с испугом:
– Что вы! На всю жизнь остаться в армии!
Комбат улыбнулся:
– Разве так страшно? Я тоже на всю жизнь остался в армии и, представьте, не жалею. Будете красным командиром, нашим советским офицером. Вы комсомолец, дело военное любите, служите хорошо. Человек вы грамотный. Командование вами довольно. Командир роты и комсомольская организация дают вам положительную характеристику. Как говорится, все карты в руки. Поезжайте, жалеть не будете.
Сергей проговорил уклончиво:
– Разрешите подумать, товарищ командир!
– Думайте, думайте, товарищ Полуяров. Это никогда не вредно. Только мне кажется, что дело ясное. Кстати сказать, охотников ехать учиться много.
За два года действительной службы полк стал для Сергея Полуярова родной семьей. Другой семьи у него и не было. Был когда-то детский дом в далеком городе. Давно по всей советской земле разошлись сводные братья-детдомовцы. Был когда-то зарой на кирпичном заводе. Но и он остался в прошлом. Только редкие встречи с Алексеем Хворостовым напоминали о нем. Придет время демобилизации. Куда поедет он, чем займется? Неужели снова браться за лопату?
И было еще одно, тайное, что звало Сергея Полуярова бросить Москву, уехать в Ленинград или хоть к черту на кулички. Тайное заключалось в том, что в Москве была Третьяковская галерея, Арбат, скамья на Гоголевском бульваре… В Москве была высокая черноглазая девушка с матовым цветом лица и сухим шелестом волос над выпуклым лбом.
И на следующий день Сергей Полуяров явился к командиру батальона:
– Я согласен, товарищ командир. Если примут.
– Примут! Кому тогда и учиться в военных училищах, как не таким, как вы? Происхождение самое пролетарское, рабочий, окончил семилетку, воин примерный. Будешь командиром – это точно!
…Все же в день отъезда в Ленинград Сергей Полуяров не выдержал и после долгих колебаний подошел к телефону-автомату, бросил в узкую прорезь пятиалтынный. Молодой звонкий голос:
– Вас слушают!
– Будьте добры, попросите Нонну.
– Кто спрашивает?
– Один знакомый.
– Кто именно?
– Сергей Полуяров.
– К сожалению, Нонны нет дома.
– Передайте, пожалуйста, ей, что я уезжаю из Москвы.
– Надолго?
– На два года. В Ленинград. Учиться.
– Ах, вот как! – Голос явно обрадовался. – Когда уезжаете?
– Сегодня.
– Хорошо, передам.
– В двенадцать десять ночи.
– Хорошо, хорошо!
– Вагон номер шесть.
– Передам, передам. – И частые, словно обрадованные, гудки.
Нонна вернулась домой в десять вечера. Сели ужинать. И в разговоре, как бы между прочим, Ядвига Аполлинариевна сказала:
– Да, Нонночка, тебе днем звонил этот солдат…
Нонна спросила равнодушно, без всякого интереса:
– И что говорил?
Равнодушно-скучающий вид дочери обманул бдительность Ядвиги Аполлинариевны, и она проговорилась:
– Слава богу, уезжает в Ленинград учиться. На два года.
– Когда уезжает?
Тон, каким задала вопрос Нонна, несколько обеспокоил Ядвигу Аполлинариевну. Видно, не забыла еще дочь солдата.
– Не знаю.
– Неправда, знаешь. Когда уезжает Сергей?
– Как ты со мной разговариваешь! Откуда я могу знать?
– Лжешь!
– Нонна.
– Лжешь! Когда уезжает Сергей?
– Ну, сегодня, сегодня. В двенадцать десять. Какое это имеет значение!
Нонна молча поднялась из-за стола, начала одеваться.
– Ты куда? – испугалась Ядвига Аполлинариевна.
– На вокзал.
– С ума сошла. Ночь на дворе.
– В каком вагоне едет Сергей?
– Не знаю, не знаю, ничего не знаю, – зажала уши Ядвига Аполлинариевна. – Ты просто сумасшедшая!
– Неправда, знаешь. Пойду по всем вагонам, до Ленинграда доеду, а найду.
Ядвига Аполлинариевна набросилась на мужа:
– Владимир Степанович! Что ты сидишь как истукан. Оставь свою газету. Видишь, дочь с ума сошла!
– Не надо было дразнить девку! – И Владимир Степанович ушел к себе, захватив «Вечерку» и недопитый стакан чаю.
– Ну, ты скажешь? – зло смотрела на мать Нонна.
– В шестом вагоне. Я с тобой поеду на вокзал, Нонночка, – жалко заискивала Ядвига Аполлинариевна.
– Никуда ты не поедешь! – И Нонна стремглав помчалась по лестнице.
Было ровно двенадцать, когда запыхавшаяся Нонна вышла на перрон Октябрьского вокзала. У вагонов готового к отправлению поезда суетились пассажиры, провожающие, носильщики. Сергея она увидела сразу. Он стоял у вагона и угрюмо смотрел на огромные освещенные часы с черными метровыми стрелками. Он как будто даже не обрадовался, увидев ее. Только двумя руками взял ее руку и уже не отпускал до отправления.
– На два года?
– Да, на два.
– Сразу же напиши, как приедешь.
– Напишу.
– Я приеду в Ленинград на зимние каникулы. Там у меня тетка.
– Я буду считать каждый день.
– Каждый, каждый? – грустно улыбнулась Нонна.
– Каждый!
Когда раздался сигнал отправления, Нонна обхватила рукой шею Сергея, прижалась губами к его губам.
– Не забудешь?
– Никогда!
Первое письмо пришло дня через четыре. Хорошо, что Ядвига Аполлинариевна сама заглянула в почтовый ящик и обнаружила письмо с обратным ленинградским адресом. Сразу догадалась от кого. К счастью, Нонны не было дома. И разорванное письмо полетело в мусорный ящик.
Возвращаясь по вечерам из консерватории, Нонна первым долгом спрашивала:
– Почта сегодня была?
– Папе несколько писем.
– А из Ленинграда?
– От тети Оли было, – искренне и наивно смотрела Ядвига Аполлинариевна в глаза дочери.
Второе письмо пришло недели через две, и опять когда Нонны не было дома. Его постигла та же участь. Теперь Нонна не спрашивала о почте, но Ядвига Аполлинариевна чувствовала: ждет, страдает. Ей было жаль Нонну, но она знала, что поступает правильно, благоразумно, в интересах дочери. Сама потом будет ее благодарить.
Третье письмо пришло в середине декабря. Ядвига Аполлинариевна вскрыла конверт. Прочла первую фразу: «Нонна! Я пишу тебе в последний раз…»
Ну, и слава богу! Наконец-то понял, что все это бесполезно.
И, действительно, писем из Ленинграда больше не было.
Как человек выбирает дорогу в жизни? Сразу ли становится на верную стезю и, как говорится, с младых ногтей находит свое призвание?
Бывает и так.
Впервые увидит мальчик, как взрослые играют в шахматы, садится сам за клетчатую доску, переставляет игрушечные фигурки (чем не детская игра!) и спустя несколько лет становится шахматным чемпионом мира.
Второй чуть ли не с пеленок начинает решать алгебраические задачи, третий, еще гуляя под столом, усердно дудит в дудочку, четвертый задумчиво водит палочкой по песку… Проходит время – и в мире появляются новые математики, музыканты, художники.
Но бывает, что долгие годы блуждает человек в поисках своего призвания, и не дается оно ему в руки, как сказочная жар-птица.
Когда впервые почувствовал Сергей Полуяров, что военная служба его судьба, жизнь, призвание? В детстве, как и все сверстники в те годы, он любил играть в войну. Оно и понятно. Только недавно отгремели революционные битвы и романтику тачанок, «максимов», рейдов буденновской конницы еще не сдали в музеи. Мальчишки-детдомовцы ходили в разведку, захватывали в плен батьку Махно, громили белых генералов, мечтали стать Чапаевыми и Котовскими.
Прошло детство, а с ним, как возрастная болезнь корь, и любовь к военным играм. Когда настало время срочной службы в Красной Армии, Сергей Полуяров уже не испытывал никакого влечения к военной карьере. Был равнодушен к армии, к духовым оркестрам, шпорам, галифе и скрипучим командирским ремням. Без сердечного волнения слушал он на вокзальном перроне песни провожавших о том, что от самой тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней, что разум дал нам стальные руки-крылья и вместо сердца пламенный мотор, о боевых ночах Спасска и волочаевских днях. Как вынужденную необходимость принял армейские уставы, наставления, порядки и правила. Он строго подчинялся дисциплине, когда их, наголо остриженных, в необмятых короткополых шинелях и грубых сапогах гоняли на плацу в старых казармах на Садовой.
Два года срочной службы в стрелковом полку не пробудили в душе Сергея особой любви к военной службе. Служил исправно, был на хорошем счету: дисциплинированный, исполнительный, толковый боец.
Даже предложение командира батальона поехать учиться в Ленинград воспринял без энтузиазма. Умом, а не сердцем. Когда писал рапорт на имя командира полка: «Прошу откомандировать меня на учебу в Ленинградское Краснознаменное пехотное училище», положа руку на сердце, не мог сказать, что нашел наконец свой путь в жизни.
И все же пришел день, когда он почувствовал: военная служба – его призвание, его судьба! Однажды в ленинской комнате курсант Сергей Полуяров наткнулся на старый приказ о первом выпуске из училища – тогда еще школы – командиров Красной Армии. Начал читать без всякого интереса, просто было свободное время. Но с каждой фразой приказ все больше заинтересовывал Сергея. Своей простотой, революционным пафосом, силой правоты и убежденности он захватил Сергея. Стремительным ветром скачущей буденновской конницы, дробным стуком пулеметных тачанок, грозными криками «ура» на кронштадтском льду, жгучим азартом Перекопа пахнуло на Сергея от простых, порой корявых и, может быть, не всегда грамотных, но яростных и одержимых слов:
«Сегодня приказом Революционного Военного совета Республики 66 курсантов будут удостоены звания красных кадровых командиров Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Тяжел трехлетний путь учебы и труда. Созданная под неумолчный гул белогвардейских восстаний школа не раз кровью своих сынов-курсантов доказывала преданность власти Советов. Много раз курсанты школы шли на бесчисленные фронты врагов пролетарской революции и являли собою пример доблести и коммунистической стойкости. Влившаяся в 1920 г. и ныне выпускаемая группа курсантов много раз не досчитывалась своих товарищей, и неполные ряды возвращающихся с фронтов молча говорили о величественном подвиге – смерти героев – красных бойцов.
И участие первого выпуска красных командиров 1-й пехотной школы в жестоких схватках с предателями и иудами рабочих и крестьян, уверен, послужило лучшим прочным фундаментом в деле воспитания и обучения революционеров-воинов, вожаков, вооруженных отрядов пролетариата. Трехлетняя учеба прерывалась не только битвами, но и рядом тягчайших экономических лишений и невзгод, отражающих хозяйственную разруху нашей Республики.
Много было дней и месяцев голодных и холодных. Мало было возможностей и зачастую не хватало средств создать условия жизни курсанта, кои давали бы ему полную возможность систематической, плановой работы по подготовке будущих красных командиров. Но могучий союзник пролетарского класса – воля к победе, выдержка и спайка – гнали и затушевывали недоедание и холодание. Стремление к военному и политическому просвещению, клятвенное и горячее желание вывести рабоче-крестьянскую страну на путь социалистического строительства дают нам сегодня шестьдесят шесть подготовленных военных руководителей и политических воспитателей.
Через несколько дней наши воспитанники покинут стены школы и вольются в части Красной Армии, где их ждут и где они должны пройти вторую, еще более суровую и требовательную школу жизни.
Условия жизни – оборотная сторона новой экономической политики – таят в себе много разлагающих соблазнов для нестойких и незакаленных сынов пролетариата. Пусть же выдержка и стойкость, взращенные и вскормленные на полях брани, оберегут наших молодых красных витязей, и пусть они свое высокое звание и свой долг донесут до конца незапятнанными.
Великие события стерегут наши дни, близко время последней, беспощадной схватки со старым миром, недалеки часы, когда ныне производимые красные командиры поведут на ратные подвиги своих подчиненных – братьев рабочих и крестьян. Тяжелые испытания и тернии в изобилии лежат на пути солдата пролетарской революции.
Да будет же с честью пройден этот путь, без отставших и изнемогших в тяжелой борьбе!
Пусть же ни за одного своего питомца и его шаги и деяния 1-й Петроградской пехотной школе никогда не будет стыдно!»
Сергей Полуяров не помнил своего отца. Не много дала ему жизнь наставников и учителей. А те, что были, не заменили отца. Может быть, потому в горячих и сердечных словах старого приказа, ставшего давно историей, он услышал живой, мужественный, вдохновенный и убежденный отеческий голос. Так мог говорить отец со своими сыновьями. Так мог сказать и его отец, благословляя сына на службу в армии.
…Размеренно и наполненно шла курсантская жизнь Сергея Полуярова. Строевая, огневая, политическая, тактико-техническая, химическая, физическая подготовка. Стрельбы из винтовок, из станковых и ручных пулеметов. Звездно-лыжные пробеги, инспекторские проверки, соревнования. В общежитии над его кроватью висит красный флажок с надписью: «Ударник».
Сергей Полуяров стал ассистентом, а затем и знаменщиком боевого Знамени. Он гордился славной историей училища, которое когда-то было Ораниенбаумскими пулеметными курсами, посылало своих воспитанников драться с полчищами Юденича, Деникина, Врангеля. Кровь их была и на кронштадтском льду, и в песках Средней Азии, и на перекопских солончаках…
Теперь курсант Сергей Полуяров знал: на всю жизнь Красная Армия стала его большим родным домом.
Все хорошо! Сам начальник школы, суровый на вид комбриг, сказал как-то:
– Молодец, Полуяров!
Все хорошо! Но ни стрельбы, ни учения, ни дежурства, ни прогулки по Ленинграду, ни посещения Эрмитажа и Петропавловской крепости не смогли заслонить, затмить память о далекой высокой черноглазой девушке…
Через год курсант Краснознаменного училища Сергей Полуяров, получив отпуск «для устройства личных дел», приехал в Москву. Какие у него личные дела в столице? Одно у него личное дело – Нонна!
Звонить или не звонить? Сколько воды утекло с тех пор, когда была Третьяковская галерея, памятник Гоголю, скамья на старом бульваре, перрон ночного вокзала.
Все же позвонил. Веселый, звонкий голос:
– Вас слушают!
– Будьте добры, попросите Нонну.
– Нонночки нет дома. Она будет часа в два. Кто ее спрашивает?
– Сергей Полуяров.
Пауза. Словно там, на другом конце провода, женский голос растерялся, не может решить, что ответить. Наконец прозвучало холодное:
– Хорошо, я передам!
Он звонил в два, в четыре, в восемь… Нонны не было дома.
Верней всего было предположить, что просто Нонна не подходит к телефону. Но как трудно предположить такое. Лучше бы прямо сказала: «Не звони!» Он бы в тот же вечер уехал в Ленинград.
А так оставалась робкая, неверная, но живучая надежда: может быть, действительно ее нет дома? Занимается в консерватории. Уехала в гости. Мало ли что бывает.
На следующий день позвонил рано утром. Снова трубку подняла мать Нонны.
– А, Сережа! – Ему показалось, что она даже обрадовалась его звонку. – К сожалению, Нонночка уже уехала в консерваторию. Но я хочу с вами поговорить, Сережа.
Зачем он ей понадобился? Что она хочет сказать? Снова – несмотря ни на что – надежда. Мать Нонны хочет с ним познакомиться. Возможно, она не так уж враждебно к нему относится.
– Я в Москве проездом.
– Знаю, знаю, что вы учитесь в Ленинграде. Но поговорить мне с вами надо обязательно. Приезжайте сейчас. Я вас буду ждать!
Весь путь от площади Коммуны, где находилась гостиница ЦДКА, до Арбатской площади Сергея терзали сомнения. Зачем он понадобился матери Нонны?
По мраморной, еще не затоптанной лестнице старого московского дома Сергей поднимался, как на доклад к высокому начальству. Правда, нет теперь и в помине пыльных футбольных бутс, помятых и коротких хлопчатобумажных штанов, ковбойки – мечты дикого запада, как тогда в Серебряном бору. Курсантская форма сидела ладно. В трамвае и троллейбусе ловил на себе взгляды девушек: красивый, высокий, сероглазый.
А все же! Не верил он ни ласковому тону, ни добрым словам звонкого, совсем молодого голоса.
На массивной темной двери медная начищенная, на века приколоченная дощечка:
ДОКТОР В. С. НИКОЛЬСКИЙ
Акушерство и гинекологические болезни
Прием от 3 до 5 часов вечера
Вот почему Нонна смутилась, когда он спросил, чем занимается ее отец. Чудачка! Все же до кнопки звонка дотронулся с неожиданным чувством брезгливости. Дверь открыла молодая, очень красивая женщина. Мать Нонны он видел всего один раз, и то мельком, тогда, в Серебряном бору. По-настоящему и не рассмотрел – не до того было. Теперь же сразу догадался: мать Нонны. Как они похожи! Те же черные, влажные, полные огня и жизни глаза, темные пышные волосы над выпуклым лбом. И такая молодая! Скорей могла быть ее старшей сестрой.
– Сережа! Очень хорошо. Входите. Я мать Нонны. Ядвига Аполлинариевна. Не сердитесь, что нарушила ваши планы и настояла на встрече. Мне необходимо с вами поговорить.
Большая просторная передняя с красивым от пола до потолка трюмо в золоченой раме. Паркетный пол натерт так, что боязно ступать.
– Прошу сюда!
Ядвига Аполлинариевна ввела Сергея в гостиную. Он знал, что живут Никольские в хорошей, просторной квартире, но не представлял, что у них такая богатая обстановка: багрово-темные ковры, мерцающий черным зеркалом рояль, люстра, подрагивающая хрустальными подвесками, плюш замысловато изогнутых кресел. Но ему показалось, что тесно заставленная мебелью гостиная похожа на музей или просто на комиссионный магазин, и он подумал, что жить в такой квартире не очень уютно.
– Садитесь, Сережа! Хотите чаю? – Ядвига Аполлинариевна приветливо улыбалась. – Я давно хотела с вами познакомиться, Сережа, но не получалось… – Она пощадила его самолюбие и не напомнила о первой встрече в Серебряном бору. – Простите мою настойчивость. Я хорошо понимаю, что вы в Москве проездом, у вас свои дела.
Слова приветливые, доброжелательные, но нет ни радости, ни спокойствия. А хозяйка продолжала ласково, вкрадчиво:
– Я знаю, Сережа, что вы юноша умный, серьезный, и буду говорить с вами совершенно откровенно. Можно?
– Прошу! – пробормотал Сергей, окончательно сбитый с толку и тоном, и словами Ядвиги Аполлинариевны.
– Я знаю, что вам давно нравится Нонна. Допускаю мысль, что вы ее по-своему любите. Больше того, я знаю, что и Нонна раньше вам симпатизировала.
Ядвига Аполлинариевна внимательно посмотрела на гостя. Какое впечатление произвели ее слова? Сергей видел большие черные, совсем как у Нонны, глаза. Только теперь они уже не казались ему ни добрыми, ни искренними, как в первые минуты. Холодное и враждебное таилось в их темной влажной непроницаемой глубине. Разом рухнули все наивные надежды. Ничего хорошего не сулят ему глаза Ядвиги Аполлинариевны. А она продолжала суше, без льстивых и притворных улыбок:
– Но я старше вас, опытней, знаю жизнь, знаю свою дочь. Она у нас одна, и мы своей любовью и родительским обожанием, возможно, испортили ее. Она выросла эгоистичной, избалованной, капризной. Она привыкла к комфорту, ко всем житейским благам. Можете мне поверить, что я говорю совершенно объективно, хотя я и мать. Разве такая жена нужна вам? Вам нужна боевая подруга, женщина, которая делила бы с вами все трудности и тяготы военной службы. Окончите училище – и вас пошлют служить в какой-нибудь дальний гарнизон, в глушь, где нет театров, консерватории, музеев, модных ателье и ювелирных магазинов. Вероятно, не будет водопровода, телефона, простите меня, даже теплой уборной. И вы привезете туда Нонну. Представляете, на какую жизнь вы обречете ее!
Сергей сидел понурив голову. Понимал: все эти жестокие слова продиктованы неприязнью к нему. И все же не мог не согласиться: есть в них доля правды. И насчет дальнего гарнизона, и театров, и музеев…
– Нонночка занимается в консерватории. Она любит музыку, у нее большие способности. Что она будет делать в вашем гарнизоне? Участвовать в художественной самодеятельности? Аккомпанировать официанткам и прачкам, которые будут петь «Рябинушку» или «Лучинушку»? – Лицо Ядвиги Аполлинариевны стало брезгливым. – Допустим, что Нонна еще симпатизирует вам и ради чувства пойдет на все лишения. С милым и в шалаше рай! Но, мой дорогой Сережа, я слишком хорошо знаю свою дочь. Жертвенной любви у нее не хватит и на три месяца. Двадцать лет она жила – вы сами видите – в такой обстановке. Я и муж старались ей дать все. Неужели вы думаете, что любовь к вам заставит ее отказаться от всего, что окружало ее с первых дней жизни? Не будьте наивны! Через два-три месяца ваша семейная жизнь превратится в сущий ад и наступит неизбежный разрыв. Подумайте об этом. Только не считайте, что все это я говорю из предубеждения к вам. Поверьте, Сережа, мне всего дороже счастье дочери. Если я была хотя бы капельку уверена, что вы принесете ей счастье, я бы сегодня, сейчас обеими руками благословила вас. Но – увы!
Ядвига Аполлинариевна замолчала. Теперь она не казалась Сергею такой молодой, счастливой, беззаботной. А она и впрямь пригорюнилась. На одно мгновение вдруг подумала: с какой бы радостью – будь моложе – бросила и квартиру, и мебель, распространяющую неистребимый гнусный дух комиссионки, и черную дверь с медной дощечкой «Прием от 3 до 5 часов вечера» – все, все бросила бы и уехала куда глаза глядят вот с таким золотоголовым, молодым, любимым!
Когда она, семнадцатилетняя девчонка, выходила замуж, Владимиру Степановичу было за сорок. Прошли двадцать лет семейной жизни. Было все: прекрасная квартира, наряды, курорты. Не было только в ее жизни молодых мужских губ, молодых сильных рук, молодых влюбленных глаз.
Спохватилась (раскисла и размечталась, как гимназистка), проговорила неуверенно:
– Есть еще одно обстоятельство, о котором мне не хотелось говорить, но я решила быть откровенной до конца.
Вот оно самое главное. Он его ждал, самого главного. И дождался!
– За Нонной сейчас ухаживает один человек. Он безумно в нее влюблен. Мне кажется, что и Нонна к нему неравнодушна. Я, конечно, не скажу, что она совсем забыла вас. Буду справедлива: не забыла. Но поверьте мне, ее чувство к вам уже не то, что было раньше, что было год назад. Время, время…
Холодная неприязнь, таившаяся в черных глазах Ядвиги Аполлинариевны, словно разлилась по всему лицу. Она была в опущенных уголках рта, в тонких губах, в едва приметных морщинках у глаз.
– Я благодарю вас за советы и, главное, за вашу откровенность и прямоту. – Полуяров старался не смотреть в черные Ноннины глаза, холодные, недоброжелательные.
– Вот и хорошо! – заученно улыбнулась хозяйка. (Полуяров не знал, что в свое время Ядвига Аполлинариевна занималась в драматической студии). – Я была уверена, что мы найдем общий язык.
– Разрешите только задать вам один вопрос, на который надеюсь получить такой же откровенный ответ.
– Охотно! Я вам отвечу только правду. – На него снова смотрели правдивые Ноннины глаза.
– Нонна знает о нашем разговоре?
– Да, конечно. Она знает, что я пригласила вас.
– И она знает все, что вы говорили сейчас мне?
На долю секунды Сергею показалось, что в глазах Ядвиги Аполлинариевны промелькнуло смущение.
– Да, знает! – И почему-то пугливо оглянулась на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату.
Полуяров встал:
– Благодарю вас!
Хозяйка шла сзади, что-то говорила о благоразумии и здравомыслии. Но Сергей уже ничего не слышал. Из головы не шла та дверь из гостиной. Сбежал по мраморной с кое-где уже выщербленными ступеньками лестнице. Тут же в подъезде будка телефона-автомата. Нашел в кармане пятнадцатикопеечную монету. Звонкий Ноннин голос:
– У аппарата.
Ее голос он не мог спутать ни с каким другим. Стоял, прижав трубку к уху.
– У аппарата. Вас слушают!
Проговорил спокойно:
– Здравствуй, Нонна!
– Здравствуйте! Кто это? – И поперхнулась.
Частые торопливые гудки: бросила трубку.
Нонна стояла у телефона, и мучительная краска стыда проступала на щеках.
– Кто звонил, Нонночка? Яков Макарович? – подошла Ядвига Аполлинариевна. Взглянув на дочь, забеспокоилась: – Что случилось, доченька?
Медленно лицо Нонны становилось по-обычному матовым.
– Воображаю, что ты ему наговорила!
– Ничего особенного. Мы очень мило побеседовали. Он рассудительный молодой человек и, по-моему, уже…
Нонна не слушала. Стояла задумавшись.
– Какие мы с тобой, мама, дряни!
…Сергей Полуяров шел по Гоголевскому бульвару. Шумели, играли, бегали малыши. Молодые матери с торжественной осторожностью катили перед собой нарядные коляски. На скамейках судачили старухи.
Сергей шел с ощущением пустоты, безрадостной и все же желанной освобожденности.
– Вот и хорошо! Теперь все ясно!
4
Сообщив Сергею Полуярову, что за Нонной ухаживает человек, безумно в нее влюбленный, Ядвига Аполлинариевна не погрешила против истины. Пожалуй, только слово «безумно» содержало некоторую долю преувеличения. Но человек такой действительно был и действительно ухаживал за Нонной – Яков Макарович Душенков.
По прихоти судьбы новый поклонник Нонны тоже оказался военным, но не красноармейцем и даже не курсантом, как Сергей Полуяров, а настоящим кадровым командиром, комбригом. И хотя Ядвига Аполлинариевна не очень хорошо разбиралась в воинских званиях и знаках различия, все же знала: комбриг – это почти генерал или около того.
Если жизнь человека изобразить графически, как, скажем, рост выпуска промышленной продукции, то линия жизни Якова Макаровича Душенкова выглядела бы безупречно прямой, устремленной пусть и не вертикально, но все же неуклонно вверх. Ни резких скачков, ни зигзагов, ни спадов. Ровная, прямая линия подъема.
Благополучие, как верный пес, неизменно сопутствовало Якову Макаровичу на жизненной стезе. В анкетах, автобиографиях, в листках по учету кадров и характеристиках, в представлениях и аттестациях всегда у него все было в полном порядке. В тех пунктах и параграфах, где положено стоять «да», стояло «да», а где «нет» – «нет».
При всем том Яков Душенков отнюдь не был презренным карьеристом, беспринципным пролазой или просто пронырой. Никто ему не протежировал, ни перед кем он не лебезил, ни перед кем не заискивал. Потомственный пролетарий, сын тульского оружейного мастера, семнадцатилетним парнишкой добровольцем ушел Яков в Красную Армию, сражался на многих фронтах гражданской войны. После разгрома беляков и интервентов Яков Душенков остался служить в армии. Военное дело стало его профессией.
Служебная лестница Душенкова типична для многих военачальников нашей армии. Командир взвода – курсы; командир роты – школа; командир батальона – академия… Осенью тридцать шестого года командир стрелкового полка Яков Макарович Душенков уехал в спецкомандировку. Только спустя полтора года он снова появился в Москве. В новом, с иголочки, обмундировании, в новом скрипящем снаряжении, с боевым орденом Красного Знамени на груди. О характере своей командировки Душенков не распространялся, но все знавшие его товарищи называли Якова «испанцем».
Так жил, учился, воевал командир Красной Армии Яков Душенков. Служил добросовестно и честно, свою профессию любил, упорно овладевал военными знаниями. Человеком он был твердых правил и убеждений. Друзья и сослуживцы любили его за прямой, открытый, компанейский характер, начальники ценили его за расторопность и исполнительность, подчиненные – за справедливость и душевность.
