Текст книги "Поединок на границе"

Автор книги: Иван Медведев

Соавторы: Олег Смирнов,Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Виталий Гордиенко,Павел Ельчанинов,Евгений Рябчиков,Василий Никитин,Ефим Альперин,Иван Безуглов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

II

Дорога вначале огибает заливы, вьется по берегу, как бусины, нанизывая на себя небольшие поселки и рощицы из карликовой березы, потом неожиданно круто поворачивает в безлюдную тундру, пересекает ее и вновь выходит к морю, к заставам. По этой дороге и ехала кинопередвижка. Машина то взбиралась на сопку, то скатывалась в лощину. Вел ее ефрейтор Константин Елагин. Это был его последний рейс на армейской машине. После поездки он должен был демобилизоваться; домой он уже не писал, сообщив, что скоро приедет сам. Рядом с шофером сидел сержант Яков Бутылов. По темному загару на лице можно было определить, что сержант побывал на юге. Действительно, он ехал с Поволжья, где провел короткий солдатский отпуск, представленный ему командованием за отличную учебу. Сейчас Бутылов возвращался на свою заставу.

В кузове на скамье сидел молодой солдат Керим Исхаков. Самый уважаемый парень в деревне, киномеханик районного Дома культуры, он мечтал, как почти все допризывники, о бескозырке или о зеленой фуражке. Эту мечту он смело высказал райвоенкому: «На эсминец или на заставу».

Хотя Исхакова призвали в пограничные войска, на заставу он не попал. Вначале, как и других молодых солдат, сержанты и офицеры учили его ходить в строю, окапываться, быстро надевать противогаз и защитный костюм, учили метко стрелять, маскироваться, то есть учили всему тому, что необходимо знать и уметь каждому пограничнику, а потом его вызвал к себе начальник политотдела. Полковник приказал принять кинопередвижку – обычную грузовую машину, в покрытом брезентом кузове которой закреплен движок с электромотором, сделаны гнезда для киноаппаратуры и банок с кинолентами. Исхаков первый раз ехал на заставы.

На ухабах и рытвинах машину трясло. Исхаков сидел, ухватившись руками за скамью, и думал о том, что нужно бы получше закрепить банки в гнездах ящика, но делать это у него не было желания. Он прислушивался к свисту ветра и чувствовал, что начинается буря. Чувствовал это по тому, что все громче и громче хлопал брезент о борт и в кузове становилось все холоднее. Он уже надел взятые «на всякий случай» валенки, поднял воротник шинели, завязал уши северной шапки-ушанки, но это не помогло. Ноги, правда, не мерзли, но шинель грела плохо. Исхаков был рад, что послушался совета сержанта и взял валенки, но жалел об оставленном полушубке, который «старички» тоже советовали взять, предупреждая, что на севере нельзя верить, особенно осенью, ни солнцу, ни тишине.

Керим знал об этом и сам, знал из прочитанных еще до армии книг о полярниках, видел снежные бури в кинокартинах, которые сам «крутил» в районном Доме культуры. Силу этих бурь он хорошо представлял потому, что у него на родине, в Южном Казахстане, иногда по неделям свистел свирепый ветер, как его здесь называют, «арыстанды карабас», который тоже всегда неожиданно вырывался из ущелий Каратау в степь, поднимая тучи песка, и нес этот песок и зной пустыни на хлопковые и рисовые поля, на сады и виноградники. Десятки легенд сложено про этот страшный ветер, который, по рассказам стариков, уносил в небо юрты, как клочки бараньей шерсти, губил скот и превращал цветущие долины в пустыни. О морских штормах Керим много слышал и здесь, в части. Солдаты, служившие на севере не по первому году, говорили, что здесь всегда ветер. Иногда южный, теплый, всегда сухой, иногда морской – с севера; морской ветер зимой приносит с собой тепло, мокрый снег, дождь, а летом – зиму. Бывает, даже в августовские дни налетают снежные заряды – так поморы называют сильные порывы ветра со снегом. Заряды чем-то напоминают грозу средней полосы России, только вместо крупных дождевых капель – снег, такой же крупный. Заряды всегда налетают неожиданно.

Бутылов же, которому было тепло в кабине, выкуривая одну папиросу за другой и глядя через запыленное лобовое стекло на придорожные кусты, гнувшиеся от ветра, тоже думал о надвигающемся шторме. Он недоумевал, почему начальник политотдела послал кинопередвижку в тундру перед началом шторма. Первый год на севере, что ли? Ругал Бутылов и себя: сам напросился ехать на заставу с этой кинопередвижкой! И досадовал теперь, что не зашел в дежурку и не спросил о погоде. Его раздражало сейчас спокойствие Елагина, который, казалось, не замечал, что надвигается шторм, и ехал медленно.

Елагин действительно был спокоен и вел свой «ГАЗ» осторожно именно потому, что видел приближение шторма. Он знал, что если разразится метель, то придется пробиваться через снежные сугробы. Сейчас шофер берег машину, он внимательно следил за дорогой, то и дело переключая скорость, тормозил, прибавлял газу, но вместе с тем он чувствовал, что сержант раздражен, и поэтому решил успокоить его.

– Пробьемся. Скоро домик дорожного мастера, часок перекурим у него.

– Нечего там делать, поедем без остановки!

– А Керима отогреть? – удивленно спросил Елагин.

– Говорили ему: возьми полушубок. Новичков учить надо! – резко бросил сержант.

– Мораль, – усмехнулся Елагин. Он, бывалый солдат, тоже считал, что учить нужно, однако сейчас был не согласен с мнением сержанта. Догадывался он, что Бутылов не хочет останавливаться у дорожника не только из-за желания проучить молодого солдата, а, главное, из-за боязни потерять время.

Шторм и в самом деле пугал сержанта, и о Кериме он заговорил лишь для того, чтобы скрыть свою тревогу. Елагин же догадывался об этом, но высказать свою догадку сержанту не решался.

Машина взобралась на сопку. Перевалив через хребет, кинопередвижка мягко покатилась вниз. В то время, пока машина была на вершине, Бутылов увидел, что и справа, и впереди снежный заряд уже побелил тундру и ветер гнал косые полосы снега навстречу машине.

– Влипли, кажется.

На спуске дорога делала крутой поворот, поэтому Елагин особенно внимательно смотрел вперед, но и он успел заметить снежный заряд и тоже с беспокойством подумал о том, что сейчас закрутит; и все же тон, каким сержант произнес: «Влипли», не понравился шоферу.

– Ныть только не надо!

Остановив машину, Елагин спокойно вылез из кабины, чтобы закрыть радиатор.

С тем же спокойствием шофер вернулся и включил скорость. Машина рванулась и сразу же потонула в свистящей белой мгле. Мгновенно залепило ветровое стекло, как будто в него кто-то швырнул пригоршню снега. «Дворник» судорожно задвигался по стеклу, соскабливая снег.

– Ну, а теперь к дорожнику заедем?

Бутылов ничего не ответил.

Кинопередвижка спустилась с сопки, колеса сразу зарылись в рыхлый сугроб, разрезая его, отбрасывая комья снега, ветер хватал эти комья и уносил их в белую даль. Машина медленно пробивала сугроб, а ветер сразу заметал колею, сугроб оставался таким же ровным и чистым. Казалось, что не машина, а серый, облепленный снегом короб, как сани, скользит по бугристой поверхности снежного заноса.

Но вот наконец машина вырвалась из снежного плена и снова начала взбираться на сопку. Рукавом бушлата Елагин вытер вспотевший лоб, поудобнее откинулся на спинку сиденья и облегченно вздохнул: «Еще три лощины, а там – дорожный мастер».

Так же трудно пробилась кинопередвижка еще через два распадка, только каждый раз у подножия сопок приходилось делать небольшие остановки, чтобы немного остудить мотор.

Вот уже последняя снежная преграда. Лощина была неширокой – всего двести метров, и прошло только несколько минут с того момента, как кинопередвижка взрыхлила радиатором край сугроба, но Бутылову, да и Елагину, казалось, что машина ползет по лощине добрых полчаса, а впереди все та же белая простынь, о которую бьются косые полосы крупного снега. Наконец показалась сопка. Сквозь заснеженное стекло и метель нельзя было определить расстояние до сопки: то будто бы она была совсем рядом, то вдруг уплывала куда-то вдаль. И хотя до сопки оставалось еще полсотни метров, Елагин был уверен, что теперь они пробьются. Он даже не думал об этом, мысленно он уже грелся у большой русской печки, подтрунивал над продрогшим Керимом, предсказывая ему, как он, белобородый старик, разморенный жарой, в тени карагача будет, попивая чай или кумыс, рассказывать внукам о северной метели.

Последние метры… Но эти последние метры машина не прошла, забуксовало левое колесо, попавшее в глубокую колею. Елагин не сразу понял, что случилась беда. Переключая скорости, шофер пытался стронуть машину, но это ему не удавалось.

– А ну, вылазь! Толкать надо! С Керимом вместе, – повернулся Елагин к Бутылову, который уткнулся носом в стекло дверцы, пытаясь разглядеть, что произошло. – Быстрей!

Сержант с трудом открыл дверцу, выпрыгнул и оказался по пояс в снегу. Сержант растерянно стал озираться вокруг: «Заметет! Замерзнем!» Бутылов рванулся к машине, уперся в ребра кузова: «Дава-а-й!» Ветер подхватил это отчаянное «дава-а-ай» и понес по лощине.

Выпрыгнул из машины и Керим. Торопливо заправив полы шинели за ремень, он плечом начал толкать борт машины, усиливая нажим, когда колеса начинали вращаться. Колеса мяли и швыряли снег, а сугроб вокруг машины становился все выше и выше.

Елагин выключил мотор и вылез из кабины. Заряд немного ослабел, впереди отчетливее стала видна сопка, по склону которой белой змеей мимо черных валунов уползала вверх дорога, та дорога, к которой они так упорно пробивались и возле которой, там, за перевалом, как считал Елагин, стоял дом дорожного мастера.

Ефрейтор ошибался: дорожник был дальше, не за этой, а за другой сопкой, и если бы кинопередвижка не застряла сейчас, то наверняка не смогла бы пробиться через следующую лощину, потому что та хотя и была не так уж широкой, но всегда шторм наметал в нее очень глубокие сугробы.

Ветер успокаивался, поредели косые полосы снега, и эти поредевшие полосы мелкой крупкой сыпали на кузов. Елагин был почти уверен, что сейчас заряд пройдет, поэтому решил достать лопату, которая была в кузове. Но не успел он еще дойти до дверки, как новый заряд налетел на машину. «Идиотство», – невольно вырвалось у Елагина. Он понял, что теперь не удастся откопать машину, что придется ждать, пока пройдет и этот заряд, а может, ему на смену придет другой, вот так же – сразу, может штормить сутки, вторые. – «Нужно слить воду».

– Осторожней, не разлей. Пригодиться еще может, – предупредил Исхакова Елагин, подавая ему полное ведро воды.

Из ведра валит густой пар, наполняя кузов кинопередвижки влажным теплом. Все трое сосредоточенно смотрят на этот пар. Монотонно свистит ветер, громко хлопает брезент.

– Пойду к дорожнику, трактором вытащит, – как бы самому себе негромко сказал Елагин, поднимаясь со скамьи. Сказал просто, вроде речь шла о желании пойти в клуб, чтобы сыграть в бильярд или послушать баяниста.

Исхаков внимательно и молча посмотрел на Елагина, а Бутылов, не поднимая головы, начал убеждать шофера не идти на погибель, доказывая, что в штабе, видимо, уже беспокоятся о них и что оттуда обязательно позвонят дорожным мастерам, чтобы выяснить, где машина, и уж наверняка попросят выслать навстречу трактор. Ефрейтор слушал доводы сержанта, пытаясь по тону голоса определить, верит ли он своим словам сам, и убеждался – нет.

Как старший по званию, сержант должен был принять решение, но сам Бутылов после того, как шофер крикнул на него: «Вылазь!.. Толкай машину!», понял, что он только формально будет старшим, что все решения будет принимать Елагин, – он понял это и даже был доволен, но все же говорил, чтобы потом, если что-либо случится с водителем, можно было оправдаться: он, мол, мне не подчинялся.

Так же, как и при первом разговоре, Елагин догадывался об этом, но не был уверен в своей правоте, поэтому только неопределенно протянул: «Дела-а», открыл дверку и выпрыгнул в глубокий снег.

Тяжело дыша и прихрамывая, Елагин поднимался на сопку. Он был уже недалеко от вершины. Устала согнутая спина, все сильнее болело колено, которым он ударился о камень внизу, когда сделал последний рывок, чтобы выбраться из сугроба. Сразу он не почувствовал боли, но сейчас уже не мог твердо ступать ногой. Он даже хотел вернуться к машине, но отогнал эту мысль, потому что пройдено уже много, кроме того, он представил, с каким злорадством начнет ему читать мораль сержант. Нет! Он не хотел возвращаться побежденным.

Свирепо швырялся снегом ветер, не давая поднять голову и распрямиться, ветер будто хотел сбросить человека с сопки в лощину, как сбрасывал снежинки, пытавшиеся задержаться за разлапистыми кустами вереса, в ямках, ветер будто предупреждал: «Вернись! Погибнешь!» Но Елагин упрямо шел вперед, только чаще и внимательнее стал поглядывать вправо и влево, пытаясь отыскать взглядом какой-нибудь большой камень: он решил немного отдохнуть в затишье.

За камнем ветра почти не было. С наслаждением выпрямившись и постояв немного, Елагин утоптал снег, сел, распрямил ушибленную ногу и достал из внутреннего кармана папиросу и спички.

Сложив головку к головке четыре спички, Елагин повернулся лицом к камню и чиркнул ими о коробку. В тот момент, когда в сложенных лодочкой ладонях вспыхнул огонек и ефрейтор нагнул голову, чтобы прикурить, он увидел небольшой светло-голубой треугольник драпа, выглядывающий из-под снега у самого камня. Взъерошенные ворсинки треугольника были покрыты инеем, иней образовал красивые белые узоры.

Елагин начал быстро разгребать снег. Показались коричневые, на толстой микропористой подошве женские туфли, потом лыжные брюки, тоже коричневые. Осторожно, чтобы не причинить боли, Елагин взял ноги и потянул их к себе – они распрямились, но только он отпустил их, ноги снова начали сгибаться.

– Жива.

Еще быстрее ефрейтор стал отбрасывать снег. Откопал плечо, прижатые к груди руки, голову, закутанную в пуховую шаль, к которой корочкой примерз снег. Когда ефрейтор раздвинул края шали, то увидел красивое лицо молодой женщины. Лицо было еще розовым, побелел только кончик носика да на щеках появились небольшие круглые белые пятна. Взяв горсть снега, Елагин начал оттирать лицо. Женщина открыла глаза. Взгляд был бессмысленным, но уже то, что замерзающая взглянула на него, обрадовало ефрейтора: «Жива!» Он начал снимать перчатки с ее рук, чтобы оттереть снегом, но передумал: «Скорее, пока совсем не замерзла, нужно отнести в дом дорожного мастера».

Елагин рывком поднялся и, застонав от резкой боли в колене, снова опустился на мягкий снег. Несколько минут он сидел неподвижно. Потом, завернув полу куртки, Елагин старательно вытер начинающие мерзнуть руки о мягкую байку подклада, надел перчатки; не сгибая ушибленную ногу, оперся руками о камень и поднялся. Прислушался – боли в ноге не было, но как только он наступил на нее, резкая боль снова затмила сознание. Елагин устоял, и это обрадовало его. Превозмогая боль и больше опираясь на здоровую ногу, он поднял женщину, перекинул ее руки через свои плечи и, придерживаясь одной рукой за острые выступы камня и стараясь почти не наступать на больную ногу, начал выходить из-за укрытия.

Упругой волной встретил ефрейтора ветер, хлестнул по лицу снегом. Чтобы удержаться на ногах, он невольно оперся на ушибленную ногу – снова одуряющая боль. Сделав несколько шагов навстречу ветру, Елагин остановился.

Когда он был за валуном, где почти не было ветра, то намеревался нести женщину к дорожнику: там тепло, там наверняка есть водка или спирт, там чай, медикаменты, сухая теплая одежда, там она будет спасена. Он понимал это и сейчас, однако чувствовал, что не сможет идти в гору. Вершины он не видел: ее скрывал снежный заряд. Сколько до нее метров? Сто? Двести? Но если он и сможет дойти до вершины, спуск тоже будет нелегким. Нет, он не мог, он боялся идти навстречу ветру, поэтому остановился.

«К машине, только к машине», – решил Елагин, повернулся и тяжело захромал вниз..

Больше получаса он спускался вниз, подталкиваемый ветром. Он уже не чувствовал боли в колене – болело все уставшее тело, не хватало воздуха, пот щипал глаза, монотонно и больно стучало в висках и затылке. Каждый шаг – новые страдания, хотелось сбросить с плеч ношу, ставшую неимоверно тяжелой, хотелось упасть на дорогу и долго-долго лежать, не шевелясь, но Елагин не подчинялся этому желанию, он шагал и шагал, чувствуя, что до машины уже близко.

Метр, второй, третий… Споткнувшись, Елагин упал и при падении снова больно ударил зашибленное колено. Упавшая вместе с ним женщина застонала, робко, как будто сквозь сон. Ефрейтор услышал стон, от этого стона возникла мысль: «Скорее, скорее нужно встать и идти. Скорее! Скорее встать!»

Елагин начал даже шептать эти слова, однако боль и усталость сковали его, он даже не шевелился. Обледенелые ресницы слипались, приятная истома разлилась по всему телу, он перестал ощущать тяжесть лежавшей на нем женщины, а губы продолжали шептать: «Скорее встать! Встать… встать…»

Очнулся Елагин оттого, что кто-то часто и быстро водил по щеке травинкой. Он открыл глаза – перед глазами сугроб. Сугроб становился все больше, и край его осыпался на лицо. Сразу вспомнилось все: дорога, падение, больная нога, голубой треугольник у камня. Страшная догадка испугала его: «Замерзаю!» В сознании промелькнули слышанные им рассказы о том, как, заснув на морозе, замерзали люди, промелькнули книжные страницы с нарисованными на них скрюченными, застывшими трупами. Елагин лихорадочно расстегнул пуговицы куртки, снял ее, положил на нее женщину и, волоча больную ногу, потащил куртку за рукава.

III

Исхаков зажег спичку и осветил циферблат – без десяти шесть: «Скоро два часа, как ушел Елагин, а трактора все еще нет». Надев рукавицы и втянув кисти в рукава шинели – от этого рукава стали похожими на трубы, которые ставят на самовар для тяги, – Исхаков начал вращать этими трубами. Не вставая со скамьи, он уже по нескольку раз выполнил и первый, и второй комплекс утренней гимнастики, но никак не мог согреться. Исхаков напряженно вслушивался, пытаясь уловить шум приближающегося трактора. Порой ему казалось, что он слышит стук мотора, но проходили минуты, он понимал, что ошибся, и снова слушал.

С того момента, как ушел Елагин, Бутылов и Исхаков почти не разговаривали. Вначале Бутылов ворчал, доказывая Исхакову, что нельзя было уходить шоферу, что нужно быть вместе, а Елагин ушел, бросив их здесь. Солдат не отвечал сержанту. Он считал, что прав Елагин, а не Бутылов, но не хотел спорить со старшим по званию. Умолк и сержант. Сначала он все время мысленно убеждал себя, что дежурный по части уже, видимо, позвонил и на заставы, и дорожным мастерам, попросил дорожников выслать навстречу трактор, и трактор с минуты на минуту подойдет, но сейчас, когда прошли часы, Бутылов думал о другом, он думал, что в штабе забыли о них. Сейчас его мозг настойчиво сверлила одна мысль: «Заметет!»

И хотя в бушлате Бутылову было не очень холодно, а пурга свистела там, за брезентом, он понимал, что, если их заметет – это может произойти, как он предполагал, часа через три-четыре, – трактор уже не сможет вытащить машину, а трактористу просто не под силу будет откопать их до тех пор, пока не стихнет пурга, а пурга может бушевать неделю. В его сознании всплывали тревожные картины гибели.

– Что теперь будет?! – Бутылов не заметил, как начал разговаривать сам с собой вслух.

– Костя давно ушел, может, что случилось? – прервал его Исхаков.

– У печки твой Костя греется. Куда ему спешить. Не его, нас заметает.

– Разве можно так о человеке…

– Все люди одинаковые. Больше о себе думают.

– Плохой ты, – Исхаков встал, плотнее подвязал уши шапки-ушанки и стал заправлять полы шинели за ремень. – Хочешь, пойдем вместе, не хочешь – сиди!

Как и в тот раз, когда уходил Елагин, Бутылов стал доказывать, только еще настойчивее, что идти в такую пургу – самоубийство, что если и случилось что-либо с шофером, то тот виновен сам, а не он – сержант, он не разрешал ефрейтору уходить, а раз не подчинился, пусть сам за себя отвечает. Слушал Исхаков торопливую, с выкриками речь сержанта и молча обвивал полы шинели вокруг ремня.

Откинув крючок, Исхаков толкнул дверку, но она не открывалась, пришлось надавить плечом – в узкую щель холодный ветер начал завихривать снег. Исхаков протиснулся через щель, захлопнул дверку и начал обходить машину с подветренной стороны.

Впереди виднелся большой сугроб, у самого края его чернел какой-то бугор: «Что это? Камень? Но когда выталкивали машину, камня не было видно, хотя и заряд был слабее и сугроб меньше».

Исхаков стал внимательнее всматриваться через косые полосы снежной завесы. Ему показалось, что бугор медленно двигается к машине: «Неужели Костя?!».

Прикрыв рукавицей, как козырьком, глаза, Исхаков широко зашагал туда, где на снегу был человек…

– Привел трактор. Дождались, – ворчал Бутылов, стряхивая снег, намерзший на шаль, пальто и брюки женщины.

– Отойди! Оббей с Кости снег, надень на него куртку, руки ототри. – Исхаков почти оттолкнул сержанта и начал снимать с ног женщины туфли.

Тонкие шерстяные носки, надетые на капроновые чулки, и сами чулки были мокрыми. Он сдернул носки и чулки и стал долго и старательно растирать шинельным сукном икры, ступни, заледеневшие пальцы, тер до тех пор, пока не почувствовал, что они стали теплыми. Тогда, сняв с себя шинель, он укутал ноги женщины, взял ее руки и начал старательно растирать их, теперь уже полой гимнастерки.

Исхаков вспомнил слова отца, что ни мороз, ни ветер не страшны путнику, страшно, когда в степи устанет конь и намокнет одежда. Мокрая одежда – смерть. Он перебирал всевозможные варианты: разломать ящик, где хранятся банки с кинолентами, и разжечь небольшой костер на одной из банок, а в кузове прорвать дыру для отвода дыма, как в юрте, но костер в машине опасен. Может, завести движок? Но выхлопную трубу наверняка замело, значит, часть газов будет пробивать в кузов. Это тоже опасно – можно угореть. Но другого выхода нет. Движок нужно завести – от него будет тепло, можно пить горячую воду. Киномеханик быстро встал, нащупал ведро, разбил рукой лед, уже покрывший тонким слоем воду, открутил пробку радиатора и стал наливать в радиатор воду.

– Что ты делаешь? – громкий и тревожный голос Бутылова, молча сидевшего до этого возле Елагина, прозвучал неожиданно. Исхаков даже вздрогнул.

– Движок завожу.

– С ума сошел! Задохнемся все! Не разрешаю!

Однако этот крик не подействовал на Исхакова, он начал рывком вращать рукоятку.

– Задохнемся! Запрещаю! – Бутылов рванулся к Исхакову, схватил рукоятку, но солдат оттолкнул его:

– Сиди!