Текст книги "Все равно будет май"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Карайбог, Шугаев, Дударев и другие бойцы были на бруствере первой вражеской траншеи, кое-кто с гиком и криком прыгнул в траншею и вступил врукопашную с оставшимися там гитлеровцами, когда откуда-то сбоку, косоприцельно ударила длинная пулеметная очередь. Карайбог крикнул:
– Вперед! – и, размахивая гранатой, прыгнул в траншею.
По ходам сообщения, добивая сопротивляющихся фашистов, десантники прорвались во вторую вражескую траншею и захватили ее. Приказ был выполнен. Через Ост Одер начали переправляться основные силы полка. И только тогда Карайбог заметил, что рядом нет Назара.
– Где Шугаев?
Кто-то из солдат проговорил нерешительно:
– Убит Шугаев! Там, на бруствере…
– Врешь! Не такой Назар! – хрипло гаркнул Карайбог и бросился к брустверу.
Назар Шугаев лежал ничком, раскинув руки и уткнувшись лицом в ржавую мертвую землю. Пулеметная очередь прошила его грудь как раз по ленточкам, отмечавшим все тяжелые и легкие (разве были они легкими!) ранения. Словно гитлеровский пулеметчик нарочно целился по этим цветным нашивкам солдатской славы.
Семен Карайбог опустился на колени, поднял голову Назара. Пустые неподвижные глаза, болью перекошенный рот.
– Может, в медсанбат, товарищ младший лейтенант? – вопросительно глянул новичок в такое же помертвевшее, как и у Назара Шугаева, лицо командира взвода.
– Там мертвых не берут, – необычно тихо проговорил Карайбог, поднимаясь с колен. – А Дударев где?
– Дударев тоже…
Теперь и Карайбог увидел лежащего шагах в пяти от Шугаева Ваню Дударева. Не будь он таким землисто-бледным, можно было подумать, что Дударев просто утомился в бою, прилег да и уснул спокойным сном праведника, сделавшего свое святое дело. Карайбог сразу не мог понять, куда попала сразившая Дударева пуля. Только перевернув его на спину, заметил на виске, под свесившимся пшеничным чубом маленькую черную запекшуюся ранку. Обидно было думать, что такая ничтожная ранка свалила замертво полного сил, здоровья, смеха и шуток парня.
…Когда уже весь берег чернел нашими солдатами и понтонный мост скрипел и дрожал от напора переправляющейся техники, гвардии младший лейтенант Семен Карайбог с бойцами взвода вернулся на бруствер. Сам выбрал место для могилы. На высоком холме, на самом берегу Одера. Отсюда был виден и тот берег, и дальше луга на нем, и голубая линия горизонта. За той линией – родная земля…
Прежде чем положить в могилу Назара, Семен вынул из его карманов документы: партийный билет, красноармейскую книжку, фотографию Настеньки вместе с сыновьями. Младший сидел на коленях у матери, старший стоял рядом и живыми назаровскими глазами смотрел в аппарат.
И письмо в потертом конверте. Семен сразу догадался – то самое письмо.
Бойцы взвода быстро вырыли глубокую могилу. Копали молча, умело. Сколько на всем необозримом пространстве от Москвы до Одера пришлось им рыть блиндажей, траншей, могил… Из подручного материала добротно смастерили (и в этом был опыт) деревянный обелиск. Карайбог на фанерной дощечке чернильным карандашом твердо, с нажимом, чтобы дольше продержалась надпись, вывел:
«Прощайте, дорогие друзья
гвардии старшин сержант Назар Шугаев,
гвардии рядовой Иван Дударев.
Вечная память и светлый покой!»
Бойцы пошли искать батальонную кухню, а Семен Карайбог тут же у могилы развернул Настенькино письмо. Чужих писем он никогда не читал, считая это подлостью. Но письмо Настеньки он должен был прочесть. Он должен знать, почему в самое сердце оно поразило Назара. Сегодня черная вражеская пуля только довершила дело. Убило же Назара письмо жены. Семен это ясно сознавал. И теперь должен узнать: что было в письме?
Карайбог читал медленно, не пропуская ни одного слова, ни одной буквы. Читал с таким ощущением, словно из его тела, одну за другой, тянут жилы. Дочитав до конца, долго сидел, тупо глядя вдаль, за Одер…
…Почему-то вспомнился неправдоподобно далекий зарой на кирпичном заводе, от пресса к ним в мокрую глиняную яму бегущая Настенька, ее радостные, сияющие глаза, спокойно и доверчиво глядящие на мир, ее счастливый смех, ее песенка:
Было трудно мне время первое,
Но потом, проработавши год,
За веселый шум, за кирпичики
Полюбила я этот завод…
И Семен Карайбог почувствовал в душе такую нестерпимую боль, что, не будь вокруг солдат, упал бы здесь рядом с могилой Назара и завыл звериным воем.
– Ну, хорошо, Хикке! Достану я тебя в Берлине! До двадцатого колена запомнит весь твой гнусный род слезы и боль Настеньки.
Сухие шершавые губы Семена Карайбога дрожали и кривились, в уголках рта вскипала бешеная слюна, и он чувствовал, как все его тело трясет мелкая дрожь. Положил Настенькино письмо в боковой карман гимнастерки. Документы погибших в бою Назара Шугаева и Ивана Дударева он, как и положено, отдаст замполиту. А письмо оставит себе. Как наследство погибшего. Словно сам Назар дал ему наказ:
– Отомсти!
Семен встал. По понтонному мосту все шли и шли машины, грузовики, бойцы… Уже где-то далеко на западе, и все глуше, слышна артиллерийская канонада. Низко над Одером, и тоже на запад, пролетели наши штурмовики. Много, может, сто, а может, больше. Летели строем, и в Одере видны были их черные тени.
– Спи спокойно, Назар! А что касается письма, то тоже будь спокоен. За Семеном Карайбогом никогда не пропадало. Дойду до Берлина и найду Хикке. Трижды проклянет он день и час, когда посмел глянуть в светлые глаза Настеньки!
В первый же спокойный час гвардии младший лейтенант Семен Карайбог сел писать письмо Настеньке Шугаевой. Писал с напряжением всех сил – куда легче ходить в разведку или бросаться в атаку! Семен писал:
«Дорогая Настенька, славная Сербияночка!
Пишет тебе Семен Карайбог, старый заройщик и твой друг. Лучше бы медсанбатовские хирурги оттяпали мне правую руку по самое плечо, чем писать тебе такое письмо. Хоть и душа моя горит, а писать надо. Никто, кроме меня, письма тебе не напишет, поскольку всю войну провоевал я плечом к плечу с Назаром. Во многих мы были передрягах, не раз смерти в глаза смотрели, но живыми оставались. Да, видно правильная поговорка: от смерти не посторонишься…
Одним словом, нет больше в живых моего единственного и верного друга Назара, а твоего любимого мужа. Опишу тебе все по порядку, хотя сердце кровью обливается. Воевали мы уже на польской земле, когда Назар получил от тебя то письмо… Я сразу почувствовал неладное. Страшно было смотреть на Назара. Сильно переживал человек. А по какой такой причине, было мне не известно. Молчал. Даже мне, своему ближайшему другу, не сказал ни слова, ни полслова. Только после того самого письма появилась у Назара одна мечта солдатской жизни: дойти до Берлина! Тогда я еще не понимал, почему ему обязательно надо быть в Берлине. А сам Назар не пояснял, только чернел и твердел, как чугун.
Дошел наш прославленный гвардейский полк до известной в Германии реки Одера. Нам поставили боевую задачу: первыми форсировать водный рубеж и закрепиться на вражеском берегу до подхода основных сил. Я, Назар и другие бойцы моего взвода переправились под огнем через реку, первыми ворвались на вражеский берег, бросились на огневые точки врага. И тут случилась страшная беда: пулеметная очередь уложила на землю дорогого нашего Назара.
После боя мы похоронили Назара и еще одного героя – Ваню Дударева на высоком берегу Вест Одера. Могилу вырыли глубокую, обложили дерном, в ногах посадили березку, а из фанеры и снарядных ящиков сколотили памятник.
Перед тем как опустить тело Назара в могилу, я вынул из кармана его гимнастерки партийный билет и другие документы, твою фотографию с мальчонками и твое письмо. То самое твое письмо. Каюсь, письмо я прочитал, хотя, верно, и читать мне его не надо было. Словно гранатой, ударило то письмо меня в самое сердце. Только тогда понял я, почему Назар рвался в Берлин…
На свежей могиле своего верного незабвенного друга и твоего любимого мужа я поклялся нерушимой клятвой: через сто смертей, а все равно дойду до города Берлина, найду ту улицу, и тот двухэтажный дом, и того самого Хикке с его вставной челюстью и с женой сто килограммов живого веса. Ты, Настенька, мой характер знаешь. Я и до войны всякой швали и оболдуям, как Бабенко, спуска не давал, за что и натерпелся. А теперь после четырех лет боев, после всяких ранений и контузий и всего, что я видел и перенес, характер у меня стал черный, как у черта. При таком характере могу ли я простить поганцу Хикке обиду, которую он нанес тебе, моему незабвенному боевому другу Назару и всему нашему русскому народу? Да ни в каком разе! Будь уверена, Настенька, не успокоюсь я до тех самых пор, пока не воздам Хикке в десятикратном размере, как того требует бывшее священное писание.
Четыре года смертным боем бил я гитлеровскую мразь. Но это были только цветочки. В Берлине я отомщу Хикке так, как поется в известной опере: содрогнется и сам сатана!
А теперь хочу сказать самое главное: не убивайся, Настенька, береги сынка, пусть растет как лучшая память о нашем Назаре. Помни, Сербияночка: был, есть и всегда будет у тебя верный – по самый гроб жизни – друг Семен Карайбог, бывший заройщик, а теперь гвардии младший лейтенант непобедимой и легендарной Красной Армии».
Послав на фронт Назару письмо с описанием всего, что произошло с ней во время оккупации, Настенька почувствовала облегчение: освободилась хоть от части давящей тяжести. Больно думать о том, как встретит Назар ее признание. И все же была рада, что написала сама. Куда хуже, если бы Назар все узнал от родителей или еще от кого.
Настенька не ждала писем Назара. Он не должен ей писать, не должен ее прощать. Пришлет письмо, она вернет его, не читая. Не надо ей ни жалости, ни снисхождения. Пусть и по живому, но навсегда обрубила она прошлую жизнь. Теперь она ждала одного: скорей бы окончилась война и наладилась мирная жизнь. Завербуется она на Крайний Север или Дальний Восток и уедет с Сереженькой подальше от родных мест. Навсегда!
Бегая на работу и с работы, Настенька с опаской оглядывалась по сторонам: не встретить бы родителей мужа. Пугали и мучили их осуждающие, презирающие глаза. Скорей бы уехать, чтобы не видеть, не слышать…
А встретить пришлось. В тот день Настенька только что вернулась с работы, вынула из печки вчерашние щи, отрезала кусок пайкового хлеба. Достала из шкафчика тарелки и ложки и выглянула в окно, чтобы позвать Сережу обедать. И обмерла: по ступенькам крыльца, держась за стену, трудно поднималась свекровь.
«За Сереженькой! – как нож в сердце, врезалась мысль. – Не отдам! Буду кусаться, царапаться, умолять, но не отдам». А сама чувствовала, как онемели, ослабели ноги, оцепенело сердце. Опустилась на стул, со страхом смотрела на дверь.
Свекровь долго возилась в сенях, не могла найти щеколду. Вошла без стука, остановилась на пороге, держась за дверной косяк. Настенька посмотрела на свекровь и ужаснулась. На пороге стояла чужая старуха, а не мать Назара. Не могла так измениться свекровь за то время, что они не виделись. Не могла хотя и пожилая, но крепкая, жилистая, твердая женщина стать ходячим трупом. Серое лицо, слепые глаза, по-покойницки отвалившаяся челюсть.
Свекровь ничего не говорила, только смотрела на невестку невидящими мертвыми глазами. Настеньке показалось, что старуха сейчас упадет. Сорвалась с места, взяла ее за руку и, как слепую, подвела к стулу и посадила. Старуха непослушной дрожащей рукой, не попадая, полезла в карман. Вынула бумажку и молча протянула невестке. Настенька машинально ее развернула и среди нескольких строчек, напечатанных на пишущей машинке, прочла только три слова: «Пал смертью храбрых!»
Бумажка выпала из рук. Но три слова, как гвозди, остались в мозгу: «Пал смертью храбрых… пал смертью храбрых… пал смертью храбрых». Настенька опустилась на колени перед свекровью и, чтобы сдержать крик, прижала ко рту подол ее черной юбки.
Глава шестнадцатая
ДОШЛИ!
1
Утро встало ясное, по-весеннему светлое, только в той стороне, где был центр города, по небу тянулись широкие дымные полосы: бомбежка или пожары. Артиллерийская канонада то стихала, то раскатывалась с новой силой, и тогда дрожала земля, дрожали стены домов, дрожали густо цветущие яблони в садах и на обочинах дорог. Над головой проносились бомбардировщики и штурмовики. И все знали – наши!
– Эх, опоздали мы, ребята! – сокрушенно покачал головой гвардии младший лейтенант Семен Карайбог.
– Куда опоздали? – заинтересовались бойцы взвода.
– Как куда! К 20 апреля в Берлин не поспели.
– А почему к 20 апреля?
– День рождения Гитлера. Надо было фюрера лично поздравить, а то невежливо получается.
Бойцы заулыбались.
– Мы его по старому стилю поздравим, – нашелся сержант Федоров.
– Ты собираешься еще две недели воевать? – нахмурился Карайбог. – Развоевался! Вот нажмем, один-два дня – и шабаш.
…Но овладеть немецкой столицей оказалось не так-то просто. В настоящую крепость превратили гитлеровцы свое логово. Восточная окраина города, где наступал стрелковый батальон гвардии майора Верескова, встретила бойцов минометным и артиллерийским огнем, пулеметными очередями, баррикадами. Путь пехотинцам преграждали противотанковые рвы, каменные завалы, хитроумное сплетение тавровых балок, ежей, колючек и мин.
Все улицы и переулки, сады и скверы изрыты траншеями, окопами. Подвалы и первые этажи зданий превращены в доты: окна и двери заложены мешками с песком, из узких, пробитых в капитальных стенах амбразур злобно выглядывают пулеметные жала: попробуй подступись!
Выполняя приказ командира батальона, взвод гвардии младшего лейтенанта Карайбога медленно, от дома к дому, от подъезда к подъезду продвигался по широкой улице. Впереди, ближе к центру, густо ложились снаряды нашей артиллерии. Было видно, как в дыму и кирпичной пыли рушатся дома, поднимаются к небу бледные при дневном свете языки пламени.
Гвардии младший лейтенант Семен Карайбог вел своих бойцов через завалы битого кирпича, сквозь обрывистый автоматный лай. Шли, прижимаясь к стенам зданий, серые от кирпичной пыли, потные, кое-кто в грязных окровавленных бинтах, но радостные: идут по Берлину!
Во взвод пришел заместитель командира батальона по политической части майор Васин. Тоже веселый, с посветлевшим лицом. Собрал вокруг себя солдат:
– Товарищи бойцы! Получено радостное сообщение. Части 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов в районе северо-западнее Потсдама соединились. Берлин полностью окружен!
Семен Карайбог даже крякнул от удовольствия:
– Теперь Гитлеру крышка. Прижмем его к ногтю!
– Вот и берись, товарищ Карайбог, за такую задачу, – подзадорил замполит.
– И возьмусь!
– А если Гитлер смотался к англичанам или американцам? – предположил кто-то.
– Не ушел! – уверенно отрубил Карайбог. – Я его еще на веревочке, как бобика, в штаб приведу.
– Приводи! Будем ждать! – улыбнулся майор и, пригибаясь, чтобы не угодить под шальную пулю, пошел в соседнюю роту.
А уличные бои продолжались с нарастающей ожесточенностью. Гитлеровское командование в бессмысленном сопротивлении бросило в бой тыловиков, интендантов, еще не очухавшихся после ранений выздоравливающих.
На участке, где действовал батальон майора Верескова, появились «фольксштурмовики». Захватив в плен старика из батальона «фольксштурма» с бравыми вильгельмовскими усами, но такого дряхлого, что только дунь – и упадет, Семен Карайбог покачал головой:
– Ну и гитлеровская гвардия – по две вши на щепоть. – И добавил не без удовольствия: – Теперь всем ясно: пропал Гитлер, и собаки не залают.
Дойдя до конца улицы, взвод Карайбога натолкнулся на реку, закованную в камень и бетон.
– Что за водная преграда?
Командир батальона развернул карту:
– Шпрее.
– Худосочная речушка, хреновенькая, – определил Карайбог. – Нет времени ждать, пока саперы мосты наведут. Форсируем ее на подручных средствах. Как, товарищ гвардии майор?
– Правильно, – согласился Вересков. – И не такие реки форсировали. А эта – последняя.
– Тем более! Разрешите, товарищ майор?
– Действуйте!
Карайбог приказал своим бойцам:
– Ищите, ребята, бочки, доски, диваны и прочую муру, что плавает.
Подручные средства бойцы раздобыли быстро, и минут через десять были на противоположном берегу. И сразу попали под артиллерийский обстрел. Вражеская батарея, обосновавшаяся на перекрестке двух улиц, била прямой наводкой по нашей наступающей пехоте. Снаряды с грохотам ложились в каменных ущельях улиц, осколки остро рубили воздух.
– В лоб их не возьмешь! – прикинул Карайбог и, пригибаясь, бросился в ближайший двор. – За мной, ребята!
План был простой. Проходными дворами выйти поближе к вражеской батарее, по возможности зайти ей в тыл и забросать гранатами.
Все получилось в лучшем виде. Двор, куда юркнул гвардии младший лейтенант со своими солдатами, действительно оказался проходным. Бойцы вышли в тихий тупичок, пробежали по нему метров пятьдесят и вскочили во второй двор. И снова удачно. Карайбог так ориентировался на местности, словно уже не раз бывал в каменных ямах берлинских дворов. Перелезли солдаты через невысокую стену и очутились в двух десятках метров от вражеской артиллерийской батареи. И главное, у нее в тылу. Гитлеровцы возились у своих орудий, готовились к очередному залпу.
– Гранаты! – жарким шепотом приказал Карайбог. Дав солдатам несколько секунд на подготовку, с криком «ура» бросился на вражескую батарею.
Удар был так неожидан, что гитлеровцы не успели даже схватиться за автоматы. Одни, как раки, поползли в разные стороны, другие стояли на месте с поднятыми руками и выпученными от страха глазами. Но большинство навечно успокоилось у своих поцарапанных гранатными осколками пушек.
– Молодец, товарищ Карайбог! – похвалил младшего лейтенанта подошедший к месту недавнего боя командир батальона майор Вересков. – Отдыхайте, товарищи. Нам этот рубеж определен.
– Перекур! – дал команду Карайбог. – Тащите, ребята, стулья или скамейки. Культурненько отдохнуть надо. Европа! И веревку не забудьте.
– Какую веревку?
– А на чем я Гитлера в штаб поведу.
Бойцы взвода быстро сориентировались и вытащили из соседнего горящего дома старый, но еще добротный диван, обитый толстенной – в палец – кожей. И такой широкий, что на нем свободно уместилось бы целое отделение.
Диван поставили прямо на тротуаре. Посаженные вдоль улицы яблони минувшей ночью распустились. Розоватые цветы густо усыпали черные ветви. Над цветами уже суетились бог весть откуда прилетевшие пчелы. Одним словом, на земле мир…
А по улице мимо цветущих яблонь, мимо дивана, мимо догорающего на углу дома громыхали «тридцатьчетверки», кивали стволами пушек самоходки; не пряча больше под брезентом свои снаряды, катили реактивные минометы – «катюши».
По тротуару шли автоматчики, поглядывая на небо, туда, где над центром Берлина в весенних облаках еще шел, может быть, последний воздушный бой. Порой ветер доносил натужное завывание авиационных моторов и сухой пулеметный стук. Белые бутоны разрывов зенитных снарядов казались с земли совсем безобидными: а каково-то летчикам!
На другой стороне улицы на фасаде дома видна размашистая надпись:
«Проверено – мин нет!»
– Ваша, ребята, работа? – спрашивает Карайбог саперов, расположившихся рядом.
– Нет, наша сторона эта. Там другой полк наступал.
Семен Карайбог блаженствует. Лениво следит за звеном самолетов, пролетающих высоко над головой.
– Наши! – определяет он. Говорит вроде даже с грустью: – Была у меня до войны мечта в летчики пробиться. А вот пришлось все четыре года по земле ползать.
Сухощавое обветренное лицо его хмурится. Но все же кажется, что в душе гвардии младший лейтенант не очень жалеет, что у него совсем другая военная специальность. Всем в полку известно, что свое трудное, будничное пехотное дело Карайбог любит по-настоящему и уж, конечно, не променяет его ни на какое другое. Значит, насчет авиации сказал просто так, для видимости.
– Эй, славяне! Расселись, как в Соча́х, – кричит проходящий мимо старшина. Но, разглядев офицерские новенькие погоны Карайбога, осекся, козырнул: – Виноват, товарищ младший лейтенант!
Карайбог довольно улыбается: не привык еще к офицерскому званию. Теперь, став офицером, он ревниво следит за своим внешним видом, обмундирование раздобывает после каждого боя новенькое: уж больно скоро изнашиваются в бою гимнастерки и шаровары.
Вот и сейчас офицерское обмундирование сидит на нем молодцевато, специально подогнано, на ногах хромовые, отлично, даже с форсом, сшитые сапоги.
– Проходи, проходи, старшой, сам таким был, – небрежно бросает он опростоволосившемуся старшине.
Развалясь, безмятежно курит трофейные (по правде сказать, бросовые, из души воротит) сигареты. В полку, а может, и во всей дивизии его теперь называют уважительно:
– Карайбог – сто смертей!
Сидящие вокруг своего командира бойцы знают, что младший лейтенант остер на язык и всегда у него есть в запасе, как НЗ, байка или присказка. Забрасывают удочку:
– Расскажите, товарищ младший лейтенант, какой у вас план захвата Гитлера?
– Пока буду рассказывать, другие ребята и рейхстаг возьмут. Вон какая сила прет!
Действительно, к центру Берлина тянутся орудия, танки, грузовые и штабные машины.
– К концу успеем. Вы еще на рейхстаге свою подпись поставите! – польстил кто-то.
– Там и без меня писак хватит. С трех фронтов соберутся – не протолкнешься. – Но и по тону Карайбога чувствуется, что к рейхстагу он надеется попасть обязательно. И попадет. Недаром четыре года шел к этой цели. И уж, конечно, поставит на нем и свою подпись.
– У меня в Берлине и кроме рейхстага одно дело есть.
– Какое? Может, фрау заимели?
– Дело серьезное. Ты со своей кобелятиной не лезь, – рассердился Карайбог. – Долг один старый надо получить. С процентами.
По угрюмому лицу гвардии младшего лейтенанта видно, что дело у него и впрямь не шутейное.
– Ну, покурили – и в ружье! После рейхстага отдыхать будем.
…А по улице идет очередной полк. Медногорлые трубы оркестра торжествуют победу. Впереди – как и положено – боевое знамя. Может быть, впервые за всю войну оно не зачехлено. Развевается на ветру. Смотрите, берлинцы, из своих нор. Знамя победителей!
На груди знаменосца и его ассистентов боевые ордена и медали. Ордена и медали на гимнастерках всех офицеров и бойцов полка. Сразу видно: ветераны! А идут они не на парад. Идут к центру города, туда, где еще гремит ожесточенное сражение.
Девушки-регулировщицы, может быть те самые, что регулировали движение военных колонн в Минске, на Висле и на Одере, лихо машут флажками, весело переругиваются с водителями самоходок и танков, щегольски козыряют проезжающим командирам.
Гремит оркестр. Шагают бойцы. Последние километры. Из установленного на перекрестке репродуктора несется знакомый голос диктора. (Сколько раз слышали: «От Советского информбюро», «В последний час!».)
Семен Карайбог теперь внимательно вчитывается в таблички с названиями улиц, с трудом разбирает чудные буквы, похожие на маленькие кирхи. Одну улицу он найдет обязательно. Дойдет до нее, на карачках доползет, но будет он на той улице – Вильгельмштрассе!
А из репродукторов рвутся ликующие слова, летят над головами бойцов, эхом отзываются в обожженных коробках домов, заглушают шум моторов:
– Приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина Маршалу Советского Союза Жукову, войска которого ворвались в Берлин. – Четко и победно звучат имена отмеченных: —…Генерал-майора Фирсова, генерал-лейтенанта Жеребина, генерал-лейтенанта Рослого, генерал-лейтенанта Глазунова…
А гвардии младший лейтенант Семен Карайбог все вчитывается в названия улиц.
– Найду!
2
Штаб девяносто третьего полка обосновался в полуподвальном этаже пятиэтажного дома на перекрестке двух улиц. Дом казался Полуярову олицетворением тяжелого твердокаменного прусского духа. Массивные, старой кирпичной кладки стены, цементные, на сто лет рассчитанные полы, узкие, как бойницы, исподлобья глядящие окна.
– Готовый дот! Предусмотрительный все-таки народ немцы.
Пока связисты разматывали катушки и наводили связь с дивизией, разведчики еще раз прочесали подвалы и чердаки всех ближайших домов. Гитлеровцев не было. Только в одном полуразрушенном доме засекли вражеских пулеметчиков и фаустников. Несколько гранат и пулеметных очередей – и все было кончено. Саперы со своими миноискателями обошли руины и завалы, расписались на фасадах домов:
«Проверено – мин нет!»
Бой стихал и в центре города, в районе рейхстага и имперской канцелярии.
– Теперь и перекусить можно, – решил командир полка и вопросительно глянул на своего заместителя по политчасти. – Как, Алексей?
– Всегда готов!
Ефрейтор Заплюйсвичка, пожилой бывалый херсонец, исполнявший при командире полка пропасть должностей – связного, порученца, снабженца, адъютанта и многие другие, – проворно накрыл стол газетой, ловко вспорол брюхо консервной банке, принес из батальонной кухни два котелка каши с мясом.
– Будь ласка, товарищи командиры!
Подсаживаясь к столу, Алексей Хворостов вдруг спросил Полуярова:
– А селедочки иваси у тебя нет?
– Вас ист дас, иваси? – не понял Полуяров.
– Не помнишь?
– Не помню. Отродясь такую не ел.
– Нет, ел. Сам тебя угощал.
– Что плетешь? Может, тебя контузило?
– Сейчас вспомнишь. Однажды летом ты явился ко мне в Останкино, в студенческий городок. Еще когда срочную служил. Вот тогда я тебя иваси и угощал.
– Ну и память же у тебя! Верно, были иваси. Все было. И молодость была!
Сидели друг против друга, уже не очень молодые, много на своем веку повидавшие – подполковник и майор, сидели в полуразрушенном доме в Берлине и вспоминали далекое московское лето своей юности.
– Помнишь, у вас в комнате один стихи под одеялом писал?
– Коля Дранков! Погиб. Еще в сорок первом. В дивизионке работал. Когда в общежитии с нами жил, крыс боялся. Однажды, помню, даже на шкаф залез. А под Ельней в бой стрелковую роту повел. Вот так!
– А ты в Москве Пречистенский бульвар помнишь?
– Разве есть такой?
– Гоголевский. Пречистенский – старое его название.
– Ну, как же! Гоголевский знаю. Первый дом Наркомата обороны. Хороший бульвар.
– Очень я его люблю. Часто вспоминаю. И название его старое люблю – Пречистенский.
Первым спохватился Полуяров.
– Что ж мы размечтались! – и окинул взглядом накрытый стол: – Не вижу порядка в гвардейской части!
– Шо таке, товарищ подполковник? – прикинулся простачком Заплюйсвичка.
– Где твои трофеи?
– Трохи есть. – Заплюйсвичка исчез и вскоре появился с пузатой бутылкой, украшенной завлекательным ярлыком. – Хиба цю?
– Французский?
– Вин самый.
– Дегустацию проводил?
– Трошки…
– Знаю я твое трошки. Пару бутылок оглоушил.
– Шо вы кажете, товарищ командир. Вин же шестьдесят градусов мае.
– В спирте все девяносто, а ты его запросто, не запивая.
– Э, то друга справа, – со знанием дела возразил Заплюйсвичка. – Спирт, вин чистый, як слеза богородицы, а цей бисов киньяк колер дуже ядовитый мае. Аж дух пидпира.
– Попробуем.
Пока Заплюйсвичка откупоривал бутылку, Хворостов спросил:
– У Нонны так и не был?
– Не пустил генерал. Уперся: Берлин возьмем, тогда и поедешь к ней.
– Ждать недолго осталось. Завтра или послезавтра увидишь. С Берлином все!
– Как странно получилось. На одном фронте почти всю войну были, а только недавно узнал, что она в нашем армейском госпитале работает.
Ефрейтор Заплюйсвичка наконец справился с тугой пробкой и поставил пузатую бутылку на стол:
– Кушайте, товарищи командиры.
Но на улице внезапно застучали пулеметы, с остервенением начали рваться гранаты.
– Что за черт!
Командир и замполит схватили стоявшие в углу автоматы и выскочили из подвала. На площади шел бой. Разведчики, саперы, связисты – все, кто был у КП, – залегли среди руин и завалов и вели огонь из автоматов и ручных пулеметов по гитлеровцам, перебегавшим и переползавшим площадь.
– Откуда они взялись? – чертыхался Полуяров. – Все вокруг прочесали. Из-под земли, что ли?
Подбежал запыхавшийся и без фуражки майор Анисимов (первый раз Полуяров видел таким своего начальника штаба). В одной руке пистолет, в другой – граната.
– Товарищ подполковник! Видите справа развалины. Там, оказывается, выход из станции метрополитена. Гитлеровцы по туннелю сюда и добрались. Их в центре прижали, вот они, как крысы, и ищут лазейку. Пожалуй, роты две. Но ходу мы им не дадим!
В это мгновение Хворостов увидел, как из-за каменного завала поднялась рука с гранатой.
– Ложись! – крикнул Алексей и ударом сбил Полуярова с ног и сам упал рядом. Граната разорвалась метрах в пяти. С резким визгом пронеслись осколки, рыжая кирпичная пыль заклубилась над головой.
Полуяров застонал. Хворостов бросился к другу:
– Что, Сергей?
– Задело!
Морщась, Полуяров попытался подняться. На левом бедре среди обрывков материи росло темное пятно.
С пухлой сумкой в руках подбежала девушка-санинструктор. Быстро орудуя ножницами, вспорола штанину, у самого паха перетянула жгутом ногу, наложила на рваную кровоточащую рану повязку, сделала противостолбнячный укол.
– Кость, кажется, цела. Надо в медсанбат.
Полуяров подозвал Анисимова:
– Остаешься, Иван, за меня. Доложи генералу. Думаю, что долго не задержусь. – И обернулся к Хворостову: – Алексей, отвезешь меня?
– Конечно! Утехин сейчас подъедет.
Лихо подрулив к командиру полка, Утехин выскочил из машины. Опираясь на Хворостова и Анисимова, Полуяров сел в машину. Когда выехали на широкую улицу, повернулся к водителю:
– Знаешь, где армейский госпиталь расположился?
– Разве не в медсанбат?
– В армейский. Найдешь?
– Найдем!
Утехин был из тех фронтовых шоферов, которые обладали почти сверхъестественной способностью в любых условиях дня, ночи, бездорожья, под бомбежками и артогнем находить медсанбаты, полки связи, продпункты, полевую почту, банно-прачечные отряды…
Машина на большой скорости объезжала воронки, завалы, срезанные осколками верхушки деревьев, путаницу порванных проводов, домашний скарб, брошенный посреди дороги. Хворостов ничего не спрашивал. Все было и так ясно: Сергей ехал в госпиталь, где работает Нонна.
Два-три коротких интервью со встречными водителями и стоящими на перекрестках регулировщицами, и Утехин притормозил у фанерного щита со стрелкой. На щите крупная надпись: «Хозяйство Афанасьевой».
– След взят, товарищ подполковник! – и снова рванул машину. – Я медиков за десять километров чую.
Помчался по прямой неширокой улице, в два ряда обсаженной липами. Лихо въехал во двор, в глубине которого виднелось большое белое здание: бывшая школа или, может быть, больница. Подкатил к подъезду, дал пронзительный гудок. Два санитара вышли с носилками.
– Алексей, найди Нонну и предупреди, что я здесь. И сразу же возвращайся в полк. Прикажи немедленно завалить выход из метро. Паче чаяния, гитлеровцы опять полезут.
