Текст книги "Поединок на границе"

Автор книги: Иван Медведев

Соавторы: Олег Смирнов,Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Виталий Гордиенко,Павел Ельчанинов,Евгений Рябчиков,Василий Никитин,Ефим Альперин,Иван Безуглов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

III

Идешь ты тропою,

Трудной, боевой,

Горжусь я тобою,

Любуюсь я тобой.

Павел Шариков
САД

Куда ни глянешь, все те же каменные громады. Причудливые, порыжевшие от времени, они висят над пропастью, и непонятно, какая сила держит их, почему они не обрушиваются на дно ущелья, что змейкой вьется среди скал.

В этом краю камня и нещадного солнца настоящим чудом выглядит сад, который, словно зеленая плотина, перехватывает ущелье. Смотришь на него, и сразу теплеет на сердце, и суровые, мрачные скалы выглядят не такими унылыми и дикими, как прежде. В душе пробуждается уважение к людям, что заставили цвести эту землю. Должно быть, удивительные это люди!..

Сад принадлежит пограничной заставе. С ее начальником Леонидом Васильевичем Виноградовым мы сидим на скамейке, укрытой ветвями густого тутового дерева. Солнце над самой головой. От нестерпимой жары все живое в горах изнывает, раскаленный воздух недвижим. А в саду прохладно, дышится легко.

Виноградову около тридцати. Он невысок. Лицо его обожжено зноем и ветрами гор. Смотрит на тебя пристально, даже придирчиво, как на новобранца: по форме ли одет.

К Виноградову я приглядываюсь уже третий день. Двое суток мы прожили с ним в части в комнате для приезжающих. Бывает так: проведешь с человеком день-другой, а впечатление такое, будто прожил с ним многие годы: знаешь, кто он и что он. Общительность, открытая для людей душа – это своего рода талант.

Этот не таков. В те два вечера, что провели мы с ним под одной крышей, Виноградов держался как-то отчужденно, замкнуто. Наша беседа гасла, не успев разгореться. Узнал я лишь, что Виноградов командует заставой, что приезжал на собрание комсомольского актива, задержался «по личной надобности» и что дела на заставе идут «вроде бы ничего». Немного, как видите.

Словом, у меня поначалу сложилось о Виноградове невыгодное впечатление. «Сухарь», – подумал я. Однако политработник Иван Петрович Насонов разубедил меня:

– Не разглядел ты Виноградова. И офицер он великолепный, и душа-человек. А застава у него образцовая. Так что без всяких сомнений поезжай. Я бы тоже с великим удовольствием поехал с тобой, да не могу – дела! А что он малоразговорчив – ничего, разговорится. К тому же сердит сейчас. Обидели зря мужика. Наши хозяйственники постарались. Насчитали с него, понимаешь, за продукты недостачу в триста рублей, а продукты на другую заставу завезли. Бывают такие неувязки. Ну, я им дал взбучку.

С Иваном Петровичем мы знакомы лет пятнадцать, не меньше. Я знал его еще по службе на западной границе. В ту пору он работал инструктором в политотделе, и уже тогда его отличало от других какое-то особое чутье к людям. Он постоянно находился среди людей, и они просто и радостно раскрывали перед ним свою душу, делились самым сокровенным.

Иван Петрович почти все время бывал в разъездах. Заглянет в политотдел на денек – и снова в путь. В те времена политотдельцы строчили уйму бумаг, он же не терпел писанину, да и, по правде говоря, не мастак был писать.

Из каждой поездки Иван Петрович привозил много впечатлений. Изредка его начальник Коровин собирал совещания, на которых политотдельцы отчитывались в своей работе на заставах. Я охотно бывал на таких совещаниях именно из-за рассказов Насонова. Выступления других инструкторов были сугубо деловыми: провел собрание или политзанятие, вскрыл такие-то недостатки, и все в этом тоне.

Насонов же, помимо, так сказать, обязательной программы, привозил с границы какую-нибудь «необыкновенную» историю: то грустную, то смешную, то трогательную, но в которой непременно действовали «необыкновенные люди». Вместе с ними в небольшой коровинский кабинет как бы врывалась пестрая, многоликая, шумная жизнь застав с ее радостями и волнениями.

– Степан Никитич, – обращался он виновато-просящим тоном к Коровину, зная, что тот смотрит на все эти рассказы, как на чудачества своего инструктора, – с каким необыкновенным человеком я познакомился! Позвольте, в двух словах. – И шел рассказ о солдате, который весь свой отпуск проработал в колхозе на тракторе и даже с девчонкой, чудак человек, не погулял, говорит: «Она живет в другой деревне, а пойти туда было недосуг», или о сержанте, у которого опять-таки «необыкновенный голос» и нужно бы его после службы определить в консерваторию; или о том, что комсомольцы лесной заставы отправили в Кара-Кумы большую посылку сушеных грибов. Комсорг у них – золотой парень. Говорит: «В Кара-Кумах мой приятель служит. Надо же его грибным супом покормить! А нам собрать посылку нетрудно: грибов кругом – хоть пруд пруди».

– Ну, а как на заставе у вашего «золотого комсорга» с агитационно-массовой? – спрашивал Коровин.

– Проводится.

– Что конкретно? Какие беседы в этом месяце? Вы в учет заглядывали?

– Нет, в учет я не смотрел, но беседовал. В вопросах текущей политики солдаты разбираются.

– «Разбираются»! И когда же ты, Иван Петрович, работать научишься? – сокрушался Коровин, переходя на «ты». Он и вправду был уверен, что Насонов в политработе зеленый юнец и что его еще надо долго учить уму-разуму.

Нет, как видно, работать Насонов «не научился». Много лет возглавляя политотдел, он не нажил той проклятой солидности, за которой, как за ширмой, прячется равнодушие. Двумя днями раньше я слушал его доклад на комсомольском собрании и с радостью узнал в уже поседевшем и раздобревшем полковнике прежнего, немного восторженного, влюбленного в людей капитана Насонова. В его докладе было столько живых наблюдений, выхваченных из жизни фактов, что у меня невольно вырвалось: «Жив курилка!».

Короче говоря, я не мог ослушаться Насонова и поехал к Виноградову. И не прогадал. Еще в дороге (а ехали мы вместе с Виноградовым) я убедился в той простой истине, что нельзя полагаться на первое впечатление. Выяснилось, что Виноградов служит на заставе девятый год. Примерно столько же и заставскому саду. Уже одного этого совпадения было достаточно. Во мне живет убеждение, может быть, чуточку наивное, что не может дурной человек вырастить дерево. А здесь целый сад, такой роскошный, и где? В пустынных, выжженных солнцем горах!

Деревья, как и люди, имеют свою судьбу. Я упросил – именно упросил – Виноградова рассказать историю сада. Он долго отнекивался, но, видя, что я не отстану, в конце концов сдался.

И вот мы сидим с ним под ветвистым тутовником, и он, не торопясь, ведет свой рассказ. На заставе тихо. Солдаты, что несли службу ночью, спят; остальных увел на стрельбище лейтенант.

– Собственно, я тут ни при чем, заслуги здесь моей нет, – начал Виноградов. – Сад заложили другие. Вот о них, если хотите, расскажу.

– Весной 1954 года, когда я после окончания военного училища приехал на заставу, никакого сада здесь не было и в помине. Кругом горы, небо да бурьян. Казарма стояла на самом солнцепеке. Спрятаться некуда. Вылезет солнце утром из-за горы и целый день глядит на тебя и печет что есть мочи. Хоть бы тучка какая набежала и дала передых. Так нет. С марта по декабрь здесь не бывает ни одного дождика. Словом, сад нужен был до зарезу. Но я тогда и мысли не имел, чтобы посадить его. Не думал об этом и тогдашний начальник заставы Королев.

Алексей Петрович Королев старше меня всего на два года. Мне было тогда двадцать один, ему – двадцать три. Двумя годами раньше он окончил то же училище, что и я. Так вот, Королеву было тогда не до сада. Он не думал задерживаться на заставе, поговаривал о том, что будет просить перевода или подаст рапорт об увольнении. Причина у него самая что ни на есть уважительная – любовь.

Была у Королева в Москве девушка, студентка-медичка, Вера. Когда я впервые увидел ее, то подумал: «У моего начальника губа не дура».

Бывает красота броская, крикливая, что ли. В такой красоте нет души, она холодная. Красота Веры иная. Она была какой-то ласковой, солнечной, радостной.

Мы познакомились в Москве. Случилось так, что я раньше Королева поехал в отпуск, и он попросил меня на обратном пути навестить Веру и передать ей письмо, а главное – попытаться уговорить ее приехать на несколько дней на заставу. «Пусть поглядит и решит. Хватит тянуть канитель», – напутствовал меня Алексей. К тому времени мы жили с ним что называется душа в душу.

Веру я уговорил. Впрочем, уговаривать ее долго не пришлось. Она сама давно подумывала «навестить Алешку, посмотреть, как он живет там в своей каменной берлоге».

Было лето, пора каникул. Вера собралась их провести в Батуми. Мы рассчитали, что она успеет побывать на заставе и вовремя попадет к морю. Короче, на другой день мы были в пути. Вера всю дорогу без умолку болтала, смеялась. Не раз она принималась расспрашивать о нашем житье-бытье, но только я начинал рассказывать, как она обрывала: «Не надо. Лучше я погляжу».

Я любовался своей спутницей, слушал ее веселую болтовню и думал: «Зря Алексей затеял эту поездку. Не станет она жить на заставе, как пить дать – не станет. А почему бы и нет? Живет же Алексей, живут солдаты!.. Но то Алексей, то солдаты. Их обязывает долг и устав. А что обязывает ее? Любовь? Ну что ж, Алексей парень хороший, неглупый, начитанный, им можно увлечься. Надолго ли? – вот вопрос. Поживет она на этих чертовых горах месяц, другой, пожарится на солнышке, убедится, что ни сегодня, ни завтра, ни через месяц ей некуда идти, что нет здесь ни театра, ни парка, ни магазинов, а главное – нет дела, и сбежит. У Алексея дело есть, он занят с утра до ночи, ему не хватает суток. А к чему она приложит свои руки, свои знания? Праздная жизнь не по ней. У Веры, как видно, натура деятельная. Да, задачка не из легких…

Так я думал. Пророк из меня плохой, но в данном случае я оказался прав. Вера погостила на заставе двое суток и уехала, явно разочарованная и погрустневшая. Правда, старалась быть веселой, чтоб не особенно огорчать Алексея.

Перед отъездом она пришла проститься. Помню, солдаты окружили Веру, среди них было немало москвичей.

– Ну как, вам понравилось у нас? – спросил кто-то.

– Хорошо, но только жарковато. Да и голо. Я очень люблю цветы, а у вас их днем с огнем не сыщешь.

– Вы приезжайте к нам весной! Маков тогда у нас – океан. Горы алыми становятся.

Солдаты – народ, знаете, какой! Им дай только повод позубоскалить. Словом, беседа сразу приняла шутливый тон.

– Что же вы раньше-то не сказали! – не унимался один солдат. – Мы бы снарядили в город делегацию и всю оранжерею перетащили в вашу комнату!

– Свою оранжерею иметь надо, – вступил в беседу еще кто-то. – Мы для вас цветник разобьем, сад вырастим, только приезжайте.

Вера – девушка общительная, в карман за словом не полезет. На шутку отвечает шуткой.

– Согласна, – говорит она. – Если сад будет, приеду.

На самом же деле приезжать она не собиралась. И это Алексей знал. После отъезда Веры он как-то сразу сник, сдал. На людях старался быть веселым, делал вид, что размолвка с невестой его не особенно огорчает. Но это ему плохо удавалось. Выдавали глаза, в которых была тоска.

У командира и голова должна быть ясной и настрой души хорошим. Иначе все пойдет вразнобой. Так оно и случилось. Алексей, занятый своими невеселыми мыслями, отошел от дел. Я же тогда еще не оперился и помочь своему начальнику, оказавшемуся в беде, не мог.

В эту грустную для нас пору и нагрянул к нам Иван Петрович Насонов, получивший назначение в наш отряд.

Обошел он заставу, облазил все углы и остался недоволен.

– Живете, – сказал он, – как кроты. Уныло, тоскливо. Пора корни в землю пускать. Нельзя временщиками жить. Сад надо закладывать, вот что! Вода есть, сам видел: в ущелье ручеек из-под камней бьет, можно к заставе арык провести. Водоем сделать, чтобы от зимы вода к лету сохранялась. Выходит, дело за вами. Скоро снова приеду и тогда в деталях обсудим. К осени надо саженцы доставать…

И Насонов потом приезжал не раз. Был тогда на заставе солдат Пчелкин с редким именем – Харитон. Родом Харитон с Тамбовщины. Его село – названия сейчас не помню – на всю область славится садами. И, по рассказам Харитона, сады там роскошные, тянутся на многие километры. Так вот, с этим Харитоном Иван Петрович и возглавил работы. Они облюбовали участок, разбили на квадраты, определили, где что посадить, достали садовый инвентарь, закупили саженцы. Посадками занимались все солдаты, но опять-таки при консультации Харитона и Ивана Петровича.

Я тогда не мог понять, о ком думал Иван Петрович, затевая всю эту историю с садом. О Вере и Алексее? Он знал об их размолвке и, конечно, пытался помочь. Или думал он о Харитоне Пчелкине и других солдатах заставы? Теперь для меня ясно, он думал и о тех и о других.

Вы бы видели, как по-детски счастливы были солдаты, когда весной молодые яблони, абрикосы, груши дали первые зеленые побеги! Больше всего ребят обрадовало то, что однажды весной в саду появился соловей. Понимаете, в этих местах такая райская птица! Теперь каждую весну появляется и поет – заслушаешься!

Понимаете, этот сад как бы привязал солдат к заставе. Любят они ее. Пять-шесть лет прошло, как уехали многие, а до сих пор письма шлют, интересуются, как сад, как яблони. Обратите внимание: на каждом дереве бирка. На ней написана фамилия солдата, который дал этому дереву жизнь. Кто у нас служит? Курские, тамбовские ребята, есть с Украины, из Белоруссии. Везде сады – ну и у нас сад. Может, похуже, чем на Тамбовщине, но сад. С ним и служба идет радостней!

Виноградов умолк.

– Ну, а Вера и Алексей, что с ними? – не вытерпел я.

– Чудно, понимаете, получилось, – продолжал Виноградов. – Насонов каким-то образом достал адрес Веры, и она была в курсе всех событий на заставе. «Виноват» в том был Иван Петрович. Случалось, что солдаты-москвичи летели самолетом в отпуск. Иван Петрович слал Вере букет тюльпанов или роз, «выращенных на заставе», или посылку абрикосов, «снятых с заставского сада». Вера, безусловно, догадывалась об этой маленькой хитрости Насонова, тем не менее посылки принимала. А кончилось все это свадьбой. Алексей и Вера поженились.

– А где они сейчас?

Виноградов не ответил.

На другой день вечером, когда дела на заставе были закончены и я уже собирался уезжать, меня пригласил Виноградов на чашку чая. Жил он в расположении заставы, в небольшом домике. Домик, как и казарма, утопал в зелени.

Встретила нас молодая женщина лет двадцати шести. Она была легка, стройна, светлые вьющиеся волосы обрамляли ее загорелое, красивое лицо. «Вера!» – промелькнуло у меня в голове. Но она протянула руку и сказала:

– Екатерина Сергеевна, а лучше Катя.

Я смотрел на нее и думал: «Да ты вовсе не Катя, а Вера!» И цветы, которых в комнате было много, и то, что Катя – врач и училась в Москве, – все это подтверждало мою догадку.

Я провел у Виноградовых приятный вечер, порадовался вместе с хозяевами успеху Кати. Диссертация, которую она готовила в этих горах, получила одобрение самого Бориса Владимировича Егорова, виднейшего специалиста по детским болезням.

Распрощавшись, я скоро покинул заставу с молодым садом. Ни у кого не стал уточнять, кто посоветовал Кате писать диссертацию, как она оказалась врачом районной больницы. Во всем этом был виден почерк Насонова.

Олег Смирнов
БАЛЛАДА О ХРОМОВЫХ САПОГАХ

– Ну вот, товарищ старший лейтенант, – сказал Соболевский. – Вскорости отслужу действительную и укачу на свою Гомельщину. А с чем укачу? Так и не задержал ни одного нарушителя…

Коломыцев глянул на него, отметил: весельчак и шутник, Соболевский сейчас строг, сдержан, даже, пожалуй, грустноват. Они сидели в канцелярии вдвоем: Коломыцев – возле окна, за письменным столом, Соболевский – у стены, под схемой участка, завешенной белой шторкой. Было тихо, лишь в ленинской комнате приглушенно бормотал радиоприемник да в канцелярии билась, нудно жужжала крупная муха.

– Не горюй, Вячеслав, – сказал Коломыцев. – Свой срок ты отслужил честно, с полной выкладкой. А это что-нибудь да значит!

– Утешаете, товарищ старший лейтенант? – Соболевский слегка улыбнулся. – Нет, что ни говорите, не повезло мне. Черт его знает, и граница здесь боевая – дай боже, не зевай, и задержания у других были… А мне вот не повезло!

После паузы попросил:

– Товарищ старший лейтенант, расскажите, как вы тогда задержали лазутчиков.

– Да я уж тебе рассказывал…

– Еще хочу послушать.

– Ну ладно, – согласился Коломыцев, любивший такие, как он выражался, минуты неслужебного времени.

– Слушай, Вячеслав, как было дело… Служил я в ту довольно далековатую пору – это 49-й год – на другой заставе, и звание у меня было самое что ни на есть солдатское – рядовой. В дозор мы вышли с Федором Перепелицей, был у меня такой дружок, развеселый парень, песенник вроде тебя. Я – старший наряда, он – младший. Ночь, темень невозможная. Как положено, идем вдоль границы, всматриваемся в темноту, прослушиваем местность. И за границей, и у нас – ни звука. Только ветер в камышах посвистывает. Около каменной россыпи, где сливались две речки, залегли. Пять минут лежим, десять… Сквозь обрывки туч проглянула луна, и вдруг видим: двое, пригнувшись, крадучись, выходят из камышей, приближаются к заграждению, трогают проволоку, а руки – в резиновых перчатках. Пробуют, значит, не пропущен ли ток. Что-то шепчут не по-русски. И начинают резать проволоку. Картина ясная! Я отдаю команду, и мы с Перепелицей берем их в клещи: я – с одной стороны, Федор – с другой. Делаю окрик: «Стой! Руки вверх!» Тот, что был ближе к нам, от неожиданности уронил ножницы, опешил, мы его взяли быстренько. А второй через заграждения напролом бросился к реке. Я кричу Перепелице: «Охраняй задержанного!», а сам мчусь вдогонку за вторым нарушителем. Сердце страшно бьется, в глазах круги, и одна мысль: «Не упустить!» Федор потом подшучивал: «Ты прямо, как чемпион по скоростному бегу!» Нагнал врага я уже подле воды… Ну, вот и все.

– Повезло вам. – На круглом твердоскулом лице Соболевского улыбка, на этот раз неудержимо широкая и устойчивая. – Недаром у вас много родинок – везучий!

Коломыцев тоже улыбается, хочет ответить, но в этот момент звонит телефон. Он берет трубку и сразу становится собранным, официальным: «Здравия желаю, товарищ майор… Так точно.. Будет выполнено…»

Коломыцев встает, расправляет под ремнем складки гимнастерки:

– Товарищ старший сержант, надо подготовить мишени к завтрашним стрельбам.

– Слушаюсь! Разрешите идти? – Соболевский вскидывает руку к фуражке, четко поворачивается и выходит из канцелярии – широкоплечий, крепкий, стремительный. А Коломыцев не спеша достает из сейфа наставление, раскрывает книжечку. Все знакомо, к стрельбам готов. Но он листает страницы, внимательно перечитывает раз, другой. И задумывается.

«На стрельбище завтра нужно выйти пораньше. Интересно, какая будет погода, не помешает ли? Сегодня целый день моросит дождик. Хоть ветра нет, и на том спасибо. Отстреляемся успешно, я в этом уверен. А стрельбы важные, ответственные, это как бы репетиция перед инспекторской проверкой. Проверка, проверка… Но Соболевского на ней, наверное, уже не будет – демобилизуется. Да, демобилизуется. Жаль, как жаль с ним расставаться…»

За окном шуршал дождь, дождинки извилисто стекали по стеклу; сумрак наползал из оврага, вязко, прочно обволакивал заставу, скрадывал очертания забора, наблюдательной вышки, проволочных заграждений.

«Надо бы сходить домой поужинать», – подумал Коломыцев, не двигаясь с места.

Он доложил по телефону в штаб отряда о точном времени завтрашних стрельб и, подперев щеку кулаком, долго сидел, размышляя о Соболевском.

Да, настанет день, и они распрощаются. Надолго, может быть, навсегда. Почти три года пролетело. А кажется, давно ли прибыл Соболевский на заставу? Под великоватой гимнастеркой торчат острые лопатки, голос звонкий, мальчишеский, то крепчает, то затихает: «Профессии я, извиняйте, мирной: штукатур». В голубых глазах – застенчивость. Но он быстренько раздался в плечах, теперь гимнастерка трещит! – голос заматерел, подохрип, и взгляд затвердел, хотя по-прежнему голубой-голубой. Добрый из него пограничник получился, надежный.

Привык я к нему, привык. На глазах рос парень. Дал ему рекомендацию, когда вступал в кандидаты, дал рекомендацию, когда вступал он в члены партии, выдвинул в старшины. И парень не подвел. На него можно положиться во всем. А вот скоро прощаться…

В коридоре говор. Коломыцев прислушался: ровный, властный баритон – Соболевский, срывающийся, нервный тенорок – Петров.

– Почему не вычистил оружие?

– Так я же чистил, товарищ старший сержант!

– А канал ствола грязный, я проверял… Вычисти и доложи.

– Слушаюсь!

Вот так Соболевский разговаривает с подчиненными: спокойно, без крика, но в его тоне столько властной убедительности, что всякий понимает: пререкаться бесполезно. И еще понимают: Соболевский не только требует с солдат, но и печется об их нуждах, как говорится, денно и нощно. В том, что на заставе хорошо устроен солдатский быт, немалая заслуга старшины…

А через пяток минут Коломыцев услыхал, как Соболевский в ленинской комнате шутил:

– Дадим приемнику отдохнуть? Споем, хлопцы!

И повел размашисто, раздольно:

 
Заправлены в планшеты космические карты,
И штурман уточняет в последний раз маршрут…
 

Всегда так: соберет пограничников в кружок и заводит песни. Он их знает множество. И про космонавтов, и про целинников, и про геологов, и про солдат, и про любовь – какие угодно! А сколько народных знает! На заставе служат русские, украинцы, белорусы, узбеки, армяне, молдаване – для каждого у Соболевского найдется родная, задушевная песня. А ладная песня большое дело делает: окрыляет человека, будит в нем светлое, душевное.

Пение кончилось, однако Коломыцев очнулся не сразу: еще ждал песен… Но в канцелярию, скрипя сапогами, вошел Соболевский с широченной улыбкой:

– Товарищ старший лейтенант, неплохая обновка, а? – и еще резче заскрипел сапогами.

– Когда ж ты сумел переобуться? – озадаченно спросил Коломыцев.

– Сумел! Славные сапожки? Хром! Специально пошил перед демобилизацией. Буду щеголять в «гражданке»!

– Ну, а если срочный вызов на границу? Ведь дождь, грязища…

– Ничего! – Соболевский любовно похлопал ладонью по голенищу.

…На квартиру Коломыцев пришел, когда дочь и сын уже спали…

* * *

К ночи дождь усилился, мерно и глухо барабанил по крыше. Соболевский прошелся по канцелярии – он оставался за начальника, – пробормотал: «Ну и погодка…» Но тут же подумал, что для здешних небогатых влагою мест дождь – благодать. Так что лей себе на здоровье. Правда, пограничникам трудновато придется по такой погоде, зато земля получит вдоволь воды, заколосятся хлеба, затучнеют пастбища. Лей, пожалуйста!

Он вышел на улицу, проверил службу часового, вернулся в канцелярию и, пока все было спокойно, сел писать письмо. Он писал часто – и не только отцу с матерью. Гораздо чаще одной дивчине на Гомельщине. У него есть ее фотография, сама прислала. Хотя что на карточке увидишь? Разве увидишь, что коса у нее светлая и мягкая, как лен, глаза зеленые, как полесские пущи, а губы сочные, яркие, как ягоды рябины, которая по осени рдеет под окном хаты.

Соболевский разгладил лист тетрадной бумаги, погрыз кончик ручки, окунул в чернильницу, косо вывел: «Здравствуй, моя любимая…» Конечно, любимая. Он любит ее, очень любит. И она его тоже. Конечно, поженятся. Но, наверное, не сразу. Родители правильно советуют: обживись, устройся с работой, закончи вечернюю школу, а после и в загс. Легко сказать: после… Я же люблю ее! И вскорости увижу. А с заставой, с ребятами, со старшим лейтенантом распрощаюсь. Скажу ему: «Не поминайте лихом, Алексей Григорьевич» – тогда можно его и так назвать, считай, уж буду в «гражданке».

Я укачу до дому снова штукатурить, а он останется командовать заставой. Ну что ж, каждому свое. Я, можно сказать, штукатур по призванию, а Алексей Григорьевич пустил корни в пограничной службе. Да как глубоко пустил! Нашу заставу своими руками строил, когда еще солдатом тут служил. Котлован под фундамент рыл. Окончил школу сержантского состава и опять на заставу – старшиной. Окончил офицерское училище и опять сюда – начальником. Здорово? Для Алексея Григорьевича наша застава что родимый дом. И для меня она останется родимым домом, где бы я ни жил и сколько бы ни прошло после службы времени.

И с женой у Алексея Григорьевича здорово получилось. Родилась и росла на границе, на Днестре, отец был майором, комендантом погранучастка. Погиб в первые дни войны с фашистами. А мать ее так и говорит: «Мы с Валечкой насквозь пограничные…» Хорошо пограничнику иметь такую жену!

А у меня как получится? Будет ли понимать меня с полуслова, как Валентина Николаевна понимает Алексея Григорьевича? Я сейчас напишу ей об этом…

Соболевский вздохнул, посмотрел на часы: перевалило за полночь. Дописал письмо, сложил его вчетверо, заклеил конверт, но адреса надписать не успел: раздался сигнал тревоги с границы. Соболевский вбежал в казарму, зычно крикнул:

– В ружье!

Доложил Коломыцеву, тот приказал:

– На лошадей! К месту происшествия!

Соболевский и Кошалковский, рядовой первого года службы, высокий, сутуловатый украинец, бросились к автоматам, затем – во двор, к конюшне.

– Живей, Василь! – крикнул Соболевский и прыгнул на заплясавшую лошадь.

Часовой, торопясь, распахнул ворота, и конники вымахали с заставы, поскакали вдоль границы: впереди – Соболевский, чуть сзади – Кошалковский.

Дождь хлестал в лицо, впитывался в одежду, тонкими струйками тек за шиворот, автомат колотился о грудь, из-под копыт лошади вылетали ошметки грязи, а Соболевский мысленно упрашивал: «Живей, Гнедко, живей! Чтоб не опоздать, чтоб перехватить их!»

* * *

Перехватить их… А кто они?

Когда Вячеслав Соболевский вечером беседовал с начальником заставы, они вышли с окраины приграничного города. За спиной остались уличные фонари, неоновая реклама кинотеатра, гудки легковых машин, людская речь.

Они тотчас же свернули с шоссе в поле, зашагали на запад. Их было двое, молодых, сильных. Они шли ходко, след в след, их подошвы растаптывали стебли озими, глаза ощупывали темноту, а пальцы сжимали оружие…

– Здесь кратчайший путь к границе, – сказал один.

– Да, – сказал другой.

Когда Вячеслав Соболевский распевал с ребятами, эти двое вышли к речке. На поляне, поросшей цветами, разделись и, держа над головой оружие и одежду, переплыли на противоположный берег.

– Теперь совсем близко, – сказал один.

– Да, – сказал другой.

Когда Вячеслав Соболевский заступил на дежурство, те двое спустились в овраг, пересекли ручей в камышах, миновали каменную россыпь в лишаях и верблюжьих колючках, посидели у родника, попили, отдохнули перед решающим броском.

– Если окликнут зеленые фуражки, стреляй на звук, – прошептал один.

Другой кивнул.

Когда Вячеслав сочинял письмо в Гомель, они поднялись из оврага на косогор и по пашне, увязая в раскисшей земле, побежали к границе, у проволочного забора упали, залегли, стали делать подкоп, чтобы пролезть.

* * *

Сечет дождь, смачно шлепаются ошметки грязи, вздымаются лошадиные бока, а Соболевскому кажется, что это он сам так дышит – тяжко, прерывисто. Живей, Гнедко, живей!

Слева чернели сопредельные холмы, справа – проволочный забор. Лучи следовых фонарей выхватывали из мрака нити колючей проволоки, столбы, контрольно-следовую полосу. И вдруг в снопе света – две фигуры: распластались, вжимаются в землю… Но земля их не скрыла: фигуры белеют на черном фоне.

– Кошалковский, нарушители! Держи под огнем!

На какое-то мгновение ложбина скрыла их, но когда пограничники опять въехали на гребень, Соболевский, напружинившись, прыгнул с лошади. Он угодил на проволочный забор, однако не почувствовал, как железные колючки впились ему в ноги и руки, рванули тело. Держа автомат на изготовку, он ринулся к лазутчикам:

– Встать! Руки вверх!

И столь внезапным было его появление здесь, рядом с ними, что нарушители растерялись, встали на колени, подняли руки. Соболевский ударом сапога отшвырнул от них оружие.

А на подмогу уже спешил с фланга дозор – рядовые Виктор Курьянов и Петр Ткачев. С заставы скакал старший лейтенант Коломыцев с группой солдат.

Когда нарушителям связывали руки, один из них, катая желваки, сказал Соболевскому:

– Откуда ты, проклятый, взялся? Как снег на голову… Жалко, не успел влепить пулю в твою зеленую фуражку!

А второй промолчал, отвернулся.

На заставе Коломыцев обнял Соболевского за плечи:

– Молодчина, Вячеслав! Поздравляю: исполнилась твоя мечта.

Соболевский, возбужденный, радостно закивал:

– Точно, товарищ старший лейтенант. Как по нотам получилось. Теперь и домой не стыдно заявиться.

И тут он обратил внимание на свои сапоги: сплошные лохмотья, колючая Проволока не пощадила хром. Соболевский ахнул, вроде бы шутейно схватился за голову. Но Коломыцев видел, что ему не до шуток.

– Каюк обновке, – сказал Соболевский, смешно шлепая бывшими сапогами по полу. – И разносить не разносил!

– Не горюй, – сказал Коломыцев. – Я дарю тебе свои… Хром что надо!

– Спасибо, товарищ старший лейтенант, только я не возьму. Вам самому нужно.

И сколько ни уговаривал его Коломыцев, Соболевский стоял на своем: благодарствую на добром слове, но этого подарка не приму.

А вскоре на заставу приехал начальник отряда. Он объявил, что участникам задержания присваиваются внеочередные звания, а Соболевский, Кошалковский, Курьянов, Ткачев и Коломыцев награждаются медалью «За отличие в охране государственной границы СССР». Майор крепко пожал каждому руку, Соболевскому заметил:

– Что-то ты, старшина, кислый малость!.. Здоров ли?

Коломыцев прищурился, сказал:

– Товарищ майор, разрешите вас на минутку?

Они вышли в соседнюю комнату. Когда вернулись, начальник отряда с лукавой торжественностью проговорил:

– Кроме того, я награждаю старшину Соболевского деньгами…

Денежная награда была как раз такой, чтобы сшить новые хромовые сапоги. И старшина Соболевский сшил их.

* * *

А недавно на заставу из Гомеля пришла весточка:

«Дорогой и уважаемый Алексей Григорьевич, боевые друзья! Перво-наперво сообщаю: с работой я устроился, с учебой тоже. И еще – женился! Потому что и работать, и учиться, и вообще жить легче, ежели с тобой любимый человек. Видите, с «гражданкой» у меня полный порядок. А как у вас, Алексей Григорьевич, как там застава? Я хоть нынче и старшина запаса, но все одно душой с вами. Представляете, иногда даже во сне вижу границу, заставу И про задержание свое вспоминаю. И к случаю даже иногда рассказываю про него. А сапоги хромовые ношу…»

Коломыцев дочитал до этого места и улыбнулся. Подумал: «Счастливой тебе жизни в «гражданке», Вячеслав. Работай, учись, люби. Широко и твердо ходи по родной земле в своих памятных сапогах и пусть им не будет износу!»