Текст книги "Улица"

Автор книги: Исроэл Рабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Самобытные, подчас необычные взгляды Рабона особенно отчетливо звучат в его статьях о литературе на идише. Заглавие статьи, посвященной Вайснбергу, представляет собой типичный парадокс: «Вайснберг, каким он не должен был быть» [76]76
  Ос, апрель 1939, с. 6–11.


[Закрыть]. Написана статья после смерти Вайснберга. Этот писатель не смог найти себе места в сложившемся в Польше ядре литературы на идише и постоянно вел бессмысленные и нелепые споры с другими писателями и с представителями окололитературных кругов. Он жил в бедности, но не шел ни на какие компромиссы. Рабон с жестокой прямотой, но и грустью рисует портрет талантливого автора, загубленного собственной примитивной и антиинтеллектуальной позицией. Рабон безжалостно воспроизводит его слова и странные поступки. И сегодня статья Рабона о Вайснберге представляет особый интерес, хотя далеко не со всем в ней можно согласиться.

Статья «Мы и театр на идише» [77]77
  Ос, январь 1938, с. 29–33.


[Закрыть]написана в откровенно агрессивном тоне и направлена против владельцев театров, которые ради наживы составляют репертуар из самых дешевых и примитивных пьес. Из чистого расчета они показывают зрителям «шунд» и «китч». Не щадит Рабон и актеров, которые подчиняются диктату хозяев, и авторов, которые стряпают эти примитивные пьески [78]78
  За много лет до этого Рабон проявлял сильный интерес к театру, актерам, их положению. См. статью Исроэла Рубина (!) Дер йидишер актёр(«Еврейский актёр») в Лодзер тагеблатот 26 марта 1926 года.


[Закрыть].

Поучительна и опубликованная в Ос, серьезном литературном журнале, статья «Дух Желехова», посвященная низким жанрам [79]79
  Ос, № 6, 1937. Подписана именем А. Рингел. Желехов, местечко, в котором родился писатель И.-М. Вайснберг, стал символом примитивности.


[Закрыть]. Рабон с безжалостным рационализмом анализирует проблему распространения «шунда» на идише в Польше в 1930-е годы. Его коробят истерические нападки на «шунд» со стороны критиков и политических активистов, он показывает, что эта литература является «нормальной» составляющей общего литературного процесса. С характерной резкостью и прямотой Рабон насмехается над теми, кто ждет, что читатели «неканонических» романов обратятся к «серьезной» литературе на идише [80]80
  См. мою статью о «шунде» (примеч. 17), с. 347–349. Еще в 1920-е годы Рабон высказывал возражения, когда «каноническая» критика клеймила очередного автора, очень популярного среди тех, кто читал на идише. См. его статью Цванцик йор: цу 3. Сегаловичес 20-йерикер шрайберишер тетикайт(«Двадцать лет: к 20-летию писательского творчества 3. Сегаловича», С’фелд, 6 (1923), с. 29–30). Статья подписана И. Р.-Н. Хочу поблагодарить писателя Я. Шпигла, который предоставил мне экземпляр этого журнала и привлек мое внимание к статье Рабона. В том же номере появилась статья Рабона о Морисе Розенфельде под заголовком Дер дихтер фун хамойн(«Поэт простонародья», с. 23–25, за подписью Шабсе Цитер).


[Закрыть]. Да, он не ставит «неканоническую» литературу на почетное место в литературном процессе, однако берется ее защищать.

Судя по всему, в краткий период пребывания в Вильне (с конца 1939-го по лето 1941 года) Рабон писал очень мало. Помимо переиздания одной главы книги «Балут» [81]81
  Дер бал, а капитл фун а роман(«Бал, глава из романа») // Блетер(«Листы»), Ковно, 1940, с. 86–99. Полностью совпадает с первой главой Балута(с. 17–39).


[Закрыть], он, как нам известно, работал над статьей, посвященной творчеству Р. М. Рильке [82]82
  См. комментарии редактора Ди голдене кейт,108 (1982), с. 197.


[Закрыть], и над книгой, озаглавленной Ди гешихте фун а вандерунг(«История странствия»), из которой были опубликованы лишь «Очерки 1939 года» [83]83
  Фарцейхенунген фун йор 1939(«Очерки 1939 года») // Унтервегнс, алманах фар дер йидишер литератур, редагирт: Н. Прилуцкий, И.-И. Трунк, Исроэл Рабон(«В пути, альманах еврейской литературы под редакцией Н. Прилуцкого, И.-И. Трунка, Исроэла Рабона»). Вильно, 1940, с. 190–234. Сборник был подготовлен еще в период независимости Литвы, однако вышел уже после начала советской оккупации. Подборка очерков Рабона была полностью воспроизведена в Ди голдене кейт, 108 (1982), с. 164–197. В посвященной Рабону статье в нью-йоркском «Лексиконе» читаем: «В 1940 году совместно с Н. Прилуцким и И. Трунком редактировал альманах Унтервегнс(Вильно), где был опубликован его роман Дер вег цу ди штерн(„Путь к звездам“)». В самом альманахе этот роман Рабона даже не упомянут. Возможно, это было рабочее название книги Ди гешихте фун а вандерунг(«История странствия»).


[Закрыть]. Это описание начала войны в 1939 году, рассказ о немецком воздушном налете на Лодзь и его последствиях. На первый взгляд, это чисто фактографическое описание, строго соответствующее канонам жанра, заявленного в заглавии [84]84
  Фарцейхенунг– буквальный перевод русского слова «очерк»; жанр подразумевает сугубо фактографический репортаж с минимальными элементами литературности.


[Закрыть]. Но даже и в этом очерке чувствуется рука Рабона – в том, как он рисует ужасные последствия воздушного налета, описывая в подробностях месиво из окровавленных фрагментов человеческих тел в огромной воронке. Даже сегодня, когда столь многое известно о Холокосте, «очерки» Рабона о начале войны производят страшное впечатление [85]85
  Ср. в особенности с. 220–226 в Унтервегнси с. 186–191 в Ди голдене кейт. См. также анализ романа «Улица» в этой статье.


[Закрыть]. Идея книги заключалась в том, чтобы описать странствие Рабона и многих других беженцев с территорий, оккупированных немцами, в ту часть Польши, которая находилась под советским управлением. По всей видимости, сохранился лишь этот опубликованный отрывок.

Как уже отмечалось выше, и в поэзии Рабона, и в «Улице» прослеживаются его левые симпатии. Тем не менее нет никаких сведений о принадлежности писателя к какой бы то ни было политической партии. В 1930-е годы он довольно резко высказывался в своих статьях о советских писателях и советской литературе, написанной под диктовку партии [86]86
  См., например, вышеупомянутые статьи Рабона о Вайснберге и о «шунде», а также статью Я. Рапапорта (1938), где он полемизирует со статьей Рабона, которую пока обнаружить не удалось: А темпераментфулер обер умгелунгенер онгриф(«Темпераментное или неудачное наступление», Тропнс глойбн,Мельбурн, 1948, с. 234–241).


[Закрыть]. После того как Вильна и независимая Литва были аннексированы Советским Союзом, Рабон, в связи со своими публикациями в Польше, которые были прекрасно известны еврейским писателям, собравшимся тогда в Вильне, оказался в неприятной и даже опасной ситуации. Впрочем, Рабон был не из тех, кто идет на попятный, скрывает или меняет свои взгляды. Сохранился отчет о собрании авторов, писавших на идише в Советской Литве, – оно состоялось в Ковно 25 мая 1941 года. Согласно этому отчету, Рабон открыто высказывал те же взгляды на литературу, что и в своих статьях в журнале Ос:

Выступление писателя Рабона, который выдвинул откровенно антимарксистский тезис, отрицающий существование реализма в литературе вообще и в особенности социалистического реализма, было единогласно осуждено собравшимися писателями [87]87
  Цу найе шеферише уфтуен фарн уфбой фун социализм. Ди эрште баратунг фун йидише шрайбер ин ЛССР(«К новым творческим свершениям в строительстве социализма. Первое совещание еврейских писателей в Литовской ССР») // Дер эмес(«Правда», Ковно), № 114, 27 мая 1941. Вот что следует в газетной статье за вышеприведенной цитатой:
  Товарищи Шойхет, Жирман, Белис, Билевич, Дреер, полемизируя с выступающим, заявили, что подобный метод в литературе представляет собой реакционную контрабанду в молодой советской литературе. Всем писателям было ясно, что только социалистический реализм дает писателям широкие возможности для свободного развития и творческого подъема.
  Хочу поблагодарить д-ра Дова Левине за любезно предоставленную фотокопию этого крайне редкого издания. Об этом периоде литовской истории см. замечательную статью д-ра Левине «Краткий вздох надежды – авторы, писавшие на идише в Советской Литве 1940–1941 годов» // Кирьят Сефер, 53 (1978), с. 565–576; об упомянутом выше собрании см. с. 574–575.


[Закрыть].

Подлинность этого отчета не вызывает сомнения, поскольку заявление Рабона совпадает с его взглядами, и это, безусловно, говорит человек, привыкший спорить с большинством.

Знал ли Рабон, какая судьба ждет в СССР писателя, который решается публично высказывать взгляды, идущие вразрез с официальной идеологией? Этот вопрос и возможные ответы на него теряют свое значение в свете того, что не прошло и месяца, как Вильна была оккупирована немцами. Вскоре немцы доставили писателя в Понары, где уничтожали евреев Вильны. Вот описание последнего пути Рабона по улицам Вильны, оставленное виленским поэтом Шмеркой Качергинским – возможно, он видел это своими глазами:

Измученный своим путешествием под градом пуль до Вильны (это путешествие он описал в сборнике «В пути»), он больше не хотел странствовать. Апатичный, сломленный, он не выходил из дома, не вставал с постели до тех пор, пока… за ним не пришли. Еврейского писателя Исроэла Рабона вели (из его квартиры на Замковой) по главной улице, названной в честь великого польского поэта Адама Мицкевича. Дело было летом. Солнечные пятна лежали клавишами на асфальте, как будто хотели сыграть траурный марш по живому Рабону. Он шел перед полицейским всклокоченный, мрачный, как на собственных похоронах [88]88
  Ш. Качергинский. Дер гакнекрейц ибер Иерушолаим д’Лите(«Свастика над литовским Иерусалимом»), // Йидише шрифтн(«Еврейские записки»), Лодзь, 1946, с. 102, перепечатано в Хурбн Вилне(«Разрушение Вильны»). Нью-Йорк, 1947, с. 213.


[Закрыть]…

Роман Ди Гас(«Улица»)

Рассказчик, от лица которого написан роман «Улица», является также и главным героем. Имя его нам неизвестно, в связном виде он свою биографию не излагает. Из его слов мы узнаем о тяготах его жизни в нарративном настоящем (то есть в период, непосредственно описанный в романе). Кроме того, хотя и в меньшем объеме, мы знакомимся с эпизодами и подробностями его прошлого, которые представлены в романе в виде вкраплений в нарративное настоящее.

Ясно изложенный экспозиционный зачин (предшествующий тридцати одной пронумерованной главе романа) сообщает нам, что рассказчик – солдат, демобилизованный из польской армии после четырех лет службы. Незадолго до демобилизации он узнает, что в родном местечке, где он жил до призыва в армию, не осталось ничего, к чему стоило бы возвращаться. Впав в полную апатию, он просит выдать ему железнодорожный билет до того же места, что и стоящему перед ним в очереди солдату. Так, совершенно случайно, он попадает в Лодзь. Временные границы нарративного настоящего в романе простираются от девятой недели его пребывания в Лодзи, когда у него заканчиваются деньги, до отъезда в Катовице. Общая длительность этого периода – приблизительно четыре-пять месяцев, время действия можно определить довольно точно – с сентября по январь. Основываясь на всевозможных указаниях, имеющихся в тексте, можно сказать, что речь идет об осени и зиме 1922/1923 или 1923/1924 годов [89]89
  Датировка основывается на том, что о мальчике Фабианеке сказано, что ему семь лет. Он – сын немецкого солдата, родившийся во время немецкой оккупации Лодзи (2-я глава). Немцы вошли в Лодзь в декабре 1915 года. Подтверждением также служат слова еврея из Комарно, который говорит, что между его бегством в начале Первой мировой войны и моментом рассказа прошло восемь лет.


[Закрыть].

На первый взгляд, перед нами дневник или хроника, в которой рассказчик даже слишком часто отмечает «точное» время того или иного события внутри определенных временных рамок. Мы можем «однозначно» выделить блоки глав, связанные прямой временной последовательностью. Например, сюжет 10-16-й глав разворачивается на протяжении одних суток: в этих главах описаны ночь и следующее утро. А, например, временной период с конца 12-й до начала 14-й главы составляет всего полчаса. Этот период определен «с полной точностью», поскольку упомянуто, что часы на городской башне сперва пробили половину третьего, а потом три часа ночи. В трех последующих главах, а именно 17–19, описаны три последовательных дня. Это подчеркнуто в первом предложении 18-й главы, открывающейся словом «Назавтра», и в начале 19-й главы, начинающейся словами «На другой день».

Впрочем, эта точность в указании времени парадоксальным образом теряет свое значение и прямой хронометрический смысл, когда сквозь временную последовательность нарративного настоящего в 13-й главе просачивается совершенно самостоятельная история. Эта история – возврат к воспоминаниям рассказчика о временах войны, воспоминания эти укладываются в полчаса, отмеченные боем часов на городской башне в вымышленном настоящем романа. То же самое справедливо и относительно другой упомянутой выше последовательности глав, где рассказана история жизни атлета Язона, которая также происходит за рамками четко очерченного нарративного настоящего романа. Более того, прошлое Язона не совпадает с прошлым рассказчика.

Кроме того, роман Рабона выходит и за пространственные рамки Лодзи, откуда рассказчик уезжает в последней главе. В главе, посвященной его военному прошлому, мы внезапно оказываемся на равнине, где проходит польско-большевистский фронт [90]90
  Й. Окрутный был, безусловно, прав, когда в своей статье в Ди цукунфт(примеч. 47), с. 409–413, отверг существование прямых биографических параллелей между рассказчиком и автором «Улицы» как недопустимое упрощение. Параллель проводится в статье В. Гликсмана «Исроэл Рабон», Ди цукунфт, апрель 1971, с. 147–150: «Следует принять за данность, что рассказчик в романе и есть сам Рабон» (с. 147). Гликсман основывается на том, что в посвященной Рабону статье в «Лексиконе» Рейзена сказано, что Рабон служил в польской армии и участвовал в войне против большевиков. Однако то, что сюжет романа является вымыслом, не подлежит сомнению. Впрочем, хотя провести прямую параллель между автором и рассказчиком нельзя, следует предположить, что военные воспоминания Рабона в той или иной форме вошли в роман и отразились в том, что рассказчик сообщает нам о войне. См. также рецензии на «Улицу» Ш. Заромба ( Литерарише блетер, № 49, 7 декабря 1928, с. 971); Ш. Нигера ( Ди цукунфт, март 1929, с. 210–212); статью Н. Вайнинга Исроэл Рабон – дер дихтер фун сенсациес(«Исроэл Рабон – поэт сенсаций», Ойфкум(«Возникновение», январь 1930, с. 14–16) и главу, посвященную Рабону, в книге И.-И. Трунка Ди йидише прозе ин Пойлн ин дер ткуфе цвишн бейде велт-милхомес(«Еврейская проза в Польше в период между мировыми войнами», Буэнос-Айрес, 1949), с. 68–76 (эта глава совпадает со статьей Трунка о Рабоне в Унзер цайт(«Наше время») от июня 1958), а также послесловие Л. Вольфа к английскому переводу романа «Улица».


[Закрыть]. В рассказах Язона место действия меняется с калейдоскопической скоростью – сам он родился в Литве, скитался по России, Румынии и Венгрии, наконец, попал с бродячим цирком в Лодзь, где и встретил рассказчика. Ему довелось пожить в Москве, Бухаресте, Будапеште и других местах. В истории еврея из галицийского местечка Комарно (28-я глава) Рабон забирается еще дальше – в качестве военнопленного персонаж попадает во время Первой мировой войны в Китай, а потом возвращается в Польшу. Снова и снова на страницах «Улицы» читатель вырывается из узких пределов Лодзи и попадает в далекие края, где фактически нет никаких границ.

Более того, судя по всему, точность в указании времени является важной характеристикой рассказчика, который до службы в армии работал бухгалтером и крайне дотошно фиксирует все подробности. Однако эта его «верность факту» теряет всякое значение, когда рассказчик признается (8-я глава):

Случалось, когда я, в пыли и зное, жарясь на солнце, шел по улице, мне начинали прямо среди бела дня мерещиться возмутительные, дикие истории, в которых я был замешан. Это были ужасные, фантастические истории.

Я думал, откуда на меня среди ясного, солнечного дня, на самых людных улицах сваливаются такие дикие, отвратительные истории, расцвеченные такими страшными красками, а потом улыбнулся, как тот, кто вдруг догадался о том, что и так давно известно: «Эти истории тебе приснились ночью! Ха-ха, а он и не помнит!..»

Несколько минут мне казалось, что это только сны, сны минувшей ночи. Но затем я уже знал, что это очевидная ложь, что ничего такого мне не снилось. Я тратил минуты и даже часы, чтобы доказать и напомнить самому себе, что все это мне и вправду приснилось, и в то же время отлично знал, что все это ложь. Странно доказывать, что ложь – это чистая правда!..

Это признание служит непосредственной прелюдией к жутковатой и гротескной истории, изложенной в следующей, 9-й, главе романа. Там речь идет о том, как рассказчик попал в странную пекарню, где его запекли в пирожок. Находясь в этом пирожке, он пролетает над «странами, реками и морями». Пирожок с его живой «начинкой» хватают, разрезают на кровавые куски, и его пожирают люди неведомой национальности – так реализуется страх рассказчика перед распятием и возникает прямая символическая параллель с хлебом причастия.

Хотя подлинный источник галлюцинаций рассказчика кроется в его нарративном настоящем, это отступление вынесено за пределы времени и места. Эта история явно сюрреалистична. Выслушав это признание рассказчика, читатель теряет всяческую уверенность в том, что понимает суть происходящего в книге: ему непонятно, где происходят эти события – в «реальности» или в галлюцинации, в «выдумке» или во сне. Можно ли утверждать, что история летающего пирожка – это единственная обманчивая галлюцинация во всей книге? Возможно, и другие сюжеты, особенно те, что уводят нас за пределы нарративного настоящего, например, происшествие на заснеженной равнине во время войны, истории атлета Язона или история еврея из Комарно, тоже относятся к сновидениям рассказчика или тех, чьи истории он излагает. То же относится и к встрече с доброй женщиной с кошелкой (главы 3 и 25), и к рассказу о юной возлюбленной рассказчика, которая не приходит на свидание (главы 22, 23 и 25). Действительно ли они происходят в «реальности» или являются плодом буйного воображения этого странного человека?

В «Улице» много эпизодов, которые не так-то легко соотнести с реальностью, описанной в книге. Роман Рабона – это сложная паутина галлюцинаций и вероятных галлюцинаций, зачастую гротескного толка, дополненная сенсационными и подчас просто жуткими историями. Все это заключено в «реалистические» временные и пространственные рамки, четко привязанные к Лодзи начала 1920-х годов [91]91
  В этом контексте нельзя не отметить, что в 1924 году в Берлине был опубликован роман Йозефа Рота «Отель „Савой“». Хотя название места действия в нем не сообщается, почти нет сомнений, что это Лодзь, как и в книге Рабона. О месте действия см.: David Bronson. Joseph Roth – Eine Biographie. Cologne, 1970, p. 25; Jan Kopowski. Józef Roth. Warsaw, 1980, p. 45–46. Роман Рота также описывает временное пребывание героя в Лодзи, повествование тоже идет от первого лица. Герой романа – солдат, который возвращается через Польшу на запад после восточного плена. В романе Рота также есть элементы гротеска. Сомнительно, чтобы Рабон знал о существовании романа Рота, когда писал «Улицу». Тем не менее имеет смысл сравнить два этих произведения, где описан один и тот же период времени, действие происходит в одном и том же городе, а также прослеживается большое сходство между героями и авторским подходом.


[Закрыть]. Эти внешне противоречивые элементы придают тексту уникальное художественное единство, построенное на сложных параллелях и вариациях на одну и ту же тему.

Лейтмотив «Улицы» – отчужденность рассказчика. Его неспособность вписаться в жизнь большого города – это внешнее выражение его внутренней отчужденности. Рядовой, только что демобилизовавшийся из польской армии в первые годы существования независимой Польши, не в состоянии найти себе постоянную работу и жилье в терзаемой безработицей и забастовкой ткачей Лодзи. Первые месяцы пребывания в Лодзи, пока у него еще есть немного денег, он снимает койку в ночлежке или в темной, вонючей, сырой подвальной квартире. Оставшись без гроша, он вынужден блуждать по стылым городским улицам и так проводить зимние ночи – ведь для него закрыты все двери [92]92
  См. 3-ю главу.


[Закрыть]. Ближе к концу романа ему удается провести несколько ночей в приюте для нищих, который содержит город. Дважды герой находит работу, но оба раза только временную. Сначала он носит по городу афишу бродячего цирка. После этого объясняет неграмотным зрителям немых фильмов, что происходит на экране. Но забастовка не прекращается, зрителей все меньше, он теряет и эту работу [93]93
  В своей книге (с. 89) Рот сходным образом описывает забастовку рабочих и в этом контексте упоминает некоего персонажа, который во время забастовки рабочих решает открыть свой кинематограф: « Делать-то в этом городе нечего, кроме как сходить в кинематограф. Город серый, вечно дожди, небо хмурое, да и рабочие бастуют. Время у людей есть. Полгорода будет днями напролёт, да еще и по полночи, сидеть в кино»(с. 117). См. также стихотворение Рабона «Кинотеатр „Венус“» ( Гройер фрилинг,с. 8–9), где описаны посетители кинематографа, в том числе безработные.


[Закрыть]. Будучи евреем, рассказчик не может получить работу за пределами Польши, хотя в конторе, где набирают рабочих во Францию, его признают физически годным. Тем самым отчужденность в «Улице» получает особое еврейское измерение – об этом речь пойдет дальше.

Все вышеописанное изложено в «Улице» на уровне «реалистического» повествования в рамках непрерывного нарративного настоящего, которое протянуто фактически прямой линией от начала и до конца книги. Менее очевидные, косвенные указания придают феномену отчужденности ужасающую глубину – как и отступления, которые то и дело отклоняют развитие сюжета от непосредственной реальности, описанной в романе.

Это можно продемонстрировать на примере воспоминаний героя о своем детстве, одновременно подчеркнув, что эти воспоминания создают своего рода параллель между ситуацией из прошлого и настоящим персонажа. Суть воспоминаний рассказчика о детстве (7-я глава) сводится к следующему: в возрасте 12 лет он поранился. Рана воспалилась, и, чтобы отвезти мальчика из местечка к городскому врачу, дабы тот спас ему руку, его мать вынуждена заложить семейные субботние подсвечники. Этот врач, человек жестокий и равнодушный к страданиям ребенка, готов лечить мальчика только в том случае, если мать отдаст ему все свои деньги. Выбора у нее нет, она соглашается. Мать и сын голодны, денег на обратную дорогу у них нет, поэтому мать вынуждена среди зимы побираться на безразличной к ним улице большого города. И для матери, и для ребенка этот эпизод связан со жгучим унижением. Для рассказчика это стало первым и очень болезненным соприкосновением с большим городом, соприкосновением, которое уже тогда, в детстве, сделало его отверженным. Этот детский опыт, в самом начале книги, служит прологом к будущим бедствиям уже взрослого рассказчика, который не может найти в Лодзи никакой поддержки и в конце концов оказывается в приюте для нищих.

Отступление, повествующее о детстве рассказчика, фактически является самостоятельным произведением. Через много лет Рабон опубликовал его без всякой связи с романом. Однако в «Улице» повествование ведется от первого лица, в новелле же действует безымянный всезнающий повествователь, который рассказывает историю ребенка по имени Лейбл. Других изменений в повествование внесено не было [94]94
  Исроэл Рабон. А маме. Дерцейлунг.(«Мама. Рассказ») // Гайнт, 5 октября 1934. Рабон перенес предложение «Мне показалось, что ее губы шевелятся в молитве»и концовку главы, начиная со слов «Я чувствовал себя на морозной улице одиноким и брошенным».Еще до этого Рабон публиковал отдельные главы из «Улицы» в Лодзер тагеблат. О публикации 13-й главы см. примеч. 65; рассказ Дос гешеениш ин кинематограф(«Происшествие в кинематографе») был опубликован в той же газете 13 апреля и 3 мая 1929 года. Эта публикация составлена из отрывков из глав 17 и 18.


[Закрыть]. Однако нетрудно понять, что только в виде главы «Улицы» этот мучительный эпизод обретает особое значение – как первый и определяющий опыт отверженности, воздействие которого выходит далеко за рамки этой истории. О том, что параллель между двумя эпизодами, отделенными один от другого многими годами жизни рассказчика, далеко не случайна, мы узнаем из концовки главы, предшествующей этому эпизоду (6-я глава), которая подготавливает нас к восприятию рассказа:

Город, дома, улицы, люди – все, что я видел, показалось мне еще более чужим и далеким, а я самому себе – еще более ничтожным, еще более одиноким и несчастным.

Эта история мне напомнила нечто, произошедшее со мной в детстве, когда я был двенадцатилетним мальчиком.

Ключевые слова в этом абзаце – фремдер(еще более чужой) и элнтер(еще более одинокий), а также небехдикер(еще более несчастный). Все эти чувства навеяны положением рассказчика в большом городе. Эти чувства возвращаются как параллель к ощущению отчужденности и одиночества, испытанного героем в детстве: «Я чувствовал себя на морозной улице одиноким и брошенным» (7-я глава). Используя в обоих отрывках близкие по смыслу слова из одного семантического ряда, рассказчик выражает чувство полной отчужденности, которое он испытывает на улицах большого города [95]95
  Сходное выражение одиночества и отверженности в большом городе присутствует и в поэзии Рабона. См., например, стихотворения Ойф дер гас(«На улице») и Гройсштотишер овнт(«Вечер в большом городе») ( Гройер фрилинг, с. 19–29, 40).


[Закрыть].

Несмотря на то что отступления в романе «Улица» разнятся по сюжету и стилю, почти все они преследуют одну и ту же цель: снова и снова изображать отчужденность в различных ее формах и вариациях, выстраивая параллели к центральной коллизии, описанной в романе. Таков рассказ атлета Язона, который, несмотря на успехи в цирке и в отношениях с женщинами, остается маргиналом. Его фантастические приключения, смены образа, его скитания – это лишь выражения его неспособности вписаться в социум, соединиться с ним. То же относится и к его цирковым друзьям: они работают вместе, но не способны стать единой монолитной группой. Это проявляется в описании отдельных компаний в цирковом фургоне, покидающем Лодзь: тем самым автор показывает отчужденность, сохраняющуюся между этими людьми, которые странствуют вместе. В рассказе Язона четко прослеживается традиция сенсационных бульварных романов, которые на идише принято называть «шунд». Рабон в «Улице» очень умело использует эту традицию в своих целях [96]96
  См. об этом выше, мою статью, упомянутую в примеч. 67. Ш. Нигер и Н. Вайниг также отмечают эти элементы в творчестве Рабона.


[Закрыть].

Те же элементы прослеживаются и в истории еврея из Комарно (главы 28 и 29). Перед читателем предстает «фальшивая» еврейская идентичность этого персонажа, и поскольку он не в состоянии найти себе место на земле, то в итоге уезжает вместе с рассказчиком в Катовице. Символически оба героя похоронены дважды: они сами – в подземных шахтах, а шахты – под выпавшим снегом: «И нас, и землю укрыл снег». Этой сентенцией заканчивается роман – выводы самоочевидны.

Нужно ли после этого останавливаться на том, до какой степени поэт Фогельнест воплощает в себе – в рамках еще одной параллели – основной конфликт романа, из которого есть только один выход: смерть? Его история, полностью приведенная в форме отступления в 30-й главе, есть лишь вариация все той же темы [97]97
  До того эта история была опубликована под заголовком Ахейм(«Домой») в журнале С’фелд(№ 4, июнь 1921, с. 7–12). Публикация сопровождалась следующим примечанием: «Отрывок из Дер тумтум(„Андрогин“), С’фелд, № 3». Ни одного экземпляра третьего номера журнала пока не обнаружено. Персонаж, поименованный как Осенний, упоминается в этой истории так же, как и в романе «Улица». Однако в одном случае в С’фелдперсонаж назван Осенний, а в романе употреблено слово «он». Мы заменили в книге название этой истории Агин(«Туда») на Агейм*, в соответствии с текстом из С’фелд. Кроме прочего, это название больше соответствует сюжету и контексту, в котором история предстает в романе.
  * Так в книге.


[Закрыть].

Взглянув пристальнее на персонажей, которые населяют роман «Улица», мы обнаруживаем, что многие из них появляются в тексте исключительно для того, чтобы предоставить автору возможность описать в разных ракурсах различные формы отчужденности. В первой главе рассказчик заходит в православную церковь, где молятся «белые» русские эмигранты. Священник во время проповеди говорит, что Россия приговорена «быть семьдесят пять лет в изгнании или под властью большевиков.». Пусть даже в повторении слов священника звучит некоторая насмешка, нам очевидно, что русские эмигранты, собравшиеся в православной церкви в Лодзи, в католической Польше, – это еще один пример отчужденности, на сей раз целой общины [98]98
  В тот же период Ицхок Башевис, еще живший в Польше, тоже неоднократно описывал отверженных, маргинальных персонажей. В сходном контексте он создает образы русских белоэмигрантов в Варшаве. См. рассказ Ин алтн гойз(«В старом доме», Литерарише блетер, 27 (270), 5 июля 1929, с. 523–527).


[Закрыть].

Другой пример отчужденности описан в конце 3-й главы, где рано утром, после бессонной ночи, встречаются два астматика. Они говорят о своих страданиях, о невозможности жить с этим недугом. Оба они тоже утратили надежду, хотя в их случае причина тому – хроническое заболевание. Дополнительное измерение отстраненности этим персонажам придает то, что говорят они между собой по-немецки.

Другим примером служит повредившийся рассудком сапожник-поляк, который играет с детьми в странную и жестокую игру о мести врагам Польского королевства (2-я глава). Кроме того, перед нами проходит целая вереница странных персонажей, населяющих приют для нищих (27-я глава), и все они, причем каждый по-своему, являются живыми примерами застарелой отчужденности, которая по временам переходит в гротеск и с которой читатель, продвигаясь по тексту, знакомится с нарастающим изумлением.

Образ художника, постоянного обитателя приюта, с которым рассказчик знакомится на железнодорожном вокзале, – еще один пример отверженности. Образы поэта Фогельнеста и художника созданы для того, чтобы подчеркнуть отчужденность творческих людей, не способных найти свой путь и свое место в окружающем их обществе.

И наконец, бастующие рабочие, которые постоянно возникают на страницах «Улицы», служат, согласно марксистской теории, классическим примером отчужденности в капиталистическом обществе. По всей видимости, Рабону были прекрасно знакомы этот термин и его марксистское происхождение. Впрочем, у нас нет оснований сводить проблему отчужденности – в том виде, в каком она описана у Рабона, – к одному только марксистскому пониманию. В «Улице» понятие отчужденности расширено до экзистенциальной ситуации, охватывающей всех основных персонажей романа.

Кроме того, в романе есть три романтические линии: Фогельнест и его жена, Язон и венгерка Элла, рассказчик и Люба, чьим именем подписано письмо в 22-й главе. Все эти три истории либо обречены на неудачу с самого начала, либо терпят крах по мере развития событий. Фогельнест кончает с собой, Элла убита, а с Любой рассказчик даже не встречается. В этой неспособности выстроить близкие отношения, даже простые отношения влюбленной пары, чувствуется выражение той же роковой, всеохватной отчужденности, которым пронизана и вся книга.

Рабон прибегает к целому арсеналу средств, чтобы показать нам отчужденность персонажей, населяющих страницы романа. Он использует «реалистические» описания, однозначно привязанные к реальности описываемого настоящего, гротески, характерные для его поэзии, и даже элементы бульварной литературы, которые в романе тоже обретают налет гротеска.

* * *

Как уже было сказано, с прошлым рассказчика мы знакомы фрагментарно. При этом то немногое, что нам все-таки сообщается, крайне важно для понимания как сюжета романа, так и его главного героя. Из истории времен его детства, о которой говорилось выше, мы узнаем, что рассказчик получил образование в местечке, в традиционной еврейской среде. Кроме того, в другом отрывке Рабон подчеркивает, что рассказчик вырос в семье, где бытовали еврейские народные верования и обычаи; они-то до определенного возраста и формировали характер рассказчика (13-я глава):

В детстве я был бледным, боязливым и малокровным. До четырнадцати лет я верил в бесов и злых духов. Мама одевала меня в белое, считая, что белый цвет предохраняет от ранней смерти, которая унесла моих братьев и сестер. Мой папа наказывал мне не ходить там, где есть церкви, кресты или вороны. Ребенком, увидев, как один мальчик чертит палкой крест на песке, я потом с ним не разговаривал годами, отдалился от него и не хотел иметь с ним никакого дела.

Что именно произошло с рассказчиком в четырнадцать лет, что заставило его разувериться в духах и бесах – как явствует из второго предложения приведенного выше отрывка – мы не знаем. После этого он учился на бухгалтера и отслужил четыре года в польской армии. Он так хорошо выучил польский язык, что без затруднений произносит на нем сопроводительный текст во время демонстрации немых фильмов. Глубокие познания в истории – еще одно свидетельство его образованности: это явствует как из его комментариев во время показа фильмов, так и из знакомства с поэзией Бодлера. Все это служит объяснением природы тех перемен, которые произошли с ним после достижения четырнадцатилетия. Можно предположить, что он порвал с традиционным еврейским обществом. Этими же переменами, наряду с иными причинами, можно объяснить и его нежелание возвращаться в местечко после демобилизации.

Тем не менее полное отсутствие связи рассказчика «Улицы» с еврейством поражает. Он сам говорит, что именно в еврействе лежат его первые и, пожалуй, самые крепкие корни [99]99
  Характерно, что, когда рассказчик хочет читать, он вспоминает именно еврейские буквы (см. 10-ю главу). Значимость этого эпизода станет более понятна в контексте дальнейшего обсуждения.


[Закрыть]. Более того, речь в книге идет о Лодзи, городе, который по праву можно назвать «еврейским». В 1921 году в Лодзи проживали 156 155 евреев, что составляло 34,5 % ее населения [100]100
  Сведения приведены по: Пинкас хакегилот, Энциклопедия еврейских общин, Польша, том 1, общины Лодзи и ее окрестностей (на иврите), Иерусалим, 1976, с. 17.


[Закрыть]. Более того, книга написана в период между двумя войнами, когда вся литература на идише была проникнута особым интересом к евреям и еврейству, с ярко выраженной тенденцией «реалистического» описания действительности. Художественное произведение не может дать полной и полностью правдивой картины реальности, на которой оно основано. И тем не менее, уровень избирательности в изображении этой реальности в произведении, которое на ней основано и с которой связано, говорит о многом. Если взглянуть с этой точки зрения, «Улица» представляет собой исключение из правил. Здесь ни разу не упомянуты ни синагога, ни еврейские благотворительные организации, ни другие организации, действовавшие в этом «еврейском» городе, от которых демобилизованный солдат-еврей мог при желании получить помощь – более того, среди перечисленных обитателей Лодзи нет ни одной традиционной еврейской семьи [101]101
  В книге Рота, напротив, обозначено присутствие ортодоксальных евреев в «кафтанах» (в оригинале – Kaftanjuden).


[Закрыть]. Перед нами – взгляд, полностью противоположный тому, который являлся общепринятым в литературе на идише в те времена, особенно если учесть место и время действия в рамках нарративного настоящего. Единственный традиционный еврей (рассказчик снимает у него койку) представлен в намеренно сниженном, даже язвительно-карикатурном виде (25-я глава):

Хозяин, маленький еврей со светлой бородой, бледным, исхудалым, изможденным лицом и хитрыми быстрыми глазами, которые он во время разговора ежеминутно прикрывал…

Прямая речь этого «еврейчика», пересыпанная идиомами на идише, лишь углубляет пропасть между ним и евреем-рассказчиком, с которым у него нет ничего общего. В книге не только нет никакого упоминания о синагоге и о Днях трепета [102]102
  Десять дней от Рошашоне (Новолетия) до Йом Кипура (Судного дня).
  Прим. В. Дымшица.


[Закрыть], во время которых рассказчик находится в Лодзи, напротив, он посещает православную церковь, что идет вразрез с традициями и представлениями его детства. Упоминание Рождества еще сильнее увеличивает зазор между тем, что ожидалось тогда от романа, написанного в Польше на идише, и тем, что мы находим – а точнее, не находим – в этой книге Исроэла Рабона.

Нужно помнить, что все это – внешние признаки важнейшего феномена, который крайне значим для правильного прочтения романа Рабона. Рассказчик не общается с «нормальными» евреями, проживающими в Лодзи, если не считать упомянутого выше эпизода с хозяином ночлежки, но при этом практически все персонажи, которых он встречает и о которых подробно повествует, – евреи, как и он. Выясняется, что даже атлет Язон, которого в цирке не считают евреем, – еврей из литовского местечка. Поэт Фогельнест тоже еврей, равно как и житель Комарно, и художник из ночлежки. Всех их, как и рассказчика, объединяет одно: все они вырваны из родной среды, традиционного еврейского общества, унесены прочь, и надежды на возвращение у них нет. Все они откуда-то приехали в Лодзь, при этом рассказчик, атлет Язон и еврей из Комарно – из местечек [103]103
  Фогельнест тоже не уроженец Лодзи, однако нам неизвестно, родился ли он в местечке (см. 23-ю главу). Судя по всему, и художник не всегда жил в Лодзи.


[Закрыть]. Покинув местечко, они покидают еврейское общество как таковое. Причем разрыв с ним настолько необратим, что даже в самые тяжелые времена, которые ждут их в Лодзи, они не способны возвратиться в это общество, воссоединиться с ним. Однако разрыв с еврейством не открыл им дверей в какое-то другое общество, и, будучи дважды отверженными, они способны найти общий язык только друг с другом [104]104
  Отверженных из «Улицы» Рабона можно сравнить с многочисленными другими неприкаянными персонажами, населяющими нашу литературу на идише и на иврите с самого начала XX века.


[Закрыть].

От самого рассказчика мы узнаем о том, что произошло с ним дважды – то ли наяву, то ли в бреду. Оба эти события связаны с нарушением запретов, которые были внушены ему еще в детстве; они прямо указывают на разрыв с традиционным еврейством. В пекарне он видит себя «распятым», притом плоть его превращается в символическую гостию. То же самое происходит, и даже с большей отчетливостью, на фронте, когда он выбирается из чрева лошади. Весь покрытый лошадиной кровью, он стоит на морозе, раскинув руки, будто распятый на кресте (13-я глава). Недвусмысленная интерпретация двух этих эпизодов смягчает ужас созданных в них образов, придавая им символическое и мистическое значение. Судя по всему, для человека с традиционным еврейским воспитанием, впитавшего ненависть к кресту и страх перед ним, эти трагические переживания выражают одновременно и тяготящие его, глубоко укорененные и не всегда осознанные страхи, и – парадоксальным образом – избавление от них или стремление к избавлению. В самой этой амбивалентности заключен травмирующий опыт, о котором рассказчик, сообщая читателю о том, что он разбил замерзшую кровь, покрывавшую его тело, говорит так: «В конце концов я полностью освободился. Я вылез из креста».

Смысл этого избавления – в том числе и в окончательном разрыве с традиционным еврейством, в среде которого страхи эти сохранились во всей их полноте [105]105
  Образ креста и всего, что с ним ассоциируется, возникает у Рабона и в стихотворениях этого периода. Ср. стихотворения О, фотер, Гот!(«О, отец наш, Бог!») и Ди тойте шиф(«Мертвый корабль») из первого сборника (с. 64–72). Примечательно, что во втором стихотворении вместе с крестом появляется еще и ворона. Сарказм приведенной ниже цитаты из стихотворения Цум тойт(«К смерти», с. 63) так же свидетельствует о смешанных чувствах, испытываемых автором по поводу креста:
  О, сколько раз я скрипел зубами, и холод / Пронизывал мое тело, когда хамы называли меня «жид»! / Благо мне, что перед крестом мой дед никогда не преклонял коленей, / И благо мне, что я самый гордый еврей на всем белом свете.
  В этой связи возникает ассоциация со знаком креста на лбу героя знаменитого рассказа Л. Шапиро Дер цейлем(«Крест»), Реакция, которую рассказ вызвал в момент опубликования, свидетельствует, что даже в среде тех евреев, которые, вроде бы, отмежевались от традиционного мышления, вопрос о христианстве и его символах оставался достаточно болезненным. См., например: X. Шмерук. Четыре письма Дер Нистера // Б’хинот,8–9 (1977–1978), с. 231–232 и примеч. 23. Этот литературный контекст помогает лучше понять, сколь важен эмоциональный аспект восприятия креста в произведениях Рабона.


[Закрыть]. В начале 1920-х годов большинство евреев Лодзи было все еще опутано традициями и табу, от которых пытается освободиться рассказчик «Улицы» [106]106
  Некоторое представление о еврейском населении Лодзи дает тот факт, что в 1931 году в городе проживало 202 497 евреев, при этом лишь 5,4 % из них признавали польский своим родным языком. Сведения взяты из источника, указанного в примеч. 100.


[Закрыть].

Помимо прочего, разрыв рассказчика с еврейством получает лингвистическое выражение, причем язык нарратора становится как составной частью, так и причиной его отчужденности в романе «Улица». Современный читатель, не имеющий представления о том, в каком сложном языковом контексте разворачивается действие книги, может этого вообще не заметить. Однако проблема языка – неотъемлемая часть общей ситуации, которая так отчетливо описана в романе Рабона.

Роман «Улица» написан на идише. Остается только гадать, на каком языке «происходят» те или иные эпизоды. Речь идет, прежде всего, о различии языков в рамках «подлинной» прямой речи, которая звучит в диалогах, когда рассказчик цитирует их напрямую. Лишь в нескольких эпизодах, таких как разговор рассказчика с матерью в детстве (7-я глава) и его беседа с евреем – владельцем ночлежки (25-я глава), мы можем с уверенностью утверждать, что диалоги приведены на том языке, на котором звучат, то есть на идише. В одном случае, когда по контексту ясно, что диалог ведется по-польски, рассказчик специально оговаривает, что один из собеседников говорит на идише (27-я глава) [107]107
  Во вводной главе упомянута газета на идише. Однако указано, что читает ее житель местечка, где родился рассказчик.


[Закрыть]. Нельзя исключить, что в ряде других случаев, когда нам не сообщают, на каком языке говорят собеседники и это не ясно из контекста, «оригинальным» языком все же является идиш. И напротив, в романе есть множество эпизодов, где прямые или косвенные свидетельства указывают на то, что персонажи, включая самого рассказчика, говорят по-польски. Так, совершенно ясно, что все пояснения в кинематографе даются на польском, поскольку в разговоре с владельцем кинотеатра в начале 17-й главы рассказчика спрашивают, говорит ли он на этом языке. Рассказчик специально указывает, что у поэта Фогельнеста «настоящие черные еврейские глаза» и длинный еврейский нос, но одновременно подчеркивает, что Фогельнест «говорил по-польски с красивым выговором» (14-я глава). То же относится и к рукописи Фогельнеста, которая «цитируется» в 20-й главе, – она «изначально» написана по-польски, хотя впрямую это и не оговаривается.