Текст книги "Семья Карновских"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Но то, что он громит евреев, интеллектуалов и либералов, не мешает ему посещать салон крещеного еврея Рудольфа Мозера. Цербе не может порвать со старым другом и заклятым врагом Клейном. Сын священника, интеллектуал с головы до ног, злой, желчный и физически слабый, Цербе терпеть не может военных, которые говорят только о сражениях, охоте на зайцев, дуэлях и женщинах. Маленького роста, в очках, с постным лицом пасторского сына, редкими светлыми волосами и нескладной фигурой, никогда не носивший военной формы, доктор Цербе ненавидит тупых аристократов, которые презирают его так же, как он их. Еще меньше удовольствия он получает от встреч с представителями нового национального движения, зелеными юнцами в тяжелых сапогах. В своем издании он представляет этих сопляков истинными сынами отечества, которым принадлежит будущее. Они липнут к нему, борцу с еврейским засильем, покупают его газету, ходят на его лекции. А его тошнит от их глупости и трескучих фраз. Другое дело – салон Рудольфа Мозера. Здесь можно всласть наговориться обо всем на свете: о философии, политике, религии. Доктор Цербе никогда не упускает случая заглянуть к Мозерам. Они тоже всегда ему рады, хоть Мозер сам из тех, с кем сражается доктор Цербе. Особенно он привязан к доктору Клейну, своему насмешливому и жестокому врагу.

– Добрый вечер, доктор Циникус, – приветствует Цербе Клейна.

– Добрый вечер, доктор Графоманус, – отвечает Клейн со смешком.

Он знает: доктор Цербе ненавидит, когда его называют графоманом, ничто так не выводит его из себя. Он прощает любые нападки, но не переносит, когда высмеивают его стихи. Зная об этом, доктор Клейн обожает критиковать их в журнале.

Доктор Цербе синеет от злости. Он садится на своего конька: что доктор Клейн и ему подобные могут понять в немецкой поэзии? Откуда коломыйским коммивояжерам знать, что такое истинно германский дух? Они только и умеют зубоскалить, научились, разъезжая с товаром по деревням. Чтобы всучить свое барахло, коммивояжер должен развеселить покупателя дешевой шуткой. Из поколения в поколение они продают лежалый товар добрым, наивным христианам. Все они такие, от Моисея до Гейне и всяких там Клейнов. Доктор Клейн наслаждается гаванской сигарой и от души хохочет над речью доктора Цербе.

– Я на тебя не обижаюсь, друг мой, – отвечает он. – Это говорит твое страдающее сердце, раненое сердце обиженного графомана, автора непризнанных бульварных пьес и бездарных стишков… Конечно, больно, когда хочешь, но не можешь.

Доктор Цербе скрежещет зубами, а тут еще карикатурист фон Шпанзатель быстро делает рисунок и показывает всем вокруг. На рисунке – плюгавое и злобное существо, настолько мерзкое, что женщины отводят глаза. Доктор Цербе готов провалиться сквозь землю. Особенно ему стыдно перед дамами. Он действительно не слишком видный мужчина, ему не везет с прекрасным полом. С досады он ставит под подозрение аристократическое происхождение фон Шпанзателя. Только представитель избранного народа может быть таким желчным и неблагородным по отношению к противнику. Всем известно, что еврейские банкиры охотно отдавали чернявых дочерей за обнищавших аристократов. Фон Шпанзатель несколькими штрихами подправляет портрет доктора Цербе и хохочет во все горло.

– Как вам это нравится, дамы и господа? – показывает он рисунок.

– Это уж слишком зло, дорогой фон Шпанзатель, – говорит хозяин, Рудольф Мозер. – Это чересчур…

Газетный магнат Рудольф Мозер – доброжелательный, мягкий и благородный человек. Его принципы – уступчивость, компромисс и золотая середина. В газете он дает высказаться всем сторонам, учтив с противниками и никогда не переходит на личности.

Рудольф Мозер настолько либерален, что даже не обижается на доктора Цербе за нападки на выкрестов. И если доктор Цербе просит в долг, никогда не отказывает.

Художник не согласен с Мозером, что рисунок слишком злой. Фон Шпанзатель очень высокий, худой и жилистый, его движения быстры и резки, и так же резки его карикатуры. Нарочно выпрямившись во весь рост перед низеньким, сутулым Цербе, он внимательно рассматривает рисунок.

– Нет, господа, – заявляет он серьезно. – Я бы не назвал это карикатурой. Здесь изображена сущность доктора Цербе. И не только доктора Цербе, но всех таких, как он, а их в Пруссии миллионы.

Господа прислушиваются. Фон Шпанзатель выпивает бокал французского вина, закусывает глубокой затяжкой из трубки и начинает говорить. Говорит он резко, не выбирая выражений. Уроженец Рейнланда, почитатель французской живописи, которую он изучал, богемная личность, свободный и жизнерадостный человек, он обожает все французское и ненавидит все немецкое, а прусское особенно. Он терпеть не может немецкое искусство, тяжелые памятники, симметричные улицы, дисциплину, порядок и раболепие, а также собственную военно-аристократическую семью. Как только ему удается скопить немного денег, он едет в Париж и растранжиривает их в кофейнях населенного художниками квартала. Свое презрение он выражает в карикатурах на земляков. Он показывает портрет доктора Цербе. Вот он, истинно немецкий характер. Нарисовав этого человечка, в котором мало способностей, но много ненависти ко всем, кто хоть чуть-чуть талантливее, он изобразил миллионы таких Цербе. Их всегда было полно, но особенно много стало теперь, после поражения. Доктор Цербе – символ страны, которая завидует другим, но, вместо того чтобы изменить свое дурацкое лицо, разбивает зеркало.

Это слишком даже для Рудольфа Мозера.

– Вы преувеличиваете, дорогой фон Шпанзатель, – мягко замечает он. – Вы карикатурист и говорите, как рисуете. Разве можно говорить такое о нашем народе, создавшем высочайшую культуру в Европе?

Фон Шпанзатель залпом выпивает еще бокал вина и перебивает хозяина.

– Кто сказал, что мы культурный народ? – бушует он. – Мы варвары, только срам прикрываем не звериными шкурами, а солдатскими штанами, и вместо копий у нас теперь пулеметы. Наши предки, варвары, ненавидели Рим, потому что им отвратительны были римская культура и наука, а мы ненавидим Париж, город культуры, науки и искусства. Мы завидуем французам, англичанам, евреям, всем, кто умнее и лучше нас. Поэтому мы пытаемся всех унижать, мы злобные церберы и завистники.

Хозяин не на шутку обеспокоен. Пусть немецкий аристократ, потомственный «фон» может позволить себе такие речи, но он, Рудольф Мозер, крещеный еврей и издатель солидной газеты, не может позволить себе их слушать. Он пытается перевести дискуссию в другое русло, но тут вступает доктор Цербе. Туманно и витиевато он начинает говорить о вредной французской бацилле, поразившей немецкий народ. Бациллус интеллектуалис или бациллус иудеус хочет сожрать здоровое тело германской нации. Но прозрение наступило вовремя. Молодежь пробудилась, она отметает чуждые веяния, отвергает лежалый товар глумливых коммивояжеров. Молодежь возвращается к героическому духу предков, возрождает чистоту германской расы.

– Страшитесь, слепые интеллектуалы! Вы не видите, что грядет новая эра, надвигается геройским шагом! – проповедует он, грозя пальцем, как его отец прихожанам в сельской церкви.

Хозяину не по себе. Это очень нехорошие угрозы. Кроме того, они часто слышатся в последнее время, слишком часто. Рудольф Мозер верит в лучшее, он убежден, что всегда побеждают разум, компромисс и золотая середина. Он не хочет думать о плохом, ведь думать о плохом очень неприятно. И все же у него неспокойно на душе. Госпожа Мозер пытается пошутить:

– Надеюсь, доктор Цербе, мне-то вы не сделаете ничего плохого?

Доктор Цербе целует ей руку:

– За прекрасных дам я готов пойти в огонь и воду!

Доктор Клейн сводит на нет пафос старого друга.

– Не так страшен черт, как его малюют, – замечает он с усмешкой. – Из-за того что критик-еврей когда-то нелестно отозвался о его стишках, наш маленький сердитый Юпитер теперь мечет молнии. Не так ли, доктор?

Доктор Цербе прощается и целует дамам ручки. Доктор Клейн приглашает его прийти снова:

– Заглядывай, пока можно, Цербе. Если настанет день, когда прекратятся вечера у нашей дорогой госпожи Мозер, тебе ведь будет скучно с твоими дружками в сапогах, а, рифмоплет?

Гости расходятся. Госпожа Мозер надевает пелерину и выходит с Карновским.

– Доктор Карновский любезно согласился отвезти меня в Ванзее, – говорит она мужу. – Спокойной ночи, милый, слишком не засиживайся за работой.

– Спокойной ночи, любимая, – отвечает Мозер и целует жену в голову.

Она часто проводит воскресенье в загородном доме. Рудольф Мозер остается в городе, он трудится без выходных. Ему не нравится, что доктор Карновский отвозит его жену на машине, но он не подает виду. Разве он не современный человек, который должен на все смотреть объективно и философски? Он вежливо прощается с Карновским, благодарит его и просит почаще заходить в гости.

Доктор Карновский усаживает госпожу Мозер в машину, садится за руль. Они нагоняют доктора Цербе. На нем дешевое, поношенное пальто, он бредет, маленький и сутулый. Сзади нелепо висят черные фалды фрака, развеваются на ветру, и будничное пальто выглядит, из-за них еще более убогим. Он приподнимает шляпу и провожает шикарный автомобиль ненавидящим взглядом.

– Смешной он, бедняга, – говорит госпожа Мозер.

– Он опасный и жестокий человек, – отвечает доктор Карновский. – Он обиженный истерик, в котором уживаются мания величия и мания преследования. Во времена революций такие опаснее всего.

– Ты в это веришь, мой милый? – спрашивает, прижимаясь к нему, госпожа Мозер.

– Обиженный истерик опасней бешеной собаки, – продолжает Карновский. – Я видел безумие у него в глазах, когда он говорил.

У госпожи Мозер появляется повод начать беседу о психоанализе, который сейчас в моде, о комплексе неполноценности, об истории. Доктор Карновский удивлен ее осведомленностью. Она говорит, как мужчина-интеллектуал. Но, как только они заходят в дом, образованная дама сбрасывает вместе с одеждой интеллект и стыд. В искусстве любви она не знает себе равных. Она настолько изобретательна, что даже женский врач Карновский поражен. На всех языках, которые она знает, она нашептывает ему в ухо нежные, горячие слова любви и тут же – грубые, отвратительные, непристойные. Карновскому не нравится, когда женщина ведет себя нагло.

– Ты говоришь, как уличная девка, – отталкивает он ее от себя.

– Да, побей меня, любимый, назови меня сукой! – умоляет она.

По дороге в город Карновского мучает совесть. Он мерзок самому себе. Он думает о Терезе, сейчас она лежит в кровати и плачет. Что тянет его к этой шумной, развратной женщине? Она даже не красива. Ноги полноваты, спина мускулистая, как у мужчины, рот слишком велик. В клинике он видит сотни женщин гораздо красивее ее. Многие дают понять, что он им нравится. Некоторые даже приходят на прием не потому, что больны, но чтобы раздеться перед ним, ощутить прикосновения его рук. С тех пор как он стал известен, женщины заваливают его письмами, полными любовных признаний и восхищения. Среди тех, кто ему пишет, девушки из лучших семейств, немало красивых. Он не понимает, зачем он связался с этой далеко не юной дамой. Каждый раз, сидя за рулем автомобиля, он дает себе слово порвать с ней. Ему стыдно перед собой и перед Терезой, которую он предал.

Но проходит несколько дней, и он начинает тосковать. Его тянет к той, в ком соединились разум и инстинкт, светская дама и шлюха.

25

За несколько лет Гуго Гольбек перепробовал множество профессий. Он торговал электрическими пылесосами и охотничьими ружьями, служил приказчиком в обувном магазине, но так и не смог приспособиться к гражданской жизни.

Лишь раз он попробовал то, что было ему по душе. Когда мать продала дома, он выпросил у нее один бумажный доллар и гулял на него целые сутки. Он пострелял в тире, посидел в баре и взял напрокат лошадь. Там, в школе верховой езды, он познакомился с инструктором, капитаном в отставке, и за кружкой пива рассказал ему, что у матери есть иностранная валюта. В голове капитана тут же зародилась мысль, что он, на пару с обер-лейтенантом Гольбеком, мог бы открыть свою школу и зарабатывать деньги. В городе полно иностранцев. Американки обожают верховую езду. Они весьма расточительные дамы, к тому же любят молодых офицеров. Обер-лейтенанту Гольбеку очень понравилась эта идея.

Слова капитана подействовали на него, как сигнал к атаке. Это было лучшее, чем мог бы заняться офицер в эти чертовы времена. В неразговорчивом Гуго вдруг проснулось красноречие, когда он пошел к матери просить денег. Он целовал ей руки, обещал счастье и удачу, злился, требовал, даже угрожал, что пустит себе пулю в лоб. В конце концов мать сдалась и дрожащими руками отдала ему деньги. Гуго воспрянул духом. Он купил красавцев коней, кожаные седла, нанял конюхов, дал объявления в газеты и сел ждать, что американки понесут ему доллары. Фантазия разыгралась. В романах, которые он читал от нечего делать, рассказывалось, как бедные офицеры в школе верховой езды знакомятся с богатыми американками. Обычно дочь американского миллионера по уши влюблялась в европейского военного и отдавала ему руку вместе с отцовскими миллионами. Гуго не видел причины, почему этого не может случиться с ним. Надев форму и гладко причесав белокурые волосы, он смотрелся в зеркало и очень себе нравился. Он ждал, но американки все не появлялись. Инфляция закончилась так же неожиданно, как началась. Марка стала стремительно расти. Гостиницы опустели. В школу Гольбека никто не шел. В итоге от его предприятия остались только рейтузы и стек. С тех пор чертов мир, в котором нет места для немецкого обер-лейтенанта, стал ему совсем не мил. Вернулась апатия. Работы по-прежнему не было.

Мать сдавала комнаты, да Тереза иногда подкидывала денег. На это и жили. Гуго курил, играл с собакой и смотрел в полевой бинокль. Когда дома становилось невмоготу, тянуло посидеть с приятелями в пивной или пострелять в тире, он шел к Терезе просить на расходы.

У Терезы всегда можно было хорошо поесть, а у Карновского имелась приличная коллекция вин, ликеров и коньяков, немецких и импортных. Гуго Гольбек с наслаждением потягивает французский коньяк, столь любимый им после Западного фронта, курит дорогую сигарету, вытащенную у зятя из портсигара, и размышляет, почему проклятый мир так несправедливо устроен: какой-то носатый докторишка оказался наверху, а немецкий офицер на дне.

– Черт, а сигареты у него неплохие, – замечает он и идет во двор, к гаражу. Запах бензина кажется ему волшебным ароматом. До войны он ездил на мотоцикле, на фронте водил автомобиль. Он обожает технику.

Карл разрешает ему завести машину. Гуго с наслаждением прислушивается к звуку двигателя. Очень похоже на пулеметную стрельбу.

– Отличная машина, Карл.

– Так точно, герр обер-лейтенант. – У Карла сохранилась солдатская привычка обращаться по званию.

Егорхен возвращается из частной школы. Увидев во дворе дядю, он бросается к нему с радостным криком:

– Дядя Гуго, дядя Гуго!

– Привет, малыш, – здоровается с племянником дядя Гуго.

Ему приятно, что ребенок им восхищается, это возвышает его в собственных глазах, ведь ни зять, ни даже родная сестра его ни во что не ставят. Поэтому он говорит с Егором, как со взрослым. Он объясняет ему устройство двигателя, разрешает подержаться за руль, понажимать педали. Потом учит его стрелять из детского ружья. Дядя Гуго – прекрасный стрелок, он может сбить маленькую птичку с ветки акации, растущей посреди двора. Мальчик начинает приставать к матери, чтобы она позволила им с дядей Гуго прокатиться на отцовской машине. Тереза против, муж не любит, когда Гуго берет машину, но малыш не отстает. Он известный упрямец, настоящий Карновский, и мать сдается.

– Гуго, только, ради Бога, потихоньку, – предупреждает она брата.

– Да ладно, – отвечает Гуго и, чуть отъехав, выжимает газ до предела. Он обожает быструю езду, с тех пор как у него был мотоцикл с двумя сиденьями. Егорхен в восторге.

– Дядя Гуго, а папа никогда так не гоняет! – кричит он.

– Куда ему, твоему папе. Он вообще ездить не умеет. – И Гуго прибавляет скорость.

Лицо горит, сейчас он чувствует себя человеком, и жизнь, кажется, не так уж плоха. Егорхен тоже радуется. Робкий по природе, он, однако, любит похулиганить, а с дядей бояться нечего.

– Дядь, а ты можешь еще быстрее?

– Я-то могу, только нас полиция остановит, а потом твой отец ругаться будет.

Егорхен смотрит на дядю огромными голубыми глазами и изливает ему мальчишескую душу, делится своими радостями, бедами и мечтами. Скрытный, недоверчивый, он никогда не рассказывает родителям, как прошел день, что было в школе, но дяде можно поведать заботы, надежды и сомнения, а их у него немало. Он уже знает, что у него не такая семья, как у всех. Родители не такие, и бабушка Гольбек, и бабушка Карновская. Дядя Гуго, брат мамы, не такой, и тетя Ребекка, сестра папы. И он сам не такой, как все дети в школе. Папа и мама не хотят говорить об этом, вечно уходят от ответа, когда он их спрашивает, но он знает, что чем-то выделяется, и не в лучшую сторону. Учитель Закона Божьего относится к нему не так, как к остальным. Иногда велит ему сидеть на уроке с другими детьми, а иногда выставляет из класса. И мальчишки тоже. Вообще он для них свой, но стоит с кем-нибудь поссориться или подраться на школьном дворе, тут же кричат: «Еврей!» Он хочет узнать у дяди, как это так. Он немец или нет?

– Господи, ну конечно, немец, ты же из Гольбеков! – с гордостью отвечает Гуго.

– А почему тогда мальчишки говорят, что я не немец?

– Ну, потому что по отцу-то ты Карновский. А они, дураки, этого не понимают.

Егорхен улыбается дядиным словам. Вот они кто – дураки. Но радость быстро исчезает. Он хочет до конца разобраться, кто он.

– А папа разве не немец? Мама говорит, немец. Он на войне был, капитаном.

Дяде Гуго смешно: сестра называет мужа капитаном и считает его немцем. Что глупая женщина может знать о таких вещах? Но Егору он этого не говорит. У него язык не поворачивается сказать такое мальчику, которого он любит.

– Конечно, он немец, твой папа. Он ведь родился в Германии. Но он не совсем немец, он еще еврей, понимаешь? Только тебя, малыш, это не касается. Ты-то чистый немец, ты Гольбек. Ясно?

Егорхен задумывается:

– Дядь, а что значит еврей?

– Еврей? – переспрашивает дядя Гуго и тоже задумывается. Он-то прекрасно знает, что это значит. Еврей – это такой нелепый человечек, черный и носатый. Он обязательно богат и вечно лезет, куда не просят. Еще от ораторов в пивных он знает, что чертовы евреи продали страну во время войны, воткнули армии нож в спину. Если бы не они, армия непременно разбила бы чертовых французов. Но ребенку он не может этого сказать. – Еврей – это тот, кто ходит не в кирху, а в синагогу, как твой папа, – объясняет он.

– Но папа никогда не ходит в синагогу.

Дядя Гуго не знает, что ответить. Он устал от серьезного разговора. Когда ему приходится напрягать мозги, он вообще быстро устает. Лучше поговорить о войне, это гораздо интересней.

– Да ерунда это все. Ты еще маленький, не поймешь. Не думай об этом.

Но как же об этом не думать?

– А почему мама вышла замуж за папу, а не за настоящего немца?

Может, дядя Гуго ответит на вопрос, который его давно мучает. Больше спросить не у кого.

Дядя Гуго хотел бы ответить, что его сестра – дура, как все женщины, и просто глупо влюбилась. К тому же после войны Гольбеки обеднели, ей пришлось устроиться на работу в больницу, а там, естественно, полно евреев, любая больница – это синагога. Но не говорить же такое ребенку. Он говорит только, что женщины вообще смешные, и мужчине нечего о них думать. Ведь он, Егорхен, не девчонка, чтобы забивать себе голову всякими глупостями. Пусть лучше учится стрелять, водить мотоцикл, ездить на лошади, фехтовать, чтобы стать хорошим солдатом.

Егорхен согласен с дядей, но, правда, он не уверен, что сможет стать солдатом. Бабушка Карновская говорит, что теперь, после войны, в армию не берут. Дядя Гуго выходит из себя. Чушь! Да откуда ей знать? Ничего, еще вернутся старые добрые времена. Он, Гуго Гольбек, опять наденет мундир. Снова будет армия, муштра, приказы и война, хорошая настоящая война. И нечего Егору слушать бредни старой глупой еврейки. Она бы еще на него лапсердак напялила, как в Еврейской Швейцарии ходят…

Забывшись, он говорит с мальчиком, будто тот – стопроцентный Гольбек, а никаких Карновских и в помине нет. Но вдруг видит, что его занесло слишком далеко.

– Только смотри, дома не проболтайся, о чем мы с тобой говорили, – предупреждает он. – Мужской разговор должен остаться в тайне.

– Еще бы! – Егорхен обижен, что дядя в нем сомневается. – Конечно, не проболтаюсь.

– Вот это слова мужчины! – И дядя Гуго прибавляет газу, чтобы успеть домой до прихода зятя.

Ему не хочется ссориться с Георгом. При всем презрении, которое он питает к еврейскому докторишке, он робеет перед ним. Как многие врачи, Карновский смотрит несколько свысока на всех, кто не относится к его профессии, будто любая человеческая жизнь в его руках.

– Ну, что поделывает герр обер-лейтенант? – спрашивает он с насмешкой.

Гуго не любит, когда зять называет его обер-лейтенантом. Обращение по званию, которое так приятно слышать, например, от Карла, в устах Карновского звучит как издевательство.

– Что может поделывать немецкий обер-лейтенант в наше чертово время? – отвечает он с намеком, что сейчас время Карновских, а не Гольбеков.

– Чертово время будет еще долго, герр обер-лейтенант, – предсказывает Карновский. – Когда оно изменится, у тебя будет такой ревматизм, что ты сможешь быть только генералом в отставке…

– У меня на этот счет другое мнение, герр доктор, – отвечает Гуго.

– Ладно, пойдемте-ка обедать, я голоден как волк, – говорит Карновский и ведет сына и шурина в просторную столовую, где их ждет накрытый стол. Тереза повязывает Егору салфетку, чтобы он не испачкался, и зовет сестру мужа:

– Бека!

Ребекке нравится, когда ее так называют. Полное имя звучит слишком по-еврейски. Она появляется из сада, у нее в руке букет цветов. Тяжеловатым шагом она приближается к столу.

– О, герр Гуго! – говорит она с удивлением.

Гуго вскакивает и что есть силы щелкает каблуками.

– Здравствуйте, фройляйн Бека! – И он элегантно целует ей ручку.

Черные глаза Ребекки вспыхивают от галантных манер лейтенанта и от внимания, которое он ей оказывает. Видели бы бывшие одноклассницы в лицее! Тереза указывает Ребекке на место рядом с Гольбеком, Гуго учтиво пододвигает ей стул.

– Вы очень любезны, герр обер-лейтенант.

Ребекка чувствует под столом его ногу, от него пахнет табаком, кожей и мылом для бритья. Настоящий мужской запах.

В порыве нежности, неожиданно для себя, она наклоняется к Терезе и целует ее в щеку, а смущенная Тереза поправляет ей непослушные волосы.

Доктор Карновский не может удержаться:

– Психологи говорят, если девушка так горячо целует подругу, она представляет себе, что целует ее брата.

Все трое, Ребекка, Тереза и Гуго, краснеют до ушей. Ребекка готова испепелить Георга взглядом.

– Ты циник, как все гинекологи, – говорит она сердито. Особенно ее злит, что в его словах есть доля правды.

Доктор Карновский рассказывает смешные случаи с нервными пациентками. Ребекка не хочет слушать. Ее голова забита цветами, музыкой, романами и мечтами, и ей неприятно, что брат смеется над женским полом.

– Лучше вы расскажите что-нибудь, герр обер-лейтенант, – обращается она к соседу. – О чем-нибудь прекрасном.

Гуго Гольбек в замешательстве. Он не знает, что рассказать. Но Ребекка так на него смотрит, что ему некуда деваться, и он начинает рассказывать о своих приключениях на фронте. Это единственное, о чем он всегда готов поговорить. Но как обойтись без крепких солдатских выражений, которые нельзя использовать при дамах? Он запинается на каждом слове, однако Ребекка внимательно слушает истории о его подвигах и только иногда восклицает:

– О Господи!

Доктор Карновский не уверен в правдивости военных рассказов, он видел на фронте другое.

– А дизентерии у вас там не было, герр обер-лейтенант? – спрашивает он, наливая себе бокал столового вина.

Ребекка с ненавистью смотрит на брата. Всегда был и остался мерзким циником. Все теперь такие, нет больше прекрасных и благородных рыцарей.

– Чертово послевоенное время! – вздыхает Гуго. – Без армии нет романтики.

– Золотые слова, герр Гуго, – говорит Ребекка, глядя на него влюбленными глазами. – Только расчет и практичность.

Это для нее больная тема. Сейчас, после войны, мужчины слишком практичны. Все ищут брака по расчету, любовь для них ничего не значит. О молодых людях, которых сватает доктор Липман, она и слышать не хочет. По еврейской привычке во всем винить себя она думает, что стремление делать деньги на чем угодно, даже на любви, – еврейская особенность. Ей нравится высокий, белокурый обер-лейтенант, элегантный, вежливый и благородный. Она видит благородство даже в том, что он не может устроиться в жизни.

– Он как ребенок, такой беспомощный, наивный… – шепчет она на ухо Терезе.

Тереза другого мнения о брате, но она не возражает. Ребекка уводит Гуго в садик, они садятся возле цветов, на ее любимое место. Она с жаром говорит о книгах, музыке и актерах. Гуго молча слушает, он в этом не разбирается. Ребекка начинает читать наизусть стихи современных поэтов. Гуго поражен, к такому он не привык. Он заводит интрижки с белошвейками или гуляет с девушками из приличных семей, они охотно слушают его истории о войне и смеются, когда он рассказывает что-нибудь забавное, но ни разу не было, чтобы девушка читала ему стихи, да еще наизусть и с таким чувством.

– Хорошо, очень хорошо, – отзывается он о стихах, хотя ничего в них не понял.

Ребекка все больше воодушевляется.

Она энергична, как ее отец, и, как мать, нежна и заботлива, она готова заступаться за всех слабых и беззащитных. Мужчины для нее как дети. Поэтому ей не нравятся деловые, умные и практичные, способные, самостоятельно найти свое место в жизни. Наоборот, ей по душе беспомощные и по-детски наивные. В светловолосом, молчаливом и неустроенном Гуго она видит ребенка, которому нужна мама, чтобы водить его за ручку, опекать и развивать его скрытые способности.

– Вы большой ребенок, герр обер-лейтенант! – восклицает она, когда Гуго говорит очередную глупость.

Гуго не знает, как себя вести. Она интригует его темпераментом, черными волосами и огнем, горящим в огромных глазах. Она непонятна и загадочна, не то что его белокурые подружки. Гуго никогда не был близок с еврейской женщиной, хотя много слышал о них от приятелей. Лишь в одном он уверен: такой жены он бы не хотел. Он считает, что она ниже его, но чувствует, что на самом деле все наоборот. Ему не преодолеть неприязни к непонятному и чужому.

Только оказавшись на улице, он может вздохнуть свободно.

Как всегда, прежде чем проститься, он крутится перед зятем, отводит взгляд, мнется, глубоко затягивается сигаретой. Доктор Карновский знает, что это значит, и приходит на помощь.

– Сколько? – спрашивает он, глядя в прозрачные глаза Гуго.

– Двадцать пять марок, если можно, – мямлит Гуго. – Отдам, как только найду работу… Слово офицера…

Доктор Карновский много раз слышал это обещание и знает, чего оно стоит. Тем не менее дает деньги.

– Сойдемся на пятнадцати, – говорит он с усмешкой.

Гуго берет бумажки и вылетает на улицу.

– Сволочь! – Он зол на зятя, потому что пришлось перед ним унижаться и потому что Карновский, как настоящий еврей, сторговал десятку.

В пивной Шмидта Гуго чувствует себя как дома. Здесь собираются отставные офицеры, приходят студенты с девушками. Свежее пиво, отменные сосиски, сочная квашеная капуста. Друзья приветствуют его, щелкая каблуками, официантки улыбаются.

Когда студенты напиваются и начинают дискуссии, становится совсем весело. Говорят, что пора возродить Германию и отомстить французам и чертовым предателям из Западного Берлина, еврейским толстосумам, которые воткнули нож в спину доблестной армии. Гуго не принимает участия в спорах, он не мастак говорить, его дело – вести солдат в атаку, получать и отдавать приказы, но ему приятно слушать о том, что Германия скоро возродится.

– Прозит! – И он пьет кружку за кружкой.

Вечером он уходит с официанткой. Если наутро остается немного денег, он идет в тир. Там за меткую стрельбу он часто получает приз – пачку сигарет.

26

У доктора Эльзы Ландау, представителя Северного Берлина, дела в рейхстаге с каждым днем все хуже.

– На Драгонер-штрассе! – кричат ей, когда она выступает. – В Еврейскую Швейцарию! Иди к своим галицийским единоверцам, фальшивомонетчикам, большевикам, спекулянтам!

Некоторые посылают ее еще дальше:

– Убирайся в Палестину! Евреи, вон из рейхстага!

Эльза Ландау не остается в долгу. Она объясняет, кто тут фальшивомонетчики и спекулянты. Ей известны все тайны вражеского лагеря, она знает, что там за люди, и умело вытаскивает их грязное белье на всеобщее обозрение. Она приводит факты и цифры. Но логика и остроумие не могут победить грубых выкриков и смеха. Эльза Ландау устала воевать с горластыми депутатами, посылающими ее в Иерусалим. Она охрипла, иногда не может держать себя в руках и впадает в истерику.

Еще хуже выступать в провинции. Студенты, отставные солдаты, безработные, вчерашние гимназисты, которые не нашли себе занятия, и авантюристы всех мастей, подосланные противниками, срывают ее выступления, свистят, хохочут, орут, кидают тухлые яйца и гнилые овощи. Однажды в зале кто-то выстрелил из револьвера.

– Рыжая! Еврейская блядь! – кричат юнцы в тяжелых сапогах.

Эльза Ландау знает цену этих выкриков и проклятий, но ей больно, когда в ней оскорбляют женщину. Она отказалась от любви и семейного счастья, чтобы бороться за права рабочих, а ей прилепили лживую, грязную кличку. Хуже всего, что толпа всегда начинает дружно ржать, услышав это слово. Оно действует куда сильнее, чем разумные речи, факты и статистика. А юнцы в сапогах уже настолько обнаглели, что обещают застрелить ее, как собаку, если она посмеет выступать по немецким городам.

Эльза Ландау не дает себя запугать. Она успела понюхать пороху в трудное послевоенное время. Наоборот, чем больше писем с угрозами она получает, тем больше ездит с выступлениями, добирается до самых диких мест, где юнцы в сапогах бушуют сильней всего. Она будит спящий пролетариат, который сложил оружие, вдыхает в рабочее движение новую жизнь, возрождает умершие организации, раздувавает едва тлеющий огонь революции. Но Эльза видит, что враги с каждым днем набирают силу. Они уже привлекли на свою сторону не только лавочников и крестьян, но и множество рабочих.