Текст книги "Поединок на границе"

Автор книги: Иван Медведев

Соавторы: Олег Смирнов,Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Виталий Гордиенко,Павел Ельчанинов,Евгений Рябчиков,Василий Никитин,Ефим Альперин,Иван Безуглов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

IV

Полковник Анисимов смотрел то на лежавшие перед ним листки, исписанные мелким почерком, то на тюлевую штору, почти полностью закрывавшую окно.

После обеда, прежде чем возвращаться в штаб, он всегда заходил в свой кабинет, чтобы спокойно, лежа на кушетке, выкурить папиросу, просмотреть газеты. Сегодня он тоже зашел в кабинет, но, закурив папиросу, не лег на кушетку, а сел к столу. Прежде чем отдать машинистке текст завтрашней беседы о боевых традициях пограничных войск, он хотел еще раз прочитать его и заодно вписать вспомнившийся ему пример тех лет, когда еще солдатом он служил на афганской границе.

Восхищались тогда все, рядовые и командиры, подвигом четырех пограничников, задержавших банду басмачей. С особым уважением говорили о политруке, который в схватке был тяжело ранен, но продолжал руководить боем смело и находчиво до тех пор, пока не пришла на помощь поднятая по тревоге застава. Теперь тот политрук уже полковник, начальник политотдела. Недавно Анисимов встречался с ним в Москве на совещании политработников, но сейчас, когда хотел вписать подвиг бывшего политрука в текст беседы, оказалось, что забыл его фамилию. Он напрягал память, чтобы вспомнить, смотрел на тюлевую штору, вначале даже не замечая ее красивых узоров.

На стекла окна налип толстый слой снега, снег сползал вниз, оставляя после себя мокрые полосы, через мгновение эти полосы снова залепляло снегом, стекла вздрагивали от порывов ветра.

Полковник снова вспомнил о кинопередвижке. Он смотрел в окно и недоумевал, почему синоптики не предупредили о шторме. Мысль о том, что ему мог не доложить дежурный по части лейтенант Чупров, полковник отбросил сразу: Чупров дисциплинированный, знающий службу офицер, он не мог забыть. «Нужно позвонить лейтенанту», – решил Анисимов и снял телефонную трубку.

Выслушав рапорт дежурного о том, что происшествий нет, полковник приказал узнать, где кинопередвижка, и доложить.

– Есть.

«Есть» прозвучало вяло, нехотя, и это не понравилось полковнику, но он ничего не сказал, положил трубку, закурил и снова подошел к окну.

В кабинет вошла жена, удивленная тем, что муж все еще не уехал в штаб.

– Что у тебя, Петя?

– Кинопередвижку на заставы послал. Если не успели доехать хотя бы до дорожника, худо им придется. Жду звонка – дежурный доложить должен, – Анисимов хотел добавить, что повода для сильного беспокойства нет, что все может обойтись благополучно, но резкий телефонный звонок прервал его.

– Слушаю.

В трубке звучал голос лейтенанта, такой же вялый, безразличный. Чупров докладывал, что в Кильдинку – в этом селе располагалась самая ближняя из тех застав, к которым подходила дорога, – кинопередвижка не пришла, а с дорожными мастерами нет связи, так как шторм где-то порвал провода.

– Не узнавали у синоптиков, почему не было штормового предупреждения?

– Было.

– Как было? Почему не доложили?!

– Я… У меня…

Трубка замолчала. Молчал и полковник, ждал, что ответит Чупров, не понимая, почему всегда веселый, иногда даже не в меру – лейтенанту часто делали замечание старшие командиры за то, что шутил во время серьезного разговора на заседании или собрании, – всегда охотно выполнявший любое приказание и всегда честно признававший свою вину, если что-либо сделал не так, как нужно, – почему сейчас Чупров молчит. А трубка молчала.

– Доложите начальнику штаба, что я снимаю вас с дежурства! Вышлите за мной машину и ждите меня. Под суд пойдете! – полковник бросил трубку.

Лейтенант все еще держал трубку, он еще не осознал смысла сказанных полковником слов: «Снимаю с дежурства… судить…», он даже не замечал, что в трубке пищат резкие короткие гудки, мысленно он был в небольшой комнатке, которую дали ему год назад, когда он женился. Лейтенант еще раз перебирал в памяти вчерашний разговор со своей женой Лизой, смотрел на лежащий перед ним тетрадный листок. На этом листке черным карандашом крупно было написано:

«Не ищи».

Вчера Чупров пришел домой немного раньше обычного, чтобы успеть поужинать и отдохнуть перед дежурством. Лиза с красными от слез глазами, молча протянула письмо из Кильдинки от матери. Не понимая, в чем дело, но сознавая, что случилось что-то непоправимое, Чупров стал читать, с трудом разбирая почерк: «Кланяюсь вам и сообщаю…» Лиза разрыдалась, он стал ее успокаивать. Выплакавшись, Лиза рассказала, что ее старшая сестра вместе с мужем не вернулись из Атлантики – несколько дней назад колхозный рыболовецкий тральщик разбился о скалы во время шторма. Лиза часто и очень много рассказывала о своей сестре, Чупров понимал, что она обожает ее, он хотел встретиться и познакомиться и с сестрой, и с мужем сестры, но, хотя уже несколько раз после свадьбы он ездил в Кильдинку по делам службы, не видел их – случалось так, что они были в это время в море.

Старуха мать, ласково гладя головку белокурой трехлетней девочки, вздыхала, вспоминая, как погиб в море ее муж, оставив двух дочерей сиротами, а ее вдовой, как было трудно воспитать и выучить их, и вот теперь снова приходится ждать, ждать дочь и зятя. Она радовалась за Лизу, что та учится в педагогическом техникуме и нашла себе хорошего мужа, но о старшей дочери говорила с гордостью – рыбачка, в отца пошла.

Предложение Лизы взять на воспитание дочь погибшей в море сестры было для Чупрова неожиданным. Лиза учится в техникуме, он – заочно в институте. Одна небольшая комнатка. Они не хотели иметь своего ребенка, пока не закончат учебу. И вдруг… Все это Чупров высказал жене, добавив, что пусть пока воспитывает бабушка, и если что нужно, они будут высылать ей деньги. Лиза вспылила, обозвала его эгоистом, сказала, что она не может девочку оставить у старой матери, которая уже сама нуждается в уходе, что он не понимает ее и не любит и что она не может жить с таким бездушным человеком. Они поссорились, поссорились первый раз. Чупров ушел на дежурство не поужинав, вместо обычного «Счастливо», Лиза бросила: «Сама позабочусь о ребенке!»

И тогда, когда Лиза сказала эти слова, и потом, ночью на дежурстве, он считал, что сказано это сгоряча, что утром он сумеет уговорить ее, они помирятся и больше никогда не будут ссориться, он обдумал весь предстоящий разговор и утром, как только доложил начальнику о том, что ночью на границе происшествий не случилось, пошел на квартиру, которая была в деревянном двухэтажном доме, стоящем на склоне сопки, сразу же за штабом.

Дверь была заперта. Решив, что Лиза ушла в магазин и что скоро вернется, Чупров взял ключ, висевший в общей кухне на гвозде, и отпер дверь. В комнате все было так же, как вчера, позавчера, неделю назад: взбитые подушки на кровати с высокими никелированными спинками, стулья рядком у стены, книжный шкаф, стол, покрытый скатертью, на углах которой вышиты крестом розы. На середине стола лежал тетрадный листок, придавленный черным, вынутым из его коробки «Тактика» карандашом.

Десятки раз Чупров перечитывал написанные Лизиной рукой слова, ругал, проклинал себя, он теперь был согласен взять к себе не только ребенка, но и мать Лизы, хотя об этом не было речи, звонил в порт, в больницу, в милицию, рассказывал приметы жены, просил узнать, где она и что с ней. Когда его помощник, сержант Потороко, принял сообщение синоптиков и начал читать это сообщение Чупрову: «Ветер северный, 10—12 метров в секунду, заряды…», Чупров машинально, думая о том, куда еще можно позвонить, чтобы узнать, где Лиза, приказал передать предупреждение на заставы и сразу же забыл об этом. Он звонил, описывал приметы, просил и вспомнил о штормовом предупреждении только когда о нем спросил у него полковник.

Выполняя приказ начальника политотдела, лейтенант связался с заставой и, после того как узнал, что кинопередвижка не пришла, попросил начальника заставы сходить к Лизиной матери и узнать, не приехала ли Лиза. Сейчас он ждал ответного звонка и жалел, что не догадался позвонить в Кильдинку раньше. Он смотрел на тетрадный листок, перебирая в памяти вчерашний разговор с женой, но постепенно начинал осознавать, что снят с дежурства, что его могут судить и наверняка будут судить, если те, кто уехал на кинопередвижке, замерзнут, могут судить судом офицерской чести; если даже с ними ничего не случится – судить только за то, что не выполнил обязанности дежурного, что по его вине, может быть, сейчас где-то в тундре мерзнут солдаты. Понимая это и ругая себя за это, боясь суда, он продолжал думать о Лизе. Он нехотя положил трубку и так же нехотя поднял ее снова, чтобы позвонить начальнику штаба.

…Нервно постукивая пальцами о подоконник, полковник с раздражением думал о том, почему халатно дежурил лейтенант Чупров. В то же время Анисимов был недоволен собой, что, не разобравшись в причине, накричал, пригрозил судом. Он понимал, что не нарушил устава, устав требует строго наказывать за такую халатность, и Чупрова придется наказать, но ведь до этого лейтенант был дисциплинированным. Полковник уже решил попросить у начальника гарнизона два вездехода и выехать в тундру, взяв с собой несколько пограничников и врача, а сейчас подумал, что нужно взять лейтенанта Чупрова. Дорогой он поговорит с ним, все узнает, тогда примет окончательное решение.

– Поедешь, наверное, сам? – прервала мысли полковника жена, все еще стоявшая в кабинете. – Пойду приготовлю полушубок и валенки.

V

В теплой накуренной комнате дорожного мастера на тулупе, расстеленном на широкой скамье, стоящей возле большой, занимающей почти половину комнаты русской печи, стонал Елагин. Неторопливо, но старательно Исхаков натирал ноги ефрейтора вначале спиртом, затем гусиным жиром, стараясь как можно меньше причинить боли уже сильно распухшей ноге, а Бутылов то и дело переворачивал полотенце, узкой полосой положенное на лоб Елагина. Рядом со скамьей лежали снятые с ног шофера валенки, вокруг этих валенок образовалась лужица. Такая же лужица была и у ног Исхакова. В желтом свете керосиновой лампы, прикрепленной к стене, эти лужицы, ноги шофера, капли пота на смуглом лице Исхакова казались желтыми.

Дверь в соседнюю комнату, куда лейтенант Чупров занес жену, была приоткрыта, и Анисимов видел, как Чупров и врач отхаживали полузамерзшую женщину.

Полковник уже понял, что или накануне, или в день дежурства Чупрова в молодой семье произошла ссора. Дорогой на все вопросы он отвечал односложно: «Все в порядке», «Ничего не случилось», «Виноват». Когда фары осветили серый верх почти занесенного снегом кузова кинопередвижки, лейтенант первым выпрыгнул из вездехода, первым увидел торчащий из разорванного брезента черенок лопаты, вырвал ее, еще сильнее прорвав крышу, спрыгнул в кузов и радостно крикнул оттуда: «Живы!» А через минуту из кузова донесся почти такой же громкий, но уже не радостный, а тревожный крик: «Лиза?!»

Как и всех жен офицеров части, полковник знал жену лейтенанта, знал, что она из Кильдинки, но знал и то, что она не выезжала из города с кинопередвижкой, однако Чупров так и не сказал, почему его жена оказалась здесь, не сказал сразу, не сказал и когда они ехали к дорожнику – он все время поправлял тулуп, в который была закутана Лиза, согревал дыханием ее лицо и не отвечал на вопросы полковника, как будто не слышал их. Полковнику было неприятно это, но он был уверен, что позже лейтенант расскажет все: и причину ссоры, и кто виновен, придет посоветоваться, поэтому не стал требовать ответа. Полковник и обвинял, и оправдывал Чупрова, он никак не мог окончательно решить, нужно ли наказывать лейтенанта.

– Все в порядке. Отдохнет два-три дня в тепле и можно на танцы, – выйдя из горницы и обращаясь к полковнику, шутливо отрапортовал врач капитан Лейбманов.

– Тогда давайте пить чай, – хозяин дома поставил на стол медный, начищенный до блеска самовар, брызгающий из-под крышки каплями кипятка. Хозяйка подала хлеб, сахар, чашки и повторила приглашение.

Вначале полковник хотел отказаться от чая. Ему нужно было возвращаться домой, он только ждал, что скажет врач, однако передумал – хотелось расспросить обо всем Бутылова и Исхакова, а сделать это лучше всего было за чаем.

Когда Исхаков начал подробно рассказывать, как они застряли в лощине и как пытались вытащить машину, Бутылов перестал пить чай, он внимательно слушал, что говорит солдат, слушал и не понимал – он с беспокойством думал, скажет ли Керим о том, что он оказался плохим товарищем в беде, скажет ли о его трусости. «Скажет или нет?» «Скажет или нет?» Он боялся поднять голову и посмотреть в глаза сидящим, как будто они уже знали о нем все.

Никто не смотрел на Бутылова, все слушали Исхакова, каждый по-своему оценивая случившееся. А Исхаков, не называя имен, рассказывал, как они завели движок, как прорвали брезент, чтобы не угореть, как почему-то заглох движок, но вода в радиаторе успела нагреться и они пили горячую воду. Потом в темноте, на ощупь, пытались снова завести движок и завели бы, но подошли вездеходы.

Полковник слушал молодого пограничника и думал о том, что нет необходимости вспоминать фамилию того политрука с афганской границы и что в беседе с солдатами он расскажет об их же сослуживцах.

Павел Ельчанинов
ИМЯ ГЕРОЯ ЖИВЕТ

К полудню мы с полковником Байсеновым прибыли на пограничную заставу. Встретил нас начальник заставы лейтенант Одинцов.

– Ну, просто молодцы! – не переставал восторгаться полковник, когда осматривал внутренний порядок подразделения. – Это лучшая наша застава. Второй год удерживает переходящее Красное знамя, – пояснил он мне.

Побывали мы на стрельбище, в городке следопыта, на полосе препятствий. Даже придирчивый глаз не мог найти недостатки. Пограничники по-настоящему овладевали военным делом.

– А вы, Юрий Григорьевич, чем-то обеспокоены? – спросил полковник начальника заставы, обратив внимание на его растерянный вид.

– Угадали. Написал рапорт о переводе на другую заставу.

– Рапорт?

– Да. На границе я уже несколько лет, а живого нарушителя еще не видел.

Командир улыбнулся, по-отцовски взял его за плечи и с сочувствием произнес:

– Кто в молодости не мечтает о подвиге? Об этом после ужина поговорим.

Мы с нетерпением ждали этого разговора. Хотелось узнать, что скажет седой, крещенный пулями и саблями полковник.

Собрались в канцелярии начальника заставы. Байсенов достал коробку «Казбека», закурил.

– Значит, хочешь на другую заставу? А кто же на этой будет служить? – обратился он на «ты» к лейтенанту Одинцову, что придавало неофициальный характер беседе.

Тот только пожал плечами.

– Как сейчас, помню. Стоял октябрь 1940 года. День оказался погожим. По двору гонялись друг за другом осыпавшиеся листья, – начал свой рассказ командир. – Примерно часов в двенадцать солдат с вышки крикнул: «Едут!». Вся застава с осенними цветами вышла встречать молодых пограничников. Подъехала машина. Десятки рук скрестились в дружеских пожатиях.

Начался митинг. От молодых выступил красноармеец коммунист Пироженко: «Раз партия и комсомол послали нас на передний край, – с украинским акцентом говорил он, – значит, треба. Так что, товарищи старослужащие, будьте спокойны, мы костьми ляжемо, но ворога через границу не пропустим».

Только успел Пироженко сесть, как один из старослужащих бросил реплику: «Костьми не надо ложиться, шпионы у нас не ходят. Мы на экскурсию ездили на соседнюю заставу, чтобы посмотреть на нарушителя».

На него шикнуло сразу несколько человек. Но поздно. Камень недовольства был брошен.

И действительно, на нашем участке длительное время не отмечалось нарушений границы, в то время как на других заставах горячие схватки с врагами считали обычным явлением. А молодые пограничники – романтики. Они стремятся попасть туда, где бушует пламя борьбы с врагами, туда, где, по их мнению, чувствуется сразу ощутимая польза Отчизне. Вот почему некоторые старослужащие пограничники уезжали с границы со скрытой неудовлетворенностью тем, что им не пришлось самолично задержать нарушителя, тогда как Карацупа на своем счету имел уже сотни обезвреженных вражеских лазутчиков. Я также был новичок, сразу после училища принял заставу и выражал недовольство этой «тихой заводью», как мы говорили между собой. До училища я служил солдатом на боевой заставе, не раз участвовал в схватках с самураями. Точно так же, как и вы теперь, рвался на оперативную заставу, за что получал серьезные предупреждения от командования.

Но мы не сидели сложа руки. Все пограничники, начиная от начальника и кончая поваром, тщательно вели наблюдение за участком, бдительно охраняли границу. А подготовку к нарушению границы со стороны вражеской разведки так никому и не удавалось обнаружить.

«На нашем участке шпионы не пойдут, они знают, что это явный их провал», – шутили остряки.

Наступила зима. Как раз в канун Нового года с границы возвратился Пироженко и, не раздеваясь, пришел в ленинскую комнату, где свободные от службы пограничники веселились вокруг елки. Заметив его возбужденный вид, я поспешил ему навстречу и, не дав ему заговорить, пригласил в канцелярию.

– Товарищ лейтенант, – доложил он мне, когда мы вышли, – сегодня за водой на речку приезжал не крестьянин. Пока он наливал воду в бочку, то обледенел с головы до ног. А ведра на коромысле у него болтались, словно это были крылья ветряной мельницы. Разрешите мне до конца разобраться в обстановке, – попросил он меня в конце доклада. – Я уже подобрал место для скрытого наблюдения.

– Так вы же целый день пробыли на границе, а теперь еще на всю ночь?

– Раз надо, то выдержу.

Всю ночь Пироженко, Никитин и Стрельников готовили наблюдательный пункт на самом берегу реки. Перед рассветом проверил их работу и признал сооружение оригинальным: в небольших нагромождениях льда, буквально в десяти метрах от линии границы и в 70 метрах от того места, где местные жители сопредельной стороны брали воду. Но беда в том, что ниша на одного человека и в ней можно было только лежать. Выдержит ли он целый день на таком морозе? – размышлял я.

– Разрешите приступить к выполнению задачи, – прервал мои мысли Пироженко.

В голосе воина звучало столько силы, уверенности и убежденности, что я дал ему свое согласие. А в конце дня Пироженко стоял в канцелярии и докладывал: «На тужурке под плащом замечены две металлические блестящие пуговицы…»

На второй день Пироженко доложил, что неизвестный пришел брать воду из другой проруби, причем был одет совсем по-другому. Через неделю он обратил внимание на то, что в одном ведре всегда меньше воды, чем в другом. Это особенно заметно, когда крестьянин, набрав воду в ведра, выливал ее в бочку.

Этим человеком заинтересовались наши разведчики. И вскоре мы получили об этом крестьянине такие данные: бывший куркуль, но за сопротивление фашистам лишен всего хозяйства и выгнан из дома. Теперь он живет на квартире у бедняка. Проклинает немцев. Две блестящие пуговицы оказались на старом мундире неопределенной давности. Ведра, которые он брал у хозяина, ничего подозрительного не вызывали. В поисках куска хлеба батрачит, ходит от одного крестьянина к другому. Это было обычным явлением в ту пору. И наблюдение мы прекратили.

Наступила весна. Все зазеленело. Речка вошла в свои берега. Тревожная была тогда западная граница, а у нас на заставе по-прежнему было спокойно.

Но вдруг наряд с границы сообщил, что на контрольной полосе обнаружены следы коровы и человека. По давности они были разные: сначала прошла корова, а часа через два – человек. Начали вести поиск. Корову нашли, а человека не можем. Нарушитель пришел на заставу сам и заявил о пропаже. На допросе рассказал, что фашисты его разорили и теперь он работает у старосты – ухаживает за коровами. Когда хотел доить одну из них, она убежала через речку. Он не решался сначала нарушить границу, но затем подумал, что если корову не найдет, останется у нас, обратно не пойдет.

После проверки все эти факты подтвердились. И нарушителя вместе с коровой решили передать обратно. Но предварительно вызвали Пироженко: он был на семинаре секретарей партийных организаций в части. Он долго присматривался к нарушителю. Особенно заинтересовался ведром.

– Разрешите ведерочко, – спокойно сказал Пироженко и, взяв ведро, вылил из него молоко.

– Что вы делаете? Нехорошо обижать бедняка, – кинулся нарушитель к ведру.

Но Пироженко отстранил его. Мы недоуменно наблюдали за этой сценой.

– Это то самое ведро, о котором я вам тогда докладывал, – сказал пограничник.

Нарушителя увели, а мы стали рассматривать ведро. Оно оказалось с двойным дном. Нашли еле заметную защелку, нажали на нее и не успели моргнуть, как стенка отошла и моментально захлопнулась. Вскрыли. Под двойным дном оказался вмонтированный фотоаппарат. Проявили мы пленку и поразились: на ней были отсняты военные объекты, расположенные на участке заставы, дороги, подходящие к границе.

Вражеский лазутчик сознался, что был завербован немецкой разведкой для ведения шпионской работы. Он выпытывал у местных жителей, обманывая, что собирается бежать в СССР, сведения о рельефе местности, о дорогах и воинских частях и советском пограничном районе; фотографировал нашу сторону, когда приезжал за водой. И для полноты данных нарушил границу и произвел нужную съемку.

Вскоре началась война. Наша застава более суток вела бой в окружении. Когда отбивали последнюю атаку, я был контужен и потерял сознание. Очнулся далеко в лесу у родника. Наш повар Долин прикладывал мокрое полотенце к моей голове.

– Что с заставой? – был первый мой вопрос.

– Заставы нет. Только мы с вами остались. – Немного помолчав, добавил: – Старшина приказал нам с Пироженко вынести вас в безопасное место.

– Ну, а где же Пироженко?

– Он погиб, спасая нас, – снимая фуражку, ответил солдат. – Когда мы ночью вырвались из окружения, до десятка немцев стали преследовать нас. Пироженко огнем из автомата заставил сначала остановиться, а затем сбил их с пути преследования. Часа через три сзади себя мы услышали лай собак. В это время как раз накрапывал дождик. «Если задержать фашистов минут на пятнадцать, то они потеряют наш след, – сказал Пироженко. – Ты давай неси командира, а я им покажу, почем фунт лиха. Возьми на всякий случай этот конверт. Там фото». Долго слышалась перестрелка. Затем последовал сильный взрыв, и все стихло. Подорвал он себя и фрицев гранатами…

Одинцов не отрывал глаз от рассказчика. Ведь и фамилия его отца была Пироженко. И он служил на западной границе, и с первых дней войны пропал вез вести. Об этом Юрию рассказала мать только перед его уходом в училище.

Одинцов носил фамилию отчима. Мать не захотела, чтобы ребенок рос без отца, поэтому, выходя замуж вторично, она сменила и фамилию мальчика. Одинцову так и хотелось спросить имя и отчество Пироженко. Но он боялся прервать рассказ полковника.

– Долин эту фотографию отдал мне. Вот уже сколько лет я разыскиваю жену и сына Пироженко. Но пока безрезультатно.

Открыв полевую сумку, полковник достал пакет, бережно вынул оттуда фотографию и стал читать на ее обороте:

«Дорогая Мариночка; вырасти сына настоящим коммунистом. Пусть наш Юра помнит, что жизнь отдана его отцом не напрасно, помнит, что счастье, добытое в огне сражений, надо беречь».

– Посмотрите. Здесь Пироженко с женой склонились над сыном Юрой, – протянул он снимок Одинцову.

– Отец! Это мой отец!

* * *

Через год я побывал на заставе еще раз. Теперь ею командовал старший лейтенант Юрий Пироженко. Имя героя продолжает жить.