Текст книги "Поединок на границе"

Автор книги: Иван Медведев

Соавторы: Олег Смирнов,Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Виталий Гордиенко,Павел Ельчанинов,Евгений Рябчиков,Василий Никитин,Ефим Альперин,Иван Безуглов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

VI

…Машину тряхнуло, и все пропало: снежное поле, снайпер, убитый немец. Проскочив какую-то деревушку, мы выехали на пригорок и начали спускаться в широкую долину, выстланную рыже-зелеными коврами хлебов. Где-то здесь по этой дороге летом 1944 года шла колонна солдат. Шла в полном боевом – с винтовками, автоматами и пулеметами. Через плечо скатки, за спиной туго набитые вещмешки, на поясе саперные лопаты, брезентовые подсумки с патронами и гранатами. Впереди в выцветшей пограничной фуражке шагал капитан с орденом на груди. Капитан был чем-то взволнован и озабочен.

Замыкал колонну усатый старшина – плотный, крутоплечий детина с полным набором медалей. Он придирчиво поглядывал на солдат, время от времени бросая им какие-то команды. Со стороны могло показаться, что не капитан ведет строй, а старшина гонит его куда-то вместе с капитаном.

Впрочем, в то время здесь вряд ли у кого мог возникнуть вопрос, куда идут солдаты. Конечно же на фронт! Хотя грохота боя уже не было слышно, но близость фронта еще ощущалась. По дорогам на Запад шли танки, артиллерия, автомашины с боеприпасами, продовольствием и прочим военным снаряжением. Пехота теперь в основном тоже на машинах двигалась. Однако можно было еще встретить солдат и в пешем строю. Вот как этих, что глухо дробят сапогами обочину, подгоняемые усатым старшиной-великаном.

– Пооод-тянись! – с напускной строгостью весело покрикивал он на солдат. – Щукин, опять шкрябаешь? Подумал бы, где я завтра буду чинить тебе сапоги? Смолин, не вижу исторической торжественности на вашем лице. Забыли, куда мы идем? – И опять зычно: – Пооод-тянись!

Невысокий, но уже раздавшийся в плечах, с выгоревшими светлыми бровями на скуластом, веснушчатом лице Александр Смолин тряхнул на спине мешком, словно отмахнулся от старшины, продолжал идти с недовольным видом. Ему вовсе не хотелось изображать на своем лице «историческую торжественность». Во-первых, он не артист, чтобы изображать, а во-вторых, его мучила совесть. Ему казалось, что обгоняющие их на машинах солдаты смотрят на него укоризненно: что, мол, отвоевался, пограничником заделался? Кому сейчас нужна твоя граница, от кого ты ее собираешься охранять, от нас, что ли?

Смолина раздражала бодрая болтовня старшины. «Радуется усатый черт, что жив остался, – нехорошо подумал он о старшине. – Небось, уже отписал своей Марфе, что скоро вернется к ней целым и невредимым. А те вон артиллеристы, что спешат на фронт со своими пушками, еще неизвестно, останутся в живых или нет».

В который раз уже за эти дни он ругал себя в душе за то, что не попросился тогда остаться при полку. Дружок, с которым они призывались вместе, пишет, что воюет теперь в Польше и что полк, по всей видимости, выйдет прямо на Берлин. «Может, и я дошел бы до Берлина, кабы посмелее был, – вздохнул Смолин. – А теперь придется торчать в тылу вместе с запасниками».

Сзади послышался нарастающий гул самолетов. Над головой с грохотом пронеслись наши штурмовики и растаяли в синем небе. «Сейчас дадут фрицам жару», – загоревшимся взглядом проводил Смолин самолеты и загрустил больше. Вспомнил, как до войны, когда еще учился в школе, мечтал стать летчиком. Таким, как Чкалов, Громов или Коккинаки. Тогда об этом мечтали все мальчишки его возраста. Почти над каждым двором торчал длинный шест, а на нем деревянный аэропланчик с жестяным пропеллером. В ветреные дни чуть ли не вся деревня дребезжала от вертящихся жестянок.

Началась война, и все мечты оборвались. Отец Саши, Николай Иванович Смолин, председатель колхоза села Большой Болдино, где когда-то находилось родовое имение Александра Сергеевича Пушкина, в числе первых получил призывную повестку. На другой день после его отъезда на фронт Саша чуть свет отправился на сенокос. Встал рядом с внезапно постаревшей матерью и начал косить траву. А деревянный самолетик гремел над опустевшим двором, рвался в хмурое, затучное небо.

Осенью Наталье Матвеевне Смолиной пришлось собирать на фронт сына. Настал и его черед.

На призывном пункте военком, оглядев худую, угловатую фигуру Смолина, со вздохом спросил:

– Куда же мне тебя направить, сынок? Говори, в какие войска хочешь?

Чтоб ему произнести вслух то, о чем он подумал в тот миг, возможно, его и направили бы в школу каких-нибудь авиационных специалистов. Был бы Александр Смолин, если не летчиком, то по крайней мере радистом. А уж воздушным стрелком – наверняка. Стрелял он отлично. Не то что утку – дикого голубя из охотничьего ружья сбивал с первого выстрела. Но он то ли не посмел сказать, то ли почуял своим добрым, отзывчивым сердцем, что нельзя соваться с просьбами в такую пору. Скорее всего последнее, потому как, пожав плечами, проокал:

– Смотрите сами, товарищ подполковник. На фронт, поди, скорее надо?

– Да, брат, надо, – покосившись на тоненькие, почти совсем еще детские запястья рук новобранца, снова тяжело вздохнул военком. – Немец пол-России захватил, мыслимое ли это дело?

Обрубком левой руки неловко, видно еще не привык, подполковник прижал на столе листок бумаги и написал: «В пехоту».

Пройдя курс обучения одиночного бойца, Смолин оказался на фронте. Перед тем как стать снайпером, он охранял мост через какую-то речку, которую немцы часто обстреливали из дальнобойных орудий. Потом стоял часовым у полевого узла связи, а после роту, где он служил, послали на борьбу с вражескими шпионами и диверсантами, сбрасываемыми по ночам на парашютах.

Однажды он так ловко подкрался (пригодились охотничьи навыки) к диверсантам, что те не успели схватиться за оружие. Подбежавшие солдаты увидели такую картину: на поляне стоят два немецких парашютиста с поднятыми руками, а рядом бледный, как полотно, Смолин держит над головой гранату. На поясе у парашютистов пистолеты, у ног автоматы и сумки с взрывчаткой.

Когда диверсантов обезоружили, Смолин медленно опустил руки, вытер со лба пот и, обессиленный, опустился на траву.

– Что с тобой? – спросили его товарищи.

– Теперь ничего, – выдавил он улыбку. – Хорошо, что вы подбежали, пока они, – кивнул Смолин в сторону диверсантов, – не успели очухаться… Граната… кольцо забыл выдернуть…

– Как же это ты?

– Да вот так. Опомнился, когда замахнулся. В левой руке карабин… Не мог же я его бросить? И от этих паразитов глаза отвести боюсь: а ну, как выхватят пистолеты?.. Вот какое дело получилось.

Возможно, этот случай вспомнили, когда отбирали солдат для погранвойск. Парень, мол, смелый, ловкий, находчивый, на границе такие нужны. А может, по другим каким соображениям. Как бы там ни было, а только направили Смолина на переформирование. И вот он теперь здесь шагает по этой дороге.

Колонна свернула с шоссе и направилась по проселку в сторону видневшегося вдали леса.

Миновав одинокий, заброшенный хутор, вышли на какое-то поле, поросшее мелким кустарником. Капитан поднял руку, а старшина тут же подал команду приставить ногу.

– Товарищи пограничники, – торжественно объявил капитан. – Мы прибыли на линию государственной границы Союза Советских Социалистических Республик, которую с этой минуты снова берем под охрану. Завтра начнем знакомиться с участком, а сейчас выставить часовых и всем окопаться.

«Лучше бы приказал просушить портянки, – скривил губы Смолин. – От кого окапываться, от зайцев? Да и тех не видно, фрицы всех перестреляли».

Не успел он так подумать, как кто-то крикнул. Кажется, капитан:

– Застава, к бою!

Из лесу выскочили какие-то люди и начали обстреливать усталых, еще не остывших от долгого марша солдат.

Развернувшись в цепь, пограничники открыли огонь. Ударили пулеметы, захлопали винтовочные выстрелы, дробно застучали автоматы.

– За мной, в атаку, впере-е-ед! – поднялся во весь рост капитан.

– Урр-а-а-а! – первым подхватил старшина и бросился за капитаном.

Смолин бежал к лесу. В левой руке карабин, в правой. – граната. На опушке швырнул ее в чащу, упал в какую-то яму, скорее всего в старую воронку от бомбы или крупнокалиберного снаряда.

«Фьють, фьють!» – одна за другой просвистели над головой пули. Смолин сорвал с головы пилотку, надел на штык и высунул из воронки. А сам приподнялся на локте, щупает глазами лес, ищет, откуда стреляют замаскировавшиеся враги.

«Фьють, фьють!» – свистят пули, но пилотка висит на штыке нетронутой.

«Плохой стрелок, – отметил Смолин. – Ага, вон ты где! Сейчас я тебе покажу, как надо стрелять».

Только начал прицеливаться, как из-за дерева, что стояло метрах в пятидесяти от воронки, выскочил человек в черном пиджаке, подпоясанном широким солдатским ремнем, в крестьянской войлочной шляпе и опрометью бросился в глубь леса.

И Смолин не выстрелил. Он привык стрелять по фигурам в касках, в военной форме мышиного цвета – по гитлеровским солдатам. А этот…

«Может, тут ошибка какая? – подумал он в ту минуту. – Может, это партизаны, принявшие нас за немцев?»

Позднее он узна́ет, что это за «партизаны». Узнает, когда увидит повешенную в селе учительницу, зарубленного топором председателя сельского Совета, расстрелянных детей участкового милиционера, изуродованного до неузнаваемости своего старшину-великана, человека доброго, заботливого и отважного, когда сам получит бандитскую пулю. И Смолин возненавидит их больше, чем немцев. В конце концов не каждый немец был фашистом, не каждый шел на войну с нами по доброй воле. Были и такие, которых гнали силой. Этих же кулацких выродков в мягких цивильных шляпах никто не гнал в банды, они шли в них сами, съедаемые звериной ненавистью к Советской власти. В тот год их много шаталось по лесам Львовщины и Волыни. Они нападали на мирные села, терроризировали население, еще не успевшее прийти в себя от вражеской оккупации, жгли, грабили, убивали. Нередко, нашкодив где-нибудь, они стремились укрыться за кордоном. Граница тогда была еще не оборудована, охранять ее было очень и очень трудно.

– Нам бы хоть пару служебных собак, – вырвалось как-то на боевом расчете у начальника заставы. – Мы бы этих гитлеровских прихвостней пачками ловили.

Некоторые банды были довольно многочисленны. Отступая, гитлеровцы снабдили их оружием, боеприпасами, продовольствием и даже своими «инструкторами», «советниками» и прочими «полномочными представителями». Как правило, это были эсэсовцы в чине офицеров и даже генералов. Одного из них убил Смолин.

Генерал при всех своих крестах и прочих регалиях ехал на машине во главе банды. Началась перестрелка, и Смолин уложил генерала с одного выстрела. Шофер бросил машину и удрал. Бандиты тоже все разбежались, а генерал остался. Когда пограничники приблизились к машине, оттуда послышалось злобное рычание. Огромная овчарка служила даже мертвому хозяину и никого к нему не подпускала.

Кто-то предложил застрелить собаку, но Смолин запротестовал.

– Обожди, – сказал он солдату, который уже снял с груди автомат. – Это же собака, животное, а не гитлеровский генерал. Зачем ее убивать? Она может еще нам послужить.

Потом его не раз спрашивали товарищи:

– Скажи, Сашко, о чем ты думал, когда шел к машине брать эту овчарку?

– Ни о чем.

– Но ведь она могла броситься и вцепиться тебе в горло?

– Могла конечно.

– Силен мужик! У тебя что, были собаки? Знаешь, как с ними обращаться?

– Кабы знал… – вздыхал Смолин.

Он долго бился над тем, чтобы приручить генеральскую собаку, – ничего не получилось. Сначала думал, все дело в том, что овчарка не понимает русского языка, и даже выучил несколько немецких слов, но и это не помогло.

– Тупа, как Геринг, – заключил наконец Смолин и уже начал подумывать, куда бы ему сбагрить свой трофей.

– Давай мы ее поменяем, – предложил сержант, заменивший старшину. – Тут у одного местного жителя есть настоящая пограничная собака. В сорок первом году заставский инструктор на сохранение ее оставил. Ранен, говорят, был, не хотел уходить, пока собаку не пристроил. Теперь она на цепи: хлев караулит. Я пытался ее забрать, да дед выкуп требует. Я, говорит, ее три года кормил, так что гони монету. Жадный куркуль.

В тот день Смолин и сержант свели своего пса в село и возвратились на заставу с другой овчаркой. Попробовали поставить на след – не идет, за три года отвыкла. Нужно было тренировать собаку заново, но как, Смолин этого не знал.

Потом с этой овчаркой вышла целая история. Александр съездил с ней на курсы, там Дику – так звали собаку – восстановили утраченные навыки, и он стал хорошо брать любые следы.

Однажды Смолин гнался за главарем банды. Тот яростно отстреливался, а Смолин хотел взять его живым. И вдруг бандит затаился. Где, в каком месте – попробуй определи ночью. Наступила самая ответственная в таких случаях минута, когда надо решать, как поступить дальше – продолжать идти по следу с собакой или пустить ее одну. Ситуация, как в той сказке: прямо пойдешь – смерть найдешь, налево пойдешь – коня потеряешь, направо повернешь – ничего не найдешь. И долго стоять на распутье тоже нельзя: время упустишь. А если это только тебе показалось, что враг затаился, а на самом деле он, воспользовавшись твоим замешательством, улепетывает во все лопатки?

Но бандит поступил совершенно иначе. Прекратив стрельбу, он пошел навстречу пограничникам. Если бы не ветер, собака, конечно, учуяла бы его приближение и предупредила Смолина. Ветер не только относил запах приближающегося человека, но и заглушал во тьме его шаги. Бандит появился перед Смолиным внезапно и вскинул правую руку. Дик с хрипом бросился вперед. Грянул выстрел. Острые клыки овчарки впились в руку бандита. Слышно было, как глухо стукнулся о землю выпавший пистолет…

Пуля рассекла кожу на голове собаки, пробила ухо. На заставе Смолин залил раны йодом, принес из кухни миску молока и поставил перед Диком. А через несколько дней, когда раны поджили, выпустили его погулять. И Дик исчез. Где только не искали пограничники свою лучшую собаку. Ходили к деду, у которого Смолин выменял ее на генеральскую овчарку, спрашивали многих сельчан. Все напрасно. Дик будто в воду канул.

На заставе появилась новая ищейка – Аргон…

* * *

Обо всем этом мне стало известно из рассказов самого Смолина и его товарищей. И теперь, по дороге на границу, куда я спешил, чтобы самому увидеть в деле знаменитого следопыта, передо мной отчетливо, как на экране, прошла вся его жизнь, полная тревог и опасностей.

До границы оставалось не более двух километров, когда мы повстречали машину начальника отряда. Александра Николаевича в машине не было. На мой вопрос, где он, полковник ответил:

– Старшина Смолин идет по следу.

Иван Безуглов
ШАГ В БЕССМЕРТИЕ

«Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером…»

А. М. Горький.

Однажды, отрывая траншею для парового отопления на заставе, строители обнаружили цинковую коробку из-под патронов. Коробка как коробка. Мало ли их осталось на месте жестокой схватки пограничников с гитлеровскими захватчиками в те тяжелые дни вероломного нападения фашистов. Но когда коробку выбросили на поверхность, из нее вылетел алюминиевый портсигар, в котором оказались комсомольский билет, красноармейская книжка и пожелтевшая фотокарточка девушки.

Время стерло чернила с документов. Нельзя было установить ни фамилию, ни имя их владельца. Лишь выцветшая фотокарточка на комсомольском билете позволяла сделать твердое заключение, что хозяин билета был военнослужащим.

Кто он? Какова его судьба? Эти вопросы глубоко волновали заставу, не давали покоя пограничникам. Они показывали обнаруженные документы ветеранам части, побывали с ними в местном краеведческом музее, однако так и не смогли получить утешительного ответа. И когда казалось, что потеряны все надежды раскрыть волновавшую пограничников тайну, на заставу в канун двадцатилетия великой победы над фашистской Германией приехал Федор Павлович Пастольный, встретивший здесь первый день войны.

Ему показали находку: не знает ли он, чьи это документы?

– Как же, как же! – воскликнул Федор Павлович. – Это же Халаби Баяхметов, а это его Карлыгаш…

И он, волнуясь, подробно рассказал о подвиге Халаби Баяхметова.

Вот как это было.

Шестой час застава отражала бешеные атаки фашистов. Шестой час безжалостный свинец вырывал то одного, то другого ее защитника. Вот и сейчас кто-то сдавленно охнул и грузно свалился в полуразрушенную траншею.

Сержант Халаби Баяхметов оторвал воспаленные глаза от прицела пулемета. «Что такое? Не может быть!..»

– Виктор, Витя, – бросился он к распростертому телу друга, неугомонному балагуру Черенкову.

Виктор приоткрыл глаза и что-то прохрипел окровавленными губами.

– Сейчас, Витя, сейчас. Потерпи.

Халаби выхватил индивидуальный пакет.

Но Виктор не слышал сержанта. Он как-то вздрогнул всем телом, потянулся, словно хотел расправить уставшие ноги, и безжизненно замер.

– Витя! Не смей! – невольно вырвалось из груди потрясенного Баяхметова, как будто криком можно было остановить неумолимую смерть. Крупные слезы покатились по запыленным щекам сержанта, оставляя на них две светлые полоски.

За шесть часов боя Халаби видел не одну смерть. Но гибель друга ошеломила его. Он глядел на неподвижное могучее тело Черенкова, созданное природой для любви и труда, и не мог осмыслить случившегося. Ведь только вчера вечером они строили с Виктором планы на будущее.

– Знаешь, Халаби, – говорил Виктор, – демобилизуюсь, сразу женюсь. Мы с Ниной решили… Заедешь на свадьбу? Тебе же по пути.

– Обязательно, – улыбался Халаби.

– Будет у нас сын, – не унимался Виктор, – назову его твоим именем. Халаби Викторович Черенков. Звучит?

– Еще как, – смеялся Баяхметов, заражаясь подкупающей непосредственностью друга.

И вот теперь он лежит безразличный ко всему… Халаби глухо застонал.

Сидевший рядом Джек, словно сочувствуя горю хозяина, жалобно взвизгнул и ткнулся мордой в бок сержанту. Халаби машинально погладил его по голове. Обрадованный пес благодарно лизнул руку инструктора. Это знакомое прикосновение четвероногого друга вернуло Халаби к действительности. Он рванулся к пулемету, и вовремя. Густая цепь гитлеровцев снова шла в атаку.

– Идите, идите, – шептал в ярости Баяхметов, до боли в пальцах сжимая приклад пулемета.

Он не испытывал страха. Казалось, в его душе погасли все чувства, кроме ненависти и неутолимой жажды мщения. С каким-то жутким спокойствием вглядывался он в приближавшихся врагов, выбирая достойную мишень для первого выстрела. Если бы кто из товарищей, знавших доброту и отзывчивость сержанта, заглянул в тот момент в его прищуренные глаза, он оторопел бы от удивления: столько в них было холодной ярости.

– Ага, появился наконец-то, – зло прошептал Баяхметов, направляя пулемет на тощего рыжего офицера, который вышел из-за дерева и начал подавать какие-то команды.

– Сейчас я тебе скомандую… – выругался Халаби и дал короткую очередь. Офицер рухнул навзничь. И сразу же воздух наполнился треском немецких автоматов, среди которого привычный слух сержанта отчетливо улавливал неторопливый разговор заставских пулеметов. И, точно перекликаясь с ними, его пулемет выбивал частую дробь, в упор расстреливал наседавших фашистов.

Гитлеровцы не выдержали, откатились назад в спасительный кустарник.

– Что, не понравилось? – крикнул Халаби, смахивая с лица соленый пот.

Только теперь, когда схлынула горячка боя, он почувствовал смертельную усталость. Нестерпимо хотелось пить. Но разве можно найти воду среди дымящихся развалин заставы.

Неумолимо жгло солнце, наполняя все удушающим зноем. Сержант с трудом облизал распухшим языком окровавленные губы, устало прислонился спиной к траншее и закрыл глаза. Перед ним, как наяву, возникли белоснежные вершины Алатау, закурилась предрассветным туманом игривая Алматинка. Халаби даже почудилось, что на него дохнуло живительной прохладой. А может, это незримая Карлыгаш коснулась его щек холодными руками, как тогда в тридцать восьмом, когда он решился поцеловать ее. О, то был самый счастливый день в его жизни. Разве мог он думать, что милая Ласточка, как мысленно называл он смуглую красавицу Карлыгаш, ответит взаимностью на его чувства. Халаби вспомнил, как он первый раз провожал Карлыгаш, и легкая улыбка тронула его губы. Ему показалось на мгновение, что нет ни войны, ни крови, ни страданий, что он снова в родной Алма-Ате…

Длинная пулеметная очередь, распоровшая установившуюся было тишину, спугнула воспоминания Баяхметова. Вмиг исчезли и горы, и речка, и Ласточка. Остались только перебегающие ненавистные грязно-зеленые мундиры, искаженные в дикой злобе лица.

Сержант поднялся к пулемету.

– Ну что, Джек, – обратился он к притихшей овчарке, – покажем фрицам, где раки зимуют?

Услышав голос хозяина, та радостно завиляла хвостом. Халаби ласково потрепал ее за ушами.

Бросив взгляд на бруствер, Баяхметов увидел небольшого муравья, который настойчиво тащил к своему жилищу какую-то букашку.

«Ишь ты, – удивился Халаби, – как старается. Жить хочет. И выживет… А ты?» – неожиданно мелькнула мысль, и сержант впервые подумал о возможной смерти. Но тут же отверг эту мысль. Чепуха. Как это он, Халаби, вдруг перестанет существовать, не будет видеть, слышать, мыслить… Нет, он не может умереть. Не имеет права. Их и так осталось в живых несколько человек на заставе против сотни немцев.

Главное – хватило бы гранат да патронов. А там подойдут регулярные части Красной Армии.

Баяхметов прислушался. С востока доносились глухие звуки канонады. Сердце Халаби радостно вздрогнуло: наши близко. Продержаться бы до вечера.

Он не торопился открывать огонь, подпуская немцев поближе. Зачем рисковать, нужно наверняка расходовать патроны. Их осталось уж не так много. Да и гитлеровцы к тому же не шли, как прежде, в полный рост, а ползли к заставе. Попасть в такую мишень издалека не так-то просто.

Фашисты подползают ближе и ближе. Вот один из них стал подниматься на ноги.

– Хочет бросить гранату, – догадался Халаби. – Давай, давай, я тебе брошу. Он взял винтовку, прицелился. Раздался выстрел. Эсэсовец, не успев подняться, ткнулся лицом в землю.

– Еще один отвоевался, – произнес вслух Баяхметов, внимательно наблюдая за приближающимися врагами. Они совсем уже близко.

«Сейчас пойдут в атаку», – подумал Халаби, плотнее прижимаясь к пулемету.

И, словно угадав его мысли, гитлеровцы разом поднялись во весь рост и кинулись к траншее.

Халаби нажал на спусковой крючок. Вдруг что-то больно толкнуло его в левое плечо. «Ранен», – мелькнула догадка. Однако думать об этом было некогда. Все его мысли сосредоточились на атакующих немцах, и, превозмогая боль, он не прекращал огня до тех пор, пока эсэсовцы вновь не отступили.

Стиснув зубы, Баяхметов кое-как перевязал кровоточащую рану. «Хорошо, что не видит этого мама», – подумал он, и теплая волна глубокой нежности захлестнула его сердце. Перед ним в одно мгновение пролетела вся его жизнь, главное место в которой принадлежало матери. Халаби почти не помнил отца. Он только знал из рассказов товарищей, служивших с отцом на южной границе, что Орман Баяхметов был бесстрашным и непоколебимым в своих решениях человеком. Оказавшись в засаде, устроенной басмачами, он не дрогнул, дрался до последнего патрона, не дался живым в руки врага.

После его гибели на руках у Мейрам Баяхметовой остались Халаби и пятилетняя Гульчаш. Нелегко пришлось молодой женщине, но она не согнулась под тяжестью этой ноши, сумела вырастить детей и помочь им твердо стать на ноги. Халаби до армии работал техником на заводе, Гульчаш заканчивает третий курс пединститута. Но каких трудов это стоило Мейрам! С тех пор как помнит мать Халаби, он не знает, чтобы ее когда-нибудь покидала забота о нем и сестре. Она не требовала никаких наград за свой материнский подвиг. Лучшей наградой ей были добрые слова людей о детях, неизменная любовь к ней сына и дочери.

«Но всегда ли мы платили ей этой любовью? – думал Халаби. – Нет. Иногда эгоизм, лень, мелкие обиды мешали нам по-настоящему заботиться о матери, помогать ей. Как жаль, что мы осознаем это слишком поздно. Ах, если б можно было заглянуть в добрые, все понимающие глаза матери, обнять ее и заслужить прощение за все причиненные ей обиды и огорчения».

Тугой ком подступил к горлу сержанта. Однако новая атака немцев прервала его мысли и вынудила снова взяться за оружие. И снова раскаленный пулемет Баяхметова прижимал фашистов к земле, отбрасывая их к кустарнику. Но они, не считаясь с потерями, вновь и вновь атаковали заставу. Так продолжалось почти до полудня. Халаби уже потерял счет атакам гитлеровцев и считал только оставшиеся боеприпасы, которые неумолимо таяли.

Наконец наступил момент, когда у сержанта остались одна граната-«лимонка» да несколько патронов в пулеметной ленте.

– Ну что же, теперь пора, – произнес Халаби. Он достал документы, сложил их в давно опустевший портсигар. Потом, наткнувшись в кармане на карандаш, вынул из красноармейской книжки фотокарточку улыбающейся Карлыгаш и на обратной стороне ее, рядом с дарственной надписью, быстро набросал неровным почерком:

«Родина! Мы не отступили.

Сержант Х. Баяхметов».

Халаби присоединил фотокарточку к документам и зарыл портсигар в траншее. Затем он извлек из ленты два патрона, зарядил ими винтовку. Не торопясь, прилег к пулемету и расстрелял последние шесть патронов по перебегающим фашистам.

– Все. Теперь, Джек, твоя очередь, – глухо произнес Баяхметов, беря в руки винтовку. Но, взглянув на Джека, который, будто догадываясь, что задумал хозяин, смотрел на него грустными преданными глазами, сержант невольно опустил оружие. Разве выстрелишь в друга, не раз выручавшего тебя из беды?

Заветной мечтой Халаби, когда он пришел на заставу, было – получить овчарку и стать таким же умелым следопытом, как легендарный Карацупа, о котором он столько читал.

Начальник заставы понял душу молодого солдата, назначил Баяхметова вожатым и закрепил за ним Джека. Товарищи посмеивались над Халаби: уж очень неказистой на вид была его овчарка. Низкорослая, поджарая, она мало походила на тех грозных четвероногих стражей границы, которых они видели в кинофильмах. Однако Халаби не смутила незавидная внешность овчарки. Не жалея сил и времени, возился он с нею. Через год Джек стал одной из лучших служебных собак отряда, ни разу не подвел сержанта. Благодаря его помощи Баяхметов задержал несколько лазутчиков.

Как же после всего того можно было поднять руку на Джека?

«Нет, пусть он лучше погибнет от пули врага, чем от руки друга», – решил Баяхметов и натравил овчарку на мелькнувшего за изгибом траншеи эсэсовца.

Баяхметов не слышал ни злобного рычания Джека, ни дикого крика эсэсовца, ни выстрелов.

Глядя на приближающихся гитлеровцев, он лихорадочно обдумывал, как подороже отдать свою жизнь. Взгляд сержанта упал на лежащую у пулемета «лимонку». «А что, если…» – неожиданно мелькнула мысль, и рука Халаби сама собой потянулась к гранате. Баяхметов торопливо разогнул усики предохранительной чеки, положив гранату в левый карман гимнастерки. Ближе к сердцу. Затем он взял свободный конец поводка, который пристегивал к ошейнику Джека, протянул его под гимнастерку и пристегнул к чеке «лимонки».

Фашисты были уже почти у траншеи. «Вперед!» – мысленно скомандовал себе Баяхметов и, подняв здоровую руку, медленно пошел навстречу эсэсовцам. «Только бы не упасть», – думал он, чувствуя, как голова закружилась от слабости.

Увидев сдающегося в плен пограничника, удивленные немцы даже остановились и прекратили огонь. Еще бы! Могли ли они ожидать, что после такого упорного сопротивления он сам поднимет руки. Не подозревая о намерениях сержанта, гитлеровцы кинулись к нему.

Халаби глядел на потные, злобные лица врагов, и в душе его закипела слепая ярость.

– Ух, волчья стая, – прошептал он. – Наверное, так же и к отцу подходили басмачи…

И мысль, что он, как и отец, не струсил, нашел в себе силы побороть страх, твердо взглянуть в глаза смерти, наполнила сердце Халаби гордостью.

Сержант поднял голову. Над ним простиралось бескрайнее голубое небо, в котором, распластав могучие крылья, вольно парил степной орел. Невообразимая тоска стиснула душу Баяхметова. Ему страстно захотелось жить. Но жить ведь можно по-разному.

А гитлеровцы рядом. Халаби слышит их хриплое дыхание. Пора! Сержант решительно сделал шаг вперед, последний шаг в своей жизни. И этот шаг был шагом в бессмертие.

* * *

Стоят березы во дворе заставы, прикрывая густыми ветвями гранитный обелиск. Шумят листвой, точно рассказывают молодой поросли о подвиге людей, которые своей смертью утверждали жизнь на земле.