Текст книги "Поединок на границе"

Автор книги: Иван Медведев

Соавторы: Олег Смирнов,Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Виталий Гордиенко,Павел Ельчанинов,Евгений Рябчиков,Василий Никитин,Ефим Альперин,Иван Безуглов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Василий Никитин
ЖЕНЬКА С МАЛОЙ ЗЕМЛИ

Всякое в жизни бывает. Кто попадает с корабля на бал, кто из огня в полымя, а Женька Вороной на двадцать первом году своей жизни попал с Крутого берега на Малую землю и сделал немало открытий. Каких? Пожалуй, весьма ценных. Путь его был не так уж тернист, но и не из легких.

Крутой берег – родной край Женьки, где стоит небольшая деревенька, укутанная лесами с милой зауральской тишиной. Малая земля – пограничная застава. Такое название закрепилось за ней неофициально. Оно бытует среди солдат, встречается в их дневниках, в письмах к любимым. Кто-то даже сочинил стих на мотив популярной песни:

 
Я служу далеко на границе,
Где стынет холодная горная мгла.
Здесь, на нашей Малой землице
Все дороги пурга замела.
 

Да, пути-дороги на Малую землю открываются только в конце июня и закрываются в начале сентября. С Большой земли они карабкаются сюда по разным ущельям и сходятся в одном месте – на Серой горке, высота которой около четырех тысяч метров над уровнем моря. Сделав десятка два витков, узенькая тропка перепрыгивает по Чертову мостику на Черную горку, петляя над головокружительной бездной, перебирается на Красную горку и отсюда, извиваясь змеей, стремительно падает в долину, к пограничной заставе.

Раньше, лет тридцать назад, по этой дороге ходили караваны верблюдов, чьи кости и теперь можно отыскать под грудами камней в кромешных ущельях. Немало там и человеческих черепов, простреленных вражескими пулями и снесенных страшными обвалами.

Ныне и на заставу, и в отдаленные колхозы все грузы доставляются самолетами.

Женька Вороной прибыл сюда тоже по воздушной трассе. Юркий «Антон» ловко спикировал на крохотную площадку, отвоеванную пограничниками у горной реки. Этот аэродром летчики называют «Две горы и две дыры». В одну дыру они влетают, через другую, зияющую меж гор, торопятся взлететь в небо, пока не нагрянули тучи, которые здесь особенно тяжелы и дождливы.

Столько непривычного и трудного обрушилось на молодого солдата вскоре как он пришел в себя после нелегкой воздушной дороги и перешагнул порог пограничной заставы. Ему пришлось увидеть свою собственную кровь, вдруг побежавшую из носа, ощутить одышку, хотя никогда на здоровье не жаловался, а через неделю вместе с пятью пограничниками его направили прокладывать контрольно-следовую полосу в далеком ущелье, названном Воротами ветров.

– Позарез нужна там КСП, – сказал начальник заставы и дал понять, что надо подналечь и закончить работу в короткий срок. Но день, к которому нужна контрольно-следовая полоса, не назвал.

Ворота ветров встретили группу пограничников миролюбиво: на этот раз стояла удивительно тихая для этих мест погода. Два высоких, стесанных с боков валуна, скатившихся когда-то с гор, закрывали вход в длинное, идущее за границу ущелье. На его склонах торчали гранитные плиты, отполированные ветром до блеска и обожженные солнцем до черноты. Сюда не заедешь ни на автомобиле, ни на тракторе, даже не завезешь конный плуг, потому КСП пришлось сооружать вручную.

От зари до зари копали солдаты землю и таскали ее в мешках по острым камням. За неделю Женькины ладони затвердели, как подметки, зато сапоги остались без подметок. Сержант Сидоров выдал ему из подменного фонда поношенные, но еще крепкие сапожищи. Выглядел Женька в них, как кот в сапогах, но особенно не огорчался, был, пожалуй, рад, потому что теперь он обувался с тремя портянками. Тепло и мягко, правда, тяжелели ноги к вечеру, но что поделаешь, других не оказалось, а босиком тут не пройдешь и сотни метров.

Мучило его все эти дни другое: зачем тут КСП? За неделю работы никто из них ни одной души не видел. Совсем иной представлял он себе границу, когда ехал сюда. Заложив руки за стриженую голову и поглядывая с верхней полки в окно, в котором мелькали села, поля и перелески, он мысленно пробирался по скользкой тропе и до боли в ушах вслушивался в окружающее. Где-то печально кричала сова. Над головой, почуяв добычу, бойко стучал дятел. И вдруг в тишине треснула хворостина, точно на нее наступил человек. Женька метнулся за дерево, вскинул автомат и скоро заметил ползущий куст, какой видел когда-то в кино о пограничниках. Сигнал старшему, бросок, «Стой, руки вверх!»…

Вспомнил он и то, как на проводах председатель колхоза напутствовал: «Смотри не подкачай, Женя». А он, выпятив грудь, словно показывал всему честному народу медаль за освоение целины, ответил:

– Да уж как-нибудь!

Никто, конечно, не заподозрил Женьку в хвастовстве, да и сам он вовсе не хотел рисоваться, но втайне подумывал: «Не я буду, если рядом с этой медалью не приколю другую – за отличие в охране границы». Эту думу он поведал только любящей его Маринке.

Невысокая, худенькая, меньше Женьки на голову, с грустью в глазах, Маринка ничего не ответила, а прижалась холодным носиком к его щеке и обожгла его горячим, как огонь, поцелуем.

Женька никогда не забудет этого поцелуя и тот прохладный осенний вечер, проведенный на берегу притихшей, будто остановившейся реки. Он не станет болтуном, сдержит данное ей и землякам слово, только бы было где отличиться. …А тут вот долби землю. Не зря, видно, бывалые пограничники говорили, что не так-то просто задержать нарушителя границы. Женьке становилось обидно, что он попал на такой спокойный участок.

Как-то вечером, оставшись наедине с сержантом Сидоровым, Вороной отважился высказать закравшееся в душу сомнение, закончив словами:

– Несли бы службу, все польза какая-то была.

Не очень разговорчивый, даже злой на всех, как показалось Женьке, сержант вдруг оживился, блеснул своими серыми с желтым накрапом глазами и мечтательно заговорил:

– Знаешь, Вороной, придет время, когда граница станет историческим прошлым, и вот тогда какой-нибудь исследователь откроет формуляр нашей части и наткнется на скупую запись: «В этом году проложено… километров новой КСП». Прочтет и задумается: почему пограничники отмечали в своей истории каждый метр узкой полоски, вспаханной в труднодоступных грунтах. Значит, это очень важным было. И, докопавшись до истины, напишет поэму о пограничной саперной лопате.

Сержант взял в руки комок грунта, размял его в муку и бережно высыпал на КСП, будто хотел показать этим, какую мягкую надо делать контрольную полосу. Помолчав несколько мгновений, продолжил:

– В этой поэме рядом с ракетой, локатором и реактивным истребителем будет идти речь и о лопате. Человек представит себе, как мы с тобой долбили камни, таскали в мешках грунт, чтобы насыпать пухлую полоску земли рядом с границей, зная, что на ней никогда и ничего не вырастет. И все это во имя тех урожаев, которые выращивают наши люди, во имя воздвигаемых ими новостроек.

Женька диву дался: откуда взялось у сержанта такое красноречие. А Сидоров уже почти строго заключил:

– Вот закончим работу побыстрее, товарищи спасибо нам скажут. Ведь если здесь пройдет враг, большой урон стране будет.

После этого разговора Вороной почувствовал себя куда лучше, вроде влили в него новые силы. Он работал споро, не обращая внимания ни на мозоли, ни на боль в пояснице. КСП была закончена за полторы недели. Женька в числе других получил свою первую благодарность. Но сказать по правде, обрадовался не очень: если бы за пойманного шпиона, а то за работу; у него таких благодарностей немало было на целине.

Шли дни, креп Женя духом и телом, ни в чем не уступал сверстникам и давал фору некоторым «старичкам». Отшумели зимние вьюги, запахло весной. С Малой земли уезжал старшина заставы Данила Кузьмич Малодедов, отслуживший на границе двадцать пять календарных лет. Начальник заставы, выстроив всех пограничников, вручил старшине двустволку с выгравированной заставским умельцем памятной надписью и сказал:

– А теперь, Данила Кузьмич, передай свой автомат тому, кого больше всех любил.

Старшина разгладил свои усы, прошелся с бравым видом вдоль шеренги солдат и остановился перед Вороным, стоявшим замыкающим, так как ростом был хоть и не особенно мал, но ниже всех на заставе.

– Каждого люблю я, хлопцы, – сказал дрогнувшим голосом Данила Кузьмич, – а передам свой автомат самому молодому из вас, Жене Вороному. Молодость – она ведь продолжение наше.

Начальник заставы подал команду:

– Рядовой Вороной, выйти из строя.

На виду у всех он отпечатал несколько шагов и встал перед старшиной, точно завороженный, не зная, как себя вести, что сказать. Малодедов четко, по-уставному, со щелчками выполнил ружейный прием, красиво ставя локоть на отлете, и протянул автомат Вороному. Усы старшины дрогнули, погрустневшие глаза тут же загорелись молодой удалью. Он подбросил автомат в воздухе, ловко перехватил его за вылощенное да белизны цевье и крикнул:

– Боевой, незаряженный…

Вороной взялся за автомат выше широченной, со вздутыми, узловатыми жилками руки старшины и невольно подумал, как тонка его кость против запястья Данилы Кузьмича. Глаза их встретились. «Выдержишь?» – спрашивали серые, под тяжелыми бровями глаза Данилы Кузьмича. «Выдержу!» – твердо отвечали Женькины карие, с радужной окаймовкой.

Церемония торжественного вручения оружия закончилась поздравлениями начальника заставы, и вскоре в беседке рванула перебором гармонь. Погожий день, пахнущий талым снегом, настроил людей на веселый лад. Вороной побежал в казарму, чтобы поставить только что врученное ему оружие, но перед ним встал Данила Кузьмич.

– Не спеши, – сказал он вроде с укором, мол, не успел дыхнуть границей, а вперед всех летишь на гармонь.

Женька остановился, дожидаясь, что скажет еще старшина, но тот молча разглядывал его, точно собирался сообщить что-то важное.

– Родом-то ты, кажется, с Урала? – спросил наконец старшина, доставая портсигар и закуривая.

– Так точно!

– Дюжий народ уральцы, крутой замески.

Данила Кузьмич, попыхивая дымом, тихонько направился вдоль выложенной из гранитных глыб стены и повел рассказ о разных премудростях солдатского житья. Он перечислил, без чего нельзя выходить в наряд на границу, предупредил, по каким тропам полагается ездить с предосторожностью, где можно проскочить рысью.

– Опять же жилку природы находить надо, – продолжал старшина. Они уже пришли на стрельбище. – Вот, скажем, кусты пырняка. Тыщи их вокруг, все вроде за один роздых понатыканы. Подошел к ним ты…

Тут-то Женька и решил дать бой старшине. Он хорошо знает, что по надломленным стеблям травы можно определить, проходил ли тут кто-нибудь.

– Значит, подошел я? – Вороной нарочито натянул шапку на лоб, будто соображает.

– Вот, вот, ты подошел, – Данила Кузьмич заложил руки за спину и довольно повел усами. На лице его застыла лукавая усмешка.

Женька ожесточенно рванул пушистую макушку жухлого пырея и, все еще сохраняя напускную озадаченность, спросил:

– Жилку природы, значит, находить надо?

– Жилку, – подтвердил старшина.

«Я тебе покажу жилку!» – подумал Женя и опять спросил:

– За один роздых понатыканы?

Правый ус Данилы Кузьмича недовольно подпрыгнул. Вороной заметил, что экзаменатор начинает злиться, а обижать его не хотелось, и солдат показал на сломанный пырей, затем на слабо приметный отпечаток солдатского сапога. Нагнувшись над ним, он увидел оттиск подковок, какие были только у старшины. Женька, ничего не говоря, постучал хворостиной по следу, затем по голенищу сапога Данилы Кузьмича.

«Вот тебе и вихрастик!» – обрадовался старшина сметливости солдата и рассмеялся, обнажив зубы до самых десен. Потом резко подтянул за локти Женьку к себе, словно хотел получше рассмотреть его, и с азартом счастливого отца, увидевшего в сыне самого себя, повелительно распорядился:

– Ложись, по мишени огонь!

Тут Женька спохватился. Пропал, со стрельбой дело у него не всегда клеилось. Он изготовился, нажал на спусковой крючок. Горы гулко отозвались на автоматную очередь и умолкли, а в ушах солдата все еще гудело, как в пустой бочке. Старшина стоял перед ним с недовольным взглядом и качал головой.

– Пулю видел? – спросил старшина неловко поднимающегося солдата, и тот удивился:

– Да разве ее увидишь!

– Понятно, пулю увидеть нельзя. Нет такой зоркости у глаза. Но опять же природа наделила его приметливостью. Ты жмешь на крючок, – старшина приложил к широкому плечу автомат, и он сразу застыл в воздухе, как приваренный к его телу. – Ты жмешь, а сам смотришь. Жмешь и смотришь. Выстрел, а ты смотришь. Понял? – он отдал автомат солдату. – Ежели фонтанчики пыли увидел за мишенью – резон. Пули пошли в цель.

– Ложись! – снова приказал старшина. – Задал бы тебе по самую субботу, да отслужил, пора на покой. Раз отдал тебе автомат, получай последний урок.

Когда Женя лег и приложил к плечу приклад, Данила Кузьмич поднял с земли стреляную гильзу и поставил ее на прицельную планку автомата.

– Прицеливайся и нажимай на спуск, да так, чтобы гильза не упала.

Вороной подумал сначала, что удержать ее на планке сущий пустяк, но не успел старшина поднять руку, как гильза свалилась вправо.

– Понял? – спросил Данила Кузьмич и тут же пояснил: – Сваливаешь автомат вправо. Гильза тебе что уровень у плотника. Будет она держаться на твоем автомате до спуска курка – тогда не промажешь. А пока дело у тебя табак. Стрельба для солдата перво-наперво, без нее никак нельзя.

Из ворот заставы вышла женщина и недовольно крикнула:

– Кузьмич, время-то идет, ехать пора.

Старшина вздохнул, подал Жене гильзу и сказал:

– Держи, на память от меня. И помни этот урок. А еще дружбу солдатскую почитай, как мать родную. Ты парень дюжий, по кости видно. Да ведь одной силы мало. Жизнь людская что течение рек. Всякая речушка своим руслом идет, а в общий котел гонит воду. – Старшина взял Вороного за плечи, потряс его, словно испытывал, крепок ли на ногах, выстоит ли в здешних суровых краях, затем пожал руку и простился.

«Вот он какой Кузьмич, – подумал Женька. – Люди что реки. Правильно приметил».

На второй же день Вороной выцарапал на гильзе слова: «От Данилы Кузьмича последний урок» – и носил ее в кармане, как самый дорогой подарок. Тренировке с гильзой Женя отдавал все свободное время и через месяц стал стрелять отлично. Кое-кто из знатоков огневого дела поговаривал, что слишком примитивный это способ обучения стрелков, но Женю уже нельзя было разубедить в чудодейственной силе гильзы Кузьмича.

…Отшумели буйные воды весны, прошло и короткое с частыми дождями лето. По-прежнему раз в неделю приходила почта, и в каждой пачке было Вороному письмо от Маринки. Она писала, что скучает, ждет его, как соловей лета, и высохла бы, наверное, с тоски, если б не учеба в институте, которая заполняет все ее дни и ночи.

В один из вечеров на боевом расчете начальник заставы объявил, что требуется человек для сопровождения нового пополнения, и назвал фамилию Вороного. Это было великой честью для Жени. Ему доверили первому встретить тех, кто сменит старослужащих и будет продолжать их дело.

Вороного назначили сопровождать эшелон, который пройдет по Зауралью, рядом с его тихой Крутояркой. Им овладело страстное желание хоть на пять минут заглянуть к маме, только одним глазком глянуть на Маринку. На последнем сборном пункте, от которого до дому было езды часа два, не больше, Вороной обратился к офицеру с просьбой об отпуске. Ему разрешили уехать вперед эшелона и встретить его в своем городе.

Мелькают огни станций и полустанков, светофоры смотрят на счастливого солдата то красными, то желтыми, то зелеными глазами. Он едет домой. Кажется, что и перестук колес четко выбивает: «Ма-ма, Ма-рин-ка. Ма-ма-Ма-рин-ка».

Женька помнит каждую морщинку на лице матери, чувствует биение ее сердца. Он угадывал по его пульсу все, все: и материнские радости, и горести. Знает, как оно замирало, когда больному отцу становилось хуже. Помнит, как материнское сердце разрывалось на части в те тяжелые дни, когда не стало отца. Чтобы как-то заглушить горе, облегчить страдания, мать и Женька по настоянию родственников переехали в город, где дали им небольшую комнату недалеко от фабрики, куда мать устроилась на работу. Она уходила на смену, а Женька в школу. Мать возвращалась домой, ждала его, а он в это время бродил по улицам города в шумной компании и в конце концов заглянул в ресторан. Тогда под звон бокалов он и услышал «бери от жизни все». А что это значит? Ни Женька, ни его окосевшие наставники не знали, искали чего-то неземного в самых будничных вещах: в танцах, манере говорить и держаться на людях, стремясь обязательно выделиться, привлечь к себе внимание…

В один из трезвых вечеров после очередной клятвы матери Женька забрел в студенческий клуб и увидел среди девушек Маринку Серебрякову из Крутоярки. Она была красива и элегантна, бойко рассказывала подругам что-то смешное, и те дружно хохотали. Женя пригласил Маринку танцевать и после нескольких «па» сделал залихватский выверт, стараясь блеснуть выучкой школы «модерн», но в ответ получил от девушки звонкую пощечину. В глазах поплыли разноцветные круги, а к горлу, точно картофелина, подкатился комок и перехватил дыхание. Женька так и остановился с протянутой рукой, застыв не столько от сильного удара, сколько от неожиданности, позора и оскорбления его мужского достоинства, от оглушительного хохота разом собравшихся в круг студентов. Маринка вмиг исчезла в толпе, будто ее и не было среди танцующих. Под насмешки и выкрики покинул Вороной танцевальный зал и на этот раз пришел домой с целехонькой одеждой, но с разбитой душой. В комнату он пробрался на цыпочках, босиком, чтобы не разбудить мать, и, в чем был, лег на кровать, свесив ноги, и долго лежал так, шаря глазами по свежепобеленному материнскими руками потолку.

Маринкина пощечина припекала кожу и мучила совесть, заставляла думать над своими поступками. Раз уж девушка ударила его на людях, значит, он был до предела глуп и нахален, на кого смотреть не хочется.

Эта ночь была для Женьки сплошной мукой и кончилась тем, что у него созрело твердое решение доказать девушке, что не совсем потерянный он человек и может взять себя в руки.

Прошла первая трезвая неделя, но повода для встречи Женька никак не мог придумать. Прийти в общежитие к студентам после того вечера он не решался, а встретить Маринку хотелось все сильнее. В субботу, выпросив у бригадира разрешение уйти пораньше, он направился к институту и проторчал в сквере до сумерек, но дождался, когда Маринка, постукивая каблучками, торопливо прошла мимо.

– Марина, – окликнул он девушку издали, боясь, что она скроется за дверями института и у него не хватит духу зайти туда, заговорить при людях. Приближаясь к Маринке робким шагом, он напряженно думал над словами, подбирал самые красивые и вдруг спохватился, что если он сейчас скажет их, будет выглядеть очень глупым и смешным. Маринка наверняка расхохочется и исчезнет навсегда. Таким растерянным, оробевшим и подошел он к девушке, не зная, с чего начать разговор, и вдруг, вспомнив, что Маринка недавно приехала из Крутоярки, спросил:

– Ну как там, дома-то?

Маринка подняла на него изумленные глаза и без обиняков, резко, в упор бросила:

– Не надо предисловий. У студентов мало времени, выкладывай, зачем пожаловал.

Маринка, знакомая с детства, была чужой, строгой, говорила обидные слова. Она высмеивала вычурные манеры и плоские словечки «старичков», сравнивала этих парней с мухоморами, бьющими в глаза людям яркой окраской.

– Да пойми же ты, – пушила его Маринка, – что мухомор не берут люди, а сшибают его пинком. Вот и тебя и всю твою компанию сшибает с корня сама жизнь. Понятно?

Может, потому, что никто так резко не говорил с ним, а может, оттого, что слова эти принадлежали любимой девушке, Женька не мог возразить, не нашел ни одного слова в оправдание, а только попросил:

– Приходи, Маринка. Ладно? Я буду ждать.

И Маринка пришла.

– Не трать зря времени, – сказала она ему, – ты и так много его растранжирил. Вот тебе книжки за восьмой класс, принимайся за дело.

Женька бросил свою компанию, перестал не только пить, но и курить. До призыва в армию он закончил десятилетку, работал на целине.

…Когда поезд, шипя тормозами, остановился наконец у родного перрона, Женя вылетел из вагона вперед всех. Ведь в его распоряжении так мало времени – 6—8 часов. Вскоре он шагал уже по знакомой улице. Ему улыбаются не только люди, но и витрины магазинов, окна домов, уличные фонари и, конечно, не по-осеннему яркое солнце. Но знакомая до каждой щербинки дверь квартиры оказалась на замке. Сосед, затащивший к себе Женьку, с сожалением сообщил, что Екатерина Федоровна уехала в поле копать картошку и будет только к вечеру.

Вороной поехал к Маринке в общежитие и с помощью девчат тотчас же отыскал ее. Четыре неповторимых для Жени и Маринки часа, которые перенесли их на десятое небо, пролетели быстро.

С зарядом новых сил, который дает только отчий дом, Вороной вернулся на пограничную заставу, к ребятам Малой земли. Все спорилось в его руках. Огорчало только то, что не было долго дорогого письма. И когда оно наконец пришло, Женька распечатал его с какой-то смутной тревогой. И действительно, первая же строка письма вонзилась в сердце Вороного острой иглой.

«Извини, Женя, – писала Маринка, – нам, видимо, придется забыть друг друга. Забыть навсегда, – эти слова были выведены неровными, прыгающими буквами. – Когда я, обрадованная и счастливая, рассказала твоей матери о нашей встрече, она обругала меня самыми пошлыми словами. Что только не пускалось в ход. И ты забрала у меня сына, закрутила ему голову, он забыл мать, не мог подождать ее несколько часов, а я кормила его целых двадцать лет, отдала ему все: молодость, здоровье, силы, поставила на ноги, дала образование. Вот чем платит нынешняя молодежь родителям».

Это письмо прочитал Женька после обеда, а вечером пошел в пограничный наряд по трудным тропам, требующим от человека всех физических и моральных сил. Не думать о случившемся он не мог, поделиться бедой с товарищем не решался. Женька крепился, как мог, но Маринкино письмо с капельками слез обжигало сердце и заслоняло все. Он шел вдоль контрольно-следовой полосы и видел ее в свете фонаря сплошной, размазанной лентой, точно в видоискателе фотокамеры, когда она не наведена на резкость.

Вернулся Вороной в казарму совершенно обессиленный, а наутро оказалось, что пропустил он чужой след на КСП. Вся часть искала в ту ночь нарушителя границы и только вечером далеко в тылу его задержали. Женька получил арест, и ему уже казалось, что служба и вся жизнь пошла кувырком. Он написал полное обиды письмо матери, пытался написать злое письмо Маринке, но не мог. Десять раз брался за перо и десять раз разрывал написанное в мелкие клочки.

Трое суток, проведенные в тесной комнате гауптвахты, показались ему тремя месяцами. Когда он вышел с гауптвахты, ребята спрашивали, что с ним творится, но Вороной молчал. Он никак не мог рассказать о ссоре матери и Маринки. Даже решил не ездить домой после службы, а махнуть куда-нибудь на новостройку.

Как парусное судно плывет по течению, потеряв ветер, так и Вороной коротал день за днем, подсчитывая, сколько осталось завтраков и обедов до «дембиля» (так солдаты в шутку именовали время демобилизации). Однажды он попал в наряд вместе с сержантом Сидоровым. Стоял серый, пасмурный день. На горах ползали тяжелые рваные тучи, цепляясь бахромой за скалистые стены ущелий.

До сопки Вороний камень, где по приказу начальника заставы нужно было наблюдать полтора часа, шли молча, Сидоров впереди, Вороной сзади шагах в ста. Кругом было настолько тихо, что отчетливо слышалось, как вспархивают вспугнутые птицы, убегают прочь сурки и прыткие горные ящерицы. Сержант, выйдя к гребню взгорка, останавливался, вскидывал бинокль и тщательно осматривал открывшиеся расселины и отщелки. Он делал это и тогда, когда простым глазом было видно, что впереди никого нет, и Вороной отметил про себя, что Сидоров, оказывается, большой педант в своем деле.

На Вороньем камне сержант долго ходил с вершины на вершину, но так, чтобы его не было видно на сопредельной территории, и выбрал наконец самое удобное место для наблюдения. Он приказал Вороному не спускать глаз со дна ущелья, посредине которого проходит линия границы, отмеченная копцом.

Напротив Вороньего камня, в россыпях плитняка, на той стороне паслась стайка горных куропаток. «Играют себе, дьяволята, – подумал Женька, – значит, никого поблизости нет».

Женьке стало тоскливо. Он посмотрел на часы, стрелки которых показывали шесть часов вечера, и подумал, что сейчас Маринка собирается в кино, а может, на свидание. Раз написала, что надо забыть друг друга, не будет же сидеть одна. Смотришь, через месяц-другой, как получит диплом, выскочит замуж. Эх, нагрянуть бы сейчас к ней как снег на голову и спросить:

– Клялась? До гроба? А что получилось?

Мысль о доме разбередила его мало-помалу утихавшую боль.

Вороной бросил косой взгляд на кекликов и насторожился: они вспорхнули, свистя крыльями, ошалело метнулись на нашу территорию. Вороной посмотрел в теснину и увидел метрах в ста от копца идущего вдоль границы человека. Шел мужчина с длинным, как ПТР, ружьем, с прикрепленными к стволу ножками. По его твердой и энергичной походке угадывалось, что это сильный и молодой человек.

Женька глянул на сержанта, прильнувшего к биноклю шагах в пяти от него, и заключил, что ему нечего волноваться, некуда спешить. «Задержим пришлого вместе, а он получит награду. У него ни сучка ни задоринки, а у меня гауптвахта».

И все-таки жажда первенства овладела Женькой. Он перевалился через камень, ужом прополз по неглубокой расселине и скатился вниз.

– Куда? – прошипел сердито сержант, но было поздно: Женька по-пластунски полз наперерез мужчине. Сержанту ничего не оставалось, как обойти незнакомца слева и отрезать ему путь отхода за границу. Пробраться незамеченным было трудно: около копца лежала ровная низинка, и Сидоров нервничал, негодовал, возмущался безрассудным поступком Вороного. Куда спешит?

А Вороной тем временем пробрался почти к самому копцу, залег за валуном и ждал, когда чужой человек переступит границу, но тот шел по-прежнему вдоль ее и пристально вглядывался в сопки на нашей территории. Женька уже слышит тяжелые шаги и только по ним определяет момент, когда подняться и крикнуть: «Стой, руки вверх!»

В то мгновение, когда Вороной решил, что незнакомец уже на нашей земле и пора действовать, мужчина остановился, а это означало, что он еще на своей территории и колеблется сделать последний шаг, выжидает, высматривает что-то. А может, заряжает свой ПТР? Вороной знал, что длинные ружья у жителей той стороны вовсе не бронебойные, но заряжаются жиганами, предназначены для охоты на архаров, этих могучих красавцев высокогорья, и вполне подходящие, чтобы прострелить насквозь человека на расстоянии трехсот метров. При этой мысли он уже пожалел, что так смело вылез из укрытия, не послушал сержанта, но теперь впопятную не пойдешь, осталось действовать решительно, наверняка, ошеломить противника громким окриком и выбить из его рук оружие или подскочить вплотную, чтобы тот не смог выстрелить.

Как только вновь послышались шаги, Вороной вскочил и так нажал на голосовые связки, что вместо властного окрика получился какой-то шипяще-хриплый звук. Детина шарахнулся в сторону, побежал вдоль границы и наткнулся на сержанта Сидорова. Тот выскочил из-за куста арчи так, что стволом автомата преградил дорогу и успел подсечь ногой ошалелого нарушителя.

Мужчина споткнулся, клюнул носом в землю, и длинное его ружье полетело вперед, тарахтя о камни. Все это случилось настолько неожиданно и стремительно, что неизвестный пришел в себя спустя минуту-другую, а потом завопил, будто ему вонзили в спину нож.

Дальше все пошло своим чередом. Сигнал на заставу, прибыла тревожная группа и увела задержанного. Сидоров пожал Женьке руку и заметил:

– А до славы-то, выходит, ты страсть жадный. А если бы нарушитель успел драпануть назад? На чужой земле его не схватишь и стрелять не будешь. Тогда что?

– Если, если! – осмелел Женька. – Обошлось, как видите, без всяких «если».

Сидоров хмуро пробурчал:

– Смотри, дурной риск рядом с позором живет, – но по глазам его Женька понял, что в общем-то сержант доволен смелостью своего напарника и только для порядка пробирает.

До конца службы оставалось полчаса, в течение которого он раза два пытался заговорить с сержантом, но тот отмалчивался, продолжая наблюдать, и Вороной тоже напрягал зрение.

На заставу они вернулись к обеду. Как всегда, их радушно встретил дежурный, но в этот раз его первыми словами были не напоминания о тщательной чистке патронов, а поздравления.

– Звонил сам полковник, – восторженно сообщил он, – и очень хвалил вас. Начальник заставы тоже очень доволен. Говорит, важную птицу прихватили.

Женьке приятно было слушать эти похвалы, но замечание сержанта о жадности до славы больно покалывало в груди и заставляло беспокоиться. Все время после задержания нарушителя границы он думал, что как-нибудь объяснит свою торопливость в действиях, допускал мысль, что вообще не придется объясняться, но сейчас, перед порогом канцелярии начальника, отчетливо представил требования службы на этот счет. И в самом деле могло случиться непоправимое, позорное для всей заставы происшествие – удрал нарушитель из-под носа пограничников. Он нащупал в кармане гильзу Данилы Кузьмича и вспомнил его наставления.

«Не обмелел ли ты душой? – подумал Женька. – Не скатился ли до эгоиста, тщеславного человека? Все друзья радуются твоей удаче, хотя совсем недавно ты опозорил их и теперь тоже молчишь о случае, о котором никто, кроме сержанта, не знает».

Войдя в канцелярию, Вороной увидел приветливого капитана Москалева. Слушая рапорт сержанта, офицер переводил взгляд то на Вороного, то на Сидорова. Серые спокойные глаза его светились неподдельной радостью и гордостью, но Женьке было не по себе от их лучистого взгляда и он опустил глаза, чтобы скрыть свое смятение. Он дожидался, когда Сидоров расскажет все подробности задержания. Но сержант изложил действия наряда очень коротко:

– В двенадцать часов на той стороне мы заметили подозрительного мужчину, отрезали его от границы и задержали.

Капитан вышел из-за стола, тихонько, с любовью поправил завернувшийся ремень автомата на Женькином плече и сказал:

– Молодцы! Взыскание за прошлый проступок я с вас, товарищ Вороной, снимаю, – он прошелся своей чеканной походкой к столу, взял синий, с картинкой лесного пейзажа конверт, глянул на сержанта с лукавинкой и начал читать:

«Здравствуйте, товарищ начальник! Я очень признательна вам лично и всем солдатам заставы, особенно сержанту Сидорову, что все вы с такой тревогой восприняли недоразумение между мной, Женей и его матерью».

На этих словах капитан остановился, посмотрел на изумленного, побледневшего Вороного и предупредил: