Текст книги "Африка грёз и действительности (Том 3)"

Автор книги: Иржи Ганзелка

Соавторы: Мирослав Зикмунд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

«Цветной барьер» и переливание крови

Дурбан – самый большой, хотя и не главный город Наталя. Это, пожалуй, единственный курорт в Южно-Африканском Союзе, действующий в течение круглого года.

Море, муссоны и близость тропика – вот тот таинственный рецепт, который придает дурбанскому воздуху как раз столько тепла, чтобы он грел, но не изнурял. Солнечные пляжи окаймлены непрерывным рядом купален, клубов и роскошных отелей. Окрестности города вклинились в поросшие лесом высокие склоны.

При этом вас поражает, что чарующие гребни валов, которые океан катит навстречу тысячам посетителей пляжа, достаются всем даром. Нигде здесь не берут платы за вход. Только если вы захотите отдохнуть, любуясь вечно меняющимся очарованием моря, бесконечной сменой красок и форм и любовными играми волн и треугольных парусников, вам придется заплатить меньше одной чешской кроны за получасовое пользование удобным шезлонгом. Но мягкий песок пляжа также приятен и имеет еще то преимущество, что в него можно зарыться, пересыпать его из одной кучки в другую, рисовать на нем свои еще не сбывшиеся грезы, контуры неизведанных земель и частей света, а затем все это стереть и начать сначала или вспоминать о том, что только два дня тому назад вы мерзли высоко в горах Базутоленда и вытащили там из багажа все одеяла. На дурбанскую погоду не влияют никакие смены времен года.

Но для экономики Южно-Африканского Союза другой, более будничный облик моря гораздо важней, чем мягкие пляжи и прохладные волны прилива.

Дурбанский порт уже много лет назад отнял у Кейптауна пальму первенства по тоннажу грузов и оказался победителем даже в пассажирских перевозках. Протяженность причалов составляет здесь около девяти тысяч метров. В 1947 году здесь было погружено свыше пяти с половиной миллионов тонн. Огромная емкость элеваторов позволяет хранить 42 тысячи тонн зерна. Механическое оборудование угольного причала обеспечивает погрузку 2300 тонн угля в час.

Дурбан – первый современный порт Южно-Африканского Союза. Этим он обязан прежде всего своей бухте, врезающейся глубоко в сушу. Побережье южной части города окаймлено узкой полосой скал и холмов; за ними когда-то простиралась обширная мелкая лагуна, к которой море пробило себе дорогу через узкую горловину между скалами. Но это было лишь началом. Прежде всего нужно было вывезти из лагуны сотни тысяч тонн песка и ила, чтобы она могла принимать заморских гигантов с глубокой осадкой. Мощные землечерпалки проложили для них путь прямо к бетонным набережным. Затем сеть судоходных каналов постепенно изрезала всю лагуну, и в настоящее время уже десятки гигантских кранов вылавливают из трюмов ящики и тюки и грузят на суда местные товары и сырье. На другом конце овальной лагуны, водная гладь которой протянулась на семь километров, чернеют горы угля вокруг угольного причала и поблескивают серебристые шляпки нефтяных цистерн. Где-то между ними взлетают вверх фонтаны от поплавков прибывающих гидросамолетов…

Но все это только один из обликов Дурбана, внешняя маска, покрытая тоненьким слоем золотой фольги.

А под этим покровом Дурбан выглядит совсем иначе.

Первое, что бросается в глаза на его улицах после приезда из Оранжевой Республики, – это множество бронзовых лиц с резко очерченным профилем и орлиным носом: мужчины с фесками и тюрбанами на головах, женщины с роскошными стройными фигурами, волосами цвета воронова крыла и большими миндалевидными глазами, закутанные в легкую вуаль, здоровые дети, словно выточенные из красного дерева. Это индийцы. Между тем в соседней Оранжевой Республике законы строго запрещают постоянное проживание индийцев. По статистическим данным за 1936 год, в день переписи на территории Оранжевой Республики находилось всего 14 из 300 тысяч индийцев, проживающих в Южно-Африканском Союзе, тогда как в Натале сосредоточено три четверти, причем большая часть проживает в Дурбане. Это не случайность.

Когда в середине прошлого столетия в молодой английской колонии Наталь началось расширение плантаций сахарного тростника, плантаторы добились от британского правительства разрешения на ввоз дешевой рабочей силы из перенаселенной Индии. Все попытки привлечь к работе на плантациях местные негритянские племена, привыкшие к свободной пастушеской жизни, не дали желаемого результата, и вот в конце 1860 года к натальским берегам пристали первые корабли с многочисленными индийскими семьями.

«Этот шаг, – цинично заявил в 1946 году маршал Сметс, – был самой большой ошибкой в истории нашей страны, и мы поэтому должны приложить все усилия к тому, чтобы хоть частично устранить его пагубные последствия». Итак была дана команда к дальнейшему обострению дискриминационной политики в отношении неевропейских элементов населения, раз уже нельзя было рассчитывать на то, что Организация Объединенных Наций обойдет молчанием меры, подобные тем, которые были приняты в 1910 году в отношении многочисленной китайской колонии. Тогда власти отдали распоряжение репатриировать всех без исключения китайских рабочих, десятки тысяч которых работали на южноафриканских рудниках и плантациях.

Цветной барьер (colour bar), который в Южно-Африканском Союзе отделяет белое население – англичан и африкандеров, потомков первых бурских переселенцев, – от неевропейского населения, доходит до совершенно невероятных пределов. В стране действует закон, устанавливающий тюремное заключение сроком до 10 лет для священника, который согласится обвенчать белого с женщиной «неевропейского происхождения», если в ней есть хоть одна шестнадцатая доля негритянской, индийской или еврейской крови. Под страхом смерти неграм запрещено жениться на белых. По другому расистскому закону врач не смеет спасти жизнь белого, нуждающегося в переливании крови, хотя бы он и имел под рукой 100 ампул со здоровой кровью доноров, отличающихся от умирающего пациента только черным цветом кожи. Негр, индиец или метис, относящийся к так называемому классу цветных, не смеет войти в вагон, автобус или общественное помещение, отведенное для белых. «Цветные» обязаны жить в изолированных кварталах, или гетто, отдельно от белого населения. Различия, проводимые в зависимости от цвета кожи, заходят так далеко, что некоторые члены одной и той же семьи, обладающие более светлым цветом лица, объявляют себя «европейцами», а другие, более темные, считаются «неевропейцами». Такой «европейский» член семьи может навещать своих братьев, сестер и родителей только ночью, чтобы не выдать своего происхождения и сохранить лучше оплачиваемую работу.

При помощи тенденциозной, изощренной политики проведение расовой дискриминации разграничено по степеням, чтобы таким образом возбуждать взаимную ненависть и натравливать друг на друга отдельные элементы неевропейского населения.

Так, например, мулат глубоко презирает негров, которых с издевкой называет «кафрами», то есть дикарями, язычниками. Негры, особенно принадлежащие к кафрским[26]26
  Кафрами, то есть неверующими, или немусульманами, арабы называли все народности банту Юго-Восточной Африки. Дольше всех это название сохранялось за народностью коса, о которой здесь и идет речь. В научной литературе от такого названия уже давно отказались. Англо-африкандерские помещики и капиталисты пользуются сейчас этим, намеренно оскорбительным, термином распространяя его на всю народность банту. – Прим. ред.


[Закрыть] и зулусским племенам, которые гордятся чистотой своей крови и старыми традициями, считают мулатов выродками, ублюдками. Индийцы ставят себя выше тех и других и тем самым углубляют пропасть, отделяющую их от негров, тормозя усилия прогрессивных организаций развернуть общую борьбу против дискриминационных законов.

О том, как выглядит «демократия» в Южной Африке, свидетельствует самый состав ее парламента. В этом парламенте заседают 153 депутата. Из них 150 представляют меньшинство – 2330 тысяч белых, которые составляют ровно 20 процентов всего населения. Остальные три депутата «представляют» 1200 тысяч индийцев и мулатов. Но это еще не означает, что упомянутых трех «депутатов» выбирали все индийцы или мулаты без исключения! Чтобы получить право голоса, нужно иметь 50 фунтов стерлингов годового дохода или владеть имуществом, оцененным в 75 фунтов стерлингов.

Самая многочисленная группа, составляющая 70 процентов населения Южной Африки, – 7730 тысяч негров – не имеет в парламенте ни одного представителя.[27]27
  В настоящее время в палате собрания парламента Южно-Африканского Союза банту имеют трех «представителей», избираемых из числа европейцев особой «туземной курией» Капской провинции. Цветные избиратели включаются в те же избирательные списки, что и европейцы, и вместе с ними участвуют в парламентских выборах. Индийцы с 1946 года избирают особой курией трех депутатов парламента из числа европейцев. – Прим. ред.


[Закрыть]

Рикши с воловьими рогами

Все эти вопиющие парадоксы южноафриканской «демократии» неотступно приходят в голову, когда проходишь по улицам Дурбана. Там представится картина, какой не увидишь больше нигде в Африке. Кажется, будто бы вдруг очутился в старом феодальном Китае, в перенаселенных городах, где смертельный страх перед голодом и медленной смертью доводил людей до того, что они нанимались в качестве самого дешевого транспортного средства, заменяя тягловых животных. Здесь, в Дурбане, меркнет образ гордых зулусских воинов, которые никогда не склоняли головы перед белыми и предпочитали смерть позорному рабству.

На крупнейших улицах Дурбана с их многоэтажными зданиями рядом с самыми современными автомобилями и быстроходными автобусами можно вдруг увидеть пассажиров, развалившихся на сиденьях двуколок, впереди которых рысью бегут рикши. Только рассмотрев их вблизи, понимаешь, что их образ не имеет себе равного на всем африканском континенте. Маскарадными страшилищами кажутся дурбанские рикши, собравшиеся на отведенных для них стоянках и готовые побежать в любое время и в любом направлении по раскаленным асфальтированным улицам большого города. В их облике сочетаются черты древнегерманских божков, китайских кули из Гонконга и старых негритянских вождей, облаченных для отправления каннибальских обрядов.

Описать их подробнее?

В таком случае начнем с ног, – это не так сложно. На первый взгляд кажется, что они обуты в плотно прилегающие к ноге белые сапоги. Лишь вблизи можно разглядеть, как шевелятся пальцы; просто босые ноги до самых колен вымазаны белой глиной! Потому-то и «подметки» так звонко шлепают по каменной мостовой и асфальту.

Если кафру не удалось раздобыть леопардовую шкуру, он довольствуется старыми холщевыми трусами. Но это не так уж и важно, потому что вокруг бедер у него болтается целая сеть из цветных бус, лент и ремней, украшенных блестящими гвоздиками. Точно так же разукрашены плечи, грудь, спина. Но вряд ли кому-нибудь удастся точно описать все, что носит дурбанский рикша на голове. Главную часть его головного убора составляют два могучих воловьих рога. На них, между ними и вообще всюду на голове красуются пучки конских волос, разноцветные перья, бусы, ремни, ленты и раковины.

А хотите знать, каков тариф?

Один шиллинг за милю вне зависимости от того, следит ли пассажир за стройностью своей талии или весит целый центнер…

Что такое «Гарден-Рут»?

Южноафриканские шоссе не стандартны.

Они представляют собой коллекцию крайностей, как и вся страна в целом. На автодорожной сети отражается та бездонная пропасть, которая отделяет роскошные небоскребы на Комишнер-стрит в Иоганнесбурге от полуразрушенных трущоб в его предместьях, где живут тысячи «белых бедняков» – каста обездоленных белых, этих европейских париев.

Южноафриканские шоссе – верное отражение контраста между современными двухэтажными троллейбусами и повозками на высоких колесах, запряженными 12 ослами. Эти шоссе проложены в стране, где ослиные или воловьи упряжки существуют наряду с современными «бьюиками», которые тысячами ввозятся сюда в обмен на золотые слитки и сверкающие алмазы.

На протяжении всего нашего путешествия по Африке перед нами, как приятное видение, маячили южноафриканские шоссе, такие, какими их изображают рекламные брошюры. Асфальт, прямые и широкие магистрали, гладкие, как стекло. Нам представлялся этот мираж, когда мы вытаскивали свою машину из грязи в Кении, на разбитых дорогах Конго и Северной Родезии.

И вот мы, наконец, в Южной Африке с шоссейными дорогами, ровными, как стол, и гладкими, как стекло. Но только с этих блестящих полос асфальта здесь вдруг попадаешь в ухабы, каких мы не видели даже на самых худших отрезках дорог Центральной Африки. Корругация – равномерная глубокая волнистость дорог – не прекратилась у порога Южно-Африканского Союза. Напротив, именно в этой стране она зачастую переходит все границы приличия, даже на тех шоссе, которые обозначены на карте под громким названием «Нейшнл родс», то есть дороги национального значения. Десятки километров едешь здесь со стиснутыми зубами – и не потому, что думаешь о рессорах и прочих изнашивающихся частях шасси, а просто потому, что при езде по этакому «жалюзи» можно прикусить язык. Затем вдруг также неожиданно машина плавно въезжает на асфальт; это застает водителя врасплох не меньше, чем самая худшая волнистость дороги, так как он уже заранее дрожит при мысли, что гладкое шоссе вновь исчезнет, словно призрак.

Прототипом южноафриканских шоссе является «Гарден-Рут» – «Парковая дорога».

Цветные фотографии в туристских справочниках Южно-Африканского Союза дают чарующее изображение самого прекрасного шоссе, какое только человеческая фантазия и техника в состоянии вставить в живописную рамку приморских гор. Название «Гарден-Рут» мы уже слышали за 10 тысяч километров от Дурбана, находясь еще в северном полушарии.

В Дурбане начинается отрезок магистрали протяженностью в две тысячи километров, вливающийся в самое южное шоссе Африки, которое соединяет Столовую гору с мысом Доброй Надежды. Возможно, что эта магистраль когда-нибудь станет такой, какой ее уже теперь хвастливо называют рекламы для туристов в Южно-Африканском Союзе. Пока что, однако, это шоссе скорее напоминает трудную пробную трассу для моторизованного транспорта.

Как подвешенные гирлянды, проходят участки «Гарден-Рут» по пляжам Индийского океана, широкими дугами и излучинами проникая в изрезанные хребты прибрежных гор. Минутами вдыхаешь соленые брызги морского прибоя, а затем сразу машину поглощают дикие, глухие горы и скалы. А когда вырываешься из их объятий, то прямо перед тобой внизу, в пропасти на стометровой глубине, бурлит морской прибой. Спустя два часа после того, как мы наблюдали оживленное движение на пристани маленького городка, стрелка высотомера уже показывала более 1600 метров над уровнем моря. Выжженные холмы, скалы, сухие саванны, влажные девственные леса и снова море – красочный калейдоскоп красот природы.

Но у современного автомобилиста ужасно мало времени, чтобы любоваться всем этим, потому что все шоссе до сих пор еще находится в самом примитивном состоянии. Лишь незначительный по сравнению с общей длиной отрезок шоссе дает возможность отдохнуть, катясь по асфальту. Почти вся трасса заставляет водителя быть постоянно начеку: обвалившиеся камни, изрытая земля, ямы и выбоины, скользкая глина, подъемы и спуски, встречающиеся на каждом из этих двух тысяч километров. Крутые склоны кажутся бесконечными!

Возможно, что через много лет, когда экскаваторы прогрызут достаточно широкий проход в приморских скалах и всю эту двухтысячекилометровую трассу объединит сплошное асфальтовое покрытие, родится настоящая «Гарден-Рут», которой южноафриканцы уже давно хвастаются в своих туристских справочниках.

Глава XL
НОЧЬЮ ПРИДЕТ НКСАМТВАНА

– Алло, алло, Менду?

– Минуточку, пожалуйста…

Незнакомый голос, доносившийся с центральной телефонной станции, затих.

Мы стояли в полутемном складском помещении аптекарского магазина в Идутиве и терпеливо ожидали, пока отзовется телефон. В этот день мы преодолели более 400 километров по трудным горным дорогам и уже решили переночевать в Идутиве.

Голос телефонистки откликнулся снова:

– На проводе Менду, говорите!..

– Алло, мистер Томеш?

– Да, Томеш у телефона…

– Тогда будем говорить по-чешски, – и мы называем свои фамилии. – Вот мы и явились. Добрый вечер, господин Томеш!

– Наздар, наздар,[28]28
  Наздар – приветствие, принятое в Чехословакии.


[Закрыть] ребята. Ну, теперь у меня с души камень свалился; я уж думал, что вы где-нибудь в Кейптауне и о том, что я нахожусь в Менду, совсем забыли. Есть у вас карта?.. Что?.. Ладно, ладно, так через два часа я жду вас здесь…

Новая жизнь

Стояла темная, беззвездная ночь.

Узкая разбитая дорога, петляя из стороны в сторону, уходила куда-то в неизвестность. У нас все время было такое ощущение, будто мы с минуты на минуту должны очутиться у моря, но высотомер упрямо держался на 500 метрах, затем поднялся до 600 и снова упал.

«Не забудьте заехать к трейдеру Томешу», – вспоминали мы по дороге фразу из письма, полученного из чешского генерального консульства в Кейптауне, и наказы наших земляков из Чешского объединения в Иоганнесбурге, где мы недавно делали доклад о своем путешествии. «Он живет уже свыше 20 лет среди кафров в области Транскей, близ моря…»

В Идутиве все знали нашего земляка Томеша. Нам подробно расписали, как добраться до его далекой базы в Менду, на какой миле следует свернуть вправо, возле какого дерева – влево, и какие трудности ждут нас на разбитой проселочной дороге.

Короткое шипенье – и вслед за этим правая сторона «татры» осела.

– Прокол!

– И как раз теперь, при подъеме!

Порывистый ветер пригибал кроны деревьев и поднимал облака пыли. Нигде вокруг мы не могли найти камня, чтобы подпереть угрожающе накренившуюся машину. Наконец нам удалось подложить под домкрат прочный лист железа и при помощи порожних канистров от бензина сменить колесо. Продрогшие и покрытые пылью, мы снова двинулись в ночную мглу.

Где-то вдалеке замигали световые сигналы, еще и еще. Затем свет фар выхватил из темноты маленькую фигурку.

– Это я приветствую вас, ребята… извините, что так вас называю, но мне уже писал о вас племянник из Иоганнесбурга. Я получил даже пригласительный билет на ваш доклад, но с опозданием на неделю, – выпалил Томеш одним духом. – Боже, уж и не знаю, когда я в последний раз разговаривал здесь с кем-нибудь по-чешски! Я уж думал, что вы сбились с дороги…

Уютная комната, словно перенесенная откуда-нибудь из Чехии. На стене вид Градчан, в книжном шкафу чешские книги, поставленные тесно в ряд, захватанные, видно, не раз перечитанные. Стопка старых чешских газет на столе.

– Вот видите, так и живу здесь, один как перст; жена сейчас в Чехословакии и возвратится месяца через два. Впрочем, вы ведь с ней еще познакомитесь..

Мы переглянулись.

– Через три недели наш пароход отправляется из Кейптауна в Америку. И там нам предстоит масса работы.

– Нет, вы это несерьезно говорите, ребята? Послушайте, если ко мне сюда кто-либо заезжает, так это уж, по крайней мере, месяца на три. Об этом вам должен был сказать мой племянник в Иоганнесбурге, – рассердился пан Томеш. – Знаю, знаю, все дело в этом проклятом времени, – добавил он, словно желая смягчить предшествовавшие слова, – но здесь, знаете ли, человек ведет счет времени иначе, не на секунды и минуты, а на месяцы и годы…

– Как я сюда попал, хотите вы знать? – сказал Томеш после ужина, усевшись поглубже в кресло. Он уставился на чашку кофе и замолк. Ложечка двигалась в чашке все медленнее; в тишине всплывали воспоминания о прошлом.

Был 1923 год. За учительской кафедрой в Есенне (Железнобродский район) сидел молодой педагог Витезслав Томеш, бледный, изнуренный ночными испаринами и мучительным кашлем. Украдкой, с тревогой всматривался он в капельки крови на белом носовом платке. Туберкулез!

– Дело плохо. Тут уж надежд питать не на что. Вот если бы вы попробовали пожить в сухом, теплом климате, где-нибудь на юге… В школе работать вам нельзя. Знаете ли, детский организм, и особенно теперь, после голодных военных лет…

Томеш уходил от врача с тяжелым чувством. Легко сказать, поехать куда-нибудь на юг, но разве хватит на это денег из скудного учительского жалованья? А что если… дядя, тот, что в Африке?! Он писал недавно, что там постоянно сухо и почти круглый год не бывает дождя.

Томеш написал дяде отчаянное письмо.

«Так приезжай, мой мальчик, – прочел он через несколько месяцев в ответном письме. – В Африке места хватит, но учительство придется тебе бросить: кафры-то в школу не ходят…»

Томеш уложил в чемодан самые необходимые вещи и через несколько недель уже пожирал глазами удивительные края, горы и моря, о которых он рассказывал школьникам по книгам. Об области Транскей на юге Африки он им совсем не рассказывал. Но именно там жил его дядя. Томеш быстро забыл о школе и проворно поворачивался за прилавком. Позабыл он и свою учительскую кафедру, разъезжая на коне по горам и вдыхая аромат горных пастбищ. В его жилах текли новые жизненные соки; исчезли ночные кошмары, прекратился кашель. Томеш стал здоров, как никогда прежде. Прошло несколько лет, вспыхнула тоска по родине, тоска по рыхлому снегу, по зреющей землянике, по запаху хвойного леса, тоска, знакомая лишь тому, кто прожил годы в уединении, среди чужих, жизнь без корней. Томеш возвратился на родину, но не надолго.

Снова появилось это ужасное ощущение в легких, снова ночи без сна, снова призрак медленного угасания. Во второй раз расстался Томеш с родными краями и возвратился за солнцем, за здоровьем, за жизнью. Но на этот раз он был уже не один.

Ложечка звякнула о блюдечко, и трейдер Томеш отхлебнул холодного кофе.

– Вот, собственно, и все! Затем, знаете ли, появились дети и, как всегда бывает, для всех нас у дяди оказалось маловато места. Долго я подыскивал себе трейдерскую базу, но нигде ничего не нашел. Мы потеряли уже последнюю надежду и стали вновь собираться домой. Я знал, что там долго не выдержу. С чахоткой ведь не шутят! Но за пару дней до отъезда я узнал о Менду. Прежнему владельцу базы захотелось на покой куда-нибудь к белым. Денег в то время у меня было немного, но в конце концов мы договорились.

– Но о родных местах вы все же не забываете?

– Да разве их можно забыть! В прошлом году я был в Праге на международной ярмарке, а жена моя до сих пор оттуда не возвратилась. Но я уже привык! Я люблю эти горы, и море, и кафров! Но с ними вы сами познакомитесь…