Текст книги "Семья Карновских"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Соломон Бурак не обманул.

За считанные недели он узнал вкусы американок, разобрался, в каких местах лучше продавать, познакомился с языком и местными обычаями. Он уже не носил чемоданов, а грузил товар на тележку.

– Девушка, дама, мисс, миссис, налетай, подешевело! Берите, пока не поздно, быстрей, hurry up, hurry up! [39]39
  Быстро ( англ.).


[Закрыть]– гремел на всю улицу его голос.

Конкуренты пытались его затереть, но Соломон Бурак не из тех, кто дает себя в обиду. То шуткой, то крепким словом, а то и ударом в зубы он защищался от местных и продолжал делать свое дело.

Особенно приятно было обложить кого-нибудь из немцев, отомстить за обиды «на родине». Он находил для земляков такие сочные слова и изощренные проклятия, что евреи, услышав, хватались за животы от смеха, даже конкуренты не могли удержаться.

А Соломон тянул нараспев, будто на молитве в синагоге:

– Покупаем, денег не жалеем. Пусть хорошо будет всем евреям и плохо всем злодеям! Эй, мадам, по дешевке отдам, чтоб тошно было нашим врагам!

Он попал в струю. Вскоре он расстался с двухколесной тележкой и приобрел старенький, побитый «фордик», который при этом довольно резво бегал, громыхая расхлябанными дверцами. На экзамене по вождению он сделал несколько грубых ошибок, но вовремя подмигнул экзаменатору в кожаной куртке: червонец туда, червонец сюда, надо жить и людям помогать, и все прошло успешно. Соломон своими руками покрасил ржавый «фордик» в светло-зеленый цвет, чтобы на борту лучше была видна ярко-красная надпись «Торговый дом Соломона Бурака. Берлин». Под завязку набив машину товаром, он ездил по окрестностям Нью-Йорка. С мальчишеским задором, не подходящим его возрасту, в светлом берлинском костюме, с булавкой на пестром галстуке и перстнем на пальце, он гонял на своей развалюхе под семьдесят миль в час. Он весело разъезжал на старенькой машинке и так же весело сбывал товар женщинам в пригородных летних отелях.

– Червонец туда, червонец сюда, надо жить и людям помогать, – говорил он, быстро распаковывал, быстро считал и быстро ехал дальше.

Прошло время, он купил хорошую, новую машину и завел склад, как когда-то в Берлине. Он выискивал, где распродают что-нибудь по дешевке после пожара или банкротства, скупал фабричный брак. Он легко сходился с людьми, хлопал поставщиков по плечу, угощал сигарами и всегда знал, что происходит на мили вокруг. Он никогда не отказывал дать товар в долг. Он пообещал жене, что она снова будет стоять у него за кассой, и сдержал слово. Когда-то, в Германии, едва успев заработать несколько сотен марок, он начал вывозить из Мелеца родственников, и своих, и жены. Теперь он вывозил их, из Германии в Америку, давал им товар и отправлял собирать долги по кредитам. И вот он уже перебрался в западную часть города, где приобрел роскошное, просторное жилье, не хуже, чем на Ландсбергер-аллее.

Снова его дом был открыт для всех: для родственников и друзей, для знакомых и незнакомых, для каждого, кто в чем-нибудь нуждался. Снова гости сидели во всех комнатах на стульях и диванах, на столе и даже на полу. На кухне беспрерывно кипятили чай и фаршировали рыбу, варили варенье, пекли маковые коржи и рогалики, как в Мелеце, готовили бульон с клецками. Из граммофона звучали канторские напевы и веселые опереточные песенки. Гости приходили и уходили, недавно прибывшие заглядывали на день и оставались на неделю, спали на столах и скамейках. Снова Соломон называл свой дом «Отель де Клоп», но не с досады, а в шутку, и, как прежде, щедро помогал людям: червонец туда, червонец сюда, надо жить и людям помогать.

К нему стали обращаться за помощью не только бывшие жители берлинского еврейского квартала, но и выходцы из Западного Берлина, гордецы, которые на него когда-то и смотреть не хотели. Первым пришел Людвиг Кадиш, чтобы взять в кредит товара для розничной торговли, за ним потянулись другие. Соломон Бурак никому не отказывал ни в кредитах, ни в беспроцентных ссудах, подписывал векселя, помогал добывать бумаги, чтобы вывезти родных из Германии. Благодаря своей щедрой руке он одновременно с мясником Райхером оказался в правлении синагоги «Шаарей-Цедек», а затем поднялся и до президента. По субботам он с гордостью вынимал свиток из ковчега. В то время как кантор Антон Карали читал Тору, он водил по строчкам серебряной указкой. Он с достоинством выслушивал от прихожан пожелания доброй субботы, здороваясь со всеми за руку.

Соломон Бурак знал, что сэкономил бы кучу времени и денег, если бы ходил в другую синагогу, но считал, что оно того стоило. Приятно было быть президентом в общине немецких гордецов, среди которых были даже оперный певец Карали и раввин Шпайер.

Соломон оказался единственным, кто протянул руку помощи мистеру Пицелесу. Когда шамес пришел к нему со своей бедой, он даже не позволил ему говорить по-немецки: зачем язык ломать?

– Мистер Пицелес, говорите, будто вы в синагоге где-нибудь во Львове, – сказал он, поднося шамесу стаканчик пасхальной сливовицы, которую пил весь год. – Так я вас лучше пойму.

Мистер Пицелес с благодарностью смотрит на радушного хозяина и продолжает говорить по-немецки: за последнее время он привык к этому языку. Он волнуется за свою должность, немало желающих ее занять. Особенно его беспокоит доктор Липман, знаменитый сват.

Доктор Липман по-прежнему носит волосы до плеч, бархатное пальто и не слишком свежую, но всегда выглаженную белую рубашку, как в праздник. А в праздник надевает зеленый цилиндр на радость мальчишкам на улице. Но в чужой стране он ничего не может заработать своей профессией и постоянно заводит в синагоге речь о том, что галицийскому отдали хорошее место, а он, доктор Липман, должен помирать с голоду.

– Где это видано? – твердит он возмущенно. – Стыд и позор!

Он уже ведет себя так, будто он важная персона в общине, вмешивается в дела мистера Пицелеса и даже успел заказать визитки, на которых к степени доктора добавлено слово «reverend» [40]40
  Духовное лицо ( англ.).


[Закрыть]. Он тенью ходит за Соломоном Бураком, отряхивает ему пиджак, помогает надевать пальто и льстит без зазрения совести:

– Вы наш отец, уважаемый господин президент. Сначала Господь Бог, а потом вы, господин доктор…

Соломон Бурак смеется:

– Но я же не доктор, герр Липман.

– Ну как же, вы доктор, вы благородный человек, – не соглашается Липман. – Вы ангел во плоти…

Вот мистер Пицелес и боится, что Липман импозантной внешностью и лестью рано или поздно добьется своего, перетянет всех на свою сторону и получит место шамеса. Соломон Бурак хлопает его по плечу:

– Да плюньте вы на этих немчиков, мистер Пицелес. Я вас в обиду не дам, слово даю. Слово Соломона Бурака, понятно?

34

Нью-йоркский порт раскален жарким летним солнцем. Остро пахнет рыбой, смолой и гнилыми овощами.

Шпили небоскребов пронзают расплавленное серебро неба. Блестят потные тела раздетых до пояса чернокожих портовых рабочих, мускулы перекатываются на обнаженных спинах. Мягкий от жары асфальт дрожит под колесами тяжелых грузовиков, воняющих бензином, выплевывающих облака дыма. Издали доносится шум пролетающих поездов, слышно, как под ними подрагивают мосты. Грузчики, пассажиры, матросы, таможенники, полисмены, таксисты спешат, толкаются, потеют, кричат, швыряют узлы и чемоданы. Неожиданно с грязного берега прилетает легкий ветерок, проносится сквозь толпу, бросает мусор и пыль людям в лицо и так же неожиданно затихает. Духота окутывает людей, как мокрая простыня. После десяти дней морской прохлады Карновские задыхаются в липком, влажном воздухе шумного нью-йоркского порта, гринкарты мокнут в потных пальцах.

Едва ступив на раскаленную нью-йоркскую землю, Довид Карновский, старший в семье, омыл руки в каменном фонтане и благословил страну, в которую привел его Господь.

Доктор Георг Карновский снял шляпу, осмотрел сверкающими черными глазами новый город от горящих на солнце башен до размягченного асфальта и несколько раз ударил в землю каблуком, будто пробуя ее на прочность. И вдруг, неожиданно для себя, взял Терезу под руку и прошелся с ней вперед, потом назад, как на прогулке. Они давно не гуляли вместе. Никто не обратил внимания, что мужчина с обнаженной черноволосой головой ведет под руку белокурую, голубоглазую женщину. Здесь не надо было бояться уличных банд, когда идешь с собственной женой.

– Тереза, мы в Америке! – указал Георг на не слишком чистую мостовую. – Ты что, не рада?

Он обнял ее и расцеловал.

– Рада, Георг. – Тереза смутилась, что он целует ее на людях.

Карновскому хотелось, чтобы сын тоже радовался вместе с ними.

– Ну что, вот и приехали! – Он приподнял голову Егора за подбородок.

Егор состроил кислую мину, ему не понравилось, что отец так разошелся.

– Уфф, ну и жара! – проворчал он, вытирая пот со лба.

Ему никогда не нравилось, если отец так себя вел. Родители всегда кажутся детям чуть ли не стариками, а что может выглядеть глупее, чем расшалившийся старик? И то, что отец обращается с матерью, как влюбленный мальчишка, хватает ее за руку и целует, было отвратительно. Егор даже дома не мог на это смотреть, а тем более посреди улицы. И новая страна ему сразу не понравилась. Он не понимал, с чего отец так счастлив.

Издали, с парохода, Америка ему понравилась. Сверкающие небоскребы рвались в небо, как сказочные башни в волшебной стране, белые чайки парили над морем, горел на солнце факел в вытянутой руке статуи Свободы. На берегу все оказалось иначе. Здесь было невыносимо жарко и душно, будто по лицу хлещут мокрой тряпкой. На асфальте валялась кожура от бананов и сигарные окурки, обрывки газет цеплялись за ноги. В Германии такое было невозможно. Но самое ужасное – это люди. Полуголые грузчики, черные и белые, кричали, переругивались и сплевывали на землю тягучую табачную слюну, от вида которой тошнота подступала к горлу. Водители небрежно кидали вещи в грузовики, отталкивая каждого, кто оказывался на пути, причем без всякого почтения даже к прилично одетым людям. Зеленая форма служащих выглядела далеко не так элегантно, как немецкие мундиры. Когда инспектор в зеленой куртке, которую он, кстати, расстегнул из-за жары, что совершенно недопустимо для человека в форме, стал задавать Егору вопросы о возрасте, стране, фамилии и вероисповедании, Егор в пику отцу назвал религию матери. На слабом английском, который он учил в гимназии, а потом дома, по книгам, он попытался объяснить, что он, собственно, Гольбек, ариец и протестант, каковым он себя считал. Но черноволосый, кареглазый инспектор даже слушать не захотел и ответил на ломаном немецком, а на самом деле на идише, что по документам он Карновский, иудейского вероисповедания, хлопнул печатью и велел Егору не задерживаться.

– Next! – крикнул он. – Next! [41]41
  Следующий! ( англ.).


[Закрыть]

Грузчики, с которыми Егор заговорил по-английски, его не поняли, а он не понял их. К подошве прилипла жевательная резинка и никак не хотела счищаться, сколько он ни тер ногой об асфальт. Егор уже ненавидел Америку.

– Чертова грязная страна, – сказал он с презрением, точь-в-точь как дядя Гуго, когда речь заходила о странах, в которых он побывал во время войны.

Это презрение к домам, улицам, площадям и даже людям осталось в нем надолго.

Первым, кто встретил Карновских, когда они прошли все формальности с иммиграционной службой, был дядя Мильнер, брат Леи. Низкорослый, слегка сутулый, но подвижный и быстрый, как ртуть, он тут же подбежал к сестре, которую не видел с ее свадьбы, и кинулся целоваться.

– Лееши, Лееши! – кричал он. – Узнаёшь?

Лея еще не успела толком понять, кто это, а он уже расцеловал всю семью, сначала Довида Карновского, потом Георга Карновского, а потом и Терезу Карновскую.

– Кто это, Лееши, твоя дочка? – спросил он после того, как поцеловался с чужой женой.

– Хаскл, это моя невестка, – ответила Лея. – А вот наш внук.

– Что ж, невестка – тоже дочка, – не смутился дядя Мильнер и подставил Егору щеку для поцелуя. – Как тебя зовут, бойчик? [42]42
  Мальчик ( смесь английского с идишем).


[Закрыть]Меня тут называют Гарри. В Мелеце я был Хаскл, а здесь Гарри, дядя Гарри.

Егор не поцеловал щеки, которую ему подставил низенький, юркий человечек, оказавшийся его дядей. Он не понимал его быстрой речи, да и не хотел понимать этого нелепого языка. По сравнению с темдядей этотдядя выглядел настоящим посмешищем.

– Ich verstehe nicht [43]43
  Не понимаю ( нем.).


[Закрыть], – холодно ответил он.

– О, так с тобой надо говорить по-немецки, – рассмеялся дядя Гарри. – И как же все-таки вас зовут, мистер немец?

– Йоахим Георг, – с достоинством представился Егор полным именем.

– Длинновато для Америки, – заметил дядя. – Здесь любят, чтобы было кратко, время дорого.

Так же быстро, как говорил, он завел маленький, покрытый пылью «шевроле» и велел забираться внутрь:

– А ну, друзья, залезайте!

В машине валялись линейки, циркули, отвертки, гаечные ключи и банки с краской. Егор не торопился садиться. С какой стати он должен слушаться этого смешного человечка, который оказался его дядей? Но дядя Гарри не стал повторять, а ловко затолкал его внутрь, как кондукторы в собвее [44]44
  Нью-йоркское метро.


[Закрыть]заталкивают пассажиров в переполненные вагоны.

– Мой инструмент, – показал на разбросанные по полу вещи. – Я строитель, Лея, чтоб ты знала, строю дома, сношу дома.

За рулем дядя Гарри не умолкал ни на минуту. Он быстро говорил по-еврейски, вставляя английские, русские, польские и немецкие слова. Лея принялась его ругать. За десятки лет ни одного письма не прислал! Она не понимала, как брат мог позабыть о родной сестре. И еще не понимала, куда подевался его высокий рост. Он же был высоким, когда уезжал из дому, а теперь он маленький и сутулый. Увидев, как он изменился, она вспомнила о своем возрасте.

– Хаскл, Хаскл, я ведь даже забыла, как ты выглядишь. За столько лет ни одного письма, ни одной фотографии.

– Времени не было, Лееши, некогда было, – отвечал Хаскл-Гарри, держась за руль.

По дороге он успел рассказать обо всей своей жизни с того дня, как он покинул Мелец, чтобы не идти в русскую армию. Он приехал сюда, женился, вырастил детей, женил их, дождался внуков. Чем он только не занимался! Сначала красил стены, потом стал нанимать людей, которые красили за него. От малярных работ перешел к строительству и сносу зданий. Потом стал покупать и расчищать участки под застройку. Во время войны сумел заработать несколько сот тысяч, но из-за кризиса потерял все до последнего цента. Он уже готов был снова стать маляром, но Бог помог, дела пошли, теперь он опять строит, сносит, расчищает участки, и ничего, живет. Рассказав о себе, он заговорил о детях и внуках. Потом стал расспрашивать сестру, как она жила все эти годы. Она не успевала ответить на вопрос, как он задавал следующий. А разузнав все, что хотел, весело сказал, что не надо грустить, все это ерунда, ничего не поделаешь, жизнь всегда в полоску. Да хоть бы он сам. И бедным был, и богатым, ходил пешком и ездил на дорогих машинах, продавал их, покупал другие. Вот сейчас ездит на старой шарманке, и ничего, главное, чтоб все были живы и здоровы. Попутно он называл все улицы, по которым они проезжали, и с гордостью показывал здания, магазины, мосты, памятники и площади своего Нью-Йорка.

– Думаете, тут всегда так было? Как бы не так, мои дорогие. Когда я приехал, и половины этого не было. Позже построили. Ничего городишко, а?

Дядя Гарри всей душой любил Нью-Йорк, выросший у него на глазах, и восхищался не только тем, что построил сам.

– Видишь мост, бойчик? – Одной рукой он держался за руль, а другой теребил Егора. – Его построили, как раз когда я приехал. Вон, смотри.

Егор не хотел смотреть на мост и восхищаться домами и улицами. Они проезжали богатый чистый район, но он все не мог избавиться от первого неприятного впечатления. Такова была его натура: если что-то вызывало в нем отвращение, он накручивал себя и переносил его на все вокруг, в том числе и на себя самого. Уже одного того, что этот смешной Гарри, которого он никак не мог признать дядей, так любит Нью-Йорк и тычет Егору пальцем в бок, предлагая восторгаться вместе с ним, было достаточно, чтобы Егор возненавидел этот город.

– Да, да, – повторял он, щелкая языком. Так взрослый делает вид, что восхищается, когда глупый ребенок хвастается перед ним игрушками.

Доктор Карновский увидел, что добрый дядя Гарри понемногу начинает обижаться на насмешки Егора, и незаметно потянул сына за рукав, чтобы тот прекратил. Егор дернулся.

– Чего тебе? – спросил он громко, хотя прекрасно понял отцовский намек.

Когда дядя Гарри въехал в еврейский район, Егор начал демонстративно зажимать нос. Вдоль улицы тянулись кошерные мясные магазины с нарисованными в витринах петухами, радостно идущими на убой, синагоги, рестораны, кинотеатры, похоронные бюро, украшенные разноцветными гирляндами, овощные лавки, перед которыми стояли лотки с товаром, школы с гигантскими еврейскими вывесками, пекарни, бензоколонки, парикмахерские – все перемешалось, прилепилось одно к другому. Кричали со стен вывески адвокатов, дантистов, сватов, раввинов, врачей. Из открытых окон гремели радиоприемники. Вдоль тротуаров стояли машины всевозможных цветов и марок, от старых развалюх до шикарных, новеньких автомобилей. Молодые черноволосые матери с колясками громко разговаривали и смеялись, качая младенцев. На ступеньках перед дверьми сидели толстые женщины, утирали пот и покрикивали на детей, игравших на улице.

– Сэм, Бетти, Джек, Сильвия, Морис! – неслось со всех сторон.

На балконах, пожарных лестницах, крылечках и окнах сушилось белье. Ветерок, неожиданно долетевший с побережья, забирался в женские цветные панталоны, раскачивал беспомощно висевшие рукава мужских рубашек, играл с бюстгальтерами и купальными костюмами. Сверкали на солнце водосточные желоба под крышами. На перекрестках, возле сигарных лавок и аптек, стояли чернявые парни и девушки, лакомились мороженым, курили, хохотали. Носились с мячами мальчишки в пестрых рубашках, свитерах с вышитыми на спине именами и даже голые до пояса. Они шныряли повсюду, гонялись за машинами и трамваями, вопили и дрались. Полисмен на углу зевал, лениво помахивая дубинкой. Шум, гам, жара, голоса, толчея, сигналы автомобилей, фрукты и овощи на лотках, вывески, сохнущее белье и мусор – все смешалось на залитой ярким солнцем улице. Дядя Гарри затормозил возле бензоколонки.

Черные глаза Довида Карновского сияли от счастья. Веселая, радостная, свободная еврейская жизнь кипела вокруг, наполняя его сердце надеждой.

– Лея, смотри, евреи, они все евреи! – повторял он, как странник, который вернулся домой после долгих скитаний.

– Не сглазить бы, – добавила Лея.

Доктор Карновский чувствовал себя не так уютно, как отец. Ему, как любому, кто вырос в Германии, не нравилась излишняя свобода, а беспорядка он просто не выносил. И все же он был рад. Не один год ему приходилось бояться из-за своей внешности, он вынужден был скрывать ее, как увечье, и теперь ему приятно было видеть, что эти люди высоко держат свои черные головы, весело и открыто разговаривают и смеются без стыда и страха. Он выпрямился и полной грудью вдохнул горячий, влажный воздух.

– Видишь, Тереза? – спросил он, сжав ее руку.

– Да, любимый, – ответила Тереза, с изумлением рассматривая странных, непонятных людей.

Как в порту, доктору Карновскому захотелось, чтобы сын разделил его радость. Ведь он привез его сюда, чтобы освободить от яда, которым отравили его мальчишеское тело.

– Ну, как тебе тут нравится? – спросил он.

– Одна большая Драгонер-штрассе, – презрительно ответил Егор.

Арестант, который много лет просидел в тюрьме, не может вынести уличного шума, его тянет обратно в камеру. Так и Егор не мог вынести свободы. Он не понимал, как могут быть свободными эти люди. Они должны быть тихими и незаметными и стыдиться, что вообще живут на свете, как стыдился этого он. Вместо гордости за них он почувствовал к ним острую неприязнь, которую вызвал бы у него калека, выставляющий напоказ свое увечье. Его раздражали громкие голоса взрослых и крики детей. На родине никто не вел себя так развязно, не только черноглазые брюнеты, но даже голубоглазые блондины. Эти люди были для него совершенно чужими, Йоахим Георг Гольбек не имел и не хотел иметь с ними ничего общего. Но при этом ему было стыдно за их вид и поведение, как может быть стыдно только за близкого человека. Он пытался сохранить равнодушное презрение, но не мог. Так раздражать может только тот, чей позор – твой позор, чье увечье – твое увечье. И от этого его ненависть к ним и к себе становилась еще сильнее.

Он пришел в полное уныние, когда дядя Гарри подъехал к своему двухэтажному дому. Дом с балконами и колоннадой стоял возле самого океана. Вокруг располагался небольшой сад, на заднем дворе около гаража валялись приставные лестницы, доски, железная арматура, инструменты и банки с краской. Красивый дом на берегу совершенно не сочетался с шумными улицами вокруг, не соответствовал ни району, ни дяде Гарри в рубашке с закатанными рукавами, ни его облезлой машине.

– Вот и мой домишко, выкроил на него в удачные годы, – с гордостью сказал дядя Гарри и просигналил, чтобы родные знали, что гости прибыли.

Здесь не было образцового порядка, но и дом, и садик, и гараж напомнили Егору об их собственном доме на родине. У них была машина, а Карл сидел с ним в гараже и рассказывал разные истории. А когда приходил дядя Гуго, они ездили кататься и гоняли за сто километров в час.

На Егора напала тоска по времени, когда все было хорошо. А теперь у него нет дома, только этот смешной человечек, который называет себя его дядей.

Пока они ехали, Егор думал, что дядин дом – огромная помойка, провонявшая луком и чесноком. Он терпеть не мог бедности и тесноты, но надеялся их увидеть, чтобы у него был повод высмеивать новых родственников и доводить родителей, зачем они привезли его на Драгонер-штрассе. Так он собирался отомстить за разочарование. Красивый, просторный дом лишил его возможности это сделать. Ему нечего было сказать, не на что было излить презрение, и от этого ему стало совсем тоскливо.

И еще тоскливее стало, когда их вышли встретить сыновья дяди Гарри. Они неожиданно оказались высокими, широкоплечими парнями и смотрелись еще внушительнее рядом с низеньким, сутулым и юрким отцом. Дядя Гарри представил их с гордостью, но и не без смущения. Как отец он был вправе гордиться такими молодцами, но понимал, что все удивляются, в кого они уродились. Он посмеивался над своим сложением, но не упускал случая напомнить ребятам, что это он их отец, хозяин и повелитель.

– Сделано в Америке! – указал он на сыновей и тут же ни с того ни с сего прикрикнул: – Ну, чего встали, как болваны? Поздоровайтесь с родственниками из Европы!

Черноволосые парни с обветренными, загорелыми лицами улыбнулись, показав крупные белые зубы.

– Привет, дядя. Привет, тетя. Как ты поживаешь? – поздоровались они на чудовищном американском идише, обратившись к нескольким людям на «ты».

Егор понял, каким хилым он выглядит рядом с ними, и попытался произвести впечатление иностранным приветствием. Он представился по всей форме, как принято в стране, из которой он прибыл. Вытянувшись по струнке, он щелкнул каблуками так громко, как умел разве что один дядя Гуго, и назвался полным именем: Йоахим Георг. Но церемонное приветствие не произвело на парней должного впечатления, они только добродушно рассмеялись:

– Хелло, Джорджи. Как дела?

Егору не понравился их бруклинский идиш. Пусть у себя дома так говорят. Он ответил на приветствие по-английски, подбирая слова, чтобы показать, что знает язык страны, в которую приехал. Но парни из-за сильного немецкого акцента ничего не поняли. Да они и не старались понять, а продолжали говорить по-еврейски, как всегда разговаривают с зелеными.

– Как тебе Америка? Хорошо, а? – Они даже не сомневались в ответе.

Уже в третий раз Егор увидел, что его английского не понимают. Вместо того чтобы удивиться, что он, иностранец, знает язык, они и дальше говорили на своем дурацком жаргоне, будто на какой-нибудь Драгонер-штрассе. Егор покраснел от такой наглости. Они считают, что он должен понимать этот язык. Назло им он ответил по-английски, что Америка ему совершенно не понравилась:

– Грязно и шумно.

Он хотел, чтобы парни оскорбились, но ни один из них и глазом не моргнул. Они были настолько крепки, жизнерадостны и уверены в своих силах, что даже не представляли себе, что можно обижаться на смешного долговязого мальчишку в чистенькой одежде. Как все американцы, они были уверены, что их страна – самая прекрасная в мире, и могли только посочувствовать зеленому, который несет такую чушь. Их спокойствие окончательно вывело Егора из себя. Ему казалось, что они издеваются над ним.

Когда дядя Гарри позвал родню в дом, а Егора оставил с сыновьями, он почувствовал себя совсем беззащитным.

– Мы, старичье, немного отдохнем, – сказал дядя, – а вы, ребята, займите чем-нибудь гостя.

– Мы его купаться возьмем. – И парни пошли в гараж переодеться.

Они быстро разделись. Без одежды их загорелые, мускулистые, поросшие черным волосом тела выглядели еще внушительнее. Сыновья дяди Гарри разминались, делали гимнастические упражнения, мерились силой, пока Егор, забившись в угол, натягивал плавки, которые они ему дали. Он стеснялся своей наготы с того дня, когда дети высмеяли его за то, что он не такой, как все мальчики, а после случая в гимназии и вовсе стал бояться своего тела. Даже когда рядом никого не было, он старался на него не смотреть, как стараются не смотреть на собственное увечье. И сейчас он почувствовал привычный страх и спрятался в темном углу гаража. Парни засмеялись:

– Нас, что ли, стесняешься?

Егор отвел глаза. Ему стало завидно, что они такие рослые, сильные, ловкие, хотя красивыми он бы их не назвал. Разве можно считаться красивым, когда у тебя густые черные волосы на груди?

Но они совершенно не смущались, да еще и подтрунивали над его бледной, гладкой кожей, кожей Гольбеков, которую он унаследовал от матери и которой гордился. Его раздражали их беззаботность и жизнерадостность. Их и других черноволосых, загорелых мужчин и женщин на пляже.

Здесь было так же шумно, как на улицах, по которым они недавно проезжали. Сверкали на солнце загорелые тела, разноцветные купальные костюмы и пестрые зонтики. Над спокойным океаном кружили чайки. На горизонте белели паруса проходивших кораблей. Смех, пение, джаз из транзисторов, женский визг и детский плач – все сливалось в монотонный, низкий гул. Мальчишки кидали мяч, кувыркались, боксировали и орали во всю глотку.

Вдоль берега на мили тянулись аттракционы, крутились карусели. Зазывалы приглашали в ресторанчики, мороженщики нахваливали из будок свой товар, цыганки у палаток предлагали раскинуть карты. От ярких вывесок рябило в глазах, закладывало уши от выстрелов в тирах, женского визга, музыки из приемников и шума проносящихся мимо машин. Мускулистые парни в шортах обнимали стройных, гибких девушек. Жирные женщины с ногами, как тумбы, тощие женщины с ногами, как спички, волосатые, как обезьяны, толстопузые мужчины, плачущие дети, смеющиеся дети, люди всех цветов и оттенков, высокие и низкие, толстые и худые, в купальных костюмах, штопаных свитерах и дырявых лохмотьях разговаривали, смеялись, ели и пили, жестикулировали и кричали на раскаленном морском песке. Щекотал ноздри острый запах рыбы, водорослей, смолы, нагретых солнцем крыш, каленых орехов и горячих сосисок. От избытка сил сыновья дяди Гарри носились по пляжу, боролись, катались по песку, шутили с девушками, заговаривали с незнакомыми людьми, бросались в воду, плавали и кувыркались.

– Эй, зеленый! – звали они Егора. – Давай к нам, посмотрим, кто лучше плавает, Америка или Германия.

Егор растерянно озирался. Он чувствовал себя лишним в шумной толпе. Он не мог ни сесть, ни войти в воду. Он давно не плавал. С тех пор как люди в сапогах пришли к власти, он не был ни в бассейне, потому что там любой мог его обидеть, ни на Ванзее: там запретили появляться таким, как он. Он отвык и от людей, и от воды.

Парни смеялись:

– Эй, sissy! [45]45
  Неженка ( англ.).


[Закрыть]Ныряй, поплыли.

Егор не знал, что значит это слово, но догадался, что ничего хорошего. Они опять издевались над ним. Он ненавидел и сыновей дяди Гарри, и всех людей вокруг. В каждом их движении он видел распутство и наглость. Егору были отвратительны шевелящиеся волосатые тела, он ненавидел их просто за то, что они существуют. Сыновья дяди Гарри будто сошли с карикатур, которые дома рисовали на таких людей – черных, носатых, наглых вырожденцев. Вот только на вырожденцев они как раз совершенно не походили. Наоборот, они были здоровые и сильные – забияки, пловцы и боксеры. Они были совсем не такими, как Егор их себе представлял, и это его злило. Как любой слабак, который не может пустить в ход кулаки, он пустил в ход язык.

– Очень грязно, – показал он на разбросанный по песку мусор, бумажки и банановые шкурки. – Вода тоже грязная, противно входить.

Парни встряхнули головами, как молодые, веселые псы после купания, и не стали отвечать. Ничего не могло испортить им хорошего настроения.

Они не жалели сил ни на пляже, ни дома за обедом, с хрустом откусывали фрукты, соленые огурчики и свежую редьку, с аппетитом жевали тминный хлеб и все, что было на столе. Полная, черноглазая тетя Мильнер не успевала подавать новые блюда.

– Посмотрите только, как метут, – смеялся дядя Гарри. – Нечего удивляться, что отец такой худой. Сыночки обожрали, хе-хе-хе…

– Пусть едят на здоровье, не сглазить бы, – радовалась тетя Мильнер.

Она суетилась на кухне, раскладывала порции по тарелкам, подавала на стол и без устали нахваливала перед гостями сыновей. Они такие молодцы, помогают родителям, водят грузовики, присматривают за рабочими на стройке и даже сами берутся за малярные кисти, если надо. А по вечерам учатся в колледже, готовятся стать людьми. И дома помогают, топят котел в подвале, убирают двор, поливают газон. И с едой никаких забот, что им ни приготовишь, все хорошо, все вкусно.

Она ухаживала за сыновьями и за Егором.

– Ешь, деточка, – уговаривала она его, – не стесняйся. Видишь, мои же не стесняются.

Егору нравилась эта добрая, ласковая тетка, которая так настойчиво его угощала. Но он хотел всем показать, что он не охотник до ее вонючей еды: бульона с лапшой, курицы, огурцов, редьки, лука и фаршированных кишок. Такая пища годится для пожирателей чеснока вроде ее сыновей, но не для Йоахима Георга. Ему хотелось есть, но он демонстративно, чтобы все заметили, отодвинул тарелку. Ни дядя Гарри, ни его сыновья не обратили на него внимания. Парни продолжали уплетать, а дядя рассказывал о хороших и плохих временах и о своих взлетах и падениях, о том, как богател, разорялся и снова богател.